Документальный очерк
в трёх частях с предисловием
Я – мигрант. Переехал в Россию из Киргизии в 1993 году. В период развала советской империи волны национализма и русофобии, вспучившиеся по её окраинам и отдававшие ельцинским паханством и перегаром, вымыли десятки миллионов людей с насиженных мест в полную незащищённость и необустроенность, а тысячи «дорогих сограждан», не преодолев внезапно свалившихся на них трудностей, канули мучительно и негласно в неизвестность. Благо, если у кого-то на прародине оказались какие-то зацепки в виде знакомых или родственников, да ещё в городе, да если в запасе ещё были молодость, здоровье, прорыночная специальность; а очутиться в чистом поле – в сельской зоне на десятилетия, где всё старое коллективное порушено, а новое не спешит нарождаться, оказаться без твёрдых источников средств для существования даже с хорошими трудовыми навыками – это не просто тяжкое испытание, а жесточайшее наказание без суда – невинных.
Эта вынужденная миграция русскоязычного населения из «братских» республик на прародину во многом напомнила депортацию кавказских народов, немцев, греков в Среднюю Азию и в Сибирь в 1944 году…
У абсолютного большинства мигрантов денежных накоплений не было: перед своим издыханием государство их украло у граждан, заморозив и обесценив вклады в Сбербанке, а новые суверенные образования поменяли советские деньги по курсу – не меньше 200 рублей за единицу нацвалюты. Это означало: сегодня за 200 рублей можно было купить десять буханок хлеба, а наутро оказалось, что одной единицы нацвалюты – сома, сума, тенге, маната, лата и прочих лари, недостаточно, чтобы купить одну лепёшку.
Почуяв впереди тяжкие времена, а многие испытав и персональные гонения, особенно на престижных рабочих местах, миллионы русскоязычных, как-то враз потеряв пассионарность, двинулись на прародину. Только она их не ждала. Бандитскому, олигархо-бюрократическому капитализму, пожелавшему вылупиться в ней, упоённо воровавшему и продолжающему доворовывать и заниматься дележом, дела не было до каких-то мигрантов. Вот многие из них, не вписавшиеся в рынок, продолжают не жить, а существовать по всей России в полусгнивших вагончиках и маразматических общежитиях, стареющие, спивающиеся, беззвучно мрущие, как мухи, никому не нужные на родине. От многих доводилось слышать: Не надо было уезжать. Уж лучше было воевать за своё место там, чем вот так вот тонуть в болоте…
Сейчас в России много вольности – казалось бы, только крутись и выживешь. На это, собственно, власть и рассчитывала, позволив избранным олигархам-абрамовичам разграбить богатейшую страну. Многим только это и удалось – выжить. А многим – скольким? кто это посчитает? – и этого не удалось… Крутиться – заниматься предпринимательством, уплачивать налоги и бесконечные рэкетирские и коррупционные поборы, большинство наших людей, во всяком случае, заниматься бизнесом легально не хочет, потому что в этом случае точно можно не выжить. Да ещё они всё не могут научиться жить без властного, харизматичного поводыря, да ещё без коллективности – видно, синдром соборности крепко сидит в них. Только с поводырями беда – то жестокие полупьяные держиморды, то лукавые лжецы. В силу той истины, что каков поп, таков и приход, не нормализуется жизнь ни коренных россиян, ни прибывших мигрантов. Может, оттого так популярна идея в народе: если бы отобрать у абрамовичей их яхты и дворцы по всему миру, то этих возвращённых денег хватило бы и на презрение всех бездомных детей, и на обеспечение рабочими местами и жильём прибывших и потенциальных мигрантов…
И мне, мигранту, своё место там без конца вспоминается. Я, наверное, был бы намного беднее духовно, если бы знал только эти малолюдные, молчаливые поля, а не родился и не прожил полжизни среди фантастически красивых гор, бесподобного Иссык - Куля, завораживающих шумом горных рек, родной моей волшебной Карагачёвой рощи, встречавшихся мне замечательных людей и милых друзей, оставшихся там. Как бы хотелось снова побывать в родных краях и говорить излишне. Хоть и не дешевое нынче это предприятие, а вот поездка туда всё-таки случилась. Там у меня остались ещё живые родственники, там остались могилы трёх предшествующих поколений рода, там осталось ещё много чего незабываемого и дорогого. И вот я снова посетил мою родину – теперь уже независимое государство Кыргызстан. Ехал из Москвы поездом четверо суток. Одним из попутчиков в купе оказался выходец с Кавказа. Разговоры с ним и дали повод для написания данного очерка. Некоторая схожесть моего положения, как вынужденного мигранта, с ситуацией депортации кавказских народов, стало, конечно, подспорьем в написании очерка Дела чеченские, сложившегося из трёх разделов: воспоминаний Былого, вопросов, рождавшихся при Беседе с моим попутчиком, и Умозрительных размышлений об этом вопросе в современной России.
О нынешнем времени можно говорить много, но вначале немного о минувшем.
БЫЛОЕ
Так случилось, что мне в течение жизни много раз довелось общаться с чеченцами.
– Разве это повод для написания очерка, да ещё с тремя разделами? – могли бы сказать прочитавшие эту фразу, но не скажут. Потому что ни к одному из всех народов, проживающих на территории бывшего СССР, нет такого повышенного интереса, как к чеченцам. Все гласно или негласно признают особую ментальность этого народа. Почему есть этот повышенный интерес – за всех ответить не берусь, но достоверно знаю, что особое отношение к чеченцам у всех соседствующих с ними других народов, есть.
Впервые я увидел чеченцев в 1945 году, когда наша семья поселилась в Карагачёвой роще на окраине города Фрунзе. Отец пришёл с фронта в июне и вскоре получил работу на Второй – водяной мельнице фабрики «Пищевкус». Второй она называлась так, потому что по соседству были ещё две мельницы – Первая на электроприводе радом с Комсомольским озером, и ниже нашей – Третья, тоже водяная, стоявшая на том же ручье. Едва освоившись на новом большом подворье, вышли мы через сад на крутой обрыв речки и увидели за широким каменистым плато странное поселение. На высоком противоположном берегу тесно, как бы наползая друг на друга, виделись низкие домишки с плоскими крышами. Глинистые высокие кручи берега были испещрены большими отверстиями – входами в пещеры. Некоторые из них зияли чёрной глубиной, другие были занавешены чем-то вроде циновок. Дети сторожихи, жившей при мельнице ещё до нашего приезда, сказали, что чеченцы сначала жили в этих пещерах, а теперь вот построили хибары. Что какие-то чеченцы живут в пещерах – на четырёхлетнего пацанёнка это известие произвело тревожное впечатление. Прожив четыре военных года в доме деда в селе Воронцовка, я уже определённо знал, что люди живут в домах, а не в пещерах. Дедушка как-то показывал в Чон-ташском ущелье пещеру, но он говорил, что в ней жили волки.
Пошла жизнь на мельнице. Пошли контакты с загадочными соседями, что живут за речкой в пещерах и в саклях. Как оказалось, сзади чеченского поселения проходил Алма-Атинский тракт – дорога в Алма-Ату. В этом месте вдоль трассы расположилось село Ворошиловка. Потому и село, и чеченская его часть, и наш дом согласно почтового адреса находились на одной улице – Алма-Атинской, но только на противоположных берегах речки Аламединки.
Приведу запомнившиеся эпизоды общений с этими соседями.
