Ольга Соина. Матрёшино счастье (сибирская сказка). (
Ахнул тут Иван Исидорович и кричит: «А что с Матрёшей-то?»
А Ларька ему так прям сходу и выдает: «А вот скрал ваш падлюка-сынок Матрёну-от Васильевну, прям, почитай, что из-за стола выхватил, бросил ея в кошеву и умчал, а вот она-от, старая бестия подлая (и тут он на Кузьмовну, нимало не смущаясь указывает), препятствует нам в догоню бечь, так вот я ишшо кумекаю, что она-то, стерва, ко всему энтому и причинная: сама Матрену-от Васильевну на погулянку к Малашке поотпустила, и видать у ей и сынка-от вашего распроклятущего какой-нито сговор о жане вашей да был, и… и… быть того не можеть, чтоб не было: ишь как она, скверная, глаза в землю потупила и на честной-от народ глядеть не жалает!»
Исидорович на Кузьмовну взглянул и видит: стоит бабка, как плат бледная, губы дрожмя-дрожат, но при том, странное дело, спокойная-преспокойная, как скажи, она ко всему в своей жизни, вплоть до самого страшного изготовилась и уж ничто ея ровным счетом не пугает.
«Ну, а ты что скажешь, старая? - Иван Исидорович сурово вопрошает, и, сам весь от великой злости и отчаяния сотрясаясь, молодцам командует: «Собирайте-ка, ребята, догоню строчную и лошадей добрых готовьте; я на тройке полечу, а вы верхами впереди меня скачите, да оружие какое-нито с собой сбирайте, да торопитесь, что стали-то, ровно истуканы?»
Молодцы, конечно, хозяйскую волю выполнять кинулись, а Кузьмовна-то со всего размаху Ивану Исидоровичу в ноги пала и ревмя-ревет, а скрозь слезы-то кричит-умоляет: «Ай, Ваньша, прости меня дуру старую, ну, виновна я в том, что Матрёшу на погулянку отпустила, толком не зачувствовав, что на ея у Малашки да Петрухи антрига завелась страшенная; и в энтом-то моем глупом неусмотре я перед тобой винюсь и каюсь и делай со мной, что хошь: хучь жизни реши, хучь избей до полусмерти, все стерплю, потому как я здесь девствительно виноватая. Но об одном тебя прошу, как никого-то, никого в жизни не упрашивала: пойдем в избу да разберем все энто подлое дело по косточкам, и ты тогда сам порешишь: надо ли тебе за Матрёшей догоню сооружать али в энтом особом и дажеть страшном деле что другое применить следоват. И то сказать: тебе, при твоей силе-то, никакая, особо малая заминка тебе совсем не страшна; со становым-то ты давненько вась-вась, и никуды от тебя Петруха не денется, сыщут, приведут и к разделке представят. Да вот только: а нужно ли это тебе и Матрёшеньке, и не будет ли от энтого разыскания ишшо страшнее беды-то, чем нонешная?»
«Да чтой-то я тебя, бабка, совсем не разумею и уж не с ума ли ты сдвинула, старая?» – Иван Исидорович с великим гневом восклицает, а бабка опять-таки свое гнет и не сдается, да схватила его за рукав полушубка-то и в избу тянет:
«Давай, - говорит, - Ванечка, за столом посидим, все дело обмозгуем, я тебе все свои резонты выложу и уж ты сам, своей волей порешишь и что тебе далее делать-то».
Посмотрел, посмотрел на ея Исидорович-от и как бы что-то в душе-то его внезапно стронулось и помягчело, и несмотря на горе свое лютейшее, понял он вдруг, что, пожалуй, ведь бабка-то дело говорит и почему-то строчно ему необходимо ея и выслушать, и понять.
Ну, словом, зашли оне в избу, и как увидел Иван Исидорович дом-от свой пустой и неприютный, без Матрёшеньки-то, так такая его боль и обида взяла, что ажник в глазах потемнело, и заорал он, что есть силушки: «Давай, бабка, толкуй о чем хотела да скорейше, а то я счас всю посуду и что есть в доме битьем бить зачну и тебе, старой ведьме, тожеть крепко достанется!»
А Кузьмовна-то, ни мало не робея, вдруг за стол его усаживать принялась да полуштоф и каку-то закусь повыставила да и уж не говорит-от, а ровно песню каку-то тянет нараспев и все заговаривает Исидоровича той песней-то: «А и сядь-ка, Ванечка, мил любезен друг, да послухай меня бабку старую, да бывалую, да испей-ка от души зелена винца, да расправь свою грудь широкую, да головушку-от молодецкую повыше подыми, глядишь боль-кручина-то от нас и отымется, и сама беда лихая за порог уйдет, и заходишь ты по земле снова соколом, и хозяюшка, люба милая, сама собой в дом воротится, и да будет-пребудет у вас сызнова щастье полное!»
А Исидорович те, никогда не слыханные им заговоры бабкины слушает, да вдруг как бы сам собой понимать начинает, что через их, да через Кузьмовну в него ровно новая сила и ум вливаются, и опять он, не взирая на свое горе-горькое, вдруг себя человеком зачувствовал, в понимание начал приходить и уж Кузьмовну слухать изготовился.
Ну, она-от села супротив его, налила себе тожеть рюмочку, малым делом повыпила и вдруг Исидоровичу вопрос ставит, да не простой-от вопрос-то: «А скажи-ка мне, Ваньша, не потай, а не было ли у вас с Матрёшенькой в жизни какого-нито темного обстояния: ну там обычай-свычай какой понарушили али поперек кому чего изделали, али ишшо того хуже кого ни стать изобидили до смерти?»
«Да нет, вроде, бабка, - Исидорович ей отвечает, - ничего такого поперечного к людям и жизни у нас с Матрёной не было», - да вдруг осекся и как хлопнет себе по коленке да заорет благим матом: «Да было, было, бабка, единый раз, энто когда я вековую свадебную примету нарушил и на невесту до венца взглянуть захотел!»
«От, то-то и оно, - Кузьмовна встрепенулась, а сама ровно в душу Исидоровичу глядит да не смаргивает, - скажу я тебе, Ваньша, счас тайну жизни великую и многажды народом спытанную. Ты ить думаешь, поди, что судьба человеческая и един Бог, Промыслитель и Хозяин всего сущего – энто все есть одинаковое, и в житейском-то обиходе энти вековечные силы мало чем друг от друга отличаются? Ну, однако, друг-от мой сердешный, уж прости меня старую, энто разумение самое простое и глупое и до глубины-от жизни совсем не касающее. Да ведь Бог есть сила вечная и ничем непобедимая; и Он, как Писание учит, «Отец всяческих нашу жизнь строит и управляет, и ошибки-от наши житейские на добро поворачивает; и сила энта благая и вечная, а всяк человек ей покоряться должон и в своей жизни Его повеления чувствовать. А вот судьба-то, Ванюша, энто совсем другое, да зачастую дело темное и человеку быват совсем враждебное, да ить и вся задача жизни человеческой-то как раз в том и состоит, чтоб судьбинные хитрости усмотреть и препон им поставить уж хоть как-нибудь. Ну, нельзя, никак нельзя, Ваньша, человеку судьбе над своей жизнью полную власть давать; а уж коли дает, тогда жди беды да еще с победушками и неизвестно, как их ишшо изживать надоть!?»
