Андрей Витальевич Миронов
Лев Толстой и Отто Лилиенталь
Читаю рассказ на YouTube канал: avmmsu https://youtu.be/5tG3V3IYXF8
Путешествуя по Европе, легко углядеть нечто, вызывающее изумление. Всё, практически всё встречает благожелательный отклик в сердце русского туриста. Вертя головой можно в Париже обнаружить Эйфелиевую башню, а на улице столкнуться с великим скульптором Роденом, свободно разгуливающим в перерыве между работами. В Европе даже туалеты неоскорбительно пахнут. И то, что в мире становится повсеместным, то в России-матушке сопряжено с неподдельным удивлением. Представьте себе – посередине Елисейских полей и лугов расположился общественный кабинет с тремя отделениями. Два крайних несут на себе на всех мыслимых и трех китайских языках обозначение «М» и «Ж». Среднее отделение русского перевода не имело, приглашало воспользоваться его помощью «Another» т.е. «Других». После этого не остается сомнения: в бистро здесь подают душистые потрошка, такие чистые официанты, что любой таракан, спешащий по делам службы, находит толерантное к себе отношение.
Годы, проведенные в путешествиях, оставили след в душе графа Льва Николаевича Толстого. Среди иноземных диковин и общеудивительного ощущения свободы, проистекающей из свежего воздуха и полицейского равнодушия к праздношатающимся, Лев Николаевич углядел изобретателя планера – Отто Юльевича Лилиенталя – русского ученого, тайком проживающего судьбу за границей. Лилиенталь был известен Толстому как преследуемый царизмом этический террорист, а поговорить с единомышленником вдалеке от родины – большое удовольствие.
С мыслью: «Почему в России все, что действительно, так неразумно», – русский литератор пнул ногой входную дверь и проник в жилище философа-изобретателя, желая донести эту бездомную идею до предполагаемого места ее записи.
Лилиенталя, главаря запрещенной в России эстетической группировки, он застал в момент самосовершенствования. Тот придумывал, как выполнить за время следующего полета петлю Гистерезиса и на этом пути преодолеть сюрреалистичность взгляда на мир. Верхняя и нижние части лица мимикрировали разнонаправлено. Когда верхняя напрягалась мыслью, и суровые морщины собирались в могучую кучку среди необъятного лба, нижняя, повинуясь другим импульсам, радостно улыбалась. От этого казалось, что исходящие от желудка благотворительные порывы элементально не достигают чела ученого, занятого нескончаемой думой о покинутой родине, в которой действительность, столь отлична от реальности. Его, опухшие от бессонницы глаза говорили о многом, слегка лопухообразные уши вылавливали тончайшие стоны, доносящиеся из-под пяты деспотизма, а ощетинившиеся небритые щеки готовы были встретить сатрапов царизма и опричников самодержавия в штыки. В дополнение к его образу стены жилища украшали произведения, выполненные исключительно по канонам трансцендентной эстетики Канта. Глядя на них, становилось понятным, что с такими представлениями в России Канту делать нечего. Сам же Толстой откровенно почитал этого немецкого философа как религиозного просветителя угнетенных масс и к антиномичной живописи ощущал равнодушие.
Попросив у изобретателя вечное перо, Толстой записал в путевую тетрадь выстраданное размышление и озадачил Лилиенталя вопросом о его мировоззрении.
Отто Юльевич создавал своим подвижническим трудом многолетнюю традицию тотального разрушения, полагая свою деятельность этически прекрасной. Поняв еще в юности, что нельзя согреть холодный космос теплом человечьей души, он изучил набиравшую силу термодинамику, немного расходясь с Больцманом в ее трактовке. Наука неукоснительно подтверждала его выводы. Написанная за время жизни красная книга человеческого рода пухла от умножения числа записей, где философские принципы подкреплялись законами физики. В отличие от Больцмана, Лилиенталь рассматривал квинтэссенцию смысла жизни как вторую производную бытия. Повертев ее так и эдак, Отто Юльевич отложил игрушку в сторону. Души прекрасные позывы изредка перемежались повседневной боготворительной деятельностью, в остальное время Лилиенталь пребывал всецело открытым к общению, как, например, в данный момент. Внутри философа происходило много спорного и загадочного, тем удивительнее была его решимость сочетать полеты по воздуху с непрерывной думой о России. Выплюнув в подготовленный стакан с питательным раствором капу, которую он постоянно носил, остерегаясь внезапного удара, Лилиенталь произнес фразы, сочащиеся отчаянно эзотерическим смыслом:
– Нет ничего более удивительного, чем забота Государства Российского о своих гражданах, – говорил Лилиенталь, а Толстой прилежно слушал. – Придумывая различные методы и виды усердия, чиновник стремиться к тому, чтобы Император его заметил. В России без казенной службы прожить совершенно невозможно! Это влечение к первооснове государства превыше всего ценится в среде канцелярита, чем ежедневные труды по облегчению человеческого существования. Человек в России бесценен, то есть – нет ему рыночной цены. Это базовая основа экономики государства. Какое рачительное соблюдение бюджетных расходов! Желает эффективный менеджмент вообще человеку ничего не платить либо волшебными сказками его об искрометном будущем обманывать. Причем любую работу требуется выполнять радостно, с песнями, улыбками и под барабанную дробь. С отменой крепостного права не продается человек больше, и не знают теперь, как его оценивать при жизни, а после смерти, – не все ли равно, так ведь нет! Ценить начинают, но опять без денег обходятся, ибо и после смерти не хочет платить государство, – разглагольствовал изобретатель, не замечая того очевидного, что Толстой молча записывал за ним: «Россия – страна экстремальных возможностей». В юной душе молодой писатель еще не выбрался из казуального болота абстрактного гуманизма, но уже осознал повсеместную распространенность произвола в рамках жесткой законности. «В стране, снабженной полицией, мошенничество стало одной из форм общежития», – обращал его внимание в полдень греховной молодости Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин на суть происходящих общественных трансформаций.