Хорошо запомнилась первая встреча с чеченцами. Послала мама меня со старшей сестрёнкой набрать малины для вареников; росла малина по краю сада над самым обрывом к речке. Сестрёнка ушла в малинник первой и вдруг бежит оттуда с испуганными глазами: - Там чечены! Дедушка Никанор (теперь они с бабушкой жили с нами) пошёл туда, но чеченские пацаны уже спрыгнули с круч и бежали к себе через речку. Дедушка помог нам собирать малину, а потом пересыпал её в металлический бидончик и пошёл за речку к чеченцам. Я плёлся сзади, интересно было, что будет. К нему вышел тоже седобородый старик в тёплой шапке, они долго сидели на камнях, о чём-то говорили. Когда мы вернулись домой, дедушка сказал нам, что чечены воровать в нашем саду больше не будут. Через некоторое время бидончик назад принёс чеченский мальчишка, поставил его на крыльцо и сразу убежал. В бидончике лежала маленькая кукурузная лепешка. Дед тогда сказал что-то вроде этого: Ты гляди какой народ – последним благодарят…
В нашем доме тогда нередко заходил разговор о чеченцах. Взрослые, помнится, всё повторяли: Им бы дотянуть до нового урожая…
Дедушка умел плести корзины из ивняка, который он срезал по берегам ручьёв. Когда созрели ранние яблоки, мы эти сорта называли лимонка и картошка, дедушка велел нам с сестрой набрать полную корзину и отнести чеченам. Мы вдвоём, держась за одну ручку, понесли корзину с яблоками по тропинке к речке. Дедушка хоть и остался в саду, но мы знали, что он приглядывал за нами. Летом Аламединка была неглубокой и через неё переходили по набросанным в ряд большим камням. Однако, нам с тяжёлой корзиной в цепочку перейти речку по камням было бы трудно. Но мы видели, что вдалеке играли чеченские мальчишки. Мы стали кричать и махать им руками. Они увидели нас и некоторое время смотрели в нашу сторону недоумённо. Мы продолжали призывно махать им руками, тогда они подошли к речке и смотрели на нас молча. Сестра взяла яблоко в руку и стала показывать им – возьмите вот… Когда они поняли, что им предлагается угощенье, они ловко перескочили по камням к нам и взяли из корзины по яблоку. Мы им говорили:
- Возьмите всё… Возьмите с корзиной. Дедушка ещё сплетёт…
Они не понимали, чего мы от них хотим. Тогда сестра подняла корзину и вложила её им в руки, и показала жестом, чтоб они уносили её. Когда они поняли, что им отдаётся вся корзина, они подхватили её и бегом унесли к своим домишкам, облепившим высокий противоположный берег Аламединки.
За каналом, по которому подходила вода на мельницу, на том месте, где сейчас раскинулся гормолзавод и другие производства, были обширные поля, на которых из года в год, наверное, какой-то колхоз выращивал кукурузу. Мы знали, когда кукуруза созревала, она была для переселенцев большим нелегальным подспорьем. Дед говорил:
- А как им быть? В город их не пускают, со всех сторон стоят заслоны. Здесь работать негде, вот они и промышляют.
Днём поля охраняли объездчики на лошадях. Чеченцы таскали кукурузу по ночам. Объездчики заезжали днём к нам во двор, спрашивали – не видели ли мы, кто воровал кукурузу? – Отвечали им: Да что ночью увидишь?! А много ли стащили? – Много, – негодовали объездчики, – Таскали, видно, мешками…
По каким-то причинам, по каким, я не помню, взрослым приходилось бывать в каких-то конторах райцентра Аламединского района в селе Аламедин; мы-то жили на территории этого района. Чтобы попасть в райцентр, надо было пройти через чеченский посёлок. Я из любопытства увязывался за взрослыми и таким образом что-то узнавал из окружающего мира. Так однажды я увидел, как чеченцы из кукурузных зёрен делали муку – на большом плоском камне другим камнем поменьше зёрна разбивали, а потом пытались их растереть. Мука получалась очень грубая, с большими крупинками. Из неё на очагах, сложенных из камней, потом пекли лепёшки. Пробовал я их – разжевать без воды или чая было трудно. Отец как-то увидел этот доисторический способ дробления зерна и сделал на мельнице специальное приспособление для помола кукурузы, причём, размолотая кукуруза просеивалась через колеблющееся сито, а мука и отруби ссыпались в разные лари. Этот помол кукурузы потом пользовался у чеченцев повышенным спросом. Из кукурузной муки они варили мамалыгу и жижиггалнаш – густой суп из кукурузных галушек, кусочков баранины с чесноком. Этот суп мне довелось попробовать в более поздние годы, когда с соседями были уже более тесные контакты. Мамалыга для современников, конечно, экзотика. А в послевоенные годы она была обычной едой. В чугунке варили кукурузную муку до состояния, пока она не становилась тугою, как хлеб, сваренный колобок вываливали на стол, резали его почему-то ниткой, а ели руками, кусочки мамалыги обмакивая в сметану, растительное (постное) или топлённое масло, если, конечно, таковые водились в доме. Со времён детства я её больше ни разу не ел, хотя помнится – мамалыга еда вкусная и очень сытная.
На мельнице было два больших постава для помола больших объёмов пшеницы и ячменя. Чеченцы приносили на помол и пшеницу, но в их оклунках (мешок, заполненный зерном до одной трети) было не больше 15-20 килограмм. Такой маленький объём молоть клиентам было невыгодно: мука оставалась в пазах жерновов и в изломах каналов, по которым проходила, пока не попадала в конце в два ларя – для муки и отрубей, и даже какая-то часть при просеве через сита распылялась в воздухе. В итоге, по весу муки вместе с отрубями после помола получали немного меньше, чем засыпали в приёмный бункер. Поэтому отец назначил определённый день для помола мелких объёмов. Чеченцы приходили с утра пораньше, тщательно взвешивали свои оклунки, записывали, кто сколько принёс, в бункер всё зерно засыпали вместе, а на выходе каждый получал муку и отруби согласно записи. Оказалось, что молоть скопом экономичнее. Естественный отход отец у мелких помольцев не минусовал – он был мизерный. Этот расход негласно переходил на крупных клиентов – привозили мешки с зерном на подводах, полуторках и даже «студобеккерах». Для хлебопекарен, бисквитной фабрики и кондитерских цехов этот расход был абсолютно незаметен, но ревизоры в будущем этот добрый жест отца поставили ему в вину…
Припоминается такая характерная деталь с чеченцами, приходившими на мельницу, чему в нашем доме и удивлялись, и возмущались. Впереди всегда шёл мужчина, заложив руки за спину. А сзади жена несла на плече хотя и неполный, но всё же нелёгкий мешок с пшеницей или кукурузой. После помола возвращались в таком же порядке – мужчина впереди нёс в сумке или ведре лёгкие отруби, а тяжёлую муку в мешке безропотно несла женщина. Современные юмористы сказали бы: Вот пример, как надо беречь мужчин,,,
Старшая моя сестра как-то прочитала вслух (среди прочих книг) «Кавказского пленника» Льва Николаевича Толстого. С того времени чеченский посёлок между собой мы стали называть аулом. Чеченцы в нём вначале жили закрыто и совсем обособлено. Но со временем, несмотря на заслоны – солдат с автоматами в секретах на дорогах и тропинках вокруг аула, они стали прорываться из него нехожеными тропами, осваивая новое окружающее пространство и решая как-то проблемы с пропитанием. Где-то негласно подрабатывали, что-то меняли, ну и воровали, конечно. Их ловили, наверное, как-то наказывали. Но решать проблему с трудоустройством, с вовлечением в окружающую жизнь когда-то надо было начинать. И одним из способов, как я теперь понимаю, стало привлечение ссыльных в художественную самодеятельность. Дни выборов для пацанвы были по-настоящему праздничными днями – можно было и кино посмотреть, и концерты послушать. Мы бегали между избирательными участками в школе №21 (где я отучился первых два класса) на Раскидаловке (сейчас улица Школьная), на Пенькоджутовой фабрике, на Стекольном заводе. Там, в небольших залах волшебные кинопередвижки показывали по частям фильмы «Волга-Волга», «Свинарка и пастух», «Насреддин в Бухаре» и др. Мы, сидя на полу, потому что все стулья были заняты взрослыми, взахлёб смотрели это первое в нашей жизни кино и за неимением других развлечений ценили его безгранично высоко. Там же можно было послушать концерты коллективов художественной самодеятельности, и среди них с участием чеченцев. Стремительные, как молнии, движения джигитов на сцене, танцы на подогнутых пальцах ног, были ошарашивающими. Ритмы бубна были до того зажигательными, что хотелось вскочить и пуститься в пляс вместе с танцорами. А звук чеченской гармоники и песни полные мужественной тоски врывались в ещё ничем не замутнённую душу и причиняли ей сладостную боль…
Был необычно холодный зимний день. У нас из дома даже никто не выходил. И вдруг уже в вечернем сумраке прямо к порогу подъехала открытая полуторка. В кузове были в концертных костюмах страшно замёрзшие девушки и парни с музыкальными инструментами в руках. Старший, постучавший в нашу дверь, объяснил:
- Я их живыми не довезу… Им надо согреться.