«Да ты что ж, такие-разэдакие плутни, старая, плетешь? – уж опять Иван Исидорович кричать порывается, - и какой скажи мне резонт-от твои побасенки слухать, когда у меня дело стоит: в догоню строчно за имя бечь надобно!»
«А резонт-от тебе, Ваня, прямой, - Кузьмовна ему отвечает, - поскольку ты сам-от, своей рукой собственной судьбу как силу роковую да темную в свою с Матрёшей жизню запустил, а уж там она, подлая, начала свою нить разматывать, а тебе-то и невдомек совсем и вот уж добился своего: сидишь и с горя курлыкаешь. Ить я упреждала тебя крепко-накрепко, чтоб ты Матрёшеньку укромно, в тиши, да в потайке от людских глаз держал, а ты что изделал? На люди, прям без ума и понятия всю красу ея на показ-от выставлял, а народ с великой зависти весь с ума посошел, и вот вторая-то ниточка, чрез которую тебя, простака, судьба обуяла, понял, ась? И не тебе ровня, мужики великие, на весь мир известные, от таких-то баб, как Матрёшенька жизни решалися, так энто тебе ишшо Бога благодарить надоть, что тебя-то по-легкому обнесло, а ведь, не ровен час, при такой-от народной лютой зависти тут до смертоубийства могло дойтить, али не понимаешь? Ну, не дурной же ты мужик, вникни в жизню свою, и уразумей, что понаделал-то!»
Подумал, подумал Иван Исидорович да вдруг опять по коленке себе хватит да что есть мочи заорет: «Признаю, бабка, глупость свою и гордыню подлую, и энто грех-от немалый и, видно, правильно меня Бог наказует, да только вот одного я, старая, понять никак не могу: энто как же так и каким-таким манером Петруха-подлец Матрёшу уволок, коли я-то уж точнехонько знаю, что у их никаких полюбовных дел вовсе не было?»
«А энто, - Кузьмовна отвечает, - уж какой-то местный мелкий бес липучий ему на Матрёшеньку-от глаза пооткрыл и желать ея со всей мужичьей мочи заставил. Да уж и покаюсь я тебе полностью: приходил-от зимой ко мне сынок-то твой и просил Матрёшу к ему приколдовать, и уж я развидела, что его страшенная лихая сила крутит и из дому его повыгнала, а тебе об том сказать забоялася: ну, думаю, кто ж я такая, чтоб в семью раздор вносить и отца от сына отлучать? Думала, может, оно как-то разойдется миром, а он ить что издумал и страшную антригу на тебя да на жану твою сочинил, и тебе все энто дело еще послухать и доследовать надобно.
А что до Матрёши, скажу, так тут совсем дело ясное, просто скажи, как в воду смотри и всю истинную правду углядывай. Она ить у тебя совсем простосердая и душой как робятенок малый чистая и ничего-то в жизни не разумеет, да никакого зла не понимает и не чувствует и потому ея на всякий омман легко повести; ничего не разберет и не остережется и делай с ей тогда, что хочешь, и вот тебе весь сказ!
А Петруха-от, сынок-то твой, уж не знаю в кого парень ловкий и подлый-преподлый, и душа у его черным-черна и наврал он ей, что ты омманом на ей жанился, а его принизил да в нищету вверг, да она-то, дуреха, на энту пакость сразу и купилася. Ить ты тут одно пойми: коли б она была баба хитрая и лукавая, да на деньги твои зарилась, так она ни за что б на такой омман не доверилась, а первым делом про себя смекнула, что ея для каких-нито подлых целей надурить хотят; а вот чистая да прямая, стало быть, бабочка в такой-от подлый капкан ни за что ни про что попала, да он за ей и захлопнулся!»
«Все так, так и было, и права ты, старая, уж без утайки скажу, - опять-таки Исидорович криком кричит, - да скажи все ж таки и почему ты за ними в догоню бечь запрещала и какой-такой в энтом смысл обретается?!»
«А потому, Ваньша, - Кузьмовна ему отвечает, - что коли б ты ея поймал, да силой назад возвратил и ишшо Петьку на ея глазах извалтал, так она всему-то, всему, что он на тебя понаплел, до глубины души бы поверила, и почалась бы у вас тогда жизнь самая подлая: либо она к ему опять, уж своей волей сбежала, либо гулять вдруг зачала как баба самая позорная. Уж скажу тебе, Ваньша, я таких-от примеров в жизни много видала, и вот, чем чище у человека душа, тем быват он глубже в грязь житейску падает и уж до конца жизни из ея выбраться, ну, никак не может. А что ж до Матрёшеньки касаемо, то скажу тебе прямо: пришла ей пора всю дурноту вашей судьбы на себе спытать да вынести, и уж коли она энто изделать сможет да не сробеет и сдюжит, так вся ваша жизня как бы от грязи дочиста отмоется и заново в чистоте зачнется. А чтоб ты меня уж до краев понял, и узлы своей судьбы сам потихоньку распутывать зачал, давай-ка я тебе о своей жизни порасскажу и тогда ты, может быть, совсем в разум войдешь?!»
«Ну, говори, говори, старая, - Исидорович тут, совсем смирившись, просит Кузьмовну, а сам чувствует, что от бабкиных-то слов у него все внутри прояснело и на свои места стало разом устанавливаться, - да давай, коль такое дело, ишшо по рюмочке?»
«Да давай, куда уж деться-то, раз такое приключилось», - Кузьмовна соглашается, снова рюмочку пригубила и зачала свою историю рассказывать, да особую и небывалую.
Картина 17.
«Ну, вот, стало быть, Ваньша, - Кузьмовна начинает, - ить ты знаешь, что я в Сибири-от пришлая, как и Матрёша твоя. И потому-от у меня норов другой и свычаи-обычаи совсем от местного бабья разнятся, и оттого-то у меня (как и у жаны-то твоей) с имя вечная рознь идет; и ничем-от она неизживаема, окромя причин особливых, каковые в моей жизни и случилися. А завез меня в Сибирь-от муж мой Федьша, покойный, да завез из самой глубины Расеи и потому, стало быть, я исконно русская косточка, и все мои повадки оттуда идут от дедов да прадедов. И занаблюдал он-от меня в деревне, под Тверью-то, куда приехал по краснодеревному делу учиться, потому как у нас-от знатные столяры и плотники жили и работали, а Федьша-то к энтому делу шибко пристрастился, и старание, и к ему особый дар-от имел. И-от встренул он меня как-то на одной местной погулянке, да взглянул и глазом обмерил, и постигнула я тут сразу же да без сумления: он, он энто муж-от мой и любовь моя разъединственная и никуда мне от его не денуться».
