XVI
На следующий день за полчаса до полудня Мамушка вышел из дому и сразу направился в Венетский квартал, расположенный по соседству, где компактно проживали, занимаясь торговлей и своими традиционными ремеслами, даки-венеты – переселенцы из Венетской провинции, два века назад поглощенной метрополией Вейи. Одним из традиционных венетских ремесел (наряду с ювелирным делом, чеканкой, кружевами и пр.) было древнее ремесло изготовления искусственных цветов. За многие века передачи секретов мастерства от поколения к поколению данное ремесло превратилось в уникальное искусство, неотделимое от слов венеты, даки-венеты, Венетский квартал. Как искусство уличного театра невозможно было представить без брабантов (выходцев из провинции Брабант, также поглощенной Вейи), так искусственные цветы были связаны с венетами.
Цветы разнообразнейших форм, самых причудливых расцветок изготавливались из тончайшего шелка и медной проволоки. Конечно, производством искусственных цветов (артифиоров, как они назывались) занимались не только венеты, но только у них конечный продукт имел узнаваемые черты шедевра древнего искусства. Некоторые цветки превосходили своей красотой живые розы и орхидеи элитных сортов. Венетскими цветами украшались гостиные богатых домов Изерброка; венетскую розу нежнейшего пурпурного цвета неоднократно видели в петлице праздничного мундира генерал-бургомистра на балах и приёмах. Светские дамы, то есть жены, дочери и любовницы высших государственных сановников, носили на своих шляпках венетские артифиоры.
Самые ценные, эксклюзивные артифиоры, изготовляемые в течение нескольких лет, имели имена собственные, как, например, Лемурийская Роза – потрясающий по своей красоте цветок, хранящийся под стеклянным колпаком в Королевской художественной галерее рядом с бесценными полотнами живописи. Лемурийскую Розу на протяжении семи лет изготавливал известный венетский мастер – господин дак-Доменик. Приставка "дак" - традиционна для венетских имён. А национальный головной убор – цилиндрический шитый серебром колпак, перепоясанный куском драгоценной парчи,- важный элемент их национального костюма.
На изготовление Лемурийской Розы у мастера дака-Доменика, кроме нескольких катушек тончайшей ханьской шелковой нити и нескольких метров серебряной проволоки, ушло семь катушек золотой канители и семь серебряной. Роза в своей цене могла посоперничать с крупными бриллиантами. Многие особо ценные штучные венетские цветы находились в коллекциях богатых коллекционеров, многие – в музеях. Со временем их ценность только возрастала, поэтому они являлись хорошим вложением капитала. Наиболее драгоценными являлись цветки старых ушедших мастеров.
«Теперь таких цветочков уже не плетут», – говорили пожилые венеты.
Старые мастера давно умерли. Подлинных мастеров, хранителей секретов старой школы, остались единицы. К этим единицам принадлежал и 89-летний мастер дак-Доменик. А Лемурийскую Розу он сплёл (сами венеты называли изготовление цветов плетением) около 10 лет назад. И продал богатому коллекционеру за полмиллиона драхм. Коллекционер перепродал её с аукциона уже за три миллиона драхм. После того, как Лемурийская Роза, попутешествовав с выставками по Федерации, обрела славу, её выкупил первый секретарь Главной Канцелярии, Федеральный советник, губернатор провинции Лаодикея барон фон Клюк. Продержав розу какое-то время в одном из своих особняков в Изерброке, он в конце концов передал её в Королевскую художественную галерею, за что получил официальную благодарность от генерал-бургомистра. А старый мастер дак-Доменик продолжал тихо жить в Венетском квартале, представляющем собой скопление лавок и мастерских, плотно в два-три этажа слепленных друг с другом, разукрашенных пестрым товаром и освещенных фонариками.