В комнату вошли несколько чеченских девушек и парней, иней висел у них на лицах и одежде. Мама с бабушкой раскудахтались над замёрзшими девчонками, сняли с них заиндевевшие шали и лёгкую верхнюю одежду. В этой комнате у нас была большая русская печь, как раз в то время хорошо натопленная. Всех поставили возле самой печки отогреваться, а одежду бросили наверх печи просушиться. Подогрели самовар, всех позвали за стол и стали попавших в тяжёлую ситуацию отогревать ещё и горячим чаем. Оказывается, их пригласили выступить на каком-то предприятии в городе перед трудовым коллективом, и поехали они на выступление сразу в концертной одежде, потому что обещали для поездки автобус, а дали открытый грузовик… А один из гостей повёл себя странно: едва войдя в комнату, он впился взглядом в большей портрет Сталина, доставшийся нам от предыдущих жильцов и висевший в центре комнаты, и на все уговоры пройти за стол никак не реагировал. Он не двинулся от порога ни на шаг, хотя в тоненькой черкеске и тонких ичигах без подошвы он замёрз не меньше других. Мне на всю жизнь врезалась в память его стройная драматическая фигура: высокий, тонкий, во всём чёрном; в чёрной лохматой папахе и чёрной бороде оттаивали сосульки, капли воды падали на плечи, на грудь, на пол, но он, замерев, не обращал на них внимания… По прошествии многих лет, пытаясь понять психологию чеченцев, я думал, что ютилось тогда в голове того человека – стеснялся ли он новой обстановке в чужом доме или такую реакцию в нём вызвал портрет вождя, причинившего столько страданий его народу?
Зимой приходившие на мельницу чеченцы всегда были одеты, казалось, не по погоде. Их лёгкие одежды согреть их не могли. И дело не в закалке их организмов, видно, более тёплой одежды у них не было. В первые годы ссылки необычной была их обувь – ступни обёрнуты кусками сыромятной кожи, стянутой у щиколотки тонким кожаным ремешком. А как же они обогревали свои сакли? Помню только, что после бури, которая обязательно случалась в роще весной и осенью, они, как муравьи, тащили на себе через наш двор и через речку большие вязанки обломившихся сухих веток. Тогда 5-10 летним пацанёнком я об этом не задумывался, но зато думал позже – как же они выживали в холоде и голоде длинными зимами? Для меня это осталось загадкой на всю жизнь. Только с годами я понял смысл того, что часто повторяли в доме взрослые – им бы дожить до нового урожая…
Ранней весной мы бегали на уже оттаявшие от снега солнечные поляны за подснежниками. Особенно крупные подснежники, а позже и маки, были на нетронутых землях за стекольным заводом, где позже образовалось Северное городское кладбище. И после каждой зимы меня поражало, что вертикально поставленных камней на чеченских могилах сильно прибавлялось…
Большую часть года Аламединка была неглубокой светлой речушкой, весело булькавшей прозрачной водой вокруг камней. В местах её разливов воды бывало по щиколотку, а в местах прижимов глубина случалась и по пояс. В конце марта или в начале апреля снега, скопившиеся за зиму в горах в Аламединском ущелье, под тепловым ударом весеннего солнца быстро – буквально в несколько дней, – превращались в громадное количество дополнительной буйной воды. Эта вода со всех склонов длиннющего ущелья, начиная от самых вечно заснеженных вершин, и со склонов бесчисленных боковых расселин, быстро-быстро стекала в обычно не очень полноводную Аламединку, мгновенно увеличивала её поток в десятки раз и мутным валом по узкому руслу уносилась вниз – в Чуйскую долину. Напротив нашего дома речушка вдруг набухала, ломала ледяную дорогу, по которой ездили и ходили всю зиму, и быстро уносила её вниз по течению. Мелководная речка с приходом большой воды – половодья – в считанные минуты разливалась от берега до берега, шумела, ревела и превращалась в зрелище не только величественное, но и страшное. Перейти или на чём-нибудь переехать её в это время было невозможно. В месте же между Карагачовой рощей и Ворошиловкой – нынешним чеченским поселением, за многие столетия Аламединка промеж двух глинистых берегов вырыла себе широченное русло, по которому в дни половодья во всю его ширину несся мутный бурный поток вешних вод. Она и сейчас подмывала высокий берег, на котором рос сад. Было жалко, когда подмытая круча обрушивалась в поток иногда со взрослой яблоней.
Отец со своим помощником – мирошником и кузнецом дядей Петей срочно на берегу сбивали из брёвен и толстых досок сепаи – мощные треугольные пирамиды, которые надо было установить вдоль берега и забутить камнями. Сепаи были тяжелеными, и правильно установить их было нелегко, но зато удачно поставленные, они отбивали воду от берега и сохраняли сад. Сепаи бывали высотою до 1.5-2х метров, но за время половодья их так замуливало песком и камнями, что наружи оставались только макушки. Помню – тот чеченец пришёл со стороны рощи. Как он оказался во время половодья на этом берегу, непонятно. Перейти речку в это время было немыслимо – лошадь, трактор, машину бешеный поток унёс бы немедленно. И вот он подошёл, увидел, как двое мужиков борются с наводнением, и, не говоря ни слова, стал им помогать таскать сепаи и забивать их треугольное нутро громадными камнями. Так он во всю силу помогал, пока работа не была полностью закончена. Отец хотел дать ему денег, но он наотрез отказался их взять. Принесли на берег угощенье – магазинную колбасу (в то время большая редкость), хлеб и бутылку вина. Добровольный помощник хлеб с колбасой взял, ел молча и сосредоточено, а от полстакана портвейна тоже наотрез отказался, как и от денег. Потом мы этого чеченца больше никогда не видели.
Как только половодье заканчивалось, речушка, облагоразумившись, успокаивалась, входила в обычное 8-10 метровое шириною русло, светлела, и уже не скакала и не гудела, как табун лошадей на перегоне, а лишь нежно булькала на каменистом ложе. На месте же, где шумело половодье, обнажалось широкое каменистое плато с редкими небольшими старицами. В них местные пацаны сачками из маек наперегонки с утками вылавливали оставшуюся рыбу. Старицы быстро зарастали камышом, осокой и зелёной тиной. Теперь здесь хозяйничали кулики. Каменистое серое плато кулики выбирали не случайно: этих сереньких птичек, как и их яйца, невозможно было отличить от серых камней плато. Интересно – это же в их малюсеньких головках прячется разумение, что наилучшим образом можно замаскировать себя и своё потомство среди серого однообразия речной гальки.