Ну, присватываться зачал, как водится, а у родителев моих на меня другие-то планты имелися. Шибко, шибко, я тебе-от скажу, ухлестывал за мною один местный парнишечка, да прям до невступности: куды я, туды и он, и ажник все ноченьки пред моим окном просиживал и песняки особые певал, ну, как мог, так и завлекал, стало быть; а я им-от от всей души брезговала и всячески его сторонилася. И то скажу: душа ить человеческая все-то, все чувствовать может, коли ея темные силы-то смущают; а про парня тово, слыш-ко, по деревне шибко худая слава шла: говаривали, что он-от разбоем по дорогам промышлял, людей грабил да ить дажеть кого-то жизни решил.
Ну, он парень-от ловкий был, да ухватистый и родителев моих поублажал большими, слыш-ко, подношеньями; и сговорили они меня за его, хоть я и изо всей силушки противилась да ревмя-ревела.
А бабка-от моя, Агафья Михеевна, Царствие ей Небесное, на отличку от всей семьи была: не жадная да не корыстная, и большой-от у ея дар был: людские судьбы как-то прознавать умела до тонкостев, ну, и лечивала народ-то помаленьку, а главное-то: была у ей одна ворожба, заветная, да такая важнейшая и сурьезная, что ея окромя трех раз в жизни спытывать никак нельзя, а то пойдут на человека, коий энтот зарок нарушит беды неминучие. И взглянула тут бабка моя, Михеевна, на жаниха мово новоявленного, а уж затем ко мне присмотрелась; да ворожбу-то свою в остатний раз применить вознамерилась, а потом мне и говорит: «А снимайся-ка, Дашка, с места скорейше, да бегите с Федьшей в его Сибирь-от, а то, коли с энтим упырем-то свяжесься, то ждет тебя беда неминучая; он-от на каторге жизнь свою покончит, да и тебя так запутает, что и ты за ним-то пойдешь, по Владимирской». И так она энто твердо сказала, что я тотчас на все и порешилася, и побегли мы с Федьшей в Сибирь-от, а бабка-то моя, перед вековым-то расставаньем кое-что мне из своей лечебной прахтики передала и, знашь, сокровенной ворожбе-от тожеть обучила»
Ну, сбежали мы с Федьшей, да так, слыш-ко, ловко, что никто-от, никтошеньки долго ничего понять не смог, а когда уж докумекали, так и бесполезно нас искать-то стало. И слюбились-то мы крепко-накрепко, так, что совсем неразлей вода сделались, и не может он без меня, ну, ни минуточки, и я без него тожеть; а раз такое дело, то тут же, по дороге и повенчалися, и в Луговое-от супругами приехали.
А в Сибири-то у нас новые дела зачались и снова-сызнова пришло время нам их расплетать да распутывать. Да ить ты, Ваньша, поди думаешь, что я всю-то жизню такая старая-расстарая была да на личность отвратная? Ай и нет, скажу тебе, мил любезен друг, была я в молодухах баба шибко красивая да телом статная и крепкая и, пожалуй, ничем я твоей-то Матрёшеньки не хуже была б, коли нас-то рядом поставить да народ-от женскую красу судить пригласить».
Тут пригляделся Иван Исидорович к Кузьмовне-то и, быть может, впервые ея и увидал. Смотрит, а у бабки-то черты лица, ровно точеные, кожа на нем-от тонкая и как бы благородным серебром отливает, лоб высокий да чистый, коса белым-бела, однако густая да пышная, и ростом бабка высокая и прямая-распрямая, ровно деревце; и дажеть грудь-то у ей старой ишшо не опалая. А главное-то, глаза у Кузьмовны совсем особые, карие, строгие, да с каким-то прищуром вдумчивым да проницательным…, и все-то, все они в жизни видят и не скроешься от их ни при каких обстояниях.
«Ай да бабка, - тут про себя Исидорович думает, - да ты ить девствительно в молодухах-то красава была, да и ум, и догадка у тя такие необнакновенные, какие у местного-то, пустым пустого бабья сроду не водится. Ну, да послухаем, о чем ты дальше толковать-то станешь, и глядишь, может, оно как-то и к моей жизни применится…»
Подумал так-то, а Кузьмовна дальше рассказ свой ведет и чем дальше, тем все новыя строны ее житья-бытья в Сибири открываются: «Ну, вот, стало быть, доехали мы до места, до Лугового-то, и стал меня-от Федьша с семьей ознакамливать. А у его-то ишшо двое страших братанов было, Провка да Вовка, а при них, как полагается, и золовки-колотовки, и свекор со свекрухою. И от шибко не залюбили меня семейские бабы-то, ажник до ярости, криков и ссор всяческих, а деверья-то да свекор, напротив того, зачали на меня уж слишком ласково поглядывать; и, веришь ли, до того дело дошло, что уж и мимо их никак пройти нельзя было без особых, с ихней стороны приставаний-то. То в углу зажмут, то за столом рядом сесть норовят да втихомолку от всех-то лапать примутся, а то уж совсем до краев дело дошло: подсмотрел меня как-то старший брательник Федьши-то как я в риге одна управлялася, да дверь засовом заложил, и на сено меня кинул и сильничать попытался.
А я-то молодая была, да крепкая, да могутная, и так его стебанула да ишшо в одно место поленом вдарила, что он, падлюка, завыл ажник как паршивый кобель, когда его за пакости вожжой стеганешь, а потом-от, на коленки встал, весь трясется от боли да злобы и от что мне провещал: «Ну, Дашка, сука позорная, никогда я тебе энтого не забуду и так отмщу, что ты всю жизнь воем выть будешь и никак, до конца своей жизни того, что я тебе изделаю, избыть не сможешь. Ишь ты, сволочь гордая, не схотела на минуту мужику удовольствие предоставить, так вот, крепко помни: будет тебе энта «минутка» всю жизнь отливаться, а Федьку твово любимого, мы с брательником да папаней ишшо достанем, придет пора!»
И вот тут-то бы мне, дуре набитой, крепко задуматься, что такие-то угрозы на пустом месте не делаются и далеко-от, далеко они по жизни свой след ведут; так нет же, Ваньша, я про себя возгордилась и издумала: ай, как же я, бой-баба, славно от подлеца отделалася; и мужу ничего об энтом деле не сказала, да зачем, кумекаю, его попусту в тоску вгонять и против родных настраивать? И была-то, энта мысля моя, Ванечка, самая глупая и опрометчивая в моей жизни, и из энтой житейской ошибки моей-то, возникла перва-от судьбинная каверза на нас с Федьшей, и уж затем пошла она нас собою дальше оплетать да заматывать».
(Продолжение следует)
Картина 18.
«Ну, а дальше-то что было, старая?» - Иван Исидорович Кузьмовну вопрошает.
