Послушай, Бахус, почему вы, коты, не встанете всем своим сообществом против внушенной Киплингом мысли о том, что вам все индифферентно? Вы тоже живете сердцем. У меня был породистый кот, дорогой, шотландский. Чтобы он не очень возгордился и был поближе к народу, я назвал его Рублем. Естественно, он не был паинькой, более того, иногда, обидевшись на что-либо, совершал некоторые пакости, но я думал, что мы друзья. Ошибался. Он любил меня, и дай Бог, чтобы так любили друг друга люди. Как-то я очень сильно заболел, надолго попал в боль-ницу. Рубль остался один, за ним присматривала соседка. Несколько дней он со¬всем ничего не ел, молча лежал на углу дивана. Переживал так, что, в конце концов, его разбил инсульт, ветврач ставила ему уколы, я говорил ему по телефону, что со мной все в порядке, просил выздоравливать, и он выжил. Когда я вернулся, он, услышав звук открывающейся двери, худой, хромой пришел в прихожую и лег у моих ног. Я поднял его, поцеловал в холодный влажный нос и посмотрел ему в глаза, в них стояли слезы. Потом он потихоньку окреп, но хромота не прошла, зато стал самым дисциплинированным котом в мире.
Бахус был тронут, на его лице обозначилась грустная улыбка, но беседу не под¬держал. Я снова налил себе вина и опять кивнул на коробку, кот опять отказался. Тогда я спросил:
- Ты что такой напряженный?
Ответ прозвучал почти шепотом:
- Сегодня они здесь, - и замолчал без объяснений. А мне хотелось их услышать, но оказа¬лось, что не надо, я увидел. Слева из стены появился серый полупрозрачный шар размером с теннисный мяч, не спеша, он поплыл к свету. Мне стало как-то не¬уютно, нет, не было страха и не чувствовалось угрозы, но все равно на душе было нехорошо. Шар был живой, не видно глаз, но совершенно очевидно, что он смот¬рел на нас обоих одновременно, причем, по - разному. На меня с иронией, а на Ба¬хуса - с усмешкой. Он знал о нас все, он впитал в себя все наши мысли, начиная с самой первой, еще неосознанной, и до самой последней, промелькнувшей только мгновение назад, все наши поступки, включая те, которые хочется закопать в себе и заколотить досками. Он знал, что мы будем делать сегодня и завтра. Он проскани¬ровал наши души микрон за микроном, как томограф сканирует тело. Я понял это сразу, понял, что если он захочет, то заставит меня взять со стола нож, воткнуть в низ живота и, не обращая внимания на боль, протащить до самого горла. Страх забродил между лопатками, поднялся вверх и зашевелил волосы.
Шар легко читал мое состояние, видел, как тоска тисками сжимает сердце, как де¬ревенеют мышцы лица и всего тела, и ждал. Лицо вдруг полыхнуло таким жаром стыда, что захотелось выпрямиться во весь рост и закричать.
Я рухнул туда, где мне было десять лет, в пыльную дорогу, деревянный тротуар и забор Витькиного палисадника. На тротуаре пацаны бьют Витьку, наши пацаны. Витька по уличным понятиям что-то сделал не так, не помню что, а сейчас расплачивался. Он плакал, кричал, оправдываясь, наконец, крикнул мне:
- А ты что тут стоишь?
И я ушел, предал его. Да, он был не прав, но я должен был заступиться, ведь Витька был моим лучшим другом. Потом мы оба обо всем забыли, много раз я за это расплатился: меня педантично предавали все друзья, появляющиеся по жизни. Все равно страшно стыдно. А Витьки нет. Шар остановился между нами. Бахус ждал этого, стремительно прыгнул на него, пытаясь прижать животом к столу, и это совсем легко удалось сделать. Но Бахус не торжествовал, уже через мгновение шар выплыл из его спины и завис под потол¬ком. Началась игра, шар вполне добродушно смотрел на кота сверху, висел и драз¬нил большим таким красным языком, как у нашей коровы Жданки. Кот прыгал, пытаясь достать шар, а тот взмывал вверх, иногда совсем скрываясь в досках по¬толка, и тогда на нем болтался один только язык, что смотрелось совсем уж изде¬вательски. Наконец, Бахус после очередного прыжка задел свечу, она упала и по¬тухла. Немного полежав неподвижно, кот подал мне в руку свечу:
- Все, зажигай, ушли они, - и вернулся к себе на печь.
- Теперь налить?
- Наливай, но немного, на глоток, за твой праздник.
Налил, выпили.
- Кто это был?
- А ты не понял?
- Нет.
- Не буду говорить, сам до конца еще не знаю, думаю, со временем разберешься.
- А почему ты сказал « они», шар был один.
- Не знаю, шар один, а может, не один, я знаю, что это - они. Рассказывай о друге. - Я вопросительно посмотрел.
- Мне сказали, что тебе надо высказаться о друге, о том, которого нет.