Это каменистое плато было одно из излюбленных мест здешней немногочисленной пацанвы, в том числе и чеченской. На ¬этом каменистом тоскливом пространстве послевоенной полуголодной детворе, оказывается, можно было чуточку подкормиться. Для этого надо было найти яички кулика, что было сделать довольно трудно из-за их замаскированности. Кулики гнёзд никак не обустраивают, а выкладывают яйца прямо на песочек между камней, и они абсолютно сливаются с общим серым фоном. Бредёшь, бывало, босяком, конечно, по горячим камням этого каменного поля, ищешь куличьи яйца, но увидеть их – серые, на фоне серых камней невозможно, пока из-под самых ног вдруг не вспорхнёт длинноногая, длинноклювая птичка. Отлетит метра на два-три в сторону, сядет, и её видно только потому, что, как заведённая, машет хвостиком вниз-вверх – волнуется. Понятно, что она слетела с гнезда. Стоишь, как вкопанный, всматриваешься, всматриваешься в камни, а яиц не видишь. Уже начинаешь думать – обманула птичка, как вдруг боковым зрением отличаешь округлость двух-трёх одинаковых камешков от формы других. Ну вот же! Как же я сюда уже смотрел несколько раз и не видел… Хищные руки полуголодного пацанёнка быстро выхватывают куличьи яйца из их несъедобного кремниевого окружения с желанием скорее запустить их в круговорот веществ в природе. Сырыми яйца не ели ни мы, местные огольцы, ни чеченские пацаны. Сырыми не наешься – глотнул, и всё… А вот варёные или жаренные – это уже совсем другая, более сытная еда. Находили пустые консервные банки (этот вредный для природы предмет всегда легко находился…) и варили в них яйца над костерком из веточек, если яйца были целые, или жарили, если они были треснувшие – куличьи яйца до того хрупкие, что при неаккуратном прикосновении тут же трескались. Куликов на речке было не так уж и много, но яйца мы находили каждый день. Может они, лишённые нашим аппетитом потомства, неслись заново? Того мы не знали.
Игр с чеченскими пацанами обычно не было. Была единственная игра, в которой они участвовали – игра в альчики. Хотя чеченских пацанов научили этой игре местные, те хорошо освоили игру и нередко обыгрывали своих учителей. Альчики – это косточки из сустава бараньей ноги. Игравшие выставляли свои альчики в ряд внутри очерченного круга. Битком, который назывался сака, игроки по очереди старались выбить альчики из круга. Каждый игрок знал свои альчики по цвету, по форме, по размеру. Альчики становились выигрышем игрока, если они были выбиты им из круга и, если только становились узкими сторонами вверх, которые назывались айкур и това. Выбитые из круга, но упавшие альчики плошмя, выигрышем не считались. Поэтому фанаты игры, чтобы альчики всегда становились на ребро, заливали в нужное место свинец. Случалось, если чеченцы сильно проигрывали, они быстро хватали свои и чужие альчики и начинали хлюздить – доказывать, что они их выиграли честно. Такое нахальство местных удивляло и потому с чеченцами уже редко кто соглашался играть.
С Каргачёвой рощей, подступавшей к мельничному двору с западной стороны, связано много памятных событий. С наступлением весны я пас в ней нашу корову Юльку – более доброй и душевной животины вряд ли было сыскать. Её дедушка купил не на базаре, а у хозяина во дворе в Лебединовке, значит, без обмана, как говорил дед. Корова оказалась преспокойнейшим и послушным существом, но что удивительно – с отбитым правым рогом. Как это случилось с бедненькой Юлькой я так и не узнал. Пасти её было нетрудно, делай, что хочешь, думай, что хочешь, главное, чтоб она была на виду. Дадут мне дома молока в бутылке, краюху хлеба, и я, шестилетний пастушок, сначала наполненный сознанием важности порученного дела, внимательно следил, чтобы корова не ушла далеко в рощу или не убежала на кукурузное поле, но вскоре начинал томиться этим занятием, садился под деревом и всё поглядывал – не встало ли солнце прямо над головой, чтобы в полдень съесть этот, не дающий покоя обед. Конечно, ждать до полдня обычно терпения не хватало, и вкуснейшее Юлькино молоко с домашним хлебом съедались задолго до обеда. И вот однажды, приглядывая за коровой, я видел, как в рощу пришла довольно молодая чеченка (уж не знаю почему, но мы безошибочно отличали чеченцев от местных), голыми руками нарвала молодой крапивы и, макая её в тряпицу с солью, прислонясь к дереву, аппетитно её ела. Для меня это было шоковое зрелище. Я знал, что крапиву в руки-то брать опасно – обожжешься, а тут в рот… Дома, конечно, рассказал об увиденном чуде. Мама посочувствовала незнакомой чеченке, довели, мол, людей – траву едят, а от деда впервые услышал, что крапива полезна. Не поверил, конечно: как можно есть эти жгучие колючки!?
Ещё помню, как в один из вечеров к нам во двор вошла чеченская женщина с диковинным кувшинчиком в руке с изогнутым горлышком. Она подошла к сараю, где мама доила корову, они о чём-то поговорили, и мама налила ей молока в кувшин. Было такое время, что любая еда ценилась на вес золота, а тут такое расточительство… Мама потом рассказала, что у неё болен ребёнок и ему необходимо молоко. Потом эта женщина с кувшином приходила ещё несколько раз, а однажды принесла шерстяные носки и настояла, чтобы мама взяла их себе в подарок. Помню, что звали эту женщину Мира, она изредка приходила к нам и позднее уже с подросшим ребёнком. Говорила, что её сын и наш сын…
С Юлькой однажды приключилась такая история. Я к полудню пригонял её из рощи на ближайшую поляну к дому. Приходила мама или бабушка с ведром, доили её, а после этого у меня, и у Юльки образовывался перерыв. Бурёнка или уходила в тень под ближайшие деревья и лежала там до вечерней пасьбы, или, если было очень жарко, заходила в самую глубокую часть ручья, где его переезжали машины, и стоя над самой водой, замирала – охлаждалась. В тот день она улеглась в тени на опушке рощи, а я что ж – буду сидеть возле неё до вечера!? Нет, конечно. Я убежал купаться в холостую – большой водоём, образованный тем, что в него сбрасывали водопадом с трёхметровой высоты воду, когда нужно было остановить мельничные водяные колёса и её заставой (деревянным щитом, скользившим по пазам) отводили в сторону – в холостую. Накупавшись вдоволь с дворовой детворой и сходив в сад за яблоками, я, наконец, вспомнил про корову, но, прибежав на место её лежки, увидел, что Юльки нет. Я, как ошпаренный, оббегал все поляны, где обычно пас корову, но Юльки нигде не было. Меня охватил испуг, я не знал, что делать, и боялся сказать взрослым. Тут через рощу возвращалась из города с работы старшая сестра. Я рассказал ей о пропаже коровы. Она тут же побежала домой, подняла на поиски всех взрослых. Отец, мама, дедушка, все мои сёстры, соседские дети – мы обошли все окрестные места и даже те, куда я никогда корову не гонял, – Юльки нет. Пропала… Понурые, уже к вечеру, вернулись мы домой без кормилицы, как называла Юльку бабушка. Вина звенела во мне в каждой клеточке. Я виноват… Ну, как же так я… Все сидели на террасе молча. Все понимали без слов, что в такое не сытное время – это громадная потеря.
Уже стало смеркаться, как видим по опушке рощи ведут на лыгаче (дедушкино слово) нашу Юльку два парня. Ведут к нам во двор. Все бросились навстречу. Два чеченца с большим акцентом, но понятно объяснили. Возвращались они с работы со стекольного завода (это в километре за 3-ей мельницей) и видят – угоняют знакомую им корову с отбитым рогом не знакомые люди. Чеченцы им сказали: – Это не ваша корова! Пришлые испугались и убежали. Все, конечно, шумно и долго благодарили чеченцев. Я к тому времени уже знал три слова по-чеченски – салам алейкум и баркала, и сказал их. Обычно не улыбчивые, чеченцы на этот раз слегка улыбнулись и сказали мне: Дик ду – хорошо. Хьо доттаг - ты друг. (Конечно, только потом от чеченских пацанов я узнавал значенье этих слов). А один из них погладил меня по голове. Так моё несчастье благодаря этим двум незнакомым до этого момента чеченцам обернулось радостью. А отец сходил в курятник, снял с насеста уже усевшихся на ночлег двух кур и хотел отдать их нашим благодетелям, но те стали отказываться. Тогда заговорили мама и сёстры. Не знаю – всё ли они понимали, что им говорилось, только под радушными просьбами парни сдались и ушли с курами в руках. Потом с этими парнями я встречался несколько раз – на озере, в агитпункте во время выборов, в городе, и всякий раз они ласково здоровались со мной – маршалла хулда – ведь мы были кунаки.
