ГЛАВА ДЕСЯТАЯ - ФЕНОМЕН СОКРАТОВСКОГО ДАЙМОНИЯ.
Хочется рассказать об одной удивительном феномене, за которым я давно и пристально наблюдаю. Речь идет о нарушении самоидентификации, известном еще под именами диссоциативного нарушения личности, парадоксом множественной личности, синдромом композитной личности, а в быту просто "раздвоением личности".
В поле научного зрения этот феномен попал только в конце Х1Х - начале ХХ века, хотя на самом деле был известен многие тысячелетия. Поэтому давайте вначале обратимся к загадке сократовского Даймония, представленной в современной философской литературе.
«Очевидно, что даймоны античности представляют собой некоторое инобытие, отличное от человеческого. Мы попытаемся взглянуть на соотнесенность человека и представителя этого инобытия под особым углом зрения.
Наиболее рельефное значение, в особенности в контексте проблематики потустороннего невидимого мира, интересующая нас тема приобрела в связи с так называемым феноменом «сократовского даймония». Сократ — фигура вообще-то из ключевых не только в античности, но и во всей Западной культуре. Многие аспекты, с ним связанные, получили широкий резонанс и столь же широкое освещение.
Не является исключением и «сократовский даймоний». Хорошо известно, что в античности имело место представление о даймонах как существах промежуточных между богами-олимпийцами и человеком. В этом своем срединном статусе они соответствуют, по крайней мере на первый взгляд, ангелам христианства.
Так что же тут может привлечь наше внимание? Ведь, кажется, что нет ничего выдающегося в том, чтобы зафиксировать наличие неких особых, невидимых глазу существ, занимающих среднее положение между богами (в христианстве — Богом) и людьми, которых они, эти существа, как будто бы связывают.
На христианской почве эта тема также не раз по-своему интерпретировалась. В частности, указанное представление легло в основу христианизированной концепции св. Дионисия Ареопагита. В ней в силу своей логической последовательности оно приобрело вполне незыблемый характер. Между тем, истинное положение ангелов не соответствует всего лишь промежуточному статусу в космической лестнице бытия.
Вместе с тем, предполагая, что реальное положение дел обстоит иначе, что существуют устойчивые личностные связи людей с миром ангелов, по крайней мере, на уровне логики, молитвенных ожиданий и «уверенности в невидимом», мы задаемся вопросом о возможных ретроспективных находках, касающихся даймонов. Другими словами, бросим взгляд из дня сегодняшнего в классический античный мир.
Известно, что одной из причин суда и итогового осуждения Сократа было так называемое «изобретение им новых богов». Мелет писал об этом в своем обвинительном письме. А вот что говорит на суде сам Сократ: "Вы часто и повсюду от меня слышали, а именно что мне бывает какое-то чудесное божественное знамение; ведь над этим и Мелет посмеялся в своей жалобе. Началось у меня это с детства: вдруг — какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен делать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет".
Как известно, еще задолго до Сократа даймонами называли всех разнообразных потусторонних существ, не имевших так называемых личных имен. И здесь очень важно не проскочить мимо того, что введение Сократом новых божеств было смутно ощущаемой угрозой космическому порядку. Не в смысле приближающегося конца вселенной, а в смысле угрозы полисному существованию.
Угроза эта была связана с тем, что божества, которые «вводил» Сократ, не были привычными, всем в той или иной степени известными даймонами, но они каким-то образом сильно отличались от традиционных представлений. На наш взгляд, прежде всего принципиальная инаковость божеств, «божественных знамений», о которых говорил Сократ, послужила ведущей причиной обвинения, суда и финального осуждения великого философа.
Вот как Галаксидор отвечает на вопрос Феокрита: «Отнюдь не верой в богов [пренебрегал Сократ]. Не восприняв от Пифагора, Эмпедокла и других философию, преисполненную мифов, призраков и суеверия, он как бы вывел ее из состояния вакхического опьянения и обратил на искание истины посредством трезвого рассуждения. Ибо все поведение Сократа отличалось целеустремленностью и решимостью, как бы исходя из единого твердого изначального суждения.
