История поколений

– Героическая история поколений. Мой дед Морган Л.Н.
– Героическая история поколений. Моя бабушка Морган М.А.
– Морган Л.Н. (В.В. Бердышев, М.Т. Валиев. Биографическая страничка Моргана Леонида Николаевича с сайта «Школа Карла Мая»)
– Военно-морские врачи – гордость России
– Духовные изгнанники
– Исторический стул
– Поколение победителей. Моя мама Морган Н.Л.
– Поколение победителей. Мой дядя Круковский А.И.
– Защитники Отечества. Герцог К.П.
– Боевой путь сортировочного эвакогоспиталя № 1895
– К 70-летию Великой Победы




Посвящается
моим героическим предкам –
маме, бабушке и дедушке,
внёсшим достойный вклад
в защиту, жизнь и развитие
нашей Великой Родины




ГЕРОИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ ПОКОЛЕНИЙ.
МОЙ ДЕД МОРГАН ЛЕОНИД НИКОЛАЕВИЧ


Приближается наш Великий Праздник – праздник Победы. 9 Мая по всей стране единым строем пройдет Бессмертный Полк. Портреты Героев понесут их внуки и правнуки. Никто не забыт, и ничто не забыто. Страна помнит и чтит своих героев. Помнят и чтят их и в наших семьях. Восстанавливают и хранят их героические портретные облики. Восстанавливают историю их довоенного прошлого – хронику мирной семейной жизни. Воспитывают на их примерах юное, подрастающее поколение, раскрывая истоки поразительной душевной силы героев и всеобщего единения, позволившие сломать хребет жестокому и безжалостному захватчику… Продолжаем воспитываться и объединяться и мы, ветераны, отлично понимая, что только наше всестороннее единство и убежденность в правоте своих жизненных идеалов открывают путь к достижению заветной цели.

Боевые награды

В детстве я даже не знал, что у моего деда – военно-морского врача Моргана Леонида Николаевича (1878-1956 гг.) – были боевые царские награды (об этом в семье не распространялись). Да и вряд ли в Шуе, в том числе на работе у деда (в Шуйской городской санэпидстанции), кто-нибудь знал об этом. Лишь в юношеском возрасте я узнал о них от бабушки с мамой. Краткое упоминание о наградах есть и в послужном списке деда: Орден Александра III степени с мечом и бантом, Орден Станислава III степени с мечом и бантом, медаль «Гангут», медаль «Победы» и др. Дедушка заслужил их, участвуя в боевых действиях Балтийского флота в период 1-ой Мировой войны (в боях около Финских шхер, при Кассарском плёссе – Рижский залив, Моонзунд и др.). Дед был одним из немногих врачей, кто участвовал в знаменитом «Ледовом походе» (по спасению кораблей Балтийского флота) из Гельсингфорса в Кронштадт.
Совершенно удивительно то, что после революции за эти боевые награды офицерский состав царского флота, перешедший на сторону новой власти, стал подвергаться репрессиям – не только со стороны анархистов, но, в первую очередь, со стороны революционного правительства. Бабушка рассказывала, что в период службы деда на Черноморском флоте (1922-1928 гг.), на его квартире, в Севастополе, неоднократно проводились обыски, а на деда писали необоснованные доносы. Особенно, когда он занимал высокие должности на флоте и не скрывал истинного положения дел с инфекционной заболеваемостью среди матросского состава кораблей и судов.
Дедушка хранил ордена как реликвии боевых действий флота. Однако, после первого обыска, когда награды чудом не были найдены (поскольку лежали совершенно открыто на рабочем столе деда, в открытой коробке), пришлось срочно расстаться с ними. Бабушка вспоминает, насколько эти ордена были красивы: выполнены из золота и серебра, с лентами, с блестящей тонкой отделкой...
 
Хорошо, что последующими наградами, полученными уже при Советской власти, дедушка мог открыто гордиться (значок «Отличник здравоохранения», 1944 г., медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», 1946 г., Орден Ленина, 1951 г., Орден «Знак Почета», 1953 г. Но он никогда не хвастался наградами. Носил на пиджаке одну только планку ордена Ленина, особенно дорогого ему, который он получил в Кремле, в 1951 году.
Дедушка много сделал для развития здравоохранения в нашей Ивановской области, работая в должностях санитарного инспектора и врача по коммунальной гигиене в городах Вичуга (1928-1933 гг.), Иваново (1933-1936 гг.) и Шуя (1936-1954 гг.). В Шуе он был бессменным депутатом горсовета и неоднократно признавался лучшим врачом города и области.




ГЕРОИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ ПОКОЛЕНИЙ.
МОЯ БАБУШКА МОРГАН М.А.