Кроме плетения цветов, венеты занимались, как уже сказано, торговлей, ювелирным делом, изготовлением других изделий из шелка или бумаги, или прочих легких материалов, плели кружева, делали маски, веера, фонарики, венки, зонты, гирлянды, различные панно, картинки, талисманы и прочие изящные поделки. Между лавками были понатыканы харчевни национальной венетской кухни. Там подавались традиционные блюда венетов: мясные пирожки, мясо на косточке, печенка с луком, телячья вырезка с острым соусом по-венетски, венетский окорок. Венетская кухня не являлась экзотической для Изерброка и вообще для Триполи. То, что жарилось и подавалось в Венетском квартале, часто готовилось и в «Пеликане», и в других трактирах Изерброка, только, может быть, оно называлось по-другому. Антрекоты и жареные куры, как считали даки-венеты, являлись исконным венетским блюдом. В этом вопросе с ними могли поспорить и валлоны, и брабанты, и сиенцы.
Мамушка шел между пестрых лавок и вдыхал запах жареных кур, венетских мясных пирожков и кофе. Разнообразие палитры окружающих цветов кружило голову. Все эти цветы для простоты назывались артифиорами. Причем, вообще все искусственные цветы в Изерброке было принято называть этим словом. Но, понятное дело, ни одни из артифиоров не ценились так, как венетские. Это было подлинное искусство с многовековой непрерывной традицией от родоначальников. И даже самые дешевые венетские артифиоры удивляли взор тонкостью своей выделки, причудливостью цвета и формы, и… прелестью.
Мамушка пришел в Венетский квартал для того, чтобы купить один из подобных цветков. Венетский квартал славился далеко за пределами Изерброка. Случалось, что сюда приезжали из далекого Дора специально, чтобы полюбоваться артифиорами. В Вейи был свой Венетский квартал, но, там венеты специализировались больше на ювелирных изделиях из золота и серебра, чем на артифиорах, хотя, конечно, артифиоры там тоже были.
Побродив между рядами, потолкавшись около старых лавок, где всегда толпилось много народу, Мамушка купил артифиор ярчайшего ультрамаринового цвета. По форме это было нечто среднее между розой и хризантемой. Одни лепестки были абсолютно небесного бирюзового цвета, другие – насыщенного ярко-синего. Стебель и листья тоже были синего цвета, но с оттенком в зеленый. Цветок был поразительно красив. При ближайшем и доскональном рассмотрении он не отличался от живого цветка. На каждом лепестке была выплетена мельчайшая прожилка, тщательно был соблюден плавный переход в насыщенности цвета от нутра цветка, более темного, к его поверхности, более светлой. На ощупь, отличаясь от живого цветка, он был, безусловно, приятнее последнего. Нежный шелк ласкал руку. Да и на вид цветок не уступал в красоте цветку живому. Но преимуществом его перед любым живым цветком являлась, конечно, долговечность и еще фантастический, нереально синий цвет.
Мамушка не пожалел отдать за этот цветок две с половиной тысячи драхм. Были рядом с ним артифиоры и попроще, и подешевле, но Мамушка выбрал именно этот, быть может, именно за его изумительный цвет.
Перекусил национальным пирожком тут же рядом в забегаловке под навесом, запил стаканом белого массалийского, выпил чашку отличного венетского кофе (еще одна гордость венетов – кофе), и бережно поддерживая синий артифиор, упакованный в хрустящую красную бумагу, направился к стоянке извозчиков.
Усевшись в первый свободный фиакр, он поехал в Болотный район, вернее, до границы с ним, поскольку ни одного извозчика в сам район заехать невозможно было уговорить.
Стоял хороший светлый чуть дымный день поздней осени. С неба светил ровный матовый экран. Казалось, что вот-вот он разойдется и тогда взорам откроется глубокая синь неба.
