Глава 73 романа "Перекрёстки детства"
«Времена, когда по надгробию определялась истинная ценность человека, безвозвратно канули в Лету. Сейчас по памятнику вычисляется лишь цена покойника в золоте»
Людвиг Бодмер. «Как продать обелиск»
Калитка кованых узорных кладбищенских ворот в будни флегматично запиралась на засов, а сегодняшняя пятница не числилась особенной датой в церковном календаре, когда на погост, баламутя души, спешат целыми семьями, дабы проведать ушедших близких. Мы появились здесь в ничем не примечательный день и двигались осторожно, без крикливой суеты, вслушиваясь в звуки перебирающего листву ветра.
Петляя меж кустов черёмухи, калины и боярышника, я вертел головой направо и налево, определяя, много ли усопших приняла глинистая земля с момента моего давнего визита. Вдоль центральной аллеи не хоронили с развала СССР, и могильник стремительно и неудержимо разрастался злокачественной опухолью вширь. Во второй половине 90-х даже пришлось демонтировать часть дощатого ограждения и увеличить, таким образом, площадь, выделенную для погребений.
Слева, у изгороди, напротив чахоточной обломанной рябинки с насаженной на ветку мятой синей пивной банкой, покоился Лёнчик Воробченко; а шагах в двадцати от входа, под липами, в чьих кронах таился вороний сквозняк, просматривался относительно свежий холмик с присыпанными прошлогодней бурой хвоей городскими венками и искусственными цветами в корзинках. Позолоченные надписи на чёрных шёлковых лентах, обильно заляпанных глиной, в чём, несомненно, следовало винить нерадивых проспиртованных могильщиков и раннюю оттепель, разбирались с трудом. «Любимой маме… бабуле… благодарных детей… внуков». Приблизившись, мы прочли на эмалированной табличке имя Вениной бабушки, Аграфены Ильиничны Ложкиной, почившей на излёте октября. В феврале я вскользь слышал о её смерти, но, учитывая, что с Вениамином, ковавшим карьеру Большого Начальника, длительный период не пересекался, плутая полустанками и полутонами, не придал значения невнятным слухам.
У противоположного края тропки виднелась заросшая малиной могилка моего тёзки — Сергея Ивановича Зарубина, старшего сержанта, дедушкиного однополчанина, штурмовавшего Линию Маннергейма, в 1942-43 прошедшего немецкие застенки. Демобилизовавшись в 1946 году, он перебрался в Питерку из Пермской области. Родных у него не осталось, два брата погибли под Киевом с разницей в неделю. У матери не выдержало сердце, и отец, жилистый 50-летний вдовец, сняв траур, обзавёлся пригожей супругой.
Зарубин обладал высоченным ростом, недюжинной силой и мощным здоровьем. Он работал грузчиком, плотничал, пособлял деду ставить новый дом. Подобно многим деревенским трудягам, Зарубин любил вмазать и слезливо посетовать на скитания средь предрассветных городишек среднерусских дебрей.
Намахнув чекушку, он иногда, ссутулившись над тарелкой закуски, кривясь и сжимая увесистые кулаки, цедил любимую песню:
«А степная трава пахнет горечью,
Молодые ветра зелены.
Просыпаемся мы, и грохочет над полночью,
То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны »,
заводил рассказ о концлагере, об охране, состоящей из украинских и прибалтийских националистов, люто ненавидевших «москалей», и заставлявших измождённых узников таскать из каменоломен тяжеленые камни и спускать глыбы вниз, в карьер. Выживали те, кто выдерживал заданный темп в течение всего дня. Падавших добивали. Сам Сергей Иванович, по его словам, умудрялся помогать товарищам. Сложно было усомниться в правдивости его непричёсанных воспоминаний, глядя, как этот гигант, шутя, сгибает пополам медный пятак или за задние ножки поднимает стул с сидящим на нём человеком. Словно проходной нюанс он упоминал фильтрационный лагерь. Его позиция в данном вопросе изумляла собутыльников: разбирательства являлись вынужденной и необходимой мерой, ибо в числе проверяемых попадались субъекты, выдававшие себя за рядовых, либо перемещённых лиц, а при подробнейшем рассмотрении – дезертиры, перебежчики, в оккупации исправно служившие захватчикам старостами, полицаями. Зарубин, бросив вызов року – дивному изобилию бестолкового бытия, проверку прошёл успешно, т.к. и в плену очутился в результате контузии, и пробыл там недолго, бежал, сотрудничеством с врагом не замарался. Войну он закончил в составе подразделений, освобождавших Прагу.
Увы, привычка выпить лишнего сыграла с ним злую шутку. Однажды зимней ночью, в пургу, он, поддав для сугреву и храбрости, погнал верхом в Слюдянку, за пятнадцать километров от Питерки. Никто не знал деталей случившегося у леса. Одни кляли волков, напугавших коня, вторые – алкоголь, третьи кивали на судьбу. Лошадь приплелась на заре, а Зарубина нашли через сутки. Водитель грейдера обратил внимание на нечто тёмное, торчащее из сугроба в десятке метров от переметённой ложбины, у сосняка. Это оказался рукав тулупа Сергея Ивановича. Зарубин лежал на животе, неестественно вытянув сломанную ногу, и, видимо, до последнего пытался выкарабкаться на тракт. Рукавицы он потерял… Эх, кабы не метель, не водка…
В центре кладбища, созданного безо всяких набросков, хаотично, широкая главная дорожка разветвлялась на несколько узких нитей, теряющихся в траве, где стебли растут каждый по отдельности. Они и поныне обвивают кочки с полусгнившими покосившимися безымянными крестовинами, равнодушно огибают треугольные конструкции из железных прутьев с полинялыми звездами на макушке, уважительно кружат у модных массивных плит с оградками и сиденьями.