Морган Мария Алексеевна (1885-1972). Родом из старинной дворянской семьи. Отец – Алексей Николаевич Жуковский, горный инженер. Мать – Александра Васильевна, родилась в семье инженера – строителя мостов в 1861 году. У Жуковских родилось три дочери: Антонина (1881 г.), Людмила (1883 г.) и Мария (1885 г.). Семья до 1885 года жила в Екатеринославе (ныне Днепропетровск).
После того, как отец бросил семью, Александра Васильевна с дочерьми в 1885 году переехала в Санкт-Петербург к своей матери. Несмотря на все сложности жизни, она сумела дать дочерям гимназическое образование. Мария в 1900 году окончила женскую гимназию Принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской в Санкт-Петербурге, а затем в 1904 году – Высшие женские курсы – историко-филологическое отделение.
В 1907 году Мария вышла замуж за Моргана Леонида Николаевича – военно-морского врача. Семья часто меняла место жительства в связи с назначениями мужа (Владивосток, Либава, Санкт-Петербург, Севастополь и др.). Мария Алексеевна работала преподавателем русского языка и литературы вначале в частных гимназиях, затем в школах. После ухода мужа в отставку в 1928 году жила с семьей и работала в городах Вичуга, Иваново и Шуя. Во время жизни семьи в Иванове (1933-1936 гг.) Мария Алексеевна работала вначале преподавателем русского языка в Интернациональной школе, а с 1934 года – секретарем в деканате медицинского института. Вот как оценивает ее работу этого периода ее дочь Морган Нина Леонидовна в своей книге «Сквозь тернии ХХ века»: «Благодаря своей общительности, она быстро сдружилась с профессорско-преподавательским составом института. Она выполняла совершенно не свойственную ей работу – составление расписания занятий, которую должен был выполнять сам декан. Работа эта трудная, т.к. требовалось учесть желание всех профессоров и преподавателей. Выполняла она все это отлично. С ней подружился профессор по терапии, ассистентка кафедры акушерства и гинекологии, профессор глазных болезней. Они все жили в одном доме (в «доме специалистов» на ул. Громобоя – В.Б.). Мать, умная, образованная, с легкостью вступала в разговор с профессорами института, причем, некоторые даже побаивались ее, так как общего образования у профессоров не хватало». Закончила педагогическую деятельность в школе № 10 г. Шуя, в которой преподавала 12 лет. Награждена медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» (1946 г.) и «За трудовой отличие» (1949 г.).
 
Мария Алексеевна – всесторонне образованный, кристально честный и порядочный человек, человек высокой культуры, духовности и нравственности. Отлично знала отечественную и иностранную литературу (в том числе и современную), русскую и зарубежную историю, географию, астрономию, свободно читала на французском, знала немецкий. Прекрасный педагог и психолог. Умела убеждать и заставлять работать даже самых отъявленных лентяев. Находилась в контакте с родителями всех своих учеников. Постоянно стремилась делать добро окружающим (соседям, школьникам). Творчески подходила к педагогическому процессу, придумывая для нас что-то новое, необычное, интересное – стимулирующее нашу деятельность. Часто занималась с учениками индивидуально, в том числе и у себя на дому, – абсолютно бескорыстно (педагоги того поколения все так поступали). Постоянно работала над собой, совершенствуя свои знания и методику преподавания. В 1955 году освоила новую для себя дисциплину – «Конституцию СССР», которую с успехом преподавала в течение нескольких последующих лет. Учеников любила и уважала. С добротой и сочувствием относилась даже к лентяям. Вместе с тем была очень требовательным педагогом и грозой для всех нарушителей школьной дисциплины. Ее уважали (и побаивались) все школьники. Когда в коридоре звучал возглас «Морган идет!», моментально прекращались все запретные игры, а из туалетов срочно выбегали «нелегальные» курильщики. Бабушка очень гордилась тем, что у нее, в отличие от других педагогов, не было дополнительного к фамилии прозвища, порой весьма метко отражавшего внешние или внутренние качества любимых учителей. Сорванцам достаточно было одной ее фамилии.
Мария Алексеевна обладала высокой культурой речи и логикой убеждений. Была прекрасным собеседником. Могла вести разговор на самые разнообразные темы: от политики до высокой науки. Была беспощадна к себе (и другим) в борьбе за доброту и справедливость.
Много испытала в жизни. Рано потеряла первого сына. Страдала от частых пневмоний (в отсутствие в то время эффективных лекарств). В старости потеряла зрение, лишившись любимого занятия – чтения. Постоянно боролась, преодолевая свои физические и духовные страдания. Любила природу, животных. Те отвечали ей взаимностью. Вспