Сразу: писатель Толстой непревзойдённый.
Но претензии пожилого Толстого на особую нравственную позицию и учительство выглядят чудовищно пошлым аттракционом.
Я вполне доверяю морализаторству аскетичного Гоголя, верю исканиям прошедшего казнь и каторгу Достоевского, но всерьёз относиться к перерождению Толстого не получается. Всё время так и видится, как матёрый барин с бормотанием «...что это было?..» выпивает рассолу, закусывает холодной телятиной и «Ониська! Подай ружьё. Да подведи губы. Пойдем, в охотку. У-у, глазищи!»
Не верится. В искренность, в перерождение – не верится. От барства, от пресыщенности, от несварения, от нестроения, от нестояния – да. А так... Фальшиво, как купон.
Сколько зверья убито – зайчики кровавые в глазах. Сколько невест обрюхачено – «у-у, глазищи!»
При чём здесь мясо, вино и табак, если «Отец Онуфрий открыл окно»: ох, обрыдло обжираться, опиваться, обкуриваться! Опроститься охота... Ониська!»
Белинский гоголевское непутёвое морализаторство зря поносил: Гоголю оно имманентно, без него Гоголя нет-как-нет. Это его, собственное, со всеми передёргиваниями и парадоксами. Копирайт. Из этого, в общем, топора удалось сварить «Шинель», «Ревизор», «Души». Не без чертовщинки. Но чёртики там – свои, миргородские, из считалочки. Типа, домовых-пенатов. Одного можно схватить за хвост и слетать до Питера: на мир посмотреть и себя показать. Но в Рим на них не поедешь. В Риме поджидает взрослый демон из легенды о пане Твардовском.
Ребята, как перепробуете всё, как перебеситесь, так все сюда. За мно-ой! Делай как я. Правь карму.
Но это, конечно, 10% толстовства. Можно посмеяться, если не знать, что это дымовая завеса. 10% – это «Исповедь», «непротивление», «Воскресение»... Отлучение.
То есть, дело личное.
Теперь о 90%. Львиная доля морализаторства – привнесённое, копипаста. И принадлежит эта доля не Льву Толстому. Это – чертоги чужого разума. Перекидной мостик в революцию на основе «нравственности», как марксизм – перекидной мостик на основе «экономики». Не стоит заблуждаться: это не особенный какой-то сорт личного жеманного позёрства, с положенными колючками и впрыскиванием пахучих ядов. Это жёсткий рерайт. И рерайт непростой. Он системный, как Виндоуз. Написанный в кодах с «закладками». Стремящийся распространиться на весь мир по суровой маркетинговой программе. С истреблением конкурентов. Роль самого Толстого тут минимальна.
Но рерайт – чего? Почему на рубеже 70-х – 80-х существует словно бы два Толстых?
Если признаться честно, отъявленная непоследовательность ему не шибко ставится в укор только по причине его антицерковной природы. «Антицерковная» – второй порядок иносказания, а генезис-то антигосударственный. Толстовство – один из вирусов разрушения страны.
Толстой Великий остался в великолепных 70-х. Дальше по;шло пошло; толстовство. Иногда кажется, что, столкнув Анну под второй вагон, он сам, очертя голову, бросился под третий. Ведь «чертковство», от фамилии пиарщика и сектанта Черткова – и есть верное название толстовства. А что такое чертковство на самом деле? Вертится на языке. Сейчас поймаю.
Это шпионаж. На основе некоего «учения», которое продвигает государство по всему миру: Индия, Южная Африка, Япония и, собственно, Россия. Ах, ещё ведь Англия!..
А что такое «учение»? Это – влияние. Мастер говорит, подмастерье делает. Толстому отводилась роль крышевателя новой религии. И автора священных текстов. Если бы их написал не Толстой – дорого ли бы они стоили?
И кто говорил, прикрываясь маской Толстого?
Конец XIX века – это эпоха социальных экспериментов, в том числе, религиозных. Одна из крупнейших христианских деноминаций – пятидесятники – заголосили в первый день нового XX века. Не случайно затрещали на всех языках, – это замах на глобальность.
