Хочешь я расскажу тебе сказку? Прямо сейчас, когда мы сидим с тобой в тени старого дуба, который я называю «деревом Бодхи», хотя настоящее дерево Бодхи было фикусом. Но как же можно тащить зябкий фикус в наш дождливый сад? Фикус любит солнце, а я - нет, и поэтому всегда задергиваю солнце кисейным облаком, смягчающим ослепительный и жестокий свет. Тепло прогревает листву, накаляет воздух, и тогда я зову грозовые тучи. Но сегодня я не стану этого делать, потому что ты совсем разнежился и лениво наблюдаешь за танцем разноцветных стрекоз над фонтаном. Стрекозы появились вчера, как только заработал фонтан, и я не удивлюсь, если однажды обнаружу в нем золотых рыбок. Ветер я тоже приостановил, чтобы шум листвы не заглушал мой слабый голос. Потом позже мы сможем вполне насладиться тревожным ожиданием грозы и первыми порывами, и далекой молнией, похожей на светящийся перевернутый остов дерева.
А пока я расскажу тебе сказку, рожденную в заповедных глубинах памяти, памяти, умеющей создавать сказки из давних событий, происходивших когда-то в действительности.
Когда-то, лет восемьдесят назад жил в Ташкенте одинокий врач, профессор. История не сохранила для нас его имя, поэтому я буду называть его… Как же мне его назвать? Вот только что вертелась в голове какая-то фамилия… Ну, скажем, Ригер. А почему бы и нет? Не нравится? А что предлагаешь ты? Хорошо, пусть будет Лем. Христофор Диодорович Лем. Так вот, жил в Ташкенте известный профессор Христофор Диодорович Лем. Ташкент тогда не был таким, каким мы его знаем сейчас – он был одноэтажным, застроенным еще до революции, и была там одна улица, на которой селились сплошь врачи и профессора с очень известными фамилиями. Но моя сказка не о них, поэтому позволь не называть имен, просто поверь мне на слово. Наш герой на этой самой улице тоже имел свой дом, с парадным входом, двойными дверями, выкрашенными темно коричневой масляной краской, как тогда почему-то было принято. Жил он один, и поговаривали, что никогда он не имел ни жены, ни детей. Но это было неправдой. Когда-то профессор Лем был счастливым семьянином и подающим надежды врачом. Врачебные надежды оправдались, а вот семью он потерял. Нет, не в автомобильной катастрофе – они просто умерли от болезней, которые в то время наш профессор лечить еще не умел. Так и доживал он свой век в печальной одинокой старости, продолжая свою частную практику и время от времени принимая пациентов. Несмотря на громкое имя и безукоризненный профессионализм среди обывателей популярностью профессор не пользовался, и были тому веские причины. Если говорить мягко, то он был «человеком со странностями», но это если мягко. Нет, он не был опасен, даже наоборот, всегда старался всем угодить, но люди боялись, как боятся всегда чего-то необычного, экстраординарного, выпадающего за рамки их понимания.
Вот представь, что у тебя на носу выросла огромная бородавка… Я не говорю, что она выросла, просто представь. Ну как не можешь? Ладно, вот по улице идет дама в цветастой косынке, а на носу у нее сидит огромная бородавка. И тут, прямо ей наперерез выскакивает тощий старик с развевающимися седыми волосами и громко вопит, тыча пальцем прямо даме в нос:
- Ах, какая прелесть! Дайте посмотреть. Нет-нет, только не двигайтесь!
Испуганная дама останавливается как вкопанная, и пока она с ужасом ожидает всего самого худшего, профессор вынимает из кармана закупоренную пробирку и спичку с накрученной ватой. Раз-два – смазывает бородавку, и не прощаясь, удаляется в неизвестном направлении. Если дама не получает инфаркт, то через несколько дней с радостью обнаруживает, что бородавка пропала. Просто скукожилась и отвалилась. И не нужно больше переживать из-за внешности, не нужно к хирургу со скальпелем обращаться. Даже шрамов не осталось. Не всякому, конечно, нравилось такое бесцеремонное вторжение в личное пространство, но согласись, что дело-то благое.