Тут всегда стоит полусумрак, и тоньше ощущаются одинокие дни утраченного детства в бесконечности земного пути. Сосны вздымаются высоко вверх, сплетая лапы, не пропуская солнечные лучи, вдобавок пространство затеняют сирень и рябины. В воздухе выводят крещендо реквиема комары, очередями стрекочут кузнечики. Слышится карканье крупных траурных угольных ворон, перелетающих с дерева на дерево.
Мы миновали развилку, чуть поплутали и наконец, вышли к нашему фамильному пятачку.
Вот и могила папы, тотчас откликающаяся на голоса невольником незримого смычка. Холодный мраморный обелиск, белый с серыми прожилками, фото с циферками рождения и гибели. Пластмассовые неувядающие легкомысленные выгоревшие цветочки, усеянные сединой сухих сосновых иголок, ландыши, незабудки. По соседству – идентичное надгробие дедушки. Далее – Ирины Максимовой, угасшей в полузабытом 1969. Её маленькую дочку забрали на воспитание родственники мужа, Миши Новосёлова. Немного левее погребена моя прабабка, дожившая до 95 лет.
— А здесь кто? Твоя тётя? — спросила Лина, склонившись к памятнику Ирине.
— Да. Старшая сестра бати.
— 1946-1969… Молодой умерла…
— Глупо получилось, случайно родинку на груди сковырнула. Меланома. Её в Москву возили, к знаменитому профессору Гордиенко. Бесполезно.
— Постой… Наталья Кобылина, мечтающая к бабушке Кате переехать, и есть её дочь?
— Угу. Осиротела в трёхлетнем возрасте…
— А фамилии отличаются… Ирина Максимова и Наталья Кобылина…
— Ирина девичью решила не менять. Естественно, окружающие восприняли это в штыки. Ты, кстати, тоже не горишь желанием в Максимовы записываться… Ну, и она… Наши вообще противились Ириному выбору. Бука он, - Миша-то, бирюк необщительный, и за воротник закладывал прилично. Ирина его почти перевоспитала, но после её кончины Михаил взялся за старое. Пьянки, гулянки, шкалики, стопочки, водочка, портвешок, самогонка, бражка… Горбатого уговоры не исправят… Наташку, по сути, не он, а его родня растила. Из-за ребёнка грызлись регулярно, дитё нервничало… Оттого и психованная, одичалая… А фамилия у Натальи – мужнина.
— А… Ирина не послушалась родителей?
— Неа, не послушалась. Поперечная… А какие женихи вокруг неё увивались! Красавцы. Не пьющие, с достатком. Она девушка видная была, заметная, шила хорошо. Связалась с малахольным слабохарактерным Михаилом, в бездне мифов огонь изживая.
Лина качнулась на носках, промолчала.
— К баб Анне подойдите, — вздохнула матушка и указала веником на неприметную синюю пирамидку с православным крестом, располагавшуюся в стороне.
— Вы ни дощечки не прикрутили, не написали ни строчки, ни инициалов. Сходу и не отыщешь, — упрекнул я.
— Дорого обустраивать, а у нас на продукты денег не хватает, — заоправдывалась мама.
«Ну-ну, рассказывай! Пенсию полностью у неё забирали и пропивали! А теперь – не хватает! Заставил дождь берёзу плакать…» — мысленно окрысился я, впрочем, произнести крамольное обвинение вслух, значило на ровном месте затеять совершенно неуместный скандал.
Бабушки Анны не стало в декабре, когда я сражался с зачётами и пересдавал археологию три раза. Попрощаться не удалось. Успел лишь перед этим побывать в больнице, застать её ещё живую и застенчиво улыбавшуюся нам, вошедшим в палату. Поставленный диагноз, - рак желудка, - подразумевал смертный приговор, и старушку заблаговременно выписали, не портя показатели отделения.
Скинув куртку и повесив её на острый сук, я поднял бутыль с водой, намочил тряпицу и принялся протирать мрамор, вместе с песком смахивая прошлое в пустоту. Обойдя семейные захоронения, я утрамбовал скопившийся сор в безразмерный хозяйственный пакет, намереваясь впоследствии выбросить его на мусорку у ограды.
— Мы у Васи столик вкапывали со скамейкой... А в позатом июле провожали Никонова, буржуя местного, от героина загнувшегося, всё и снесли. Выдернули и возле черёмухи швырнули, — вдруг спохватилась мамаша.
– Ничего удивительного. Тронь мы их лавку, они б ругань до небес устроили. Уверены в безнаказанности! – злобно хмыкнул я.
Мамуля помалкивала, но недовольно поджатые губы я расценил, как возмущение: «Мне что, по-твоему, подраться с ними полагалось?!»
Насыпав на уголки могилок пшена, мы подобрали вещи, на минутку замерли. Откашлявшись, я поскрёб ногтем стекло наручных часов, прихватил хлам и, торопясь, зашагал к выходу.
— А мы осенью с Сергеем также собирались на кладбище, к моему дедушке. Он известным в городе художником считался. У нас картины его сохранились. Пейзажи. Он природу рисовал потрясающе… А с утра ливень зарядил, похолодало. И меня родные не отпустили, до консерватории - месяц, болеть я не имею права. У нас строго… Помнишь? — Лина, заплутав в закоулках памяти, метнула в меня быстрый лукавый взгляд.
— Ага. Мы до вечера проторчали в квартире, перетаскивали книги из спальни в гостиную.
Возвращались прежним путём. На разговоры не тянуло…
Нас окрыляет обречённость рождаться в милых без конца…