Мамушка надеялся застать Родю Мухомора дома. На входе в Болотный за огромной кучей мусора в узком переулке – там были навалены доски, куски бетона, бревна – видимо, так жители близлежащего соседнего района пытались отгородиться от Болотного, – сыщик сразу наткнулся на группу попрошаек, состоящую из трёх женщин, замотанных в тряпье и нескольких чумазых детей. Мамушка отделался от них несколькими драхмами мелочью – просто рассыпал деньги по земле, чтоб попрошайки, кинувшись собирать, отстали от него.
Знакомая вонь шибанула в ноздри. На, кажется, уже известной ему куче отбросов восседала, кажется, уже знакомая ему огромная рыжая крыса. В куче среди гнилья ползали белые толстые черви.
Мамушка обошел кучу, осторожно прошел по краю сточной канавы, заваленной мусором. На дне канавы копошились голые бледные собачки-мутанты.
Мамушка выпил немного бренди из фляжки, закурил и пошел дальше. Левой рукой он бережно прижимал к груди сверток с артифиором, правую держал в кармане на курке револьвера.
Улица пустовала. Однако Мамушка чувствовал, как из заколоченных листами оконных проемов за ним следит множество глаз. Вот какая-то тень пересекла улицу далеко впереди, что-то загрохотало в глубине трущоб. Мамушка вынул из кармана плаща Смит-и-Вессон. Держа его в одной руке, откинул барабан, взглянул на блестящие капсюли патронов, с мягким надежным звуком защелкнул обратно и спрятал револьвер в карман. Всё это он сделал не без умысла, чтобы наблюдатели, следящие за ним из всех щелей, увидели, что он вооружен. Впрочем, Мамушка не слишком тревожился – здешние обитатели сами всех боятся, несчастные, отвергнутые создания, уроды, наркоманы и мутанты. Тем более, сейчас, днем, даже бешеных собак, крыс и странных тварей из сточных канав не стоит опасаться. Но быть начеку необходимо.
Немного пройдя вперед, Мамушка почувствовал в сплошном потоке болотного зловония запах жареного мяса. Вскоре он увидел своего старого знакомого, торговца свежим и жареным мясом по имени Пашу. Это был тот странный старичок в шляпе, держащий у себя за спиной свой живой товар в многосекционной клетке. Не отходя от места, он ловил зверьков при поморщи ловушки, используя в качестве приманки свежее мясо предыдущих пойманных животных. Торговец со своими клетками, ловушками и жаровней располагался на прежнем месте, в нише, недалеко от входа в двухэтажную бетонную коробку. Только приблизившись к точке, сыщик заметил, что там происходит нечто неладное: какой-то покупатель стоит неподалеку от жаровни, а мясник Пашу ругается на него, кричит и вроде бы машет палкой.
«Возможно, какой-то человек взял товар, а расплачиваться не желает», – подумал Мамушка.
«Пошёл отсюда! Уйди, Григорий! Кыш! Кыш!» – кричал мясник и махал палкой на странного неподвижного человека. В голосе мясника слышались истерические нотки. В его крике, временами переходящем в визг, можно было уловить не только злобу, но и страх. Торговец мясом был явно чем-то напуган.
Когда сыщик подошел вплотную, у него волосы на голове зашевелились от представшего зрелища: продавец мяса, бледный от страха, взмахивая палкой в одной руке, а другой сжимая топор, пытался прогнать перерожденного. Именно перерожденного, не просто наркомана, мутанта или разбойника, а настоящего перерожденного – существо, переступившее черту.
При свете дня и в непосредственной близости Мамушка видел перерожденного впервые. Однажды он видел, как разъяренная толпа нищих избивает и тащит перерожденного в темный переулок трущоб. В силу своей профессии Мамушке часто приходилось бывать в окраинных районах периферийной зоны, в трущобах, где в основном, если повезет, и можно было встретить перерожденного. В другой раз он видел, как перерожденного сажают в клетку жандармы и увозят в участок. Клетка была установлена на конной повозке. В таких клетках перевозили опасных преступников, мутантов, буйно-помешанных и хищников из зоопарка. В обоих случаях Мамушке не удалось хорошо рассмотреть перерожденного. Он заметил только неестественную белизну лица, худобу и угловатость фигуры. Теперь он имел возможность рассмотреть перерожденного подробно: белая, как мел, кожа; темные круги вокруг глаз, серые губы, неестественно удлиненная нижняя челюсть. Вся фигура существа была несколько вытянута.