Еще, профессор имел дурную привычку разговаривать сам с собой. Сейчас ученые доказали, что это нормально и даже полезно, но в те времена такое поведение считалось признаком сумасшествия, и если кто и страдал подобным излишеством, то на людях старался держать рот на замке. Поэтому можно было себе представить негодование граждан, которым посчастливилось не раз воочию наблюдать появление профессора на пороге собственного дома ранним летним утром. Появлялся он обычно в пиджаке и белых кальсонах с завязками. останавливался на пороге, и громко говорил:
- Наверное, неудобно ходить по Ташкенту в кальсонах? – и тут же, не получив ответа, добавлял, - ну да ладно…
В дождливую погоду его выход из дома тоже бывал весьма эффектным. Вот, когда ты выходишь из дому в дождь, ты обычно зонтик открываешь уже на улице? По-разному? Да, смешно. У Христофора Диодоровича был огромный черный дождевой зонт, и обычно, он открывал его в комнате, а потом долго боролся с зонтом и с дверями, чтобы выйти. Но заметь, ни разу он не поступил по-другому. Вот, что значит хранить верность собственным принципам.
Но если обычные люди побаивались профессора, то коллеги очень ценили его, хотя и никто не сходился с Лемом настолько близко, чтобы называться его другом. Однако к его помощи прибегали и довольно часто. Профессор изготовлял какие-то лекарства, помогающие в самых тяжелых случаях, когда уже все остальные врачи опускали руки. Можно сказать, что он создавал панацею, только вот никогда не делился своими секретами ни с кем. Он просто изучал диагноз и выдавал пробирку с жидкостью или порошок, без каких-либо опознавательных знаков. Не гнушался составлять и микстуры, но никому не сообщал ни о каких ингредиентах, сколько бы его ни упрашивали. В его доме тоже побывали немногие, но не потому, что он кого-то не впускал, он бы и рад был скоротать час другой в интересной беседе. Но коллеги вечно торопились к своим больным, потенциальные пациенты были пока здоровы, а уж совсем больные обычно с постели не вставали, не то что уж по гостям шастать. Родственников у него не было, а друзей – тем более.
И, все-таки, кое-какие слухи просачивались в мир из этого тихого дома, похожего на склеп. Кто-то – забежал за лекарством, да что-то вдруг и увидел, а кто-то не увидел ничего, зато нафантазировал с три короба. Дом обрастал слухами, а фигура профессора становилась все более устрашающей, им даже начали пугать маленьких детей.
Вот ты, например, кого боялся в детстве? Кем тебя пугали? Ваней Салянским? А кто это? Не в курсе? Странно. А меня бабайкой «трень-брень балалайка, под столом сидит бабайка», потом я вырос и узнал, что на самом деле бабай, всего-навсего, дедушка. И чего его бояться? Дедушки у каждого есть. А вот профессор Христофор Диодорович Лем был не у каждого. Можно сказать, что он являлся и вообще штучным товаром.
Так вот, поползли слухи, что в его доме, кроме дикого беспорядка есть и другие очень интересные предметы, банки с заспиртованными человеческими органами, целый стол, уставленный химической посудой, мраморное пресс папье с ручкой в виде черепа, и огромная кукла под стеклянным колпаком, стоящая на пианино. Будто бы один врач пришел к профессору со своей маленькой дочкой, и вроде бы, прохаживаясь по комнате та вдруг закричала:
- Папа, папа, смотри, какая огромная кукла!
