Реклама из Крымских газет 1907 год.
ДЕНЬ, НАЧАВШИЙСЯ НА КЛАДБИЩЕ,
НЕ МОЖЕТ БЛАГОПОЛУЧНО ЗАВЕРШИТЬСЯ.
«Искать, кому выгода от скверного
дела, станем после, сперва отыщем
того, кто то дело затеял».
Рюгерт Карл Францевич, отставной
гоф-медик.
Похороны поручика Дороховского случились на третий день после его гибели. Тут было не до правил и обычаев, просто на этот день удалось выкроить время, как бы это не звучало.
Погребение, по договорённости со всеми возможными службами, чинами и носителями власти, должно было состояться на воинском некрополе. Это место хорошо известно местным обывателям, а для приезжих могу подсказать (не ради напутствия в удел последнего пристанища, а лишь как место для прогулок любителей посещать подобные скорбные места в силу их странных наклонностей), подробное месторасположение. Некрополь заключён меж улочками Малой Садовой, Фонтанной и Севастопольской, ежели всё время идти по Кладбищенской.
По ней и шла похоронная процессия, шла неспешно и печально. Уже вошедшего в обиход воинских погребальных почестей пушечного лафета сыскать не удалось, хотя, положив руку на сердце, скажу, что и сами поиски были такими себе, одно название. Попросту переделали старую карету, оставив остов с колёсами на рессорах. СтаршИе, поспешно переделывая стоявшую без дела утварь, промеж собою говорил, да и сошлись в мысли, что Герман Эрнестович, царствие ему Небесное, да земелька ему, доброму человеку, пухом, понял бы, что не по новому воинскому чину хоронят его, и не осерчал бы.
Это я … а, да, о процессии. Значит, шла она, как уж упоминалось, по Кладбищенской улице, окаймлённой интереснейшими и, порою, удивительнейшими местами.
Начало та улица брала у Христианского кладбища, далее миновала Татарское, затем Немецкое и заканчивалась воинским некрополем. Тут, господа читатели, я осознанно отвлекусь на историю и архитектуру, дабы сызнова не добавлять боли в сердце, и не испытывать то горестное чувство разлуки с другом, терзавшие душу каждого, кто следовал за гробом. Отвлекаясь, я мысленно переведу стрелки часов вперёд, к событию, начавшемуся на кладбище.
Итак, отвлечение началось – Христианское кладбище, мимо коего шествовала вереница людей, ничего примечательного не имело, если не считать таковым мавзолей Дмитрия Васильевича Нарышкина, бывшего губернатора.
В этом сооружении всё было непонятным и странным, начиная с высоченного, в пять с половиною саженей росту, памятника в виде колонны на металлическом постаменте, вокруг коего обвилась решётка ажурной ковки.
Непонятной была мысль, посетившая скульптора при выборе детали, венчающей колонну. На самом верху покоилось самое, что ни на есть, пасхальное яйцо.
Как таковое могло прийти в голову тем, кто заказывал и оплачивал памятник, и кто визировал эскиз будущего мавзолея? Мне это не понятно, если … если только не подразумевался некий намёк на одну пикантную подробность из жизни Дмитрия Васильевича Нарышкина.
Ещё будучи при исполнении своих губернаторских полномочий, эдак в году 1829, за пару годков до своей кончины, случившейся на 38 году жизни, господин губернатор впал в помешательство, из-за коего и был лишён столь высокого чина. И за это получил пасхальное яйцо. Скажете, ничего в этом не странного?
Следующая достопримечательность звалась Татарское кладбище. Оно всё поросло самодовольными красавцами-дубами, не видевшими топора со времён Крымского ханства. К слову, настоящее название кладбища с большой натяжкой соотносилось с дубами, но никак не с местом погребения. Звалось то кладбище «Балта Тиймэз», что по приблизительному переводу местного смотрителя означает «Топор не тонет». Смысл, вложенный в название сего места настолько туманен, как всё восточное, насколько и необычаен.
Вот, господа, пока шла речь о достопримечательностях первой пары мест скорби, лошади, уныло тянувшие за собою повозку с телом поручика, остановились у загодя приготовленной могилы. Поэтому описание Немецкого кладбища откладывается до поры.
Кирилла Антонович, поминутно оборачиваясь, попытался подобрать любой иной повод в обывательской жизни губернского города, могущий собрать такое количество горожан, какое оказалось на кладбище в этот день. Весьма полное определение числу пришедших дал один извозчик, доставивший на это место помещика и гоф-медика.
--Народу тута цельная толпища!
Согласитесь, это довольно тонкое наблюдение, если принять в расчёт стоявших рядом с вырытой могилой, стоявших поодаль на любых клочках свободной земли, ходивших и парами, и стайками по пять-семь душ, коротая время разглядывая надгробия.
Тут же подкатывали извозчики, обещавшие за плату сверх доставить своих пассажиров прямо к «самому, что ни на есть, месту». Обещанная плата одним, и желание по-барски подкатить ближе к могиле у иных создавали толчею и неразбериху на не самых широких проходах меж захоронений.
Тут же осложнилось положение у пеших «зрителей», не могущих обойти десяток, а то и более, пролёток. Помаленьку, то тут, то там занимался дымок спора, обещавший резво перейти к огню брани. Требование пеших убрать с прохода эти «чертопхайки» и сыпавшийся от коней навоз наталкивалось сперва на тихое отнекивание со ссылкой на невозможность «убраться к …», поскольку создался уже настоящий затор из не двигавшихся передних пролёток, и постоянно напиравших задних, спешащих доставить опоздавшего пассажира.
Кое-как и дымок и начинающийся огонёк тушили полицейские и жандармы, резво сновавшие по кладбищу. При общем числе стражей порядка в Симферополе в шестьдесят девять душ, включая секретаря управления, на месте погребения прибыло не менее трёх дюжин мундироносных радетелей спокойствия собравшихся.
Едва исполненный под пушечный лафет остов кареты приблизился к могиле, к ней же резво потянулись и те, кто яростно изображал праздношатающуюся публику. Не осмелюсь сказать, что началась давка, поскольку сам я там не был, а только передаю впечатления очевидцев, но нечто подобное, предшествующее оной, началось!
Толкались все, и эти же «все» страстно пытались урезонить иных, ведущих себя таким же манером. Некоторые из зевак, включая, к сожалению, и дам, перестали считать кощунственным влезать на могильных холмы и надгробия, пользуя последние, как подставку для произведения лучшего обзора.
Теперь уже не снующие, а протискивающиеся через плотные ряды зрителей нагловатые субъекты, заучено и наспех бубнили «простите, извините» и вдавливали свою любопытную плоть в ряды пришедших искренне скорбеть о вечном расставании с достойным человеком.
Так вышло, что подобное «брожение» в «толпище» отодвинуло Карла Францевича от Кириллы Антоновича на расстояние трёх тел, весьма жаждущих погребального зрелища. Хоть и старались друзья не упустить друг дружку из вида, да сблизиться так и не судилось.
Когда же гроб с телом поручика Дороховского опустили на землю, собравшиеся толпящиеся принялись вести себя строго по сценарию, втиснутому в их обывательские головы – начались «охи и ахи», со всех сторон полетели к небу, распугивая птиц, всхлипывания и причитания в облегчённом виде.
--Ай-яй, какой молодой, а уже туда (имело в виду небо), а мы тута, да как же мы без него (а с ним вы все как жили? Душа в душу? Большинству из вас скулящих было наплевать на то, что в одном с ними городе проживает отставной поручик. Но, как говаривал господин Фсио, сценарий вбит в темечко, так что будь добр, доигрывай оный до финала). Вот смертушка прибрала ещё одного лучшего (а кто вам мешает стать лучшими? Не желаете потому, как страшитесь смерти? Она всё едино за вами прискачет! А, да, прошу прощения, это же текст из бездарного сценария!).
В продолжение сего действа полагается кому-то из сердобольных дам шмякнуться в обморок, такой же наигранный, как и расползающаяся в воздухе скорбь. И сие не заставило себя торопить с прибытием. Стоящая непростительно близко к гоф-медику дама в шляпке с вуалью, надломленным стеблем диковинной розы повалилась сперва на плечо доктора, а после вознамерилась рухнуть к его ногам.
--Ох, Боже мой, - сказал Карл Францевич, подставляя сразу обе руки под падающее счастье … простите, уважаемые читатели, конечно же гоф-медик подставлял руки, как опору падающей даме. И сказал он это громко только от нежданного конфуза, а не намереваясь привлечь чьё-либо внимание. Однако, привлёк. Кирилла Антонович тут же обернулся на голос друга, и спросил.
--Что у вас?
--Не у меня, тут … синкопа. Думаю, это не то зрелище, коим надлежит любоваться, - ответствовал доктор, и кивнул головою в сторону гроба.
Тут уж сложно не согласиться, зрелище было не развлекательного свойства.
Пролежавшие почти трое суток безо льда и, как видно, не пользованные формалином останки поручика увеличились в размерах (хотя они просто разбухли), лицо сползло куда-то в бок и, мало того, приобрело коричнево-красный цвет. Гоф-медику была понятна подобная метаморфоза с телом Германа Эрнестовича, а вот обывателю, тем паче даме, глядеть на подобное совсем не полезно. Хотя, раз пришла, либо тебя что-то привело, то терпи, голубушка, терпи!
Замечательная женщина Циклида, кухарка Кириллы Антоновича, не раз говаривала: «Не желаешь, дабы тебя сглазили – не глазей!»
--Я отведу её … и помогу, - сказал гоф-медик, выдавая в голосе нотки усталого напряжения, потребовавшегося для удержания дамы от полнейшего ея падения (в физическом, а не в предосудительном смысле).
--Да! И … возвращайтесь скорее, я буду … где-то тут.
Сопровождать даму, едва переставляющую ноги, не самое лёгкое занятие во врачебной практике, тем более движение доктора сквозь толпу временами напоминало наказание солдат, поименованное «сквозь строй», иногда было схоже на взятие приступом крепостной стены. При этих обеих ситуациях дама, удерживаемая малым остатком сил, не была ни прикрытием, ни опорой, оставаясь неизменно обузой.
Наконец дама стала приходить в чувство, она уже твёрже ступала ногами не только на землю, но и на чьи-то башмаки, раз-другой кашлянула и попыталась указать на экипаж, поджидавший, видимо, именно её.
--Вон тот, видите, с поднятым паланкином.
Она так и сказала - с паланкином, не навесом, не пологом, не попоной, а паланкином. Сказала так, словно выдыхала согласные звуки, коими собралась поцеловать … кого-то.
Карл Францевич по-своему понял услышанное, и крепче прежнего сжал прежнюю обузу, вмиг ставшую вероятной добычей. Откуда-то нахлынули силы, выпрямилась спина и глаза … глаза заблестели тем особым сиянием, какое имеет только мужчина-герой, идущий через любые тернии (ох, простите, идёт напролом) к своей цели, либо к победе. Что, собственно говоря, в тот миг для доктора было равноценными понятиями.
Размечтавшийся гоф-медик уже подводил даму (именно даму, но никак не поклажу, либо обузу) к экипажу, не переставая воображать вероятную, а сказать правду – желательную благодарность спасённой им дамы. Сперва вопросы о самочувствии, после непринуждённый разговор за чашечкой кофе, успокаивающая беседа с бокалом винца, так приятно замедляющим рефлексы, шутки, взгляды, случайные прикосновения, стайка амуров, снующая под потолком и укол в шею, сразу спутавший мысли и затуманивший недавний блеск глаз. Навалилась сырая темнота.
А на кладбище закончилось прощание с поручиком. Отзвучал пятикратный салют из пяти винтовочных стволов, было троекратное бросание горстей земельки, было несколько минут тишины у свежего холма и непривычное внутреннее опустошение, разом вытеснившее злость, нестерпимое желание скорой и страшной мести и необъяснимая ненависть ко всем и ко всему, что осталось в живых на этот миг, но не приложивших ни малости старания к недопущению уже свершившейся драмы.
Присутствовавшие на погребении уходили с кладбища группами, собранными по каким-то особым признакам, в коих разбираться было недосуг. Наши герои и знакомцы уходили последними.
Шествуя в молчании каждый тщетно старался сыскать оправдание перед погибшим офицером. Прапорщик корил себя за то, что недоглядел сокрытую опасность, за то, что позволил кому-то дерзко напасть и равнодушно стрелять во всех подряд. Кирилла Антонович был просто обескуражен тем, что всё происшедшее имело причиной именно их приезд, хотя … хотя, по сути, вины-то и не было. Нет, она была, но …. От такового раскачивания весов «вины-то не было» в одну сторону, и «а по правде вина лежит на нас» в иную только усугубляло внутренний настрой, угрожающий перейти в длительную апатию.
Модест же Павлович пребывал в удручённом состоянии не из-за терзаний по-поводу вероятной либо сущей виновности, а из-за нежелания понять, что он потерял боевого товарища не в бою, а в спокойной и сытой жизни. И ещё его терзала случайная, даже шальная мысль – если начали гибнуть его товарищи, то кто станет следующим из его, штаб-ротмистра, окружающих? Мыслишка-то хоть и шальная, но не явить себя тут, на кладбище, она просто не имела права.
Так и шли господа, молча и в облаке обособленного расстройства, но в общей печали. Не оттого ли не сразу обнаружили отсутствие доктора.
--А где Карл Францевич? – Как-то рассеянно спросил Модест Павлович. Ему таковая забывчивость была простительна, ведь он не знал ни о синкопе у дамы, и вообще не представлял, где были его друзья. Соблюдая требования негласного этикета, штаб-ротмистр был неотлучно с иными офицерами рядом с гробом.
--Он … э-э, - встрепенулся помещик, - там дама … рядом с ним стояла … и … в обморок. Он вызвался её привести в чувство, и сопроводить к её же экипажу. Я просил его скорее возвратиться … и более его … а не мог он от дамы поехать к вам?
Прапорщик вздохнул, и сильно потёр ладошками лицо.
--Этого ещё не хватало!
--Чего «этого»? – Вырвавшись из своих дум деловито спросил Кирилла Антонович.
--Этого всего! – Не очень любезно ответствовал Вальдемар Стефанович, и оглянулся на троицу извозчиков, стоявших в ожидании.
--Герасим! Подойди-ка!
Один из троицы резво подошёл к господам.
--Ты вёз сюда … вот, Кириллу Антоновича и доктора.
--Я не знаю, хто их них хто, но этого господина и другого – да, я. А шо? Денёг я с них не брал, теперь жду, шоб ….
--Другого тут видел? Недавно, может с четверть часа назад? Видел его?
--Ну, да, видел.
--Где?
--Тама.
--Одного?
--Не.
--Господи, твоя воля! Герасим, говори подробно - где видел, с кем, на ком уехал, куда? – Прапорщик Лозинец едва себя сдерживал, чтобы не добиться требуемых ответов привычным для себя способом – дать в зубы.