Действительно, отличительными признаками перерожденного, как всем было хорошо известно, являлись вот эта вытянутость фигуры и неестественная белизна кожи. Причем кожа на лице казалась как будто твердой, словно покрытая коркой, и расходилась линиями прямоугольных разломов, как на картоне. Кроме того, на коже лица были заметны множественные застарелые шрамики. Видимо, существо до своего перерождения страдало хризализмом. Удлиненная нижняя челюсть, сдвинутая вбок и придающая лицу существа некоторую дебиловатость, тоже являлась отличительным признаком перерождения.
Отсутствие бровей, ресниц, редкие пучки растительности на подбородке, напоминающие мох; тупой, какой-то ехидный и голодный взгляд белесых глаз исподлобья, – что наблюдал Мамушка в настоящий момент, – не являлись обязательными признаками. В целом, существо действительно уже мало походило на человека разумного.
Оно пугало не столько своим видом, сколько необъяснимостью своего поведения. Перерожденный – и подобное случалось нередко – мог внезапно напасть на человека и мгновенно убить его, казалось бы, без всяких причин. Специально и целенаправленно они не охотились на людей. У перерожденных отсутствовала обычная потребность в пище и сне. Странные, долговязые и медлительные, они бродили поодиночке в самых темных и дальних закоулках трущоб. Некоторые из них ошивались рядом с болотом, собирали и жевали синий мох.
«Чего они хотят? В чем смысл их существования?» – никто не мог дать даже приблизительных ответов. Кажется, у большинства из них был сильно повышен болевой порог – они были тупы к боли; не чувствовали страха, обладали нечеловеческой силой, ловкостью, хотя обычно в спокойном состоянии передвигались медленно, словно в полусне. Перерожденного очень трудно было убить. Во всяком случае, от нескольких револьверных выстрелов в туловище он не умирал. Говорят, он медленно уходил в таких случаях во мрак трущоб, в своё гнездо и погружался там в долгий беспробудный сон; так он залечивал раны.
В криминальной медицине существовало несколько теорий происхождения перерожденных. Все они указывали на употребление человеком, имеющим некую психофизиологическую предрасположенность, больших объемов определенного сочетания наркотических веществ на протяжении длительного времени. Сочетанием веществ, сроками и скоростью течения самого процесса перерождения в основном и различались теории. Во всех теориях упоминался чёрный лотос в сочетании с аиром.
Любому курильщика лотоса хорошо известно, что совместное употребление любого вида лотоса (а особенно чёрного) с аиром болотным – это путь к самоубийству. Так вот, у всех перерожденных в анамнезе было неоднократное одновременное употребление двух данных принципиально несовместимых друг с другом наркотических растений.
Мамушка впал в ступор, он даже револьвер забыл вынуть из кармана. Открыв рот, он смотрел на перерожденного. Тот, высокий, – кажется, у них удлиняется скелет, – тощий, с белым вытянутым лицом, облаченный в дырявый плащ и дырявую, как у чучела, шляпу, стоял вполоборота к продавцу мяса, вращал белесыми глазами и выпячивал челюсть вбок. С челюсти капала слюна.
– Прочь! Иди домой, Григорий! Уходи! – мясник называл перерожденного по имени. Видимо, раньше они были знакомы. Но, естественно, продавец мяса понимал, что от того человека по имени Григорий уже ничего не осталось. Перед ним стояло существо, про которое нельзя было с уверенностью сказать, понимает ли оно вообще человеческую речь.