Надо сказать, что до этого самого момента о кукле никто не говорил, все больше про пресс папье. Конечно, это понятно, ведь дети к Лему обычно не захаживали, а взрослым зачем кукла? Они ее и у себя под носом не увидят. Но ведь у профессора не было детей. Единственный сын умер от скарлатины лет сорок назад. Кукла пробудила невиданный интерес, по рассказу очевидца она была просто огромная, ростом с трехлетнего ребенка и очень шикарная, как выразилась его дочь. Что ж такого, скажешь ты, куклы бывают всякие. Я тоже на днях видел в игрушечном магазине гориллу выше себя ростом, и что? Это сейчас. А тогда в магазинах для детей были лишь целлулоидные пупсы и ватные куклы с керамическими головами. Просто потому, что детям надо хоть с чем-то играть, все-таки советские дети тоже хотят иметь игрушки. Государство и предоставляло им валовый игрушечный продукт – жестяные грузовики и убогих кукол на одно лицо без каких-либо половых признаков. Поэтому кукла профессора взбудоражила сначала все детское население города, а потом уж они начали допекать родителей, выдумывая все новые подробности и невинно рассказывая о том, что хотели бы получить в подарок к октябрьским праздникам.
Один человек по имени Олег Иванович очень любил свою пятилетнюю дочь, и получив квартальную премию, решил купить у профессора этот вожделенный предмет. Он придумал себе мигрень и отправился прямо в нехороший дом, чтобы попросить какое-нибудь лекарство. Как раз днями, таким же точно образом от мигрени излечилась его соседка. Только она никуда не ходила, лекарство ей занес знакомый врач.
Нужно ли говорить, что он был принят со всеми возможными почестями. Христофор Диодорович так обрадовался неожиданному гостю, что даже и спрашивать не стал о болезнях, просто провел его в гостиную и усадил в бархатное кресло. А сам засуетился, разжег керосинку и поставил на нее жестяной, видавший виды, чайник. Кукла стояла на пианино, как и рассказывали, у самой дальней стены. В комнате царил голубоватый полумрак, потому что летом обычно закрашивали стекла окон мелом с синькой, чтобы создать хотя бы иллюзию прохлады. Поэтому гость встал и, не спросивши хозяина, направился прямо к пианино. Да и окаменел, не дойдя пары шагов. Под стеклянным колпаком стояла не кукла, а труп маленького ребенка, одетый в старинную одежду. Глаза его были закрыты, восковые ручки сложены на груди, а лицо отливало нехорошей зеленью. Олег Иванович даже разглядел мелкие зубы, виднеющиеся между бледными, обескровленными губами.
- Что же это такое? – вскрикнул он, пятясь.
Профессор обернулся:
- Да не пугайтесь вы так, - добродушно сказал он. – Это мой сын - Левушка. Лев Христофорович. Правда красавец? Сейчас бы ему было сорок три. Но, когда он умирал, я пообещал ему, что оживлю, как только найду для этого возможность. И вот – посмотрите, у него уже розовеют щеки.
- Это противозаконно, - в ужасе прошептал Олег Иванович. – Нельзя держать труп в доме.
Христофор Диодорович лишь покачал головой:
- Разве это запрещено? Разве есть такие законы? А если и даже они теперь есть, то мой Левушка находится здесь со времен другой власти, когда подобных законов не было. К тому же, он скоро снова станет живым. так что, все в порядке.
Олег Иванович вновь кинул взгляд на зловещую куклу и тут вдруг ему показалось, что глаза малыша словно бы приоткрылись, обнажив синеватые белки.
- Чур меня! Чур! – закричал не своим голосом советский гражданин, коммунист. – И пулей вылетел из комнаты.
- Ну вот, даже и чаю не попили, - услышал он за спиной разочарованный голос профессора.
О Леме заговорили с новой силой. И вот тогда-то и припомнили давнишние туманные разговоры о том, что Христофор Диодорович всегда был одержим идеей воскрешать мертвых, даже во времена своей молодости и относительного душевного здоровья. Ну и что? Разве в таких намерениях есть что-то плохое? Он же не убивать кого-то мечтал, а воскрешать. Вот ты согласен, что это доброе намерение? И я так же думаю. Поэтому лучше бы и оставили одинокого человека в покое, потому что сказка моя, как раз, об одиночестве, которое каждый скрашивает как умеет. Хотя, что это я завираюсь, его оставили в покое, даже совсем перестали навещать, словно бы надобность такая отпала. Хотя и бородавки продолжали вырастать, и у кормящих матерей молоко пропадало, и больные лихорадкой дружно отправлялись на тот свет, но к профессору больше никто обращаться не желал.