Пришёл с фронта старший сын сторожихи и их семья переехала жить в другое место. Мальчишек во дворе для общенья не осталось. Поэтому я иногда уходил за речку, бродил вдоль аула, хотелось пообщаться с чеченскими мальчишками. Но они почему-то держались отчуждённо, особо на сближение не шли, общались только сами с собою. Игры их были всегда жесткими, если не сказать жестокими, и всегда состязательными. То они гонялись друг за другом по кручам и кидались глиняными комьями, то состязались – кто забросит камень подальше или перенесёт камень потяжелее, но чаще всего боролись. Однажды видел, как чеченские подростки дрались по-настоящему. Шёл мимо аксакал. Он только цыкнул, те мгновенно перестали драться, и стояли с опущенными головами, пока аксакал не скрылся за углом. Послушание старшим у чеченцев беспрекословное.
Врезался в память такой случай. Поздней ночью, когда дети уже легли спать, со стороны кукурузного поля раздался панический женский крик. Потом женщина с перерывами кричала: Помогите!.. Отец взял ружье и пошёл за канал на край поля. Ночь была, наверное, безлунная, потому что стояла абсолютная темень. Когда женщина закричала снова, отец выстрелил в воздух. Крик прекратился и больше не раздавался. Когда на следующий день я спрашивал взрослых, что там случилось, они отвечали – а, ничего… Но я слышал, что они обсуждали что-то шепотом. Что произошло ночью в кукурузном поле, я так и не узнал.
Наша округа для желающих поживиться огородными, садовыми или полеводческими плодами была полна соблазнов. Сады, огороды, колхозные поля привлекали не только местных, но и приходящих из города. При нашей мельнице был роскошный сад, принадлежавший, как и сама мельница, артели «Пищевкус». Посадил этот сад, построил мельницу и дом на пустующих землях в нэповское время некий, явно, толковый мужик по фамилии Попов. Строил для себя – добротно, но частное владение было обобществлено… Теперь начальство артели возжелало, чтобы из сада всё до последнего яблочка попадало в её закрома, а потому в сад был посажен дневной сторож (жена зампредседателя артели) – корпулентная женщина, не выпускавшая весь день из рук вязанья. Теперь не только чиченским мальчишкам, но даже жившим при мельнице появляться в саду было нежелательно, особенно во время сборов урожая. Сад был не молодым и не старым, и плодоносил обильно; наступало время, в сад привозили бригаду сборщиков, они тщательно обирали плоды со всех деревьев, укладывали их в ящики и на полуторках куда-то увозили. Ночью за садом и мельницей присматривал ночной сторож – дедушка Рудасов, о котором у меня остались самые приятные воспоминания на всю жизнь. Привлекательным достоинством третьей мельницы был огромный виноградник с несколькими сортами сладчайшего винограда. Сторожем там был милейший старичок, который всегда щедро угощал нас этим лакомством, когда мы, набегавшись в роще, прибегали к нему в виноградник. И вот однажды мы увидели, как через наш двор стремглав пробежали два босых чеченских парня и скрылись за ивняком, что густо разросся вдоль большого ручья. Дедушка Никанор сразу высказал догадку:
– Что-то натворили. Вишь, как убегают.
И действительно, следом за ними во двор влетел всадник с ружьём в руке и на ходу крикнул нам:
– Куда побежали?
Мы указали в сторону рощи.
– А что случилось-то?
– Убили сторожа в винограднике! – крикнул объездчик и поскакал на другой берег ручья. Если бы убийцы побежали в рощу, они должны были бы перебежать открытое пространство между ручьём и рощей, и мы бы с террасы это видели. Но беглецы на нём не появились, значит, остались где-то на ручье. Я сбегал на мельницу, сказал об этом происшествии отцу. Он с дедушкой тоже пошли искать преступников. Вооружившись палками, они раздвигали ими густые кусты, не оставляя без осмотра ни метра. Всадник метался вдоль ручья из конца в конец, но беглецы не находились. Все понимали, что убежать отсюда они не могли – всё вокруг хорошо просматривалось. Значит, убийцы где-то затаились в районе ручья. Искали до самой темноты. Но не нашли – преступники, как сквозь землю провалились. Утром дедушка снова пошёл на ручей, хотел понять, как беглецам удалось скрыться. И понял. По крутым берегам ручья росла такая длинная трава, что свисала до самой воды. Дедушка был уверен, что чеченцы поднырнули под нависающую над водой траву и могли там дышать. Они, конечно, слышали погоню и шумы поиска, а их увидеть было невозможно. Дождавшись ночи, они незаметно исчезли. Днём приходил участковый милиционер, расспрашивал нас и рассказывал сам. Он был в ауле, но бесполезно – никто ничего не знал. Убийц в лицо никто не видел, преступление осталось нераскрытым.
Пока искали убийц, разный народ с нашего двора и с соседней мельницы ходили в виноградник смотреть на убитого. Я впервые в жизни видел мёртвого человека. Убитый лежал на спине с открытыми глазами, они удивлённо смотрели в небо…
На похороны убитого сторожа ходил весь окрестный люд. Позже, через много лет, я понял, что то кладбище, где его похоронили, находилось точно на том месте, где сейчас стоят кинотеатр «Иссык-куль», кафешки и прочие строения – это место уже давно далеко не окраина города. Люди, когда-то похороненные на том кладбище, будто никогда и не жили – могил их нет, никто их не знает и не помнит…
Пришло время идти мне в школу. От дома до школы было километров пять, а дорога к ней пролегала как раз через всю рощу. Школа была маленькая, и начальные классы учились во вторую смену. В начале осени ходить через рощу было одно удовольствие – осеняя роща была неописуемо красива. Её образы живы в памяти всю жизнь… Опавшие листья засыпали дорогу и тропинки таким толстым слоем, что идущий по ним невольно громко шуршал сухими листьями и в осенней тишине был далеко слышен. С приходом дождей, утрами в роще подолгу висели туманы, она отсыревала, листья становились мягкими и бесшумными. Теперь идущий по ним был совершенно не слышен. Однажды шёл я в школу почему-то утром, как раз в утреннем тумане – метра за три уже ничего не было видно, и вдруг передо мною, как из-под земли, выросли два солдата, в шинелях и с автоматами ППШ (чётко помню – с круглыми дисками). Я знал от взрослых, что вокруг чеченского поселения ставили секретные заслоны, поэтому сразу понял, кто эти солдаты. Один из них меня спросил:
- Ты из чеченского посёлка?
Вопрос не застал меня врасплох, но почти обидел.
- Нет! Разве не видно? – ответил я не останавливаясь. Через несколько шагов я обернулся, но солдат в тумане уже не было видно.