Ибо "даймон Сократа явил ему некий руководящий жизненный образ, всюду предтекший ему, подававший совет и могучесть”, в делах неясных и недоступных человеческому разумению: в этих случаях даймон часто вступал в собеседование с Сократом, сообщая божественное участие его намерениям.
Общеизвестно, что Сократ к тем, кто говорил об услышанном ими некоем голосе, относился с уважением и внимательно их расспрашивал. Это наблюдение побуждало нас подозревать, что даймон Сократа был не видением, не галлюцинацией, а ощущением какого-то голоса или созерцанием какой-то речи, постигаемой необычным образом, подобно тому как во сне нет звука, но у человека возникают умственные представления каких-то слов, и он думает, что слышит говорящих».
В отличие от Плутарха, римский философ Апулей свое произведение посвящает, скорее, не специальному анализу сократовского даймона, но изложению собственного представления о природе, можно сказать, структуре и смысле существования даймонов вообще:
«Поэтому я намерен в настоящее время посвятить свою речь предмету, в отношении которого если не у каждого определенная вера, то определенно у всякого есть какое-то общее представление. А именно предстоит изложить по латыни, какие разновидности демонов приняты философами, чтобы вы могли лучше и подробней узнать о пророческом даре Сократа и о божестве ему дружественном».
В целом, по Апулею, даймоны занимают привычное срединное положение. Во всех отношениях они «находятся между богами и нами». Но среди них есть такие, которые более всего превосходят остальных достоинством. «Это — более высокий и священный род даймонов».
«Из этого высшего сонма даймонов уделяется каждому человеку особый свидетель и страж жизни, который, никому не видимый, всегда присутствуя, судит не только дела, но даже мысли». Любопытна и по-своему знаменательна характеристика, которую дает этому существу Апулей:
«Это твой страж и частный руководитель, твой домашний хранитель и собственный попечитель… неотступный свидетель, дурного хулитель, доброго покровитель».
В знаменитом диалоге «Пир», обсуждая природу Эрота, Диотима и Сократ выяснили, что он представляет собой «нечто среднее между бессмертным и смертным».
— Кто же он, Диотима? — Великий гений, Сократ. Ведь все гении представляют собой нечто среднее между богом и смертным».
Таким образом этот «великий гений» отчасти напоминает феномен совести, которая тоже в целом не поощряет и не подталкивает к действиям. Но, пожалуй, важнее указать на то, что даймоний Сократа, поскольку является посредством «некоего голоса», постольку представляет собой все-таки иную реальность, нежели имманентная Сократу Психея, как порой многие полагают.
Сказать, какова истинная природа этой реальности, по-прежнему затруднительно. Ибо они не просто «истолкователи и посредники между людьми и богами», но, кроме того, «пребывая посредине, они заполняют промежуток между теми и другими, так что Вселенная связана внутренней связью.
По другому и быть не может, ибо космос не есть пустота а нечто предельно насыщенное и исполненное великого смысла. В нем нет («промежутков») и бессмыслицы, они представляют собой сплошное и, вместе с тем, соотносительное («связанное») бытие.
Далее, как известно, Платон излагает происхождение и тем самым изначальную вечную природу даймония Эрота, вкладывая в этот образ сущность философии и философствования вообще, которая сводится к непрерывной жажде полноты, стремлению к обладанию истиной. В этом заключается природа философии: она подразумевает пребывание в нехватке и, следовательно, не причастна блаженному и совершенному божественному покою.