«А от и было то самое, Ванечка, страшное и неодолимое, что меня и Федьшу в капкан прям как твою жану столкнуло, и уж выбраться мы из его-то никак не сумели. Ну, должна я тебе сказать, что и муж мой-от тожеть был не без разума и что-то про себя о нашем житье-бытье докумекал и говорит мне: «А давай-ка мы, Дашук, себе новую избу ладить и от родовы как-то нито и перебираться?!» Ну, я-то энту его мысль ото всей души поддержала и зачали мы-от по весне себе свое собственное жилье ладить. И перед тем-от как постройку-то зачали, я и говорю ему: «Да, Фединька, голубок ты мой, а может да поищем себе место где-нибудь на стороне, а из Лугового уедем, а?» А он-то, несмотря на все семейские-от пакости, к родне-то своейной шибко приверженный был и отказал мне в энтой моей просьбице, да прямо наотрез.
А мне-то, мне, дуре оглашенной, надоть было его изо всей силушки умолять; и ты ведь знаешь сам-то, что ночная-то кукушка завсегда денную перекукует, как народ-от говорит; и рано ли, поздно, а согласился бы он со мной, а я-то не решилася ему поперечить и думаю: «Да можеть перейдем мы в свой-то дом, и тогда отстанут мужики-то от меня?» И опять-таки, скажу я тебе, была энта моя мысль самая что ни на есть глупая, и через нее-то уж ко мне судьба-то потом вплотную и подкралася.
Тут надо тебе и то сказать, что у нас с Федьшей на стройку-то свои деньги имелися: часть он заработал в Расее-то, а часть, да немаленьку, я уж прямо тебе доложу, из родительского я дома скрала, и в том отчаянном деле мне бабка моя, Михеевна, немалую помочь оказала.
А семейские Федьши-то догадались, что у нас-от залежные деньги какие-то имеются и давай за нами догляд устраивать, но ничего-то, ничегошеньки не высмотрели; а тут сруб-от нам быстро поставили, и уж через год и сам дом построили, где мы и обустроиваться зачали.
А Федьша-то, ну, скажу я тебе, великий-развеликий по хозяйству мастак-от был, и все у его в руках прям горело и ладилось, и вышел у нас домок на славу и всем на зависть великую, и рубили-то нам его из самолучшей ангарской лиственницы, и вот до сих-то пор он не рушится и не гниет, стоит как игрушечка. Ну, стало-ть переехали мы, а уж на новом месте и поняла я про себя, что понесла деточку, и так энтим возгордилася и обрадовалась, что семейских-то совсем опасаться перестала. Ну, а они-то опять-таки улучили время свое и вдруг зовут нас обоих на погулянку-то, по не упомню уж какому случаю. И вот, Ваньша, пришли мы, посидели, как путные, и, казалось бы ничего я такого не пила да и не ела особенного, как вдруг, по приходе домой схватило у меня живот болью страшенною, и так я всю-то ноченьку промаялась и криком от боли кричала, а к утру-то, робятенка и скинула.
И так я об ем рыдала и выла, что и сказать нельзя, а Федьша меня и утешает: «Ну, Дашук, да не кручинься ты, не рви душу себе и мне, и семейских-от не вини попусту: сама ить знашь, что у вас, у баб, естество особое и с ним все-то, все случиться могет. Не горюй, а мы с Божьей помощью ишшо родим себе деточку, а ты, однако, уж впредь осторожней будь и брюхатая-то по людям не таскайся попусту».
Ну, поуспокоилась я да и думаю: а, где наша не пропадала, обойдется все, быльем зарастет, а тут-то Федьше вдруг деньги пошли да немалые: большие заказы стал сполнять по плотницкому и столярному делу-от и никого-то, никого лучше его по энтим рукомеслам в округе не было. И вот прошло-то совсем время малое: ну год, али полтора, уж и не помню счас, как все у нас в хозяйстве как по волшебству объявилося. Кошеву купили новую; лошадьми поразжилися добрыми; анбар да ригу Федьша отгрохал новехонькие; работников себе принянял; и уж затем из городу-то мы в дом-от всего-то, всего натащили; и уж одел-разодел меня Федьша прям как кралечку, в лутшем виде, а дальше-то, дальше все как у вас с Матрёшенькой пошло, без отлички. Стали мы на люди показываться, а народ-от ровно с ума посошел, а семейские-то и подавно.
И вот, скажу я тебе, Ваньша, уж без потайки: опять я забрюхатела и хорошо-от дитенка выносила, а от когда рожать собралась, тут и сплоховала. Роды-от случились страшенные, тяжелейшие и, как счас помню, робятенка-то я все-таки, как следовает родила; да опосля родов-от, от слабости впала в беспамятство, а утром как очнулася и стала про дитя спрашивать, так мне-от старшая золовка и отвечает: «А мертвенького ты родила, Дашка, пуповина у младенца шейку обвила, и оттого-то он в утробе-от у тебя задохнулся». Ну, как я энто услыхала, так, стало быть, все внутри меня словно повернулося и меня всю-то ровно молния ожгла. Посмотрела я на бабье, кое у моей лежанки суетилося, да и вижу: глаза у всех подлые-расподлые, и оне их от меня прячут, либо в пол, либо на стены глядят; и какие-то оне все красным-краснехоньки, ровно водки от великого стыда хлебанули и чуть, слыш-ко, не шатаются. Ну, взглянула я на их, а потом прикрыла глаза и тут-то меня будто кто осенил: а, ить сгубили оне мою деточку, придушили его, суки проклятущие, и теперь по общему сговору энто дело прихоронить пытаются.
И уж тут, скажу тебе, Ваньша, я не рыдала и не плакала, а от энтой великой беды вся, как пружина, посжалася, да и от Федьша-то, несмотря на то, что с семейскими-то своими был завсегда простак-простаком, тожеть как бы что-то зачуял. Ну, оправилась я маленько, сидим с ним как-то в избе, вечеряем, а он-то мне и говорит: «А порешил я, Дашук, крепко-накрепко из Лугового уезжать и в другое место ладиться. Деньги у нас-от с тобою на переезд имеются и немалые, дом ишшо продадим, так согласна, что ль?»
Тут я ему на грудь прям так и кинулась: «Согласна, - кричу, - вези меня, куды хошь, а я за тобой как нитка за иголкой».
Ну и порешили все так-то, согласно да полюбовно, а тут, скажу тебе, у нас ишшо одно обстояние появилося да по деревенским делам немалое. У Федьши-то, от работ да делов скопилися деньжонки приличные, и их не то что на дом и переезд, а на несколько таковых делов хватило бы; и от тут-то он и говорит мне: «А поедем-как мы с тобой, Дашук, в город, да и пристроим часть-от денег в банку-то, да на тебя-то их заначим, а то чтой-то я опасаюсь сурьезные капиталы в дому держать, посля твоих дурных родов-от». И от, Ваньша, поехали мы-то в город, в банку-то, да работников с собою взяли ровно за покупками и все ладно-преладно изделали и обратно вернулися, а через како-то время Федьша и говорит мне: «Строчно нужно мне, Дашук, по делам в одно место съездить-то, и дело у меня опять же немалое и денежное и ненадолго энто вовсе: утром уеду, а уж к ночи и жди меня обратно».