– Григорий! Уйди, добром прошу! Иди, откуда пришел! – продавец неуклюже взмахивал палкой и крепко в другой руке держал топор. От страха голос у него взвизгивал.
Вдруг перерожденный плавно двинулся к жаровне. Продавец отскочил, как ошпаренный, взял на измах топор… – он быстро то подскакивал вперед, то отскакивал назад, замахиваясь топором.
А перерожденный тем временем спокойно подошел к жаровне, взял прямо с огня шипящий кусок мяса на крючке и принялся его есть. Кипящий жир стекал по подбородку, но существу, видимо, было всё равно. Обжигающего жара оно не чувствовало. Так же ему, видимо, было безразлично, что мясо еще не прожарилось. Вот так оно, поглощая мясо, спокойно, словно парусник под ветром, широкими плавными шагами двинулось прочь и скрылось в ближайшем переулке.
Продавец Пашу облегченно вздохнул и опустил топор. Вот этого, что перерожденный посреди бела дня вдруг выйдет из своих темных закоулков на широкую улицу и захочет мяса, никто не смог бы предсказать. Непредсказуемость – еще одна отличительная черта перерожденных.
– Вы назвали его Григорием? – спросил Мамушка, пряча в карман запоздало вынутый револьвер.
– Да. Раньше он был нормальным парнем. Жил тут, неподалеку. Старьем приторговывал. А потом… Вот уже года три как… такой. Но раньше он вообще здесь близко не появлялся. А тут пришел. И чего пришел? Зачем? Что ему тут надо? – продавец Пашу в своей странной как бы мясистой широкополой шляпе, как и прежде, напоминал гриб. Глубокие морщины лучеобразно расходились от центра его лица, от небольшого, похожего на шпенёк, носа.
– То, что за мясо не заплатил, это ладно, всё-таки не чужие люди… Но зачем он вообще вышел? Чего ему? Сидел бы у себя в закуте. Зачем явился? Что ему надо? Ходит, только людей пугает. Брр, – продавец Пашу вздрогнул всем телом, освобождаясь от остатков страха.
– Опасен? – спросил Мамушка.
– Григорий-то? Нет. А вот по Третьей Линии прошлым летом один двоих задрал. Разорвал в куски подчистую. И непонятно, зачем? Мяса человечьего они не едят. Грабить ¬– тоже не грабят. Не нужно им ничего. Но, вообще, да, случается, нападают на людей. От скуки что ль? Не понимаю. И всегда насмерть. В куски. Моментально. Мяса не желаете? – продавец Пашу подошел к жаровне и принялся поправлять над углями оставшиеся кусочки мяса.
– Нет, спасибо, – ответил Мамушка, глядя на низкую колоду в щепках и следах свежей алой крови. – Родя Мухомор у себя? Не знаете? Может, уехал куда?
– Вроде у себя. Куда ему ехать? Никуда ему не уехать уже отсель. Прирос он здесь, корнями вглубь пошел.
Родемарин Мохди действительно был у себя. Он сразу узнал сыщика и впустил его в свое теплое хорошо укрепленное пропахшее лотосом логовище. Впустил и вернулся к тому, чем занимался до прихода Мамушки. Он кормил большую черную жабу в банке. Кормил он её свежими бабочками, порождениями своего хризализма. Другие жабы глядели на кормление с полки из банок внимательно и флегматично.
Родя подносил бабочку к краю банки, чуть опускал. Жаба внезапно выстреливала в неё липким длинным языком – бабочка мгновенно оказывалась у жабы во рту, зажатая губами, и там, частично видимая, долго еще торчала, не шевелясь. Далее, всегда внезапно, жаба проглатывала бабочку. Красные глаза её на миг вспыхивали красным светом.