Но все понимают, что Священное писание не имеет к церковной практике никакого отношения. Точно так и воздушно-капельное «непротивление» превратилось в железобетонный пацифизм, саботаж и «бросай оружие».
В сущности, на фоне Арзамасского ужаса изложение своей веры для самого Толстого было мелочью, совершённой походя, между мучительным делом жизни и смерти.
Но для провокатора Черткова, которому арзамасский ужас смерти представлялся непостижимой абстракцией, это было делом жизни. Модератор толстовства Чертков – рафинированный шпион из семьи последователей барона Редстока, основателей особой ветки протестантизма собственного розлива (в первую очередь, в России). Сам Редсток провёл в России около 5 лет и активно проповедовал на великосветских тусовках, в «Анне Карениной» он упоминается под именем сэра Джона из салона Лидии Ивановны, лесбиянки-искательницы, на сеансе у которой Каренин сдал на хранение совесть и душу другому мистификатору и троллю, Landau.
Время то назвали евангельским пробуждением, – продирали очи люди бестолковые, но богатые, например, Василий Пашков, проведший жизнь в кутежах, но решивший спастись. В личном спасении ничего дурного нет, – иди в монастырь да спасайся, – но к чему собирать тысячные толпы зевак: «смотрите, я спасаюсь по новой бристольской методе»? Ан нет, собирали, – ведь самый эффективный шпионаж – добровольный: муравьи сами снуют и ещё приплачивают. Обработка голов – вещь практичная. Молитва на тысячу персон удельно дешевле стрижки, где надо пропускать поодиночке. Потом сами друг друга стригли.
Достоевский (даже и Лесков фифти-фифти) раскусили сэра Джона мгновенно. Такие пэры-миссионеры скакали по всему свету и всюду, откуда их не гнали пинками, внедряли под вывеской христианских проповедей одну простой вирус «у вас в стране всё не так». Кодировали, разумеется, скучающих великосветских дам. Такое впечатление, что какое-либо национальное вероисповедание хуже интернационального. Но – верили! При этом они часто входили в состояние медитации и «лечили» – во всех смыслах этого слова. Власти к ним относились всегда одинаково, понятно как: однажды мистик Крюденер забрёл при Александре I в транс и оттуда попросил денег.
«Не национально», – припечатал Редстока Достоевский и был исключительно меток. Вся деятельность, натурально, обернулась делами банального Интернационала: агитации среди рабочих, к которым эти волонтёрки-гапоновки и устремлялись. Параллельно, куда ж без этого, – стал выходить журнальчик «Русский рабочий». Перевод с английского. Источник статеек и картинок – хорошо знакомое Британское и Иностранное Библейское Общество, организация кристально шпионская, предтеча ВСЦ, однажды уже вышвырнутая взашей из России. Так что второй заход барона Редстока объясним. По-русски называется «их в дверь – они в окно». БИБО – и есть настоящий автор толстовства.
Путь шпионов через религию и мораль не случаен. Вся русская революция текла не по рациональному руслу экономики (марксизм) или политики («нет налогам без представительства»), а меандрами иррациональной нравственности. Крикуны из буржуазных прощелыг наперебой оправдывали террор и банальные убийства именно ею. Типа, террористы, они же хотят, чтобы было лучше всем. Бей околоточных!
А кто такой евангелизированный рабочий? Были такие. Идёт японская война, а они вместо военного заказа стругают забастовку. Кто агитировал? А поп Гапон.
(Кардинальное противоречие между 10 и 90% толстовства дико раздражало Ленина. Штука в том, что генезис у лениных был редстоковский, но дымовая завеса совершенно иная. У Ленина то же самое: Св. Писание – марксизм, а практика...)
Толстовство-чертковство имеет своё литературное воплощение (впрочем, Пушкин, возможно, не относил бы это к литературе вовсе): текст с социальной подоплёкой. Как край – «Что делать?» Или, получше – «Отверженные». В России это весь Горький, пол-Короленко и нисколько не Чехов. У Толстого круто замешаны социальностью почти все поздние вещи, например, «Воскресение». В СССР вывели особенно зловонную разновидность – производственный роман. Источник этого – английский памфлет плюс воспитательная повесть, помноженные на мощь религиозного учения.