Я за партой. Маленький Ильдарыч встает на приставную скамейку и дрожащей рукой пишет: «За что ты любишь Родину» и ниже в скобках - «Сочинение». Сегодня понедельник, поэтому сочинение неизбежно, в этот день наш учитель русского языка и литературы болеет, ему плохо и больно. Плохо оттого, что тошнит и рас¬калывается голова с похмелья, а больно потому, что по воскресным вечерам его избивает жена. Тоска по потерянной жизни копится в нем всю неделю, и после ¬урочный субботний ужин Ильдарыча начинается с откупоривания одной из только что приобретенных бутылок водки. Водка у нас в поселке Тагильская. Как-то через несколько лет после школы я ее попробовал, с тех пор убежден, что большей дряни нигде в мире изготовить ни за что бы не смогли. Ильдарыч пьет молча и долго, почти до утра, сильно устает, падает, не раздеваясь, на диван, несколько часов спит, затем просыпается и снова пьет. К вечеру он начинает понимать, что источником всех его бед является жена, и совсем не в литературной форме пыта¬ется ей это объяснить. Жена у него из тех, что коня на скаку остановят, причем, легко. Кулак у нее как раз с голову Ильдарыча, не любит она, когда ее начинают журить и не жалеет его лица. Старожилы не помнят, как выглядит его лицо без синяков. Наверное, он имел в виду «За что я люблю Родину», я так и написал на листке, можно и не писать, все равно ни проверять, ни читать никто не будет, но мне самому интересно, действительно, за что я люблю Родину? За что? Люблю? Люблю, а почему я ее должен не любить? Ну, и за что? Я стою за конторкой на сцене Мариинского театра, зал полон. Тишина. Все ждут, что я напишу. Я не знаю. Люблю, просто люблю и все. Почему о том, как я люблю Родину, должны все знать, почему я должен это кому-то доказывать? Смотрю в зал. Молчаливое мерт¬вое ожидание, левая половина зала в масках Путина, правая в масках Медведева, поднимаю голову на балкон - то же самое. Не выдерживаю, прыгаю в зал, бегу по проходу, срываю маски: никакого сопротивления. Маски падают на пол, под ними нет кожи только красные мышцы, как на иллюстрации из учебника анатомии.
Таня говорит по телефону, она идет по улице, говорит, ее лицо пылает счастьем, я окликаю ее, она слышит, поворачивается ко мне, счастье гаснет.
Иду по саду, он гибнет, его съедает рак. Больно. От корней деревьев идут новые слабые ростки. Когда эти ростки снова станут садом?
Бахус смотрел, ждал:
- Чего молчишь?
- Не знаю, неожиданно уходил куда-то. Витька был каким-то непонятным, вернее, сложным очень, он на год младше меня. Честно говорю, не знаю, как о нем рассказывать. Наверное, не получится последова¬тельности, потому что и в нем ее совсем не было. Витька вырос громадным, почти двухметровым парнем с широкими развитыми плечами, хотя и спорт, и физ¬культура были ему не интересны. Он вообще не баловал себя физическими нагруз¬ками. Слушай, не складывается у меня рассказ после того, что сейчас видел.
- Со¬чинение? Сад?
- Да. А ты откуда знаешь?
- Я уже говорил, что здесь все знают все. Рассказывай, быстрее забудешь.
- С внешностью ему тоже повезло: правильные черты лица, светло - голубые мягкие, глубокие глаза, светлые вьющиеся волосы, матовый цвет кожи, раскованный, располагающий смех. Девчонки не просто сходили с ума, девчонки сатанели, грубо звучит, но так и было. Всегда слушаю, как смеется че¬ловек, в детстве у меня была няня, очень опрятная, ласковая девушка, но смеялась редко и странно, словно испуганная раненая ворона. Когда услышал ее первый смех, испугался и не знаю почему, подумал, что она не проживет долго. Няня умерла в двадцать лет. У Витьки со смехом все было в порядке. Его мать препода¬вала в нашей школе литературу и жила в ее мире, даже последние школьные раз¬гильдяи приостанавливались, пробегая мимо нее, чтобы вдохнуть запах врожденной интеллигентности, отрешенности от суеты и чужой, не поселковой красоты. Не знаю, мне просто это не дано знать, чем были заняты ее мысли. Она всегда была где-то далеко, нисколько не смущаясь, ходила мимо меня голой, когда я сидел в их биб¬лиотеке. Надела халат уже только тогда, когда мне исполнилось пятнадцать лет, видимо, почувствовала, что мой взгляд перестал быть детским. У нее была краси-вая крупная грудь. Витькин отец бывал дома только ночью, я его почти не видел, он был большим начальником. Витька в художественной литературе купался, чи¬тал много, легко запоминал прочитанное. Я ему завидовал. Я никогда не понимал, что у него внутри. Он, как и его мать, был одновременно и рядом, и далеко. Громадный внешне и хрупкий в душе, иногда мне казалось, он старше любого из людей на земле, а иногда поражал редкостной инфантильностью. Думаю, что Господь всех нас награждает возможностью совершить в жизни что-то большое, красивое, может, даже великое, а мы всю жизнь упираемся, шаг за шагом разрушаем себя, теряем собственное начало, пытаясь вцепиться в минуту суеты. Витька как будто знал, что никогда не реализуется в этом мире, и боялся этого. Сейчас я понимаю, он просто не верил в себя.