Родя Мухомор частенько кормил жаб порождениями своего тяжкого меланхолического бреда – черными бабочками. От такой пищи жабы, видимо, поумневшие, но в то же время и сошедшие с ума, большую часть времени находились в состоянии погруженности в странную, тяжелую, непонятную для их жабьего рассудка человеческую грезу. От такой напряженной внутренней жизни они обильно выделяли на поверхность кожи наркотический сок, который Родя Мухомор собирал, пропитывал им сухой синий мох, высушивал и курил. Так его собственный бред, пропущенный через жабье сознание, возвращался к нему своеобразно обогащенным.
Жабы делали Родю флегматичнее, спокойнее, мудрее. Он кормил их не только бабочками, но и простым хлебом, мухами, кусочками мяса. Жабы ели много, толстели и урчали. С каждой в конце концов Родя снимал кожу, из каждой вынимал мозг, а тушку обычно изжаривал на кунжутном масле и съедал. Шкурки и мозги шли на приготовление сильнодействующего наркотического препарата. В освободившуюся банку помещалась новая жаба. Жаб на болоте было не перечесть.
В комнате, как и раньше, во множестве горели свечи, в камине полыхал огонь. Родя Мухомор не изменился, за исключением одного – теперь он был лыс. Он самостоятельно недавно ночью с помощью ножниц и остро отточенного ножа избавился от своих волос; сжег их в камине. Черные волоски на его лысине уже немного отрасли – они начали свой долгий путь до новой стрижки, новой вехи в жизни Родемарина. Стрижка волос являлась событием и обновлением его психической жизни. Несколько дней после этого события он чувствовал себя легко. Да и голове, освобожденной от грязных патл, было хорошо. На лбу Роди светился свежий шрамик от недавно вышедшей бабочки.
Родя извлек из сачка крупную бархатную бабочку черного цвета, – она затрепетала в его пальцах, – раздавил её, выпустив из брюшка желтый крем, и бросил в банку. Жаба подхватила её на лету. Бабочка, однако, до конца не умерла, она еще трепыхалась, зажатая, как в тисках, во рту жабы.
– Выпьешь? – Мамушка свинтил с фляжки крышечку.
Родя подставил жестяную кружку под фляжку, предварительно выплеснув из неё на пол какую-то жидкость. Они уселись в кресла (сыщик, как и раньше, в плетеное), чокнулись и выпили. Мамушка пил прямо из фляжки. Прохладный, бодрящий бренди «Брюг» полился в горло. Завернутый в красную бумагу цветок-артифиор Мамушка положил на ящик-столик возле кресла. Стайка бабочек поднялась в воздух. Снял шляпу, расстегнул макинтош. В пещере Роди было очень тепло. Всюду на мебели, на всех предметах, сидели бабочки, которые, если их потревожить, взлетали стайками. Множество мертвых бабочек валялось на полу и скрипело под ногами, подобно палой листве.
– У вас тут перерожденные бродят, – сказал Мамушка, доставая из портсигара папиросу.
– Где?
– Да сейчас встретил тут одного. Он к Пашу за мясом приходил. Григорий.
Мамушка чиркнул спичкой из плоской коробки и подкурил длинную сурийскую папиросу. Золотое кольцо на мундштуке папиросы блеснуло, отразив свет огня.
– Григорий? А… Григорий. Чего это он приперся, интересно? Соскучился, видать, по родным местам. Он, как переродился, так и пропал. Ушел за болотную косу. Больше его не видели.
– И часто они появляются?
– У нас-то? У нас – нет. Это больше там, за старыми угольными складами. Вот там их можно встретить. А у нас, не помню, чтоб… Да еще днём… Чудеса какие-то. Вот оно, кажется, начинается. Скоро они и у вас появятся.
– Что начинается? – Мамушка прищурил глаза, внимательно поглядев на Родю.