--Так … не просили по … дробно, я на ваши и отвечаю.
--Ещё подробнее!
--Ты, того, Стефанович, не шибко духарься! Я в строгости делал то, шо ты сам велел – довесть, глядеть в оба, дожидаться и отвесть. Я по приказу всё, под чистую, тока не отвёз. Так, шо ….
--Герасим, будь добр, прояви милосердие и подробно, документально точно расскажи мне всё, что видел. Это приказ!
--Так это другое совсем! Слухайте! Там, - извозчик указал рукою за спину господам, - у могилы квартального Савчука стояла телега Кольки Мокшина, а его самого я не видал. Его колесницу я за версту признаю, ну и ….
--Постойте, - вмешался помещик, - какая телега?
--Это местный диалект, - коротко ответил прапорщик. – Дальше!
--Идёт другой, и подволакивает барышню. Она, навроде того, шо чувства лишилась. После, но пока ещё шли, она, значит рукой так – раз! Вот так вот – раз и, значит, тыкает рукой в телегу. Другой её и подвёл до неё. Тут барышня, навроде как с духом-то и собралась, другого под руку хвать! И по шее гладит, и говорит чего-то, а другой-то стоит столбом, да и всё! Ни бабе … тю, барышне помогать, ни себя обслужить ….
--Чего?! – Это рассвирепел Модест Павлович.
--А того! Из телеги вылез какой-то мужик, но не Колька Мокшин, и едва не волоком втащил другого. А полог-то задран, не разглядеть-то ничо. А та, которая в шляпе, оглянулась, и шасть следом!
--Дальше! Что было дальше? – Помещик вернулся в ранее затаившееся деятельное состояние.
--А вот тут случилось, значит, заковыка! Колькина телега стояла правильно, а ….
--Слушай меня, Герасим, - отделяя каждое словцо болезненным ударом в грудь согнутым перстом, жёстко заговорил Модест Павлович, - или ты будешь говорить так, чтобы мы тебя понимали не переспрашивая, или я пристрелю твоего коня прямо тут. Что такое «стояла правильно»? Стояла на колёсах? Или как?
Герасим думал, что наловчился понимать манеру общения господ-офицеров, с коими он общался едва ли не с первого дня существования извозщичьей артели. И этот господин, что приблудился недавно, говорил с таким же напором, с каким иногда говаривал сам Стефанович. А вот чутье, да нарастающая боль возле правого соска откровенно не подсказывали, а орали на всю Ивановскую - не шутит этот пришлый, ох, не шутит! Будет скоро у Герасима дома конины вдоволь.
Но чутьё чутьём, а у Стефановича надобно получить подтверждение полномочий пришлого, для чего извозчик выпучил на прапорщика свои зенки, исполненные деланым непониманием.
Вальдемар Стефанович несколько раз задумчиво кивнул, мол, для чего тебе столько мяса?
--Ну, меж собой мы по мордам мерим. Коли мордой стоит ….
--Чьей мордой? – Не удержался от уточняющего вопроса штаб-ротмистр.
--Так … конской, чьей же ещё? – Удивляясь такой несообразительности пришлого, пробормотал Герасим, и продолжил.
--Как морда … коня … стоит к выходу, так то правильно, а так, как мы все тута скучковались, то это просто гоморра!
--Я понял так, что все извозчики заехали на кладбище и остановились в направлении прежнего движения, так? А телега твоего Кольки развернулась, и стояла в готовности уехать ранее остальных? Верно я говорю?
--Не, не верно.
--Как … не верно?
--Колька не мой, он Сухорукова Васьки сродственник, а про телеги – то да, верно, так и былО.
--Не твоего Кольки телега одна была … чёрт подери! Одна правильно стояла?
--Не.
--«Не» и всё? Вальдемар Стефанович, одолжи револьвер разок пальнуть!
--Не надо пальнуть! Ещё стоял экипаж полицмейстера, а в нём пара шпиков в нашенской одежде. Когда другой ваш барышню подволакивал, один из шпиков подошёл до меня и сказал, штоб я рот себе заштопал про то, шо увидел. Иначе, говорит, порешу.
--Постой, почему он подошёл к тебе, а не к любому другому?
--Так … а как иначе? Я же другого сюда … вот с этим господином, а после вижу – он с барышней сюда, так я и слез, значит, помощь какую, да остальным сказать, шоб сдвинулись малость, мне же повертать обратно … я же всё по приказу – доставить, обождать и увесть. Я думал, шо он на мне, а его на Колькину телегу сгрузили. А мне – заштопай, говорит, и никому! Колькина сперва, а со шпиками сразу следом. И шо я не то сделал? Один меня прибить, другой коня … я же по приказу.
--Ладно, Герасим, ступай, скоро поедем. Всё ты правильно сделал, только объяснял долго.
--Потому, шо я не из болтливого десятка! Спросили – отвечаю то, шо спросили, и никакого лишку! Откуда мне знать, шо кому можно слухать, а кому ….
--Ступай! – Прикрикнул на извозчика Вальдемар Стефанович и, взяв под руки Модеста Павловича и помещика, отошёл с ними на несколько шагов от того места, где протекала недавняя беседа.