От, скажу тебе, Ваньша, как меня тут в сердце толкнуло, ну прям кричу я ему: «Возьми хоть работников-то, али уж и я с тобой поеду!», а он-то… ну, никак не соглашается… и дажеть надсмешки надо мной начал строить: «Что ж ты, - говорит, - Дашук, совсем ровно бабка выстарилась: все у тебя приметы и причувствия; брось энтот бабский вздор-от, ни к лицу от тебе вовсе, ить ты не кто-нибудь, а самая что ни на есть бой-баба у меня!»
Так-то с шуточками и прибауточками отъехал из дому Федьша мой, и весь-то, весь день-деньской я, ожидавши его, промаялась, а уж к вечеру ровно очумелая забегала. Ну, жду Федьшу, а его-то нет как нет и только вдруг смотрю: вертается кобылка его с кошевой-то, поломанной и искуроченой, а Федьши-то уж и нетути. И вот тут-то я не умом, Ванечка, мил любезен друг, а всею душою своею поняла вдруг, что пришла ко мне беда неминучая, страшенная, и уж Федьши мово на энтом свете нету более.
И от как поняла я энто, так и сталося: наутро нашли мужики Федьшу в овраге, мертвого, смертным боем забитого, да ишшо говорят, что, видать, мучили его перед смертью-то, и горькую кару он ни за что, ни про что принял.
Ну, конечно, было средствие и ничего-то не нашли и не дознали, и уж как я его земле предала, я и не помню вовсе, однако где-то на девятый день опосля всего энтого я и порешилася: уйду, думаю, и я на тот свет, все равно мне без Федьши-то жизни нет никакой и ничего-то, ничего от ея мне не надобно, и вот, веришь ли; как только энто издумала, так внутри меня опять ровно молоньей прожгло: «Да ты, дура отятая, все ли на энтой земле изделала? Ить, ну, удавишься, а все-то, все вами нажитое по убивцам его разойдется? Нет, ты их сначала сыщи да свой, стало быть, суд над имя сотвори, а уж тогда, коли хошь, и вешайся!»
И от с энтой мыслью я решилась вдруг, да впервые в жизни-то бабкину страшную ворожбу изделать и через ея все вызнать, как надобно. От тут и вышло мне, что, стало быть, вороги-то наши лютые никто иной как его братовья со свекором-то и поняла я тогда разом и накрепко, что Господь наш говорил: «Враги человеку домашние его…», и что не та родня-то, коя, быват рядом живет и единой с тобою крови-то; а та от родня настоящая, чрез которую ты милость да любовь обретешь!
Тут-то, поняв все энто накрепко, я порешилася и свое средствие учинить. И нашлися добрые люди, кои мне в энтом великом да страшном деле подмогли; да уж посля всего-то я воочию убедилася и все как есть поняла; а уж затем, помаленьку-полегоньку зачала свой особый суд над имя вершить. И так дело пошло, что чрез како-то время помер старший брательник Федьши-то, а за ним и средний пошел тою же дорогой, и уж потом, за всеми имя уж и свекор подлец, снохач да убивец; и тут охнула вся родова да благим матом завыла по деревне-то.
Ну, опять жа, произвели средствие да ничего найти не смогли, да я ишшо деньжонок прикинула кому надо, и гляжу: осела вся деревня от страху-то; и дажеть здоровые-то мужики от меня стрекача задавать стали».
«Да и как же ты, Кузьмовна, все это изделала? – тут Иван Исидорович не выдержал и прям криком воскричал. – Ить энто даже страшно думать, чрез что ты, старая, прошла-то в жизни своей, ну, скажи на милость!»
«А о том, как я энто изделала, тебе Ванюша, - Кузьмовна отвечает, - и вовсе тебе знать не следовает: зачем мне былым-былое ворошить, ну, скажи-ко мне, ась? И то прибавлю: что не всякому-то человеку глубину греховную знать надобно, а тебе и вовсе ни к чему: не путай себя и не грязни свою душу-то чужими печалями да тягостями, ибо опять же, сказано в Писании: кто много в жизни знат, тот в печали извечно живет; а тебе-то энто при твоих-от обстояниях да разве надоть?»
Тут опять-таки вновь пригляделся Исидорович к бабке-то и уж в который раз внутри себя ахнул. Смотрит: а перед ним уж ровно не Кузьмовна сидит, бабка старая да бывалая; а кака-то страшная и грозная сила, ровно Мать Сыра Земля русская, вековечная и необоримая; и есть у ей особое право из любви великой да страдания горчайшегосвой суд судить и свою правду вершить; и нет никого на свете, кто бы смог ей в энтом деле восприпятствовать, окромя единого Бога, у Которого с ей особые совсем счеты и вычеты, и особые спросы и воздаяния.
(Продолжение следует)
ОЛЬГА СОИНА. Матрёшино счастье (сибирская сказка). Картина 19.
«А дальше-то что с тобой было, старая? – хотел было спросить Кузьмовну Иван Исидорович, … да не смог, и слова эти будто у него в горле застряли. Понял он вдруг да как будто изнутри себя почувствовал, что уж так грубо и фамильярно прозывать ее больше никак не сможет, и нужно тут к ней особое уважительное отношение; и уважение это ею не только заслужено, но и как бы самими высшими силами предуказано – и за любовь ее великую, и за страдание необнакновенное, и за судьбу, каковую отнюдь не каждому человеку дано спытать и вынести, и за верность ему, чужому, казалось бы, человеку.
Ну, поперхнулся тут Иван Исидорович, скрепил себя заново и уж совсем по-другому Кузьмовну о ее дальнешем житьи-бытьи вопросил.
Тут она подумала, повздыхала да и отвечает: «А вот было-то со мной, Ванюшка, что тоска ко мне пристала горькая да липучая. И, веришь ли, до того дошло, что весь мир-от Божий мне противен-распротивен стал, а особливо люди; и как увижу кого лицом к лицу, так прям и трясусь от отвратности. Ну, потосковала я так-то, а затем уж, грешница великая, решилася уж в третий, остатний-то раз ворожбу бабкину к себе применить и вышло мне дело совсем нехорошее. То исть, предуказано мне было, что проживу я всю остатнюю жизнь бессемейная и только что под самую старость-от у меня как бы подобие семьи образуется, и прилеплюсь я к ей накрепко да с тем и из жизни уйду. И вот однакоже я тому указанию судьбы не доверилася, а тоска-то все шибче берет и ажник стала я задумываться, чтоб опять-таки жизни решиться, да однако сходила к попу на исповедь, а он мне и присоветовал: «А поезжай-ко ты, - говорит, - Дарья в Расею в какой-нито монастырь, где старцы знающие есть, поживешь там, поговеешь, поисправишься и на дальнейшую-от жизню указание получишь».
