Это фрагмент из сборника Ингрия – наша родина. Воспоминания, эссе, стихи, рассказы, СПБ, ГЙОЛЬ , 2020». Как составитель представляю на своей странице творчество одного из его авторов. Материал предоставлен дочерью Айно Потаповны Хиеканен, Татьяной Ермолаевой в 2006 году
Айно Хиеканен
МАМОЧКА, МИЛАЯ, Я ЕХАЛА К ТЕБЕ…
По архивным данным я родилась 28 апреля 1931 года на хуторе Затишье Тосненского района Ленинградской области.
Мои родители финны: отец – Хиеканен Потап (Тобиас или Топиас) Иванович, мама – Хиеканен Мария Адамовна. У меня были старший брат Юниэ (Юхан) и младшая сестра Хэртэ (Берта), а также сводные сетры от первого брака отца: Хилья, Сайма и Элина.
Может быть эти воспоминания помогут найти кого-нибудь из моих родственников (если, конечно, они захотят меня признать).
Как же было хорошо в то далекое довоенное время в родном доме. А дом мой находился в деревне Красная Горка ( теперь это Тосненский район) Ленинградской области, куда наша семья переехала в с хутора Затишье.
Отец был главой и кормильцем семьи. Он работал сторожем на скотном дворе, сам построил дом. В семье слово отца было законом, да и в деревне его уважали за честность и порядочность, приходили к нему за советом. Мама вела хозяйство. У нас была корова, лошадь и всякая живность. Мама возила молоко в Ленинград, чтобы его продать. А мы с нетерпением ждали что же нам купят на вырученные деньги.
1 апреля 1941 года отец вместе с председателем колхоза поехали на лошадях по делам и должны были, как потом поговаривали взрослые, возвратиться с большими деньгами. Но отцу моему не суждено было вернуться живым. Наша очень умная лошадь сама привезла к дому сани, на которых навзничь лежал бездыханный отец. Голова его была как будто прорублена топором. Потом председатель сказал, что это его ударила лошадь копытом.
Где-то рядом жил родной брат отца со своей семьёй. Он и его взрослеющие сыновья не раз говорили, что лошадь не может так ударить, что моего отца убили и это можно доказать.
Вообще-то у отца было несколько родных братьев. Один из них работал на железной дороге смотрителем на какой-то большой железнодорожной станции. Мы к нему ездили в гости. А ещё один брат был лесником. У него в лесу рядом с деревней был домик и пасека. Мы ходили к нему за мёдом.
Моя мама, Мария,- родом из Лемболово. Там у неё жили два брата.
Недалеко от нашей деревни жила моя крёстная. По праздникам мы ходили к ней в гости. На столе в её доме нас всегда ждали свежие тёплые, только что вынутые из печи маленькие аккуратненькие пирожки. Мы, детки, сидели за столом и вдыхая пьяняще-ароматный воздух, пробовали пирожки с различными начинками, а мама секретничала с крёстной.
За нашей деревней были леса и болота. Там собирали ягоды: чернику, малину, гонобобель, клюкву, морошку. Другой раз мама скажет, что нужно черники – я одна схожу в лес и быстро наберу ягод. Черники в лесу всегда было очень много.
Училась в школе я хорошо, но особенно получалась математика. Помню, за отличную успеваемость меня очень хвалили и наградили коробкой цветных карандашей. Родителей очень радовала моя хорошая учёба.
А вот и лето 1941 года. Сказали, что началась война, наступали немцы. В разговоре среди детей обсуждали, кто такие немцы – люди или звери какие, не понимали зачем же они к нам идут с войной.
Многие деревенские, поняв надвигающийся ужас, уходили из деревни. Собрали свои вещи и сводные сёстры. И с родственниками со стороны своей родной матери тоже ушли.
Оставшиеся жители деревни ходили рыть окопы. Моя мама, брат, иногда и я тоже работали. Но чаще меня оставляли дома с младшей сестрой на домашнюю работу. И тогда я что могла готовила и носила работающим еду. В основном это были молоко, картошка, хлеб.
В теплый солнечный день мы услышали резкий рёв моторов. Неожиданно и стремительно в деревню въезжали эсэсовцы. Они были на мотоциклах с колясками, а вслед за ними ехали крытые машины с солдатами. Вот они – немцы. Да ведь это же люди, подумала я, когда их увидела. Но только кричат на непонятном языке. Хотя некоторые из них говорили и по -русски.
Сразу начали врываться в дома, отбирали все съестное, коров и всякую живность загружали в грузовики. Каждый дом обыскивали. Вот и в наш дом вошли. Мамы в это время почему-то сначала не было. Открыли шкаф, поддевали штыками по одной вещи и выбрасывали, а что понравиться – забирали. А потом они залезли в подпол и штыками прокалывали каждый клочок земли. Нашли закопанную мамой картошку, пшено и соль – все забрали. Наш дом был крайним на самом возвышенном месте. С нас первых начинали, а потом, пройдя всю деревню, пришли ещё раз. Очевидно по чьей-то наводке, сразу направились под лестницу, где была спрятана наша коза. Её вывели и потащили. Я бежала за козой, просила её не трогать и очень боялась, что меня будет ругать мама за то, что недосмотрела, не уберегла нашу кормилицу-козу. Бегу, плачу. Один солдат меня отпихнул. Но я продолжала бежать и всё причитала захлёбываясь слезами и пыталась схватиться за козу. Но солдат выругался в мой адрес и ударил прикладом. Удар пришёлся сзади и попал по руке, которой я себя закрывала. Мизинец был сломан, но я этого сразу не поняла и боли не почувствовала, потому что услышала сзади: - «Беги… быстрей…». И я побежала очень быстро. Да, наверное, не бежала, а летела. Неведомо каким чувтстом я подпрыгнула и в этот момент под моими ногами прошлась очередь пуль. Плача от боли и страха, я вернулась домой. Вот и мама дома и опять немцы. Они очень ругались на маму, били её прикладом и приказывали отдать съестные припасы. Некоторое время она сопротивлялась, плакала. Но под угрозами все-таки пошла на огород и показала, где закопано последнее спрятанное пшено. Теперь нас всех охватил ужас. Но мы не знали, что это только начало ада.
Вот нас – всех деревенских сгоняют на околицу. В цкнтре стоят виселицы. Гонят нескольких мужчин. Набрасывают на шеи петли. Вот они висят на веревках. А нас всех – и старых и малых заставляют смотреть на все происходящее, не опускать головы, не закрывать глаза, не плакать. Кто ослушается – тут же бьют прикладом.
Уходя из деревни немцы сделали вот что: загнали всех людей ( наша семья оказалась там в полном составе – мама, брат, сестра и я) в дом, который стоял напротив нашего дома. Двери и окна заколотили и подожгли, а сами уехали. Но мы не сгорели, спаслись. Своим спасением все обязаны хозяйке этого дома. Её дом был самый добротный и хороший в нашей деревне и какой-то ход под землей в огород. Так через подвал и этот ход под землей хозяйка вывела людей из горящего дома за огороды..
Теперь люди из деревни ушли в лес. Мама выкопала землянку, сделала шалаш. Спали в землянке – боялись шальных пуль. Естьб нечего. Ходили украдкой на колхозное поле, где ещё оставалась невыкопанной картошка. Мама пряталась в лесу в кустах и говорила когда мне можно пробежать и проползти в поле. Дети были менее заметны. Картошку варили или пекли на костре. Ели без соли. Несколько раз мама приносила мясо убитых лошадей. Приближалась 0зима, подмораживало, стал выпадать снег. Картошка стала мороженой, но все равно вкусной.
Над нашим лесом все чаще и чаще летели немецкий самолёты. Другой раз они летели и днем и ночью. Сколько их? Сосчитать невозможно. Если летели днём – небо становилось чёрным. От их гула и рёва, от бомбёжки дрожала зеля, глохли уши, звенело в голове. Хотелось спрятаться, но куда?
А немцы и здесь нас нашли. Наверное, по дыму костров. Выгнали и из леса. Идем через нашу деревню. Вот наш дом, но теперь его не узнать – весь в дырах, как решето.
Совсем холодно. Зима. Мама везла на санках маленькую сестру и брата, так как он ещё в землянке заболел и не мог идти. Сколько мы шли - не помню.
Куда нас пригнали? Это был немецкий аэродром. Вот бараки. Внутри мрачно, какое-то тусклое освещение кое-где было. Были и какие-то печки. Нары в два этажа. На нарах солома. Здесь все должны работать – расчищать снег на немецком аэродроме. За работу давали паёк – баланду (это такая водянистая жижа). А если в этой баланде попадались клецки (шарики из муки с отрубями) – это считалось за великое счастье.
Поначалу на работу ходили мама и брат. Но вскоре брат совсем разболелся и не мог вставать с нар. Тогда мама сказала: «Айно, ты должна, иначе моего пайка не хватит на всех нас». Когда я шла почать лопату, мама мне напоминала: «Айно, вытягивайся на мысочках повыше (чтобы выглядеть старше) , а то забракуют, не возьмут.
Чистить снег людей отправляли и днем и ночью. Работать нужно без остановки. Вот, думаешь, немного передохну, так тут-же кричат и бьют прикладом. Все время погоняют: быстрей, быстрей. Один раз, уставшая, я остановилась. Сразу же подошёл немец, замахнулся автоматом. Я, юркая, увернулась, но удар прикладом пришелся по лицу. Верхняя губа была рассечена насквозь в двух местах. Долго я ощущала вкус своей крови и зализывала раны языком.
От взрослых слышала, что находился этот аэродром под Гатчиной. Самолёты отсюда летали бомбить Ленинград. Взлетали и приземлялись без всякого для нас «рабов» предупреждения. Случалось, что обессиленные люди не могли отбежать от взлетающего или садящегося самолёта. И тогда остаться в живых шанса не было. Даже, если человек не был мертв, а только ранен, его уносили на носилках и сваливали в яму от бомб.
Этот аэродром и сам много раз бомбили. Очевидно, это были советские самолёты.
Брат болел и ему становилось всё хуже и хуже. Его положили поближе к печке, где было теплее. Он уже не мог вставать. Лежал и, как в бреду, стонал, просил то пить, то есть. Потом ничего не просил, только безысходно смотрел. Вот его тело раздулось, изо рта стала выходить пена. Мама, не переставая только горько плакала. Соседки сказали – не плачь около него, дай ему спокойно умереть.
Бездвижное тело положили на носилки. Мама, обезумев от горя, тихо попросила меня: « иди ты, посмотри куда его отнесут.» Донесли до воронки от бомбы. Скинули туда, где уже были мертвые. Прощай Юниэ….
Младшую сестрёнку мама старалась больше держать на руках, так теплее. Наша красавица Хэртэ (до войны в деревне говорили, что не было ещё здесь девочки красивее её) не смеялась, а постоянно плакала и хныкала. Она, обхватив маму, все время просила что-нибудь поесть, не понимая почему же ей не даёт еды её родная мама.
Неожиданно я заболела тифом. В беспамятном состоянии меня увезли не знаю куда. Сколько времени я болела, тоже не знаю. Помню, что когда выздоравливала, за окном на деревьях начали распускаться листья.
( По воспоминаниям Элины от 2003 года , Хэртэ в детстве была глуховатой–то было осложнение от какого-то перенесенного заболевания.)
Меня, как и многих людей погрузили в «телячьи» вагоны и повезли. Ехали не долго. Эшелон разбомбили. Пожар, крики, стоны, все бегут – кто куда… Потом нас собрали и опять повезли. И опять разбомбили. А самолёты опять возвращаются, опять бомбят . Жуткий кошмар. Люди бегут в лес. Бежала и я.
(Очень хочу упомянуть о таком эпизоде. Не помню точно после первого или второго раза как разбомбили эшелон и я куда-то бежала и шла, но увидела я развалины, очевидно, лютеранской церкви. Здесь валялись разбросанные книги. Да это же всё церковные книги. Люди подходили, смотрели и брали эти книги. Некоторые брали книги больших размеров, по несколько штук. Я тоже подошла и подумала какую же книгу взять мне. Решила, что большую книгу носить с собой очень тяжело и взяла маленькую. Это был молитвенник на финском языке. Я его привязала к себе, чтобы не потерять. И он всегда был со мной. На протяжении всех скитаний эта реликвия была при мне и как-будто меня охраняла.)
В лесу я встретила мальчика примерно моего возраста. К сожалению, не помню как его звали, вроде бы Саша, а может быть, Ваня. Итак, мы с ним вдвоём шли и шли не зная куда, только подальше от стрельбы и бомбёжки. Прятались, когда летели самолёты.
Долго скитались два горемыки. Помню только одно: всегда хотели есть до беспамятства, до кружения в голове. Если на нашем пути попадались дома – стучались, но двери открывались редко. А если и открывались, то не всегда подавали кусок хлеба или картошку. Чаще мы добывали еду на помойке: сидим, копаемся, что найдём – корка хлеба, но чаще очистки варёной картошки.
Было тепло, наверное, лето. Собирали щавель, крапиву и варили в консервных банках без соли. Поспевали ягоды – наше спасенье. Потом стали варить грибы. Просто вода и грибы.
Ночевали в стогах сена или соломы. Сделаем внутри «берлогу», заберёмся, закроем ход сеном, так и переночуем. Иногда пробирались в подъезд или под крыльцо какого-нибудь дома. Помню было уже холодно, мороз. Мы сидим спиной друг к другу, согреемся, задремлем. Хозяева обнаружат нас среди ночи и выгоняют – за шкирку или пинком. И опять идем во тьму… Одеты были во что бог пошлет: какая-то пальтушка-телогрейка, голова замотана платком, одна нога в непонятном башмаке, другая обмотана тряпкой. Не мытые, покрытые каростой, вшивые. Эти вши ползали не только в волосах головы, но на бровях и ресницах. Кароста на теле ужасно чесалась, не было никаких сил терпеть. И тогда мы начинали расчёсывать себя, нам казалось, что становится легче. Кожа лопалась и кровоточила. Раны поливали своей мочой и от ужасной боли кричали друг перед другом, кто сильней. Обессиленные и изнеможенные потихоньку засыпали.
Где мы скитались? Не знаем ничего.
По запаху научились определять солдатскую кухню. Вот русские солдаты. Остатки своей еды вываливали нам в банку. Но оставалось у них очень мало или вообще не оставалось. А вот на нашем пути немецкая кухня, запах которой чувствовали издалека. Где-нибудь невдалеке мы прятались и ждали момента. Если к кухне подъезжали на машине немецкие начальники, мы их называли по их толщине так: лягушка, пол-лягушки, четверть лягушки. Все они были очень важные. Мы же тогда убегали и прятались, потому что они могла приказать застрелить. Когда не было этих важных начальников, у солдат осторожно просили: «онкель, гибэн брод». Они нас не прогоняли, давали что-нибудь поесть. Да, немецких солдат кормили лучше. Очень вкусный у них был гороховый суп. Иногда нам давали такого супа в большой жестяной банке. Банка большая как ведро. Мы вдвоём сразу съедали весь суп. А потом у нас болели животы, тошнило, рвало, был понос. После такого обеда мы отлёживались в стогу 3-5 дней когда как. А дальше опять голод ещё больше, до одурения. Но если опять давали гороховый, мы опять все съедали и всё опять повторялось.