– Хаос начинается. Мрак и сумятица. Конец света наступает. Я уже давно это чувствую, – Родя понюхал своим большим носом воздух, – в мире что-то разладилось, изменилось. Какой-то сбой произошел в небесном механизме. Белая Тара покинула нас, циклы сбились. Что-то страшное надвигается, – Родя вздохнул. И такая горькая неподдельная печаль послышалась Мамушке в этом вздохе, что он приложился к фляжке и сделал несколько больших глотков бренди. Завинтил крышечку, спрятал фляжку в карман и затянулся папиросой.
Родя скорбно молчал, размышляя о судьбах мира.
– Кстати, вот, это тебе, – Мамушка будто спохватившись, взял артифиор, освободил его от обёртки и протянул Роде. Комната озарилась сиянием ультрамариновой красоты.
– Что?! Мне?! – воскликнул Родя, изумленный, и расхохотался. Он смеялся, хватался за живот, кашлял и не мог остановиться. Слезы градом катились из его глаз. Так смеются люди с расшатанной лотосом психикой. Наконец, более-менее успокоившись, Родя взял цветок за стебель, осторожно, словно хрустальный, и принялся его рассматривать.
– Это же артифиор? – спросил он, утирая ладонью мокрые глаза. – Сколько стоит? Наверняка, не меньше тысячи. Последний раз я видел артифиор на Бульваре Магнолий, когда там работал. Сто лет назад.
Искусственный синий цветок бросал на восхищенное лицо Роди голубые отсветы.
– Красиво? – спросил Мамушка с улыбкой.
– Не то слово, – ответил Родя. Глаза его, впитывая видимую красоту, изменяли собственный цвет от темно-карего до синего. На лбу забилась жилка. – Только зачем вы это? Он же ведь денег стоит. Зачем вы мне его притащили? Мне не нужно. Я и без него проживу, – говоря это, Родя не отводил от цветка восхищенных синих глаз.
Глаза его становились как будто сонными; глядя на цветок, он погружался в какой-то сладкий сон, в грезу.
– Это подарок, – не без удовольствия произнес Мамушка.
– Подарок? Чего вы хотите, господин сыщик? Чего вам от меня надо? – спросил Родя.
– Ничего.
– А зачем тогда такие подарки дарите?
– Это не от меня.
– А от кого? – Родя наконец оторвался от цветка и взглянул на сыщика осоловелыми глазами.
– От Нади.
– От Нади?! – воскликнул Родя. – Вы нашли её?
– Нет. Она приходила ко мне во сне. С посланием, – четко и с расстановкой произнес Мамушка.
– Во сне?
– Да. И во сне вручила мне этот цветок с просьбой, чтоб я передал его тебе. Когда я проснулся, я нашёл этот цветок возле своей кровати. На тумбочке, – Мамушка кашлянул и вновь потянулся за фляжкой с бренди.
– Не может быть! Это невероятно! – охрипшим голосом произнес Родемарин. Он встал на колени, держа в вытянутой руке цветок перед собой, как нечто священное. Из глаза его одна за другой покатились слезы. Слезы, отражая голубое сияние артифиора, сами становились голубыми. Жабы в банках пооткрывали рты. Они, как обычно, внимательно наблюдали за всем, что происходило в комнате.
– Я сам сначала не поверил, – несколько смущенно проговорил Мамушка.
– Но почему же она в мой сон не приходит? Мне бы так хотелось…
– Не знаю. Может быть, из-за ягоды мертвых. Она хочет проникнуть в твои сны, но после того, как ты принял ягоду мертвых, не может этого сделать. Всё заблокировано.
– Эх, скорее всего, так и есть, – со вздохом сказал Родя. – А что она просила передать? Какое было послание? Или… – жилка на лбу Роди забилась сильнее.
– Она сказала… она сказала, что ушла потому, что из мира исчезла красота.
– Да! – воскликнул Родя. – Я так и знал. Красота… исчезла. Что еще она сказала?