Ну, делать нечего, совет я приняла, домок-от свой на суседей прикинула и отправилась на богомолье-то. И вот, веришь ли, девствительно, прибыла я на место-от, поговела, поисправилась да стала до старца добиваться. И от принял он меня, выслушал, поисповедал и сказал мне ровно напечатал: «Великий у тя, молодка, грех на душе имеется; и хоть ты на его от великой любви и скорби пошла, все ж таки грех грехом остается и только жизнью да приверженностью к Богу изживается. А потому на тебя особый зарок положен, и будешь ты всю отстатнюю-от жизнь бессемейная и тут скажу тебе, а ты крепко-накрепко запомни: как только у тебя уж совсем под старость какая-то нито семья образуется, знай, что Бог тебя простил и все грехи с тебя поснял; и уж береги ты энту семью пуще глаза, ибо тебе в ней и жить, и помирать Богом завещано!»
И, Ванюшка, дорогой ты мой, поняла я тут,что все концы и начала в моей-то жизни обозначилися и сраслись, и, знаешь, полутшело у меня-от на душе и как бы заново я жить зачала.
Ну, а затем-то вернулася я в Сибирь-от и стала жить и поживать потихоньку, народишко полечивать: а народ-то крепко, смотрю, меня зауважал и прибываться стал, так что жила я долгонько в сытости и в спокойствии, покамест твою Матрёшеньку не занаблюдала; и так она мне, слыш-ко, меня молодую напомнила, что возлюбила я ее как дитятко мое нероженое и так сильно и пламенно, что и рассказать тебе не могу.
А тут-то ты меня, Ванюшка, голубок ты мой, в ваш дом пригласил и поняла я: от энто она семья-то моя Богодарованная и впервые-то в жизни моей, скажу тебе, я в семье-то мир и спокойствие спытала.
И от теперь-то, Ванюша, подумай: каково ж мне было жутко восчувствовать, что я-от на самый подлый омман попалася и жану-то твою любимую воровским манером увести дозволила, да и убить, меня, подлую, мало посля этого!»
Встала тут Кузьмовна перед Иваном Исидоровичем во весь свой рост да со всего размаха ему в ноги и пала, плачет, седой своей головой об пол бъется да приговаривает: «Ах, да расказни же ты меня, Ванюшка, и как же мне жить после энтого?! Ить я знала, знала, подлая, что Петруха супротив Матрёшеньки каку-то лютую пакость затевает; и приходил он ко мне с просьбицей ея хоть как-то к ему приколдовать да приважить; ну, однако, я его повыгнала, а тебе-то, дура проклятущая, об его намереньях сказать не решилася: ну, ить, думаю: и зачем-от промеж отца и сына раздор пущать?! А вот тут-то меня судьба-то моя подлая опять встренула; ну, и вас, тебя-то и Мотрю крутить зачала. Ну, так бей же меня, хоть ногами, хоть поленьями: все стерплю и даже до смерти…, право слово, на все твоя воля!»
Посмотрел, посмотрел на нее Иван Исидорович да вдруг громко, прямо от души возрыдал; Кузьмовну с пола поднял, да обнял ее, к груди прижал и говорит: « Мамушка ты моя родная, страдалица вековечная, да ить разве я могу тебя, после всего, что ты в жизни снесла изобидеть?! Да проклят я буду в таком-то разе людьми и Богом и уж, коли ты предо мною винишься, так и я тебе свою вину выскажу: ить, Кузьмовна, родная ты моя, ведь не сказал же я тебе, что Матрёша-то уж по третьему месяцу беременная; а в таком-то состояньи, сама знаешь, бабы самые дурные бывают и на любой омман поддаются. Ну, вот скажи ж ты мне, почему я тебя, дурак набитый, о таких-то ее-от обстояних не упредил, а? Да что ж со мною надоть делать-то, когда я за торговой выгодой погнался, а жану с робятенком упустил, ну, скажи ж мне, маманя дорогая, на милость, а?!»
И вот стояли они так, стояли обнявшись и плакали; а потом, когда у обоих на душе малость поотлегло и облегчилась, а слезы перевелись, Кузьмовна-от Ивану Исидоровичу говорит и сама ровно вся сотрясается: «А ить, Ванюша, не сказала-от я тебе самого рокового, распоследнего. Ить когда от меня Петруха твой побег да с проклятьями, я вот, великая грешница, взяла да на Матрёшу-то твою бабкину ворожбу прибросила. Да вот что же вышло-от ей: большое страданье-то, мытарства каки-то лютые да с дурным человеком, да уж и чуть ли не до смерной муки; а в конце-то всего: счастье самое полное-располное, с мужем, дитем и в полном благополучии и достатке. Так что верь, свято верь, Ванюшка, что вернется Матрёшенька домой и как-то робятенка сохранит; и все-то, все в вашей жизни наладится; да, может, и я, старая, уже как-то вам да пригожусь…»
Ну, подумал, подумал Иван Исидорович, из глубины души вздохнул и промолвил: «Дай-то Бог». И на энтом они с Кузьмовной все разговоры покончили и как-то поуспокоились.
Стали они, однако, жить да поживать; и на диво всей деревне оказалось, что Кузьмовну-то Исидорович не только из дома не выгнал, но даже гораздо крепче и сердечней, чем ранее, к ней прилепился и даже уж как бы и вовсе в родню возвел: «маманей» да «бабуней дорогой» кличет, с собой в коляску сажает, в церкву с ей ездит, как допреж того с Матрёшенькой, - ну, ни на минуту от себя не отпущает; а сам-то такой спокойный да подобранный стал; не пьет, в трактире не орет, приказчиков не лупешит – словом, окреп мужик духовно и выправился и дажеть смотреть-от на мир стал иначе.
Но, однако, прознавши про все Петрухины каверзы, он Малашку-от поедом изъел. Тут как-то встает деревня по утрянке и видит: раскатывают Исидоровичевы молодцы Малашкин-от двор и избу по бревнышкам; и дочиста место под новое строенье вычищают. Тут все Луговские бабы, и особенно Калымиха с Колдобихой всполошились и криком кричат: «А иде хозяйка-то? Куды вы ея, подлецы, подевали? Да, можеть, ея и в живых-то уже нет али как?!»
А молодцы-то им спокойно так отвечают: «А отбыла Малашка на новое проживанье ночью-то; а землицу ейную да строенье хозяин уж откупил; и мы по полной его воле место от всякой житейской пакости зачищаем, потому, как сказано: ну, дурную траву – с поля вон! Понятна вам, бабоньки, така житейска картина али еще чего добавить требовается?»
Тут, конечно, бабенки охнули да и призаткнулися; и потишела деревня, ну, прям, почитай что до полного успокоения.
И от живут Исидорович с Кузьмовной месяц, живут два, живут три, а уж когда дело к осени пошло и почитай-что пятый месяц их проживания без Матрёшеньки настал; так тут и случилось нечто необнакновенное.
А тут, скажу я вам, вечера уж зачались темные, по-осеннему долгие; и сентябрь прикончился, и октябрь зачинаться почал…, как однажды, уж когда совсем обночилось, услыхали Иван Исидорович с Кузьмовной, как их собаки подняли какой-то странный шум: то лают громко, то как-то пронзительно повизгивают. Терпел, терпел Исидорович энту собачью кутерьму (а они уж вечерять зачали) да и говорит: «А пойдемте-ка, маманя, во двор, к воротам и глянем, на что они так заходятся-то».