Поздней осенью темнеть стало рано, и я возвращался домой из школы уже в полной темноте. Идти одному через чёрную утробу ночной рощи – это, я скажу вам, испытание. Но я не жаловался и взрослые проблемы не видели. От БЧК через всю рощу, мимо школы и мимо моего дома, и дальше до стеклянного завода, сквозь тесноту деревьев шла грунтовая дорога. Параллельно ей, под шатром кряжистых, каждый, как скала, карагачей, вилась тропинка для пешеходов. И вот однажды поздней осенью (всё и сейчас помню до детали) в абсолютной темноте шёл я домой из школы. Видно тучи так плотно задёрнули небо, что на земле во тьме вытянутой руки не было видно. Иду я по тропинке, но её не вижу – просто знаю, что она есть. Иду на ощупь по мокрым листьям, стараясь не произвести ни малейшего шума. Что заставляет человека в такой ситуации, боясь в темноте неизвестно чего, не убежать куда-нибудь к свету, а преодолевать страх и идти в темень дальше? Я и шёл. Но вдруг прямо на тропе уткнулся во что-то мягкое…
- Медведь! – пронзила голову мысль. И тут же следующая:
- Но откуда ему взяться? Медведи в наших краях не водятся. – Вторую мысль подтвердил возглас:
- Шайтан! – это от испуга, не иначе, воскликнул дядька, с которым мы столкнулись в полной темноте и полной тишине. Больше не сказав ни слова, мы обошли друг друга и продолжили, крадучись, пути к своим целям. Моя цель известна – побыстрей бы домой, а куда тёмной ноченькой отправился чеченец, которому, которым выход за пределы аула был запрещён, а тем более ночью?...
Ну об этой встрече ночью с чеченцем не рассказать дома я не мог. Тогда взрослые обратили внимания на мои ежевечерние терзания. И договорились, что ночной сторож дедушка Рудасов, живший в районе школы на улице Советской (теперь ниже БЧК эта улица называется Бакинской) будет заходить за мной после учёбы. Какое это было удачное решение! Я полюбил этого старика всей душой и благодарен судьбе, что он был в моей жизни. То, что мне теперь с ним не страшно было идти в темноте через рощу, это понятно. Но главное – дедушка Рудас, как его все называли в доме, оказался неисчерпаемым сказочником. Я теперь ждал больше всего этого часа – когда мы будем идти из школы, а он будет мне рассказывать очередную сказку. Бывало, когда мы уже приходили на мельницу, а сказка не была окончена, я не хотел заходить в дом, а просил дорассказать сказку. Если он иногда не мог этого сделать, то следующего вечера – услышать продолжение, я ждал с великим нетерпением. Но более подробно об этом памятном мне на всю жизнь человеке рассказано в повести «Судьба женщины».
Лучшим местом и временем за всю мою жизнь были как раз те – прожитые на мельнице в Карагачёвой роще. Но, увы, время это было коротким. Ревизор – (Самуил Кацев – эта фамилия, как вырезана в моём мозгу) – как потом выяснилось, оболгал моего отца – отец не захотел давать ему взятки, и тот организовал ложное обвинение и его увольнение. Позже было разбирательство, и хоть правда восторжествовала, но было поздно – наша семья уже переехала на жительство в город. Ставленник ревизора, заступивший место отца, быстро проворовался, а мельницу, столь дорогую моим воспоминаниям, не умея на ней работать, не ремонтируя, не обслуживая нужным образом, вскоре привёл в полную негодность. Приезжая иногда посмотреть на дорогое мне место, я видел, как мельница простаивала, быстро хирела и вскоре была закрыта, как не рентабельная. А потом полностью сломана…
Водяных колёс шум неумолчно
Разносился музыкой вокруг.
Но ломают мельницы нарочно…
Её помнит роща – старый друг.
Ну, конечно же, ломать - не строить,
Мельницу сломали до основ.
Как теперь мне память успокоить,
Не лишив её счастливых снов?
В городе мы жили за ж.д. вокзалом, возле Шанхая. Райончик ещё тот! Здесь среди подростков и молодёжи царили уголовные отношения. С такой же репутацией были ещё Лондон на Пишпеке и Кузнечная крепость возле Табачки, но Шанхай лидерствовал. Каждый день приходили вести о драках, поножовщине, воровстве, а порой и убийствах. Населяли эти самзастроевские глинобитные фавеллы советского образца беженцы с захваченных гитлеровцами западных территорий Союза. Безотцовщина, безработица, нищета, нужда определяли сознание этих стихийных посёлков. Блатной дух здесь был идеологией. Пацаны, чуть перейдя подростковый возраст, как правило, за свои делишки отправлялись в колонии и тюрьмы. Когда для чеченцев отменили комендантский режим жизни, некоторые из них избрали местом жительства эти глинобитные времянки в посёлках по окраинам города. В новой для меня школе учились несколько пацанов чеченцев. Они, хотя и были разные по возрасту, но всегда были солидарны между собой и держались особняком. Среди моих одноклассников был ученик по имени Даукен – это был очень самоуверенный, наглый пацан, который учительнице в четвёртом классе, когда она требовала с него дисциплины, говорил ты. Он организовал из своих приспешников кодлу, которую побаивалась вся школа. В седьмом классе один из его подручных Генка Дубровский, поссорившись со взрослым дядькой, пырнул его заточкой в живот. Фронтовик умер. Говорили, что Генку расстреляли.
Вспомнилось, что в то время существовала негласная, а теперь забытая традиция – драки между школами. Каким-то образом, обычно осенью, все узнавали, что в такой-то день состоится драка между 10 и 21, или 4 и 10 школами. Кто организовывал эти кулачные бои, кто извещал о дате, времени, месте их проведения, всегда оставалось загадкой. Но откликалось большинство пацанов – от десятиклассников до мелюзги начальных классов. Сходились по возрастам, дрались до чьего-то явного преимущества или первой крови, как правило, из хобота, шнобеля, носопырки, клюва, пятака, короче, из носа. Существовало негласное, но железное правило: в драке никакой приправы не использовать. И только чеченские пацаны приходили с приправами – ножами, кастетами, свинчатками, и не скрывали этого. Причём, приходили не только из соседних школ, а неизвестно откуда. Как отзывались на призыв к кровавой битве. Они, видимо, воспринимали эти полушутливые кулачные бои, в которых пацаны сходились только затем, чтобы померяться силами, как настоящую рубку, в которой надо победить любой ценой. Если кто-то из них пускал приправу в ход, кровь была уже иной, и дружеское побоище немедленно прекращалось. Их за это не любили и побаивались. Но, похоже, им их не джентельменское поведение льстило.
Чеченцы, получив свободу передвижения, стали иногда громко заявлять о себе в городе. К примеру, ходили слухи о каком-то удальце, прославившемся тем, что таксисту, собиравшемуся дать ему сдачу на большую купюру, он сказал: Дурак, Мустафа сдачи не берёт! Поведение, в котором утверждали себя чеченцы, отразилось даже в наивном фольклоре: Базар большой, Кукурузы много, Чечен идёт, Дай ему дорога. Интересно, в чьей голове родился этот фольклорный куплет – толи это подтрунивание над чеченцами со стороны русскоязычных, или это выражение самими чеченцами своего быстро проявившегося апломба?
Народы, депортированные с Кавказа, Крыма, Поволжья были расселены в Чуйской долине Киргизии по многим районам. Когда я подрос, при разных обстоятельствах чеченцев, ингушей, балкарцев, карачаевцев, даргинцев, немцев, греков, крымских татар встречал в Аламединском, Сокулукском, Калининском районах. Работали они в основном в колхозах. Но постепенно некоторые стали жить и работать в столице городе Фрунзе и в других городах. В старших классах в моей школе историю преподавал ингуш Якуб Дышлакович, говоривший по-русски с явным акцентом. Учитель он был явно плохой, но с горячим самомнением; был вскорости изгнан из школы за порочную связь с учительницей младших классов, о чём шепталась вся школа. В одно время со мною в Университете учились представители всех депортированных народов. Мы в то время совершенно не придавали значения тому, что с тобой вместе учится или работает кто-то другой национальности. Это и было причиной того, что молодёжь, не зная правды, не интересовалась судьбой депортированных, и так мало было подчерпнуто из того, что было рядом. А когда к их истории пробудился интерес, уже многое изменилось – большинство вернулось на историческую родину и расспросить подробности уже было не у кого. Но вопросы по этому делу засели в голове навсегда и при встречах с разными людьми что-то удавалось узнать.