Вот однажды увидели дом. Пошла просить еду. Постучав, открыла дверь и увидела немцев и собаку. Я испугалась и поняла, что отсюда надо быстрей бежать. Собака ужасно залаяла, рванулась в мою сторону. Немец заругался и с силой хлопнул дверью в проем которой попал указательный палец левой руки. Бежала от боли и страха. Когда остановилась, посмотрела на руку – верхний кусочек пальца болтался на коже. Как могла, сама приставила его на место, помочилась на него, обмотала тряпкой. Криво, но палец сросся.
Каким образом и кто нас подобрал, не помню. Но опять нас везут в «телячьих» вагонах. Опять барак. Вроде-бы около Кингиссеппа. Мы в полуподвале, над нами ещё этаж. Из маленького окна, расположенного невысоко, видна земля. Отсюда видко, как ходят часовые с автоматами. Узнали, что где-то недалеко есть поле с убранной капустой. Одни из нас отвлевали часового, другие вылезали в окно и босиком бегали за кочерыжками. Добычу делили на всех.
Недалеко протекала река. Видели как на берегу сидели дяденьки с удочками – ловили рыбу.. Когда они уходили, обязательно оставляли сколько-то рыбы на земле. Мы таким же образом, как за кочерыжкакми , бегали за этой рыбой. А ели её просто сырой.
Далее нас перевезли на новое место. Здесь было много бараков. Одни бараки для детей, другие для взрослых, третьи для политических военнопленных и их охраняли дополнительно. Вся территория лагеря была огорожена несколькими рядами колючей проволоки, кругом стояли наблюдательные вышки. Везде ходили солдаты с автоматами и собаками.
Сначала мы попали на, так называемую, санитарную обработку: сняли свои лохмотья, которые служители сбросили в мешки и отправили на пропарку. А нас сначала обстригли, а потом повели мыться. После «бани» мы долго стояли голые все вместе и девочки и мальчики. Ждали свои вещи. Вот мы – худые, только большие головы торчат. Чтобы было теплее, теснее прижались друг к другу. Кто с краю замерзал, передвигались к центру, где теплее.
Здесь я постоянно чувствовала страх и неизвестность. Жутко было видеть как цепочкой выводят пленных На ногах у них какие-то колодки или кандалы из дерева, связанные железной цепью. И постоянно одних пленных увозили, других привозили.
Когда у меня подросли волосы, нас фотографировали. Меня завели в комнату, где были женщина с девочкой. Девочке было приказано снять свою одежду, а мне свою. А потом одеть одежду этой девочки. Я одела её юбку и кофточку с коротким рукавом. Костюмчик этот был в мелкую клетку. Сфотографировали. Я опять переоделась в свою одежду.
Нас, детей, иногда выводили на прогулку за колючую проволоку. Шли цепочкой друг за другом. Впереди и сзади сопровождали надзирательницы. Помню, что в эти прогулки я отчетливо слышала шум моря.
В детском бараке нары в два этажа. На них накидано немного соломы. В головах деревянное возвышение у стенки. Ложились радами вповалёжку. Помню, как переговаривались и вспоминали у кого какие игрушки были дома.. Нам, девчонкам, так хотелось поиграть в куклы. И вот мы вчетвером или впятером решили заиметь куклу. Каждый день от своего пайка мы экономили маленький кусочек хлеба. Потом в определённом месте в нужное время передавали этот кусочек во взрослый барак для военнопленных. Сколько раз мы это проделывали не помню . За это мы получили куклу, вырезанную из дерева в плетёной корзиночке. Какое сокровище. Каждая девочка держала куклу у себя один день. Итак всем по очереди. Вечером мы вместе с этой куклой засыпали. А ещё прятали в солому, чтобы не увидели надзиратели.
Через какое-то время часть людей, в том числе и меня погрузили на крытые машины, затем перегрузили на корабль и мы долго плыли по морю. Выгрузили. Где это было и где мы были - не помню ( некоторые моменты как-будто стерлись из памяти).
