Соседке Татьяне Николаевне за восемьдесят. Она окончила Московскую консерваторию, работала в издательстве «Музыка». Пару раз в месяц, покупая продукты, я беру и для неё.
Собираю сумку и пересекаю лестничную клетку. Татьяна Николаевна склонилась над столом – маленькая, хрупкая, в блузке с жабо и узких синих брючках. На столе в старой картонной коробке ёлочные игрушки, переложенные ватой. В моём детстве такой заполняли оконные щели на зиму, для тепла. Левой рукой соседка берет из коробки старинный шар, правую держит под ним лодочкой. Показывает мне.
— Этот шар – память о прабабушке, всё, что сохранилось. Совсем не помню ее лица. Только горьковатый запах духов и громоздкий перстень, свободно висящий на среднем пальце. Где он теперь, этот перстень? Неизвестно. А новогодний шар будет украшать ёлку как сто лет назад.
Я хочу взять его в руки, но не решаюсь – боюсь разбить.
– Не рановато ли для ёлки? Начало ноября.
– Я, дорогая, люблю всё делать заранее. Да и ёлка искусственная, не осыплется. Эту елку мы купили в Детском мире вместе с Машенькой, она тогда училась в пятом классе. Помню, как принесли домой и наряжали вместе, смеялись и спорили, и снова смеялись, роняли игрушки и отгоняли кота от мишуры.
Она задумчиво улыбается. Потом улыбка становится растерянной, соседка берет слежавшийся клубок мишуры и теребит его, пытаясь распутать.
Её дочь Мария давно живет в Америке. Она никогда не приезжает на Новый год, но Татьяна Николаевна каждый раз загодя наряжает елку и ждет.
Горло сжимает спазм, я стараюсь глубоко и спокойно дышать. Получается плохо. Я чувствую ее безысходное одиночество. Вижу, как жизнь, повёрнутая в прошлое, и в прошлое уходящая, как будто уже растворяется в небытии. Мне жалко Татьяну Николаевну и страшно за шар. Что будет с ним потом, когда ее не станет? Кто знает о его ценности, кроме меня? Для других это просто старая ёлочная игрушка.
Мне становится душно среди пыльных слежавшихся книг, рядом с давно онемевшем фортепьяно.
Поспешно прощаюсь и выхожу на лестницу. Но призраки собственной старости, страх одиночества и забвения обретают силу и окружают меня. Прижимаюсь к стене, склоняю голову. Слезы падают на бетонный пол. Надо бы вспомнить что-то смешное или забавное. Не получается.
Возвращаюсь домой. Ко мне подбегает внук Гоша, утыкается лицом в живот. Я машинально глажу его горячую макушку.
— Лёва назвал меня дураком!
— Скажи ему: кто как обзывается, тот сам так называется, – с трудом выговариваю я.
Гоша восторженно смотрит мне в глаза, улыбается и убегает с криком:
— Бабуля сказала, что ты сам дурак!
И призраки отступают.