Однажды в больнице в одной палате со мною лежал уже пожилой человек, преподаватель русского языка из Кенес-Анархая. Говорил он по-русски так, что понятными были только каждое третье-четвёртое слово; да ещё густая черень кожи и архипатриархальные черты лица, с застывшим на нём враждебным выражением, были заметными препятствиями для обстоятельных бесед. С другим человеком, примечательным тем, что, как он говорил, в нём намешана кровь киргиз, калмаков, узбеков, таджиков, а определявшим свою национальность, как киргизский еврей, директором кинотеатра «Россия» по фамилии Маматджанов, тоже владевшем русским в очень упрощённом виде, общаться довелось более обстоятельно. Оба они во время войны были солдатами НКВД и стали свидетелями и участниками высылки чеченцев. Вот, что они рассказывали. Всю войну тот и другой служили в охране заключённых – солдат Красной армии, побывавших в плену у фашистов. (Видно, для фронта их сочли непригодными, а вот виртухайствовать очень даже подходящими). В начале февраля 1944 года их подразделения перебросили в Чечено-Ингушетию. Поначалу никто не знал, даже командиры, цели этой передислокации. За неделю до начала операции по высылке прошёл слух, что по Северному Кавказу проехал Берия. Видимо, проверял готовность к операции, как потом стало известно, названной «Чечевица». Рано утром 23 февраля солдаты получили приказ и инструктаж, как его выполнять. Сначала со всех городов и сёл всё мужское население, включая подростов, вывели из населённых пунктов, якобы для копки траншей. Там их окружали, под дулами автоматов грузили в машины и отвозили к железной дороге. На железнодорожных путях уже стояли сотни заранее подготовленных товарных вагонов. Прибывшие партии мужчин также под автоматами заставляли войти в вагоны. Вагоны запирали снаружи и тут же отправляли. Отделение мужчин от семей было сделано предусмотрительно. Если бы, рассказывали бывшие энкэвэдешники, мужчин не выманили обманным путём, могло бы произойти массовое сопротивление – ведь было известно, что чеченцы традиционно имели на руках много припрятанного оружия. Но при посадке сопротивление отдельных смельчаков всё же случались – их скручивали и изолировали в специальном вагоне-карцере, особо дерзких куда-то увозили и, возможно, расстреливали. С семьями поступили не менее жестоко: солдаты заходили в дома, давали два часа на сборы. С собой можно было взять только то, что можно было унести на руках. Люди брали только одежду и немного еды, даже постель нельзя было взять. Потом людей грузили на машины и увозили, а если было не очень далеко, угоняли пешком, к той же железной дороге. Также под дулами автоматов загоняли всех в товарняки и запирали. Не все вагоны были с крышами, а в некоторые вагоны людей набивали столько, что не было возможности даже присесть и они день и ночь ехали стоя…
Жестокость операции дополнялась тем, что людям не объясняли, почему так поступают с ними и куда их везут. Сейчас вдумываешься в детали операции и поражаешься – это же сколько надо было привлечь войск для её выполнения, сколько вагонов, паровозов, автомашин, сделать запас продовольствия, сколько решить организационных вопросов! А ведь ещё шла война – наше наступление в это время истекало кровью пока в Польше. Но репрессивная сталинская машина работала чётко – операция «Чечевица» была закончена в течении двух недель. Из Чечено-Ингушетии и сопредельных территорий было депортировано более 500 тысяч чеченцев и 250 тысяч ингушей. Другим заданием было аннулировать всё имевшееся у населения оружие. По аулам нашли много припрятанного оружия, как старого, пускавшего кровь русским ещё под водительством Шамиля, так и современного, включая пулемёты. Найденное холодное и горячее оружие вывозили грузовиками.
А далее, повествовали бывшие НКВДэшники, квартировавшие со своими командами по опустевшим чеченским сёлам, названий которых они не помнили, приятное перемежалось с ужасным. Эти люди, только что отправившие сотни тысяч других людей на муки и кого-то на смерть, приходили в ужас от... хором мычащего и блеющего сутками брошенного и голодного скота. Вайнахи умелые скотоводы. Крупного и мелкого скота осталось по сёлам и аилам тысячи, и вот он голодным рёвом изо дня в день мстил, сводя с ума, тем, кто лишил их хозяйской заботы. К рёву скота добавлялся, вынимавший душу, непрерывный вой собак… А приятным для вертухайской солдатни было то, что индюшатиной, курятиной да бараниной они отъелись за все четыре года войны. Но всего съесть они не успели – опустевшие дома высланных скоро были заселены переселенцами из сёл и городов, уничтоженных немцами.
Теперь бы расспросить подробнее, да не у кого – сколько времени везли депортированных до мест ссылки в Казахстан и Киргизию, на чём спали, чем питались, как решались бытовые и естественные нужды, как переносили дорогу дети? По малочисленным сведениям, которые удалось при разных обстоятельствах узнать у свидетелей тех событий и их потомков, условия перевозки ссыльных были ужасные. В первые дни мужчины, ехавшие в вагонах вместе с женщинами, стеснялись при них пользоваться ведром для туалета и доводили себя до того, что у них лопались мочевые пузыри. В феврале, марте в телячьих вагонах холодно, без обогрева, без воды, без туалетов, люди заболевали и, не леченые, умирали. Но разве они были приговорены к смерти? Нет. Так почему за их смерти никто не отвечал? На остановках эшелонов трупы вытаскивали из вагонов и хоронили рядом с железной дорогой, но не в земле – выкопать могилы было нечем и некогда, – а в снежных сугробах… Борис Кубаев, мой друг, доктор экономических наук, оставшийся в отличии от меня в Киргизии, карачаевец, рассказывал, что его привезли в ведре… Не всем довелось живыми доехать до места ссылки. На этой адской дороге больше всего погибло стариков и детей.
Варварские отношения между людьми устанавливаются очень быстро, стоит лишь обществу попасть в серьёзный катаклизм.
Как проходила ссылка чеченцев и других кавказцев в Киргизии, я кое-что видел сам, слышал от свидетелей и самих ссыльных. Это драматическое событие, конечно, описано участниками его, да вот литература эта, жаль, малодоступна в наших краях. А уезжали ссыльные из мест ссылки на родину при не менее драматических обстоятельствах. Некоторые из них вырыли кости умерших родственников и, затарив их в мешки, занесли в качестве багажа в плацкартные вагоны, в каких возвращались в родные края. Трупный смрад установился в вагонах очень скоро. Проводники, желая спасти пассажиров от эпидемии, рискуя уже своими жизнями, пытались выбрасывать из вагонов мешки с костями. Освободили вагоны от необычного груза, вроде бы, только после вмешательства органов внутренних дел. Закопали кости где-то в спешке или просто выбросили в голую степь – о том ничего не знаю.
А вот как встречались чеченцы с родными местами, мне рассказал прекрасный парень, наш сосед, Женя Сорокин, служивший срочную в Грозном. Как и высылка, возвращение проходило под усиленным наблюдением Армии. Женя рассказывал, а у меня перед глазами возникали живописные картины… Вышли из вагонов те, кто уцелел и подрос в ссылке, и пошли вереницами к своим очагам. Большая колонна подошла к речушке. Шедший впереди седобородый аксакал омыл водой руки и лицо. Пятна нефти остались на белой бороде, а он вознёс руки вверх и кричал:
– О, родина! Мы вернулись!
И благодарил Аллаха за милость. Людская колонна упала на колени, и горячая благодарность Богу носилась над ней, что было понятно солдатам без всякого перевода.