Внутренний мир Толстого требовал устойчивости бытия и конкретности событий. Граф неоднократно завидовал людям, ненавидящим собственное правительство, так и персонажам, исполненных загадочной и неразделенной любви к тому же органу власти. Несмотря на переполнявшее чувство, Лев Николаевич, никогда не стремился обрести спокойствия путем примыкания к одной из двух этих крайностей лагеря простодушия. Наливаясь втихомолку мыслями, Лев Николаевич по малости лет предпочел выслушать до конца Лилиенталя, который продолжал сарказмировать настоящее:
– Вот чиновники временем играются, стрелками на циферблате взад-вперед двигают, а того не ведают – от перестановки мест слагаемых сумма не меняется. В сутках сколько часов темных, сколько светлых зависит от положения светила, а не от воли чиновников или Императора! Дурь вошла нонча в силу, и способы борьбы с этой напастью просто не приходят в голову перед лицом кромешности происходящего! Внутри России зреет ад скрытых реформаций. Достоевский писал мне, что неопытный юрист и недоучившийся семинарист представляют особенную угрозу.
В реальности Достоевский испугался смысла написанного – формально постыдного, но субъективно привлекательного. И лишь напустив суггестивный туман, он решился отправить письмо, только заручившись уверенностью в молчании Лиленталя об их переписке вплоть до самой смерти. Отто Юльевич свято хранил негласную договоренность, не допуская логических исключений при натяжении мыслей на реальность. Возникший доминорный аккорд удовлетворил его как аэродинамического композитора. Наслаждаясь заложенным ярковыраженным левым нижним винтом, Лилиенталь выходил на позицию критического созерцания возникшей перед умственным взором природной диспозиции. Нагрянувший неожиданно из России посетитель, создавал в ней диссонанс, но выглядел ничтожной букашкой посреди теоретического ландшафта. Практикуемый непрерывно тотальный критицизм, исповедуемый Отто Юльевичем в качестве религии, позволял игнорировать любые препятствия на путях экспериментальной науки.
Пока изобретатель наслаждался возникшим срезом бытия, Толстой старательно записал: «Россия страна экстермальных способностей по трансфигурации правительства». Он любил общаться с учеными, когда они понятно для него изъясняли суть происходящих вещей и текущих своей чередой событий. Эти деятели науки и техники привлекали его внимание также и тем, что не зная, что есть дурно, а что хорошо, умудрялись при этом писать исследование об упавшем аэролите или происхождении слова «куколь». Первичность неразумного начала в их душах гарантировала, по мнению Толстого, ущербность полученного результата.
Лилиенталь, чей страждущий познания ум готов был уничтожать с высоты посевы добротолюбия самим видом неумолимости технического прогресса, приземлившись, и внизу стремился насадить чревоугодие чистого разума. В свободное между этими занятиями время он читал рабби Ндраната Тагора, посчитав йога мудрым еврейским проповедником, и, теперь, стремился убедить графа Льва заняться познанием и очищением кармы, вытекающими из самоутверждения личности. Взлетев к птицам, Лилиенталь разглядывал из-под облаков мелких муравьишек – людей и думал о высоком предназначении человеческого разума, совершающего постоянно всякие дряни. В моде тогда главенствовали Гегель и Ницше, набирал силу Достоевский, занимался лебединой орнитологией Чайковский и подрастал еще питавшийся мясной пищей Толстой. При всей широте доставшегося ему в наследство ума Лилиенталь жил не тужил на широкую ногу и беспечно сотворял в воздухе разнообразные философские построения. Знание воздушной стихии определяло то, что социально угрюмый Отто Юльевич ходил без царя в голове, но лишь в предчувствии его. Почитая всякое действительное как праздно сущее, а равно и малоразвитое, Лилиенталь выражал общее мнение о революции, как наслаждение разума во всем сущем. От этого белоснежное мышление приобретало черты, лишенные любви и обделенные милосердием. Улыбаясь нижней частью лица, Лилиенталь так развивал мысль об отечественных порядках:
– Ничто не подрывает патриотизма русского народа больше, чем призывающий к бесплатному энтузиазму и любви к родине начальник, – разглагольствовал Лилиенталь, игнорируя поскучневшее лицо графа. Внезапно, как это бывает с мозгом просвещенным, он прислушался к трели альпийской завирушки (Prunell collaris) и продолжил рассказ о своих приключениях, добавив витиеватости в голос:
– С небесной высоты люди не только маленькие, но и не достойны всяческой жалости. А вот представьте граф, все полеты помню, где колено расшиб, где голову повредил, вообще помнятся все полеты, кроме самого последнего, – загрустил Лилиенталь и через силу опять сделал улыбку. В конце беседы он занялся долгожданными апокрифическими вычислениями значений для априорных суждений.
«Снова тема смерти», – угнетенно размышлял граф Толстой по пути в Россию и решил он неприметно обречь на смерть какого-нибудь персонажа.
Это ему и Достоевских советовал:
– Что Вы, Лев Николаевич, никого не убиваете, скучно читать Вашу писанину – чистая правда!
13 марта 1915