Как ни старалась британская пропаганда весь XIX век, полностью вытравить или дискредитировать культуру Франции ей не удалось, хотя на крючок шекспиризации клюнул, например, умный Тургенев. Лобовое полувековое государственное противостояние Англии привело к тому, что англомания в России радикально запоздала, что сыграло русской культуре незаслуженным бонусом, и она развивалась до 70-х по старым французским лекалам (подхватили выпавшее на парижских баррикадах знамя). Сами же французы, увы, в существенной мере переняли дурные образцы литературы островной, маргинальной, вдруг ставшей мейнстримом – социальной литературы памфлета, отнафталиненного воспитательными хрестоматиями училок «Стародевичьего кладбища».
Свою роль и генезис толстовства сам Толстой, похоже, даже не очень-то сознавал (на фоне арзамасского-то ужаса копаться в этом хламе...) Как ни опрощался – оставался на базовом фундаменте французской культуры аристократа из топ-20. Над английской эрзац-культурой он всегда иронизировал, набив «АК» Китти-Бетси-Стивами. У него глуповатый Каренин – апологет английского спорта, и устами Долли lawn tennis называется странной игрой, когда взрослые одни, без детей, играют в детскую игру. (Это даже если не говорить о разгромленном в отдельной статье древнем и принятом Шекспире). А вот и смачная проговорка, описание деятельности английского шпиона-проповедника типа Редстока из романа «Воскресение»:
Англичанин, здоровый, румяный человек, очень дурно говоривший по-французски, но замечательно хорошо и ораторски внушительно по-английски, очень многое видел и был интересен своими рассказами об Америке, Индии, Японии и Сибири. Молодой купец-золотопромышленник, сын мужика, в сшитой в Лондоне фрачной паре с брильянтовыми запонками, имевший большую библиотеку, жертвовавший много на благотворительность и державшийся европейски-либеральных убеждений [редстоковец], был приятен и интересен Нехлюдову, представляя из себя совершенно новый и хороший тип образованного прививка европейской культурности на здоровом мужицком дичке...
Англичанин выпил водки и рассказал, что посетил нынче собор и завод, но желал бы ещё видеть большую пересыльную тюрьму.
Англичанин, кроме одной цели своего путешествия – описания ссылки и мест заключения в Сибири, имел ещё другую цель – проповедование спасения верою и искуплением.
Далее Нехлюдов становится свидетелем отвратительного лицемерия, когда англичанин, зажав нос, произносит пару дежурных слов о спасении и раздаёт несчастным Евангелия. Ясно, что тюрьма и проповеди – ширма, а основные дела – те, что связаны с соборами и заводами (вербовка учеников).
«Война и мир» описывает нам привычный высокоранговый французский культурный мир, который не подкосила даже война. У этой высокой культуры всё всерьёз, всё взаправду, и под её прозрачным воздушным куполом, как в оранжерее, могли процветать местные культуры. Там трунящий Каренин невозможен как кривляющийся Керенский. А мир, отстоящий от французского на полвека, с ушами накрыт клоунскими колпаками дурацких кличек, насмешливых речей и стёба – это мир бодрого спортивного английского юмора, культуры машинной, низовой. Пока подхихикивают Бетси и Кити это полбеды, но когда рясы напяливают Каренины – беда похуже войны.
Романы типа «Воскресение» в России появлялись, но всегда считались произведениями второго сорта по причине художественной основы русской словесности XIX века. Она не просто была унаследована от Пушкина, – пушкинизм литературного изящества (красиво поведать красивую историю) сознательно культивировался Тургеневым, Гончаровым и, конечно, самим Толстым, а позднее Чеховым. В разряд «социалистов» почему-то записывают Гоголя, Достоевского, Григоровича, но какие же они социалисты? Всех их интересовала личность, а не общество.
Три же главных романа Толстого – это три эпохи.
Если «ВиМ» – это мир светлого прошлого, – высокий и французский, а «АК» – мир светского настоящего, уже разъеденного кислотой английского стёба, то мир «В» – утопия советского будущего. До антиутопии мира «Г», тёмного и низменного, Толстой не дожил, но производственные романы запулили в русскую литературу так:
«Именем Толстого! Отворите!»