Как-то меня привели в комнату, где сидела хорошо одетая женщина. Я смотрела на на нее как заворожённая – меня так поразила на её голове шляпа пером… Эта женщина сказала, что она забирает меня, что теперь я буду жить у неё дома. Что мне было собираться – вся одежда была на мне. Самое главное взять куклу мне доставшуюся. Мы долго ехали: на поезде и на машине или автобусе.
Приехали. Нас встречал муж этой женщины. Проходили небольшой домик. Я спрашиваю: « А я здесь буду жить?». На мой вопрос они засмеялись и ответили, что это баня, в ней не живут, а только моются. Идем дальше: кругом цветут цветы. В какую красоту я попала. Иду и глазам не верю. А вот и хороший добротный дом.
Хозяйку звали Эмми Нумитье, имя хозяина не помню. Они меня хорошо кормили. Эмми нашила мне разной одежды. Разговаривали со мной на финском языке. Разместили меня в отдельной комнате. Там у меня была своя кровать, стол, шкаф, на котором вскоре появились разные игрушки, куклы. Эмми вскоре я стала называть мамой. Осенью меня определили в школу. Училась на финском языке. За короткое время прошла программу 2-3 лет, а по математике была круглой отличницей. Учителя хвалили, а новые родители радовались и , как мне казалось, очень гордились. Дома выполняла все наказы мамы. Вечером перед сном мама всегда заходила ко мне, показывала какую молитву нужно обязательно перед сном прочитывать. И только после молитвы в доме засыпали.
Хозяин был начальником по заготовке мясо-молочных продуктов. Он несколько раз брал меня с собой на работу и называл своей дочкой.
На соседнем хуторе жила финская семья, у которой было пятеро детей. Я с ними подружилась, ходила к ним играть.
Запомнилось мне как с поля убирали картошку. Для дела такого к нам пришли несколько соседских семей. Все работали так, как на своём участке: бережно, честно, без халтуры. После работы пришли в дом – пили чай, разговаривали, смеялись. На следующий раз убирали картошку на другом хуторе. Я тоже помогала.
В хозяйстве Эмми были корова, овцы, поросёнок. Когда она ходила за ними ухаживать (кормить, доить), всегда переодевалась. Выглядела всегда чисто одетой и опрятной.
У моих новых родителей была уже взрослая дочь и жила она где-то в городе. Несколько раз она приезжала сода на машине со своим маленьким сыном.
А еще у моих родителей был сын. И в то время он то ли где-то учился, толи служил в армии.
А вот новый год. Настоящий дед-Мороз сам пришёл меня поздравить и принёс подарок. Изумлённая, я думала как же узнал дед-Мороз, что я здесь живу. Вот чудо. А через некоторое время я увидела, что этот дед-Мороз почему-то потерял свою бороду и наряд на втором этаже нашего дома. А ещё в этот новый год меня сфотографировали у ёлки.
Жизнь в финской семье для меня была чудесной сказкой неожиданной появившейся и быстро исчезнувшей, как виденье. (По имеющимся документам я прожила там с июля 1944г. по январь 1945 г).
На хутор наш три раза приходил русский офицер в военной форме. Родители были очень расстроены и с трудом сдерживали своё волнение. Мама сказала, что этот военный будет разговаривать и со мной. В комнате- я и он. Говорили, что беседовали мы долго, но о чём не помню, потому, что весь наш разговор улетел в небытие после лишь одной его фразы. Он мне сказал… Что он мне сказал!!! Нашлась моя родная мама и она ждет меня в России.
Ни о чем более я не могла думать, как о маме. Я мысленно была уже рядом с ней. Готова была бежать к ней хоть на край света.
Мои финские родители страшно переживали. Даже соседи сочувствовали сложившейся ситуации. Один старый финн без одной ноги подошёл ко мне и сказал: «Айно, девочка, не уезжай. Я очень хорошо знаю Россию. Тебе там будет очень плохо».