– Сказала, что вернется, если, если… она сказала, что нужно заполнить небо красотой. Да. Примерно так и сказала. Сказала, что нужно запустить в небо бабочек. Да. Бабочки – это… В общем, она сказала, что нужно в большой праздник на главной площади города выпустить в небо бабочек. И тогда люди узрят красоту и возрадуются. Мрак развеется, и ей тогда легче будет вернуться.
– Да! Да! Всё так! Бабочек! – в исступлении бормотал Родя. – А как она выглядела?
Мамушка – в этот момент он делал очередной глоток из фляжки, – поперхнулся, вытер губы тыльной стороной ладони и сказал:
– Ну она была такая большая. То есть, высокая. Очень высокая. Метра три где-то. Да. У неё были большие крылья. Голубые. Нет, не сплошь голубые, а одно перо белое, а другое голубое. Короче, очень красиво. И у неё были синие глаза. Три штуки. Один во лбу. И из этого глаза на лбу исходил синий луч света. Да. Так примерно.
– Да. Это она. Великая Тара. Ведь ко мне она тоже приходила во сне. Представляете? Великая, прекрасная и бесстрашная Тара, спасительница! Она не оставляет нас, нет. Она принесла нам прекрасный синий цветок, как символ надежды. Синий – это цвет Сириуса, цвет мира, надежды, свободы и спасения. Хвала Адье-Благодетельнице, – Родя автоматически почесал жилку, бьющуюся у него на лбу, жилка вдруг разошлась и выпустила личинку, куколку.
Как будто небольшой желудь вылез изо лба Роди. В следующую секунду куколка лопнула и из неё показалась влажная бабочка. Бабочка расправила ярко-синие с бирюзовой каймой крылья – словно синий цветок распустился на лбу у Роди. Родя, не двигая головой, скосил глаза кверху, осторожно поднял руку, чтобы поймать бабочку, но та легко вспорхнула, описала круг над лысой головой Роди и вдруг опустилась на цветок, на артифиор, – синие с бирюзовой каймой ей крылышки совершенно слились с синими шелковыми лепестками цветка, – бабочка исчезла, поглощенная соцветием.
Родя медленно встал с колен, потянулся за сачком, взял сачок. Мамушка привстал в кресле. Роде удалось поймать бабочку, накрыв её марлевым сачком вместе с цветком. Он посадил пленницу в небольшую стеклянную баночку, закрыл крышкой с отверстиями и поставил на комод.
– Скажи, Родя, ты носишь своих бабочек на обмен к нагам? – с виду небрежно, как бы между делом, спросил Мамушка.
– Да, ношу. Они особенно ценят вот таких, красивых. Только такие редко у меня выходят. Честно говоря, не знаю, зачем они им. Эффект от них не сильнее, чем от лотоса.
– Ты хочешь сказать, что они курят их?
– Не знаю. Может, в какие-то составы добавляют, в снадобья. Я не спрашивал. Только некоторых они очень высоко ценят. Вот за эту бабочку я смогу получить у маха-саду Бадамбы пять брикетов белого лотоса. Или один золотого. Или наперсток пурпурного. И еще мешок сушеных саламандр. И связку вяленых болотных крыс, если захочу.
– Часто ты к ним ходишь?
– Когда есть что на обмен. Урожай грибов, плесень… Или бабочки. Или когда белый кончается. А так… далековато до них добираться, через болото надо идти. А в обход еще дальше. Через цыганский район. Мне лень.
– Они там же живут, на Старом кладбище? Никуда переезжать не планировали?
– Нет. Куда им? Там же и живут, на островке в болоте. Из цыганского района туда дорога ведет, только она местами затоплена. Это старая дорога на кладбище. Еще к ним можно добраться по реке, на плоту или лодках. Некоторые шураваси с того берега везут своих мертвых к ним на лодках.
Мамушка и Родя допили остатки бренди из фляжки. Родя поставил артифиор в медный гравированный кувшинчик.
Мамушка покинул Болотный задолго до наступления темноты.