--Что скажете, господа?
Штаб-ротмистр жестом поманил собеседников, стоявших и так близко друг к другу.
--Кирилла Антонович, не думаю, что нам пойдёт на пользу умалчивание наших забот от Вальдемара. Он не только добровольно нам помог, но и пострадал от своей доброты.
--Знаете, штаб-ротмистр, мне чужие тайны не интересны, мне бы собственные сберечь. Но, если в вашем умалчивании найдётся намёк на того, кто всё это затеял, то я буду просто вынужден настаивать на разглашении ваших секретов.
Как бы веско кто и что говорил, окончание фразы неизменно сопровождалось прямым и требовательным взглядом, адресовавшимся молчащему помещику. В свою очередь Кирилла Антонович, сумевший отодвинуть собственную логику от прежней рассеянности, слушал слова господ офицеров так, как студенты слушают завершение лекции, в коей уж раскрыта тема, а регламент выступления требует присутствия лектора на кафедре ещё какого-то времени. Вроде что-то говорится, а вот смысла в сказанном уже нет.
--Я услышал вас, господа, и вот что я вам отвечу. Перво-наперво я благодарно преклоняю голову перед вами, господин Лозинец, за то, что вы не сочли за необходимое разбираться в известии о нашем похищении, а бросились нас спасать, подвергая себя самого риску никак не меньшему, нежели тот, который выпал на нашу долю. Скорблю вместе с вами о потере вашего сослуживца, и понимаю ваше искреннее желание довести до справедливого финала разбирательство о нападении на ваше … э-э … собственность.
--Мы называем эту собственность подворьем.
--Я запомню. Господа, после всего услышанного от вас я намереваюсь спросить – а куда подевалась ваша рассудительность?
Кирилла Антонович снял шляпу, обмахнулся ею пару раз и заглянул внутрь тульи. Уж не рассудительность господ-офицеров он там искал?
--Модест Павлович, дорогой мой, о каких секретах вы говорите? Я понимаю, что погиб ваш сослуживец, понимаю и все ваши чувства, но ваша превосходная логика не должна от этого страдать! Какие секреты я должен перепоручить Вальдемару Стефановичу? Секрет паровоза, появляющегося ниоткуда? Секрет того, как за сутки состарились на три десятка годов охранники станции Остров? Или тайну того, что из кусков был собран фельдшер Петухов? Или о кольцах? Какие секреты? Нет, нет, не перебивайте! Подумайте сами, обладай мы хоть единой разгадкой из перечисленных секретов не стоило бы нас троих похитить ещё в поезде, и ночью? Кто и когда узнал бы, куда мы подевались? Узнали бы, когда опознали наши тела. Зачем надо было устраивать это подобие взятия Измаила на центральной улице губернского города? Для чего нападать на … подворье, верно сказал? Благодарю! Нападать на подворье среди бела дня … я вижу, господа, только один секрет, и он охраняем не нами, а теми, кто не желает нашего вмешательства в то, что суть первооснова тайны, хранящейся именно в Симферополе, и нигде более.
Поскольку в шляпе не оказалось ничего интересного, то и резона, держать оную в руках, не было. Помещик водрузил её на приличествующее ей место.
--И напоследок. У местных, повторюсь – у местных, а не у нас, стало пригорать нечто с их секретами, поэтому они нагло провели похищение доктора, имеющего не самое прямое отношение к цели нашего приезда. А то, что это похищение, я не сомневаюсь. Вас, дорогой Модест Павлович, похитителям взять было не с руки, вы постоянно были среди офицеров, и попытка покуситься на вас равнялась бы самоубийству. Меня не тронули потому, что рядом топталось не менее пяти-шести жандармов. А доктор оказался лёгкой добычей. Его малость оттеснили от меня, и тут же сыграли на его профессионализме и порядочности – дама изображает обморок. Хочу высказать своё убеждение в том, что захват нас троих сразу, либо поодиночке, готовился загодя, а план исполнения менялся, в зависимости от того, что происходило вокруг могилы. Некто, руководящий похищением, присутствовал в толпе, и отдавал какими-то сигналами приказы, сообразуясь с ситуацией. Не думаю, что есть жесты, передающие приказ лишиться чувств. Мне видится, что главарь похитителей стоял совсем рядом с нами, со мною, с доктором. Теперь это суть вторичного значения событие. Первейшим для нас есть поиск Карла Францевича, коего станут использовать против нас, как козырную карту. И по сему, Вальдемар Стефанович, это мы станем настаивать на получении разгадок к местным секретам, созданным тем, либо теми, кто позволил себе палить по людям, и похищать нашего друга. Теперь это наше с вами общее дело, враги у нас общие, и победа, дай Бог, общей станет. А что касается перечисленного мною чудесного и необычайного, то извольте, расскажу, тем паче, что не видевшим то, что видели мы, поверить будет весьма трудно.