Ну, сказано-сделано. Подошли к воротам, собак Исидорович палкой поразогнал, а как двери-то на воротах расхабарили, так и увидали Матрешеньку-то прямо на земле на коленях стоящую, бледную, худую-расхудую, обрванную до крайности и при этом в такой тягости, так скажи, она тотчас рожать зачнет.
И вот стоит она на коленях, ревмя ревет и просит-умоляет, да тако жалобно: «Ах, Иван Исидорович! Примите меня, гадкую, в дом ваш сызнова, ну, хоть не ради меня самой, так хоть ради деточки, а то я разродиться могу прямо перед воротами, потому как не знаю уж, как я сюда дошла и, наверное, Сам Бог меня до дому довел».
Вот сказала она энто и сознанья решилася; и тут уж Иван Исидорович молодцов кликнул и с их то помощью Матрёшу в горницу доставил, а Кузьмовна-то, глядя на нее, вся слезами изошла; и были эти слезоньки и горькие, и радостные одновременно.
Картина 20.
Ну, стало быть, занесли молодцы Матрёшу в избу, положили на кровать в ее горнице; а Иван Исидорович с Кузьмовной присели около ея рядышком и думают: и что с ней делать дальше-то?
Думали-думали, да ничего и не удумали, а тут Матрёша-от в себя вошла и все их думанья разом порешила.
«Ох, - говорит, Иван Исидорович и бабуня милая, уж коли будет на то ваша милость, так покормите меня, подлую, за ради Господа Бога, а то у меня почитай что два дни и маковой росинки во рту-то не было!»
Тут они, конечно, разом всполохнулися, да к ей и пристают: «А у тя сил-от хватит до стола дойтить, али уж тебе в постелю притащить, что Бог послал?»
«Да должно хватить, - Матрёша им отвечает, - уж коли меня Бог пожалел да домой довел, так уж и до стола добреду как-нито».
Тут они ее, конечно, подняли и, с двух сторон поддерживая, кое-как в столовую спроводили, да за стол усадили и кормить зачали.
Ну, уж и ела она, ела, будто, как скажи, отродясь путевой пищи и не видавши. Да так, скажи-ко, странно ела-то: щей похлебает, хлебом прикусит, да как давай ревмя-реветь; сметанки али молочка зачерпнет, так на стол падет и опять-таки слезами давится, ажник плечики и все тело вздрагивают; а то еще сдобного надкусит, да задумается, да на стол его уронит и прожевать кусок не может: рыданиями захлебывается.
Ну, однако, кое-как поела и даже чаю отпить попросила. А уж как пришла маленько в себя, да поуспокоилась, тут уж Иван Исидорович и сам порешил: «А покличь-ка ты, бабуня дорогая, - толкует он Кузьмовне, - стряпух да молодцов, - да истопите-ка баньку покрепче, да пойди с ней и отмой ее, бедолагу, дочиста и одежку ея прихвати чистую да нарядную; и сама, слыш-ко, сама за ей тамо-ка уследи, а то как бы от большой-то расстройки с ей кака-нито бабья пакость не случилась!»
И раз сказал хозяин слово крепкое, то и работникам сполнять требовается. Стопили, право слово, баню славную; Кузьмовна всяких снадобьев туда натащила и, глядишь, чрез како-то время ведет Матрёшеньку уж чистую да приглядную и сызнова перед Иваном Исидоровичем сажает, а сама допрашивает: «Ну, Ваньша, и каки-таки твои дальше будут насчет ея распоряженья-то?»
Тут ей Иван Исидорович и говорит, да твердо так, ровно все помыслы насчет Матрёшеньки у него давным-давно в глубине души вызрели, а вот теперь-то и доступ на люди получили.
«А ничего больше, Дарья Кузьмовна, разлюбезная моя, делать тебе не надоть; ступай-ка себе по своим надобностям; а мужа с жаной оставь одних; и смотри, чтобы к нам никто не добивался и разговоры наши не дослушивал. Сама видишь: мне – суд судить, а Матрёне – свои вины выговаривать; и тут нам с ей свидетелев не надобно».
Смотрит Кузьмовна: мужик и впрямь молодку доследовать решился; и поняла она тогда, что мешать такому делу никак невозможно. Встала тихохонько, вышла в сенки, дверь за собой закрыла; однако не до конца – махонькую щелочку, прокуда, приоставила и села у ее на табуреточку: «А, ну, - думает, - может мужик-от сгоряча бабу требушить примется, и вот я-то тут выскочу и на такое дело пригожусь».
Ну, образовалась у них, прям картина как в киятре: те за столом сидят, вздыхают и друг дружку дичатся; а Кузьмовна за дверью их сторожит и кажное слово ловить пытается.
Однако посидели-помолчали, да Иван Исидорович и говорит-от Матрёшеньке: «Ну, Мотря, давай без утайки да от чистой души сказывай мне все, что у тебя с Петрухой было, да не боись и приврать не вздумай; а я тебя слухая, рассужу, как нам далее жить-вековать и то ли мне тебя просить надоть, то ли разойтися с тобой в разные стороны и быть мне тогда на веки вечные бобылем да чуж-чуженином»
И так, скажу я вам энто, он веско да основательно возвестил, что Матрёшенька, бедняжка, на него глазки подняла, опять-таки повсхлипывала маненько, а потом и говорит: «Ну, стал быть, мой грех, так мой и ответ полагается. Ничего я от Вас, Иван Исидорович, не потаю и все Вам расскажу ровно попу на исповеди. Вы, ить, знаете поди, что Петруха-от ваш меня из дому омманом свел, потому как наплел он мне, что Вы ему на мне жаниться не допустили и всячески его за меня исказнили. Я, я-то, дура полоротая, да исчо брюхатая, ему вверилась без ума, без смыслу, а того не сообразивши, что ведет он меня на погибель неминучую; и уж скажу Вам правду-правдинскую: многократно мне от его смертушка грозила, а что я живая осталася и ребятенка как-то сохранить смогла, так это Бог мне Свою великую милость оказал и за что это так, право слово, не знаю, не ведаю.
И вот как свел меня Петруха из дому да в город привез, так почитай что сразу обнаружилось, что денег у него на наше прожитье нет ни копеечки; и тут давай он меня ругать ругательски: «Ах мерзопакостная! Ишь ты, за молодым мужиком, курва, кинулась, а того не удумала: на что я тебя, падаль смердящая, содержать должон? Ить у батяни-то сундуки-от полным-полнехонькие, и нет бы тебе, преститутке окаянной, деньжищ либо вещей спроворить?! Нет, расскакалась от счастья, подлюка стоеросовая, а об жизни-то и не подумала!»
Так он меня корил да изводил, да чуть не ежечасно дурой попрекал, а уж как заметил, что у меня живот набухать зачал, так и бить принялся уже без всякого стеснения.
«Да неужто бивать тя выучился, подлец?!» - ахнул тут Иван Исидорович в полном изумлении от сыновних обстояниев.