И в то же время, познание, т.е.постижение и усвоение, это уже не просто чисто человеческая или, иными словами, ремесленническая реальность. Это состояние «уже не—еще не». Возьмем на себя смелость предположить, что Платон не только и не столько с помощью Эрота, хотя и им тоже, олицетворяет философское дело, сколько делает это в отношении Сократа. Полного их отождествления Платон, конечно, не допускает, но при этом, вглядываясь вместе с ним в Эрота, нельзя не увидеть Сократа:
«Он всегда беден и совсем не красив. Зато он по-детски тянется ко всему прекрасному и совершенному. Он храбр, смел и силен, он искусный ловец, конструктор логики, он жаждет разумности и достигает ее, он всю жизнь занят философией, он искусный учитель, чародей, и софист».
Если прямо задаться вопросом: можно ли в сократовском даймоне увидеть ангела-хранителя, то ответ, с одной стороны, напрашивается, с другой, — не так уж и прост. Конечно, не может идти речи о прямом отождествлении — нет для этого достаточных оснований. Их не дают сами сократовские ощущения, не выводят к ним и последующие интерпретации. С одной стороны, не приходится сомневаться, что Сократ жил в присутствии иной реальности, вслушивался в нее.
С другой стороны, его опыт, которым он с нами делится, не позволяет утверждать, что он говорит конкретно с кем-то. Откуда этот голос, который воспринимает Сократ? Это отнюдь не пустые вопросы, особенно для современного сознания, тонущего в бесчисленных психологических конструкциях, с готовностью и охотой капитулирующего перед экспансией всевозможных имманентных психологем.
Главной проблемой в данном случае является то, что ничьи свидетельства — ни самого Сократа, ни Платона, ни других - не позволяют заключить о наличии личностного образа даймония. На его отсутствие указывает, в частности, отсутствие как беседы между Сократом и даймонием, так и обращения первого ко второму.
Так, обращение могло бы стать личным именованием образа этого даймония, а беседа свидетельствовала бы о появлении личностного напряжения, резонирующей связи лиц. Но здесь можно либо догадываться об этом, либо искать какие-то косвенные признаки.
Однако сколько бы мы таких признаков ни нашли, личностного образа даймония они все-таки не обнаружат, не очертят его, не позволят обрисовать его умственную «икону».
И все же, несмотря на такую скудость личностных черт сократовского даймония, правильнее всего будет рассматривать это через призму сократовского «христианства до Христа». Надо сказать, нечасто можно встретить подробный разбор этих широко известных слов, принадлежащих еще ранним отцам Церкви и чрез них, собственно говоря, самой Церкви.
Впрочем, здесь мы также не рассчитываем на обстоятельный анализ данной темы. Тем не менее, ряд вещей считаем нужным выделить и подчеркнуть. Обычно христианскость Сократа (и других мыслителей античности) обозначается в самом общем виде как «жизнь согласно Логосу». И это действительно сильная, крепкая и емкая характеристика, удерживающая самую суть проблемы.
Однако столь же обыкновенно этой характеристикой удовлетворяются и на ней останавливаются. Но ведь жизнь, житие — реальность многогранная и богатая. Представляется, что сократовский даймоний является одной из ее граней, той, которая вписывается в содержание сократовского «христианства до Христа». Оно, тем самым, есть не только верная духовная интуиция, не только краткое, общее слово Предания, но выражается в определенных событиях жизни, имеет конкретное жизненное исполнение.
Мы останавливаемся на этом аспекте еще и потому, что эта «жизнь, согласная Логосу», хотя проживается до собственно Логоса, до Его воплощения, не вполне верно нами воспринимается. Иногда даже никак не воспринимается. Мы порой как-то очень легко, а лучше сказать, легкомысленно отделяем тех, кто жил до нас, от самих себя. С одной стороны, мы исторически действительно живем после, а вот метафизически и мистически…
Здесь-то и нужны важнейшие уточнения, поскольку очень хочется сказать, что мистически мы вместе, но так ли это на самом деле? Христианин призван к этому, быть вместе со Христом, быть в Нем, но многие ли удерживает в себе Его присутствие? Поэтому, увы, правильнее говорить, что исторически мы после, а мистически мы, скорее, во время, в некоем параллельном существовании. Другими словами, у человека сегодня, несмотря на то, что он вроде как «христианин после Христа», нет никаких оснований присваивать себе «обладание» Христом.