Во рту пересохло, как в Аравийской пустыне. Язык соприкасался с зубами со звуком, вряд ли менее громким, чем стучащий по наковальне молот. Глотать, судя по отсутствию слюны, придётся обучаться заново потому, как эта судорожная имитация простого процесса перемещения чего-либо из ротовой полости в пищевод заканчивалась всякий раз неудачей, болью в зеве и противной отрыжкой.
Карл Францевич обнаружил себя лежащим в темноте на чём-то ровном и твёрдом. Можно было бы испытать чувство радости длинною в пяток секунд – по первам не были утрачены некоторые центры восприятия, говоривших доктору о невозможности глотания, и определявших горизонтальное положение твёрдого ложа. И уж если дошло до логики в оценивании состояния, то не грех пробудить и остальных получателей данных собственного тела.
Карл Францевич медленно сел, и тут же совершил мысленную пометку для будущего обобщения фактов – тело не болит и движения не скованы. Вывод – не бит, и не связан.
Попытался раскрыть глаза, но темень вдруг, как ожидалось, не стала сумерками. Хлопнул в ладоши – слышимость не утрачена, а звук получился с малым резонансом. Вывод – помещение, в котором находился гоф-медик, большое, пустое, тёмное и противное настолько, что в ближайшие часы способно вызвать приступ паники даже у самого здорового человека.
--Тут есть кто-нибудь? Кроме меня, разумеется?
На что был расчёт? Если бы тут кто-то был, то уже подошёл бы, или подполз, определив местоположение вновь прибывшего в момент, когда оного заносили. Ведь тут обязательно должна быть дверь, через которую … а за ней должен быть свет! Как эту чёртову дверь сыскать? А если это помещение площадью с губернский морг? Тут не один час топтаться надо, чтобы пройти вдоль всех стен. А как … нет-нет-нет, так не годится, дорогой Карлуша, так начинается паника, которая тебя погубит скорее, нежели то средство, что было введено … да! Мне же сделали укол! Да-да-да, именно! Вот и всплывает деталь за деталью … ну, да, всплывать можно лишь в воде, которой сейчас ох, как не достаёт! Всё, Карлуша, о воде не думаем! Как говаривала купчиха Пузанова, пожелавшая избавиться от лишних накоплений на своём дородном теле: «Захотелось исть – думай про иное, к примеру, про отходы». Так она и не добавила себе стройности, видать отходы не приживались в её мыслях. Как же я раньше не уловил сходства меж фамилией и желанием? Пузанова возжелала худобы! Это замечательная шутка, и такая же необычайная, как пара шаров в одну лузу одним ударом. Да, я бы с радостью посмеялся, если бы не хотелось … комната прямоугольная … пить. Купчиха … а ведь на какое-то время отвлёкся! Ну, чем не рецепт? Встань …. В любом случае лучшим … встань … отвлечением будет припомнить детали случившегося на кладбище … встань. Я получил укол в шею от человека, умеющего это делать … встань … да встаю! Что за прилипчивая мысль такая? Встань, да встань! Я о деле думаю, и тут же сам себе велю подняться … а это не начало сумасшествия? Более точные симптомы мне неизвестны … а что мне, по правде говоря … иди прямо … досконально известно? Люди сходят с ума, и каждый по-своему, фармацевты тоже без дела не сидят … иди прямо … вишь какую микстуру сделали, один укол, и я мешком на земь … иди прямо … да, что это такое, а? Готов составить пари на своё благоразумие, что я не думаю о таком, я получаю чей-то приказ! Нет, в самом деле, я про укол, а … иди прямо …. А вот это уже слишком, когда слышишь голоса, которых более никто не слышит. Но нет, дружок Карлуша, это не было голосом … иди прямо … вот, опять! Ты слышал? Говорит, чтобы шёл! Как пара слов может проникнуть в иную мысль, не связанную … иди прямо … с ходьбой … мамочки! Меня Кирилла Антонович и Модест Павлович засмеют, когда прознают, что мне самое место … иди прямо … в скорбном доме. Иди прямо … Господи, Боже мой, что тут за вонь-то такая! Как же я раньше - то не почувствовал этот … иди прямо … да пойду, Господи, сейчас пойду! Тут разлагающейся плотью смердит! Откуда эта вонь? Кстати, надобно заметить, что из всех чувств последним вернулось … иди прямо … иду, чёрт побери, обоняние! Куда прямо в такой темноте? Тут вообще возможно сбиться с курса, и начать ходить по кругу! Иди … сам пошёл бы … и пойду, всяко лучше, чем … иди прямо …. Всё, видишь, встаю и иду! Доволен? Не натолкнуться бы на что-нибудь острое … шаг, другой … вроде ничего нет. А кто это тут командует, интересно мне полюбопытствовать? Семь, восемь … я сегодня до другой стены дойду? Одиннадцать … нет, это не разложение в натуральном смысле, запах без явной рвотной сладости … пятнадцать … если это