«Да не просто бивать, это еще куда не шло б, - с великой горечью Матрёшенька ответствовала, - ить он, скажу я Вам, иногда ровно зверь на меня кидаться зачинал. Бывалоча призовет меня к себе, а я, дура, и подойду, ровно путная; а он, не к ночи будь помянут, притянет меня к себе и ну ногтями за шею драть, али груди до крови щипать примется, да при таких делах и приговаривает: «Ох, сука, и сладко же мне из тебя кровя пить! Да погоди: то ли ишшо будет!»
«От, врешь! – крикнул тут во всю мочь Иван Исидорович, - да может ли мужик в добром уме над бабою так измываться? Ить он же человек, а не волчара позорный, рази не так?»
«Уж я и не знаю теперича, человек ли он ваще, - с горькой усмешкой ему Матрёша молвила, - а коли не верите, так вот, глядите, каковые мне метки ваш сынок почитай что на всю остатнюю жизню припечатал!»
И с энтими-то словами распахнула она перед мужем кофтенку, и увидел Иван Исидорович на нежной ее шейке и белой лебединой грудке страшные кроваво-черные шрамы и укусы ужастенные, ровно ее, голубушку, вурдалак драл без жалости и всю ее кровушку без остатка из ее выпить примеривался.
Тут уж и Иван Исидорович не выдержал и диким криком закричал: «Кузьмовна, да где ты, старая, обретаешься? Немедля мне полуштоф тащи, а то я от ее рассказов счас ума напрочь решуся!»
Ну, Кузьмовна, знамо дело, в трахтир метнулася, полуштоф прихватила и тащит хозяину, да хотела его, как когда-то Петрухе открыть и Ивану Исидоровичу со стаканчиком поднести, а тот, опять же, как сынок его некогда, кричит: «Не надо!»; а водку-то из рук бабкиных выхватил и почитай всю в себя сразу опрокинул.
Посидел, малость отдышался, Кузьмовне на дверь указал, а сам Матрёшеньку и спрашивает: «Ну, а дальше-то что у вас было?»
(Продолжение следует)
Картина 21
«А дальше-то, - Матрёшенька Ивану Исидоровичу отвечает, - было то уж до ужасти нестерпимое, что сынок-от Ваш поиздержался, что называется, до краев, а работать, как путевый мужик не желат, не обучен ни к какому ремеслу сталоть; и вот тут-то он меня, да брюхатую, да болезную, да в крепкой горести по участи своей неподобной в трахтир один местный подавальщицей работать пристроил. И уж, скажу я Вам, Иван Исидорович, что хуже горькой редьки была мне та работушка-то. Молодцы смеются, стряпухи обзываются, да неумехой и растеряхой корят; а самое-то расподлейшее, что хозяин-от заведения-то приставать ко мне стал, да по-черному: в углу зажимает, шшупает, на мешки в кладовой опрокинуть намеруется, а уж когда я ему призналася, что в тягости, так он, ну, прям по-бесовски иржет и говорит: «А это мне, молодка, вовсе без надобности. Я брюхатыми бабами сроду не брезговал; и по моим понятьям они для меня не в пример слаще пустопорожних!»
Ну, я раз от него отбилася, другой, а тут он мне и говорит: «Да не кобенись, бабонька, я дела твои с Петрухой очинно хорошо знаю и коли ты не дура петая, так бросай-ка его, сволочугу, напрочь и ко мне под бочок пристраивайся. Не обижу: работу бросишь, буду кормить, поить, одевать, а ребятенка твово потом в хорошие руки бездетной купеческой паре сплавлю, ну, лады? Да думай, думай, дура полоротая, не более трех ден, а уж коли не согласишься на такие мои позыванья, так ступай со своим полюбовником куды глаза глядят; а то, доведешь меня до краев и вас, обоих-то, становому сдам; и пойдешь ты, за беспаспортность по Владимирской и робятенка свово на каторжной пересылке родишь. А гулять-то тебе все равно придется – не со мной, так со становым али с тюремной обслугой и конвойными – да за грош или уж по-простому: за теплое место на тюремных нарах али за стаканчик красненького, да самого дешевенького. Поняла, краля ты моя неописанная, что тебя дюже в жизни ждет, ась? Ну, стал быть, уж коли единожды ссучилась да от честного мужа сбежала, так уж дальше много чего тебе снести требовается, чтобы сызнова жизню начать да в ней как-нито обратно примениться».
И вот сказал он энто и как припечатал и повелел мне через три дни с решением к нему идтить. Ну, пришла я туда, где мы с Петрухой угол снимали и все-то, все ему обсказала, а он мне, подлец проклятущий, и толкует: «Да ты, - говорит, - вовсе баба никчемная и беспонятливая. И уж коли ты, при себе такое особливое бабье место имеешь, что оно мужиков как магнитом к себе тянет, так чего ж, тебе, суке, и лутше-то? Ну, обратала ты в свое время папаню, а теперь тебе новый мужик замест его крахмалится, да не бедный и деловой, право слово. Так и соглашайся на все его предложенья-от, да даже без сумления; а я-то при тебе, да при таком мужичьем на тебя аппеките голодным не останусь: будешь меня деньжонкой да одежонкой снабжать; и пойдет у нас жизня самая подходящая. Я на бабий счет поживу-погуляю; а ты, дура отятая, за счет своего теплого места какой-нито капитал обретешь и глядишь, сызнова при таком-от мужике царевать зачнешь. Да не смей отказываться, а то гляди у меня!» - и кулаки мне под нос тычет и, гляжу, уже вдарить собирается.
Тут я взглянула на него и поняла: пускает он меня в расход как бабу самую расподлейшую и нимало того не стесняется; и коли я на все энто не соглашуся, так он сам меня хоть тычками, хоть пинками к хозяину-от трахтира сволочит и жить с им хучь под страхом смерти да заставит. А раз так, то есть у меня в жизни две дороженьки: либо стать совсем стыдной женщиной и уж как самая распоследняя баба жить за счет тела своего женского; либо бросить немедля сынка Вашего, потому как подлее и гаже его никогошеньки во всем свете нет и бежать от его, сталоть, к своейной родове или уж к Вам, мужу моему разъединственному, ежели Вы меня простить сможете и обратно в дом примете.
И вот думала я, думала, да по утрянке, когда чуть-чуток светать зачало, я быстрехонько свои пожитки в узелок поклала и на волю из дому выбралася и из города-от вон наладилась. Да вроде все удачно сошло и никто-таки меня не встренул; и я уж на дорогу выбралася, коя к Луговому али к Забродихе должна привести, как вдруг слышу за спиной-от голос знакомый и страшный, скажу я Вам, до ужасти: «Ах ты, стерва полосатая, надуть меня удумала? Ну, погодь, счас я тебя извалтаю до крайности и узнаешь тогда Петруху, сына отецкого, которого ты вместе с собою до ничтожества низвела!»
Ну, обернулася я, а сынок-от Ваш, Иван Исидорович, за моей спиной стоит да прям в затылок мне дышит.
(Продолжение следует)