Так прошло два года, а потом еще два. Как жил в это время профессор Лем я не знаю. Могу только предполагать, что жил он не слишком весело, но и не очень печально, потому что ему было, чем заняться.
Однажды, его сосед, тоже очень известный в Ташкенте профессор, поздним вечером возвращался домой с научной конференции. Имя этого профессора ты точно знаешь, но я не хочу его называть, потому что он слишком известен, а сказка – это не репортаж. Поэтому назовем его… Господи, как трудно придумывать имена. Но если его никак не назвать, то мы просто запутаемся в профессорах, для удобства восприятия нужно имя. Что-нибудь простенькое, скажем, Штерн. Да, вот так хорошо.
Поздним осенним вечером профессор Штерн возвращался домой, где его ждала жена и вкусный ужин с бараньими котлетами. По привычке он взглянул на соседское окно и заметил, что оттуда, из-за плохо занавешенного окна льется яркий свет.
- Один сидит, бедняга, - подумал Штерн. – Надо будет как-нибудь навестить его. Развеселить старика.
Мысль эта не была революционной, потому что традиционно возникала всякий раз, когда он проходил мимо скорбного обиталища Лема. Но ни разу за четыре последних года она так и не перестала быть лишь мимолетным порывом, никогда не воплотившемся в жизни. Путь в ад… Это я о своем. Нашими благими намерениями вымощен путь в ад. Нет, не я так сказал, это задолго до меня сказали.
Профессор уже собирался отомкнуть ключом двери, но вдруг услышал тихий, но веселый детский смех, нелепо прозвучавший на этой солидной улице в такой поздний час. И смех этот раздался совсем рядом, аккурат из соседнего дома.
- Любопытно, - пробормотал Штерн, как бы про себя, но достаточно громко, чтобы его услышали и другие. Конечно, на улице никого о ту пору не было, кроме бродячего кота. Кот мог быть и домашним, не суть. Все коты ведут себя одинаково в экстремальных обстоятельствах, они стараются спрятаться в кустах или влезть на дерево. Этот предпочел кусты, шуршание которых на несколько секунд заглушило звуки, к которым Штерн напряженно прислушивался. И тогда, оставив ключи в замочной скважине, он сделал шаг к соседскому окну. Даже не побоялся испачкать новое драповое пальто, так и прижался пузом к беленой стене и прильнул к стеклу, где между занавесями образовался просвет. Тихо клацнули очки, перекосившись на переносице, но Штерн не обратил на это клацанье никакого внимания, потому что увидел и услышал нечто, гораздо более интересное.
Увидел он, как Христофор Диодорович пытается накормить манной кашей симпатичного малыша, а тот бьет руками по столу и весело смеется. Да еще и что-то лопочет на своем детском языке. А старик восторженно бормочет что-то, а сам весь так и светится от счастья.
- Вот оно что, - прошептал Штерн, - получилось. Оживил-таки старый разбойник сыночка. А ребенок-то какой бледный, да и не мудрено, почти пятьдесят лет покойником пробыл. Бежать – сообщить? Да кому? Пока будут судить да рядить, комиссии собирать, пожалуй, исчезнет результат эксперимента. Впрочем, скорее всего и просто не поверят. Не нравится мне его вид, и есть ничего не желает…
Рассудив все таким образом, профессор Штерн опять приник к грязному шершавому стеклу очками и продолжил жадно наблюдать за происходящим.
Поразило его то, что ребенок не проявлял никаких признаков усталости, хотя часы показывали почти два часа ночи. И не ел ничего. Кадавр, чистой воды кадавр, хотя и излишне резв. Но резвость эта казалась какой-то искусственной, болезненной.
- Ах, Левушка, - от избытка чувств воскликнул Христофор Диодорович так громко, что, что Штерн отшатнулся от окна. И вовремя. Старик подхватил ребенка на руки и, подойдя к окну, резко отдернул занавески.