человеческий труп, то ему, от силы … восемнадцать … ага, есть! От силы двое суток … не стене, а трупу. Стена … и что? Надо идти вдоль неё … и что-то найду. Слышишь, как бы тебя … лево … назвать? Услышал, думаю, что словцо «лево» я услышал, а не надумал себе сам. Иду, куда услышал, мой господин! И сколько идти? Уже шесть, семь … и вот, что меня удручает, что об этих приказах в голове … двенадцать, тринадцать … я не смогу рассказать друзьям. А если хватит смелости о таковом поведать, то доказать ничего не смогу … двадцать один … а без … угол. Тут – угол! Само собой, я, конечно же, пойду влево безо всяких приказов! Э-э … мне влево, да? Ну, да, не обратно же! А если мне никто и ничего не приказывает, а это я сам себе от затмения рассудка диктую? А если и так, то что? И пусть сам, лишь бы выбраться … а это что такое? Это не стена, это … не пойму никак …. Ау, подсказчик, ты тут? Что я нашёл? Выход? Нет, это что-то … словно … низ … каучуковое … или гуттаперчевое … низ … да слышу, слышу! Сейчас опущусь … тут не идти, если «низ», тут ползти надо … я верно говорю, в смысле думаю? Низ – это на полу, либо малость вы … есть! Нашёл! А что я нашёл? Какая-то … и колесо … и что? Погоди, не подсказывай, сам додумаюсь – это колесо, и его надо покрутить, верно? Ладно, ладно, успокойся, а то уже рассыпался в поздрав … э-э-э … ле … э-э-э … ни … э-э-э … ях! Пошло! То есть – повернулось! У-у-фффф! Ох, и силён же я! Так, вращаю туда, куда вращается. Эй, слышно меня? Эта каучуковая штуковина поднимается! Господи, ты услыхал мои молитвы! А разве я молил? Ладно, переиначим - Господи, ты понял, что я собирался молить тебя, и наставил меня на … свет! Я что-то приподнимаю, закрывающее проём! Это … да будет свет!
То, что протиснулось сквозь грязное оконное стекло, могло где-то и кем-то быть поименовано, как «свет», но эти серо-мутные клубы чего-то лёгкого, медленно ползущего от одного угла к иному, лишь увеличивающие шанс угадать то, что находится в помещении, а не разглядеть до полной узнаваемости, нельзя было, просто рука не поднималась назвать порождением Божеского Солнца. Но и за сей суррогат гоф-медик был благодарен Создателю почти до слёз (это, как понимает вдумчивый читатель, простенькая доморощенная метафора).
Увлажнять очи в радостном порыве доктор не стал, а вот размышлять об увиденном напротив, стал.
--Если я предполагал, что лишился рассудка, то сейчас я в скорбном доме, и я вижу своих соседей по палате. Вот лежит первый, спящий вечным сном. Его опоили сильнодействующим зельем в виде каната, толщиною в палец с половиною, судя то странгуляционной борозде. Дух разложения источает именно сей сосед. Иной наказан за какой-то проступок, и привязан к стене в положении стоя. Надеюсь, что он ещё не совсем свихнулся, мне страсть, как хочется ответов! Любезный, ты кто будешь?
Карл Францевич подошёл ближе к стоящему у стены.
--Ты кто? Ответить можешь? – Спросил гоф-медик, разглядывая некогда здорового человека.
--Маттттьчесна!!! – Во весь голос вскричал доктор, позабыв дождаться ответа на ранишний вопрос. - Это … как такое … понимать?
Понять содеянное не всегда возможно, тем паче, что к чужому деянию твои руки приложены не были. Оттого и вскрик, оттого и вопрошение подобного свойства.
Попытаюсь и я разглядеть то, что стало причиной удивления Карла Францевича.
Стоящий человек был привязан цепью за левую руку коя, в свою очередь, была высоко задрана натянутой цепью. Представили себе подобную позицию? Не в полной мере? Хорошо, растолкую в деталях.
Вот испробуйте сами, уважаемые господа читатели, встать спиною к стене и высоко, насколько достанет вам сил, поднять левую руку. Увидите ли вы перемену в позе стояния до поднятия руки и после? Центр устойчивости корпуса тела изменит своё положение, переместившись в правый бок и малость вниз, да так малость, что левая нога начнёт приподниматься вослед руке, оставляя для упора лишь правую ногу. Эдакий перекошенный кандибобер (Господи, что за словечки!) получится. Когда не удастся левою рукою подтянуться вверх хоть на дюйм, и устоять на правой ноге невозможно, потому, как … ступня в том месте, где она сочленяется с голенью, была отсечена. Мало того, отсутствовала и пяточная кость. Не пользуя медицинских терминов скажу, что ступню у голени отрубили так, как в обычай плотники заостряют кол. И вот на этот остаток ноги бедолаге пришлось опираться, не имея возможности не то, чтобы присесть, либо прилечь, а просто устойчиво встать на обе ноги разом.
Вот вам и «мать честная!», вырвавшееся у доктора вослед холодеющему, как после увиденного ужасного, телу.