Кажется, что это и так, мол, понятно. Пожалуй. Но в этой связи стоит указать, что сегодняшнее восприятие «некоего голоса», голоса ангела-хранителя, несмотря на то, что мы вроде как те самые «христиане после Христа», зачастую не более определенно, чем у тех, кто жил «до Христа».
Велик ли у нас опыт своего личностного бытия благодаря присутствию в нем образа нашего ангела-хранителя? Внятен ли нам его образ? Усилим даже вопрос: насколько сильно мы отличаемся от «христиан до Христа»?
Возможности у нас, конечно, совершенно иные, но вот пользуемся мы ими порою явно недостаточно. Следовательно, состояние Сократа в его восприятии неопределенной, но все-таки иной реальности, известной стороной должно быть нам знакомо.
По словам Сократа, знамение дается ему только тогда, когда необходимо удержать от того или иного действия. Признаемся себе: именно так чаще всего происходит и наша встреча с миром невидимым. Однако почему мы все-таки так уверены в том, что сократовский даймоний — это не совесть, не имманентная, разумно неотслеживаемая деятельность психе, но встреча с непостижимым..
Суть же заключается в том, что античности неизвестна совесть в том ее понимании, как она воспринимается нами сегодня. Прежде всего в качестве нравственного самоконтроля, внутреннего регулятора личного и общественного поведения. В нашем восприятии совесть — это некая полноценная реальность, очерченное сущее, то, что во мне сидит. Несмотря на значительные сдвиги в индивидуации внутреннего самоощущения, античный человек все-таки далек от этого.
Так что сократовский даймоний при всех сложностях истолкования не может рассматриваться как разговор с самим собой (не забудем, что разговора-то и нет!), как выяснение отношений со своей совестью. Сократ прислушивается к неведомому источнику, принимает весть и тем самым теперь со-ведает.
Здесь мы приблизились к моменту, который поспособствует пониманию того, почему он признаётся со времен ранней Церкви «христианином до Христа», почему в феномене даймония можно все же усмотреть присутствие Логоса и служение ангела-хранителя.
С одной стороны, приведенные рассуждения имеют лишь косвенное значение, с другой — необходимо отметить сходство и соотнести сократовскую ситуацию с собственно «логосным» контекстом. Бог вступает в беседу со святым человеком, и мы знаем, что Он порой даже внимает ему. Господь стучится в человеческую дверь, иногда долго и терпеливо, а подчас Он как раз требователен и прямолинеен, Он гневается и приказывает, волит и не ждет от человека согласия. Но в том и дело, что ангел-хранитель никогда не бывает таким. Весть, исходящая от него, всегда подаётся, притом всегда в модусе предложения.
Предложение может быть и строгим, и настоятельным, но всегда ожидающим согласия. Таков вообще принцип высшей воли, но, повторимся, Бог в отдельных случаях бывает уже неумолим в своих решениях-действиях. Например, когда человек, живущий так, словно Бога нет, вдруг сталкивается с неотвратимым действием того, что сам он воспринимает как рок, неизбежность которого угнетает и способна даже раздавить. В то же время ангел-хранитель — таково его служение — молится и ждет, он никогда не простирает «длань судьбы».
Даймоний вызывает в Сократе особые отзывы и движения души, порождающие иной ряд высказываний. Так, предупреждая, он приводит Сократа к отступлению или отклонению от его первоначальных намерений, подавая знамение, он удерживает
.
«Мне будто послышался тотчас же какой-то голос, не разрешавший мне уйти, прежде чем я не искуплю некий свой проступок перед божеством».
В этих, как и в других подобных словах, со стороны голоса даймония явно чувствуется мотив предложения и ожидания. Он как будто не уходит и ждет ответных действий. Очевидно, что директивные распоряжения выглядели бы совершенно иначе, так же как по-иному они отзывались бы в душе человека».
(Т. А. Туровцев - Журнал "Начала Философии»).
***