Много разных сцен случилось при встрече вернувшихся ссыльных и временных хозяев их домов. Кто-то из временных, понимая, что владеет не своим, собрал пожитки и покатился дальше искать пристанища в изуродованной стране. Кто-то из чеченцев поблагодарив временных, что сохранили дом и хозяйство, стали пока жить вместе. Эти вернувшиеся хорошо понимали, что значит остаться без крыши над головой. Был случай, когда вернувшийся хозяин, молча вошёл в свой дом, отвентил ножку у кровати, собрал высыпавшийся из неё ручеёк золотых монет и молча ушёл. Были и такие, кто упорно не хотел вернуть чужое добро и тогда в ход шли винтовки и кинжалы, не найденные энкэвэдешниками…
С депортацией кавказских народов многое остаётся непонятным и сейчас. Документы говорят, что среди призывников было много дезертиров, были факты открытых предательств. Это была реакция на действия Советской власти на Кавказе. Но разве не было таких фактов в других местах многонационального Союза? Говорят, что всё дело в массовости… А семьи – стариков, женщин, детей, ссылали за солидарность, поддержку тех, кто уклонился от битвы с фашистскими оккупантами. Но всё, как всегда, неоднозначно. Солдаты кавказцы, сражавшиеся на полях Великой Отечественной войны не менее героически представителей других народов, возвращались с фронта с наградами, но не на Кавказ, а в места ссылки семей. Самый известный пример судьба народного поэта Кабардино-Балкарии, друга Чингиза Айтматова, балкарца Кайсына Кулиева. Его сборник стихов «Раненый камень» не мог не вызвать и восхищение, и боль за судьбу его народа.
В Киргизии и Казахстане остались немногие из депортированных – лишь те, кто успел хорошо прижиться, и те, кому некуда и не с кем было возвращаться.
Я давно обратил внимание на общую угрюмость чеченцев. Для себя объяснял это тем, что они живут в суровых условиях гор, которые для весёлости мало предназначены. Но испытав на собственной шкуре все «радости» мигрантской жизни, понял, что ссылки, как и вынужденные переселения, здорово портят характеры в сторону угрюмости…
Но жизнь тем и прекрасна, что она многолика. В 60-70 годы я стал свидетелем и немного организатором прекрасного фестиваля «Весна Ала-тоо», проводившегося в Киргизии много лет подряд. Из Москвы и Ленинграда приезжали многие известные артисты театра, кино и эстрады, и в течении месяца сменяя друг друга, гастролировали по всем городам республики. Среди них каждый год непременно приезжал известный в то время народный артист СССР, выдающийся самобытный танцор Махмуд Эсембаев. Он, как рассказывал сам Эсембаев, ежегодно участвовал в фестивале потому, что был из числа чеченцев, сосланных в Киргизию, и начинал свою карьеру артиста в Киргизском театре оперы и балета. Моё же любопытство к нему, кроме того, что он был замечательный, ни на кого не похожий артист, подогревалось и тем, что он, оказывается, в послевоенные годы жил как раз в знакомых мне местах в Аламединском районе. Он, познавший всю горечь депортации, знавший голод и холод не понаслышке, став известным артистом, объездившем весь мир, перед выступлениями всегда говорил слова благодарности земле и людям, приютивших их холодной весной 44 года. Незабываемая в глазах картина: высоченный, за два метра, стройный и тонкий, как молодой тополь, да ещё и в высокой папахе, идёт по городу всем известный артист и земляк, его сопровождающие не хилые ребята кажутся недорослями радом с ним, а толпа горожан, притянутая, как магнитом, тянется за ним по всему городу. Зрители на его выступлениях то замирали не дыша, то ревели от восторга.
Два события в моей жизни, связанные с Махмудом Эсембаевым, произошли позже. С выступлениями в воинских частях Группы Советских войск в ГДР перебывали очень многие советские артисты. В гарнизонном Доме офицеров в городе Лютерштад-Виттенберг мне довелось в 1982 году снова встретиться с Махмудом Эсембаевым. Он тогда ездил по ГДР в составе артистической бригады вместе с Донатасом Банионисом, Кларой Лучко, Екатериной Васильевой и другими артистами, но не о том речь. Запомнилось, как он смешным приёмом вызывал улыбки у людей, столпившихся вокруг артистов для фотографирования. Памятуя наше землячество, я, конечно, не мог не подойти к нему. Показав знание нескольких слов на чеченском и сказав, что я тоже жил в Аламединском районе, я не ожидал немедленного его дружеского расположения ко мне. Повспоминав немного о только нам понятном общем, мы, похоже стали кунаками: Махмуд Алисултанович дал мне свою визитку с адресом в Москве, приговаривая:
- Только, старик, заезжай обязательно, без стеснений, мой дом – это такой караван-сарай, где пьют, жрут, спят, танцуют и поют. Меня не будет, визитку покажешь, тебя примут, как надо.
Тогда я ещё получил от него автограф на сборнике стихов Рыльке, только что купленном. Позже я не единожды пожалел, что много раз проезжая через Москву, так и не решился воспользоваться его приглашением – постеснялся.
Эта встреча с Махмудом Эсембаевым в будущем имела совсем неожиданное продолжение. Уже развалился Союз, каждый искал куда приткнуться, чтобы иметь источник для жизни. Я, имея опыт работы в кинематографе и кинофикации, занялся кинопрокатом. В очередной приезд на кинорынок, мы с одним пьяницей – артистом Киргизского драмтеатра, навязанного мне в помощники его родственником, владельцем очень провинциального фильма, который надо было продать кинопрокатчикам, жили в гостинице «Россия», (позже сгоревшей, а потом вовсе снесённой; теперь на её месте международными дельцами сооружён нелепейший скучный парк, который уже пора тоже сносить). По вечерам мой коллега-пьяница, сосредоточив общие командировочные в своём кармане, обычно отсутствовал, а тут явился, когда я уже спал, с шестью спутниками «кавказской национальности» и юля глазами, сказал, что вот его новые знакомые азербайджанцы хотят со мной познакомиться. Хмурые лица пришедших не оставляли сомнений, что пришли они не с дружеским визитом. Ничего не говоря, один из пришедших сразу включил телевизор на полную громкость (в голове мелькнуло – отработанный приём грабителей), другой взял лежавшие на тумбочке мои часы и взглянув на них, небрежно отбросил – китайская штамповка его не заинтересовала. Стало совершенно ясно: мой спутник-пьяница, где-то накуролесив, притащил с собой бригаду абреков, сменивших горы на московские гостиницы. До меня уже раньше доходили слухи, что чеченцы в Москве подмяли под себя многие виды легального и нелегального бизнеса, и в первую очередь гостиничный, игровой, проституцию. Понимаю, что сейчас начнут требовать деньги, тем более, что пьяница-предатель ни с того, ни с сего представил меня его директором. Я опережаю события: здороваюсь – маршалла хулда, и спрашиваю, как дела – гулкшмуха ду, вайнахи? По их реакции вижу, что попал – азербайджанцами здесь и не пахнет. Один спрашивает:
- Откуда знаешь?
Говорю: Жил рядом с вашими отцами в депортации…
Звук у телевизора сразу выключили. Ещё две-три фразы о том, что видел и что знаю о тех событиях не понаслышке. Вижу, абреки немного обмякли. И тогда я пустился в откровенное враньё: Завтра, говорю, идём к Махмуду Эсембаеву договариваться о его съёмках в новом фильме. Горцы своих героев знают. Они не стали вникать в тонкости нашего творческого замысла, а буркнув – Будем ждать нового фильма, быстро покинули гостиничный номер.
Была с чеченцами ещё одна показательная встреча. Несколько лет назад я был в Нальчике, потребовалась нужда обратиться в местную поликлинику. В коридоре на диване возле нужного мне кабинета сидели трое молодых кавказцев. Как только я подошёл к ним, они все встали и предложили мне сесть, хотя были ещё свободные места, при этом они не могли не видеть, что подошедший старше их человек не из числа кавказских национальностей. Я, благодаря их, сел, разговорились – оказывается, они из Чечни, привезли друга в больницу. Такого уважения к старшим в Центральной и не только Центральной России я давно уже не встречал. Рыночными, считай жульническими, отношениями, аморальным телевидением народ развратили, нация морально деградировала и охамела, и не только что утратила уважение к старшим, но и стала опасной сама для себя.
Коротко обозрев Былое, перехожу к рассмотрению Дел чеченских в современности.
Гор. Бишкек, 1995 год