Ехала я в Россию и мысленно представляла как мамочка моя ждет-не дождется меня. И вот-вот я её обниму…
Вот я и приехала к тебе, мамочка моя. Но почему ты меня не встречаешь? Где же ты.
А встретил меня Плюсский детский приёмник-распределитель.
Затем я попала в крестьянскую семью деревни Хворостово Гдовского района Белоруссии. Семья была большая: хозяин с хозяйкой и трое детей. В доме мне всё время давали какую-то работу. Постоянно я должна была что-то делать: пасла корову и овец на лугу ( босиком), убирала хлев, топила печь, носила воду, работала на огороде. Даже с хозяином пилила дрова. Я видела, что своих детей они щадят.
Вот и здесь случилась беда. Вся семья заболела тифом и их увезли в больницу. В доме я осталась совсем одна. Иногда заглядывали соседи, посмотреть всё ли в порядке. Иногда ходили по домам страшные люди – то ли воры, то ли бродяги. Тогда я от страха залезала под печь и отсиживалась там. Сколько раз просидишь этак всю ночь, а наутро вылезаешь еле живая. А днём надо было накормить всю скотину, истопить печь, что-то сварить. Очень боялась лошади. Заходила в загон, открывала ей калитку, потом доставала из колодца воду и наливала в деревянное корыто, а сама уходила. Лошадь была такой умной, чувствовала, что я её боюсь и выходила из своего загона только когда уйду я. Выйдет, напьется и опять идет на место.
Осенью из города приехала женщина проверять как я живу. Она забрала меня из этой семьи, потому что они не отдали меня в школу. По дороге женщина спросила: почему у тебя такая рваная обувь? Ведь хозяину выдавали для тебя новые ботинки». И тут я вспомнила, что в новых ботинках ходил его сын.
Потом меня ждал Печорский спецдетдом (это Псковская область). Там у нас была 1 пара калош на 5-6 человек. В них мы по очереди ходили в туалет. Еда по порциям и в миске никогда ничего не оставалось, потому что мы их вылизывали.
Моя милая Эмми. Она меня и здесь нашла. Прислала мне в детдом несколько писем. Они были на финском языке. Помогала мне их читать работавшая в детдоме бухгалтером эстонка. Одно письмо все же чудом сохранилось, как и молитвенник. Чудо было в том, что барак, в котором я жила уже со своей образовавшейся семьёй (мужем, дочкой и сыном) сгорел в 1967 году. Но на пожарище, раскапывая остатки всего сгоревшего я нашла одно письмо и молитвенник. И до сих пор их храню.
Кем ты хочешь быть? Спрашивалось в анкете, которую мы писали в детдоме. Я просилась быть портнихой.
Но пробыв в детдоме до 1948 года меня и еще четверых девченок отправили для работы на прядильную фабрику Красная Поляна города Лобня Московской области.
Работа прядильщицей была не лёгкой, в три смены. Но работала хорошо, была стахановкой, на доске почёта висел мой портрет. Жила в частной комнате, за неё платила сама. Готовила тоже сама.
Первым документом, который я получила здесь была трудовая книжка. И только где-то через год выдали свидетельство о рождении. Чтобы его получить нас освидетельствовала медицинская комиссия – по физическому состоянию. И поставили мне 21 декабря (в честь дня рождения Сталина) 1932 года. А истинных документов у меня не было. И после всех скитаний я забыла свой день рождения. Только в 2003 году архив Ленинградской области по моему запросу сообщил мне настоящий день рождения – 28 апреля 1931 года.
И все-таки в глубине души я всегда ждала маму и сестру. Я не могла поверить, что их нет в живых. Мне никто не сказал, что видел их мертвыми.
Мои запросы и поиски родственников долгое время были невозможными и напрасными. Лишь в 60-е годы нашлись сводные сестры – две в Эстонии и одна в Карелии.
Когда было очень плохо (я вспоминала старого финна) – рядом никого родных, никакой поддержки. Другой раз думаю как же я выжила – не знаю.
Может быть мой маленький молитвенник помогал мне выжить.