Таковое состояние случилось не из-за рассмотренного, уж будьте в этом уверены! В госпиталях и лазаретах вблизи фронта и не такие раны доводилось и лицезреть, и латать. Поразила Карла Францевича исключительной мерзости людская натура, не ищущая преград перед получением удовлетворения от пыток, и от вида страдания иного создания, равного тебе по виду и способу появления на свет. Что должно заполнять нутро такого существа, сознательно калечащего незнакомого тебе человека? Нет, таки прав был господин Фсио, однажды сказавший, что на нашу Землю подселили сущностей из иных миров. Сущностей, имеющих схожую с нашей внешность. Теперь доктор непоколебимо поверил в правоту слов Андрея Андреевича, прежде казавшихся, скажу мягко, весьма спорными.
И что мог сделать Карл Францевич для этого несчастного? У доктора при себе нет ничего, кроме одежды, разумеется. Как облегчить страдания? Прямо сейчас это можно сделать только одним манером – снять его с цепи, и опустить на пол.
С этой задачей повезло сразу – цепь не самого крупного звена была просто завязана на руке несчастного, далее она переброшена через выступающий над головою камень, и снова привязана к вбитому в стену крюку, что в паре саженей от стоящего незнакомца.
Тут следует вознести благодарность пусть и тусклому свету, да пока ещё приличному зрению гоф-медика, сослужившим добрую службу. Доктор без особых усилий приподнял несчастного и встряхнул цепь, коя тут же спала с выступающего фрагмента стены. Остальное пришлось доделывать маленько позже, когда, издав долгий и печальный вздох облегчения, незнакомец не лёг, а просто ссыпался на пол.
Вот уж не знаю, что подтолкнуло гоф-медика к тому, чтобы не бросить цепь, а собрать оную так, как собирают обычайный канат, наматывая его на локоток и ладошку. Уж точно то не было намерением прибрать цепь себе для пользования оной в домашнем хозяйстве.
--Вы понимаете, что я говорю? Вы слышите меня? – Раздельно, и почти по слогам сказал Карл Францевич, одновременно проверяя пульс на правице несчастного.
Едва-едва, самой тоненькой ниточкой шевелилась под кожею кровь, делая вполне равноценный прогноз на ближайшее будущее этого несчастного – может выжить, а может и отойти.
И в этот миг нашего дорогого доктора словно высоченною волною накрыла растерянность, да такая, что и прогноз с пульсом стали не важны, и сумрачный свет более не помогал и не ободрял, и … вообще, всё вокруг перестало быть хоть чуть значимым. Карл Францевич растерялся настолько, что перестал пользовать освобождённого от оков, распрямился и уставился глазами, которые ничем уж не интересовались, на стену.
--Что теперь делать? Что теперь делать? – Не отставая от собственного пульса в висках стучал кузнечным молотом сей вопросец.
А действительно, что же делать? Выбраться отсюда просто так – невозможно. Надеяться на подсказку этого несчастного – слишком самонадеянно. Взять, да и помочь оному так, чтобы он пришёл в чувство – снова невозможно, имея в запасе собственные руки изо всего инструментария и прочей фармацевтики. Если сейчас войдут те, кто суть похитители, то, снова, что делать? Напасть на них? Как? Идти в лобовую атаку с пронзительным для вражеского уха «Ура!»? И после всего повиснуть на стене рядом с этим? Что делать? Нет штаб-ротмистра и Кириллы Антоновича, чтобы испросить совета, нет никого, чьё присутствие стало бы поддержкой.
А то, что было немногим ранее, то самое суетное топтание в тёмной палате … какой, к дьяволу, палате?! В тёмном помещении, где еле-еле ходил впотьмах, было, к сожалению, кратким взрывом внутреннего куража, имевшим в основе желание подавить начинающуюся панику. А чего греха-то таить, то и была настоящая паника, которой управлял чей-то голос, или чья-то настырная мысль. И … что с того, что с подачи того, в голове, отыскалось окно? Что с того, если здесь и сейчас того подсказчика не видать и не слыхать? Там, в пролётке, было хоть и страшновато, но понятно – оборонялись нападали, рядом подсказчик Кирилла Антонович, а в голове план защиты. А тут? Подать сигнал – кому и как? Закричать, авось кто услышит? Ага, услышит, накостыляют, как вот этому, и прикрепят к стене меня самого, как гербарий. Нет, я не паникую, я очень паникую! Может, мне не к лицу таковое поведение, я же военный, пусть и медик …. Ну, да, сидеть в каком-то подвале во мгле и неизвестности мне к лицу! Это мне так к лицу, что я становлюсь просто неотразимым! То же делать, а?
--Слушать ….
--Это … опять … кто ты? Скажешь, наконец-то, что делать? Хоть подскажи ….
--Слушать, не перебивать, успокоиться.
--Легко сказать, - быстро ответил уже давно стоящий на ногах доктор. Но, странное дело, ЭТО, то ли голос, то ли мысль, начали придавать словам и поступкам Карла Францевича больше осмысленности и, даже, рациональности.
Уперев руки в бока, гоф-медик принялся выхаживать от лежащего на полу несчастного до окна, дававшего по-прежнему мало света.
--Вдох, три шага, выдох, три шага, вдох, выдох – у-ф-ф-ф-ф … а где ты сейчас? Откуда ты посылаешь мне эти мысли? Вдох, три шага ….
--С пола ….