- Смотри, смотри, Левушка, - бормотал он. – Звезды, луна. А вот это дерево… Мы еще с тобой и гулять будем. Жизнь начнется…
Штерн затаился, прижавшись спиной к стене и стараясь не дышать. Больше всего он теперь боялся быть обнаруженным за таким неблаговидным занятием. Право слово, подглядывал в окна словно мальчишка. Несомненно, он вдруг сделался единственным свидетелем сенсационного происшествия, но ведь это не означало, что ради такого случая можно прослыть невоспитанным человеком. Такое даже и не обговаривается, нам ли с тобой не знать?
И вдруг умиротворенное воркование сменил дикий нечеловеческий вопль:
- Левушка, да что же с тобой, Левушка?! Воздуха!
С силой распахнулась форточка, и в ночном воздухе явно повеяло запахом мертвечины. Потом раздался звон стекла и грохот перевернутого стула.
Преодолевая отвращение, Штерн вернулся на свой наблюдательный пост. Несмотря на обширную медицинскую практику он ненавидел запах мертвецкой, а из окна смердело так, словно в комнате годами хранились десятки неприбранных трупов.
То, что он увидел, его сильно расстроило. Вся химическая посуда, побитая валялась на полу, а Лем производил какие-то манипуляции над полуразложившимся детским телом, покрытом трупными пятнами и частично черной плесенью. Он даже пытался сделать искусственное дыхание, но сама природа восставала против такой неестественной формы жизни и исторгала изо рта несчастного Левушки, вернее того, что раньше было Левушкой, зловонную жидкость, в которую давно превратились все внутренние органы.
- Тьфу ты, пакость какая, - с омерзением сказал Штерн. – А как все хорошо начиналось. Придется дождаться утра и направить сюда людей. Ох, я так и думал, что если и произойдет чудо, то будет оно кратковременным.
И он был прав, пролонгированных чудес не бывает и чаще всего они заканчиваются плачевно, как бы долго ты к ним не готовился. Постоянен только результат упорного труда, направленного на реальные цели. Я бы не стал врать, что пятидесятилетнее оживление покойника может считать реальной целью. Хотя да – развлекает.
Наутро явились два милиционера, патологоанатом и следователь. Они долго звонили в электрический звонок, стучали медным молоточком по пластинке, но дверь никто не открыл. Когда же она была взломана, то должностные лица обнаружили мертвого старика с посиневшим лицом среди невообразимого разгрома. Христофор Диодорович скончался от инфаркта, как было установлено позже. Но я думаю, что умер он не от этого, вернее инфаркт оказался следствием огромного разочарования, постигшего его в момент вторичной смерти маленького сына, на воскрешение которого он потратил всю жизнь. А еще причиной тому мог стать страх неминуемого одиночества уже не подогреваемого надеждой, потому что надежда успела умереть раньше самого старика, хотя нас убеждают в том, что она обычно умирает последней. Вот когда прописные истины оказываются ложными.
Ташкентцы запомнили эту историю и рассказывали ее своим детям и внуком. А потом случилось так, что все современники Христофора Диодоровича Лема тоже умерли, и все его коллеги. Время убрало это поколение из мира живых, а на смену ему пришли другие, знавшие этот случай лишь по рассказам, а потому не верившие в него. Ничем не подтвержденный факт постепенно превращался в легенду потому, что все факты необходимо как-то фиксировать, а фиксировать по сути было нечего. Правда позже, через какое-то время, при обыске дома, на чердаке обнаружили фрагменты детского скелета, изрядно попорченного крысами. Но мало ли какие предметы могут обнаружиться в доме полном препарированных и заспиртованных частей человеческого тела. У врачей, тем более, у профессоров в доме можно найти все, что угодно.
А вот уже и солнце садится. Придется обойтись сегодня без грозы. Пусть будет высокое бархатное черное небо, а мы станем любоваться огромными звездами и ждать восхода луны. Сегодня полнолуние. Ведь для нас здесь всегда полнолуние и это очень большое удобство, потому что только при полной луне совершаются безумства и магические способности проявляются с такой силой, какая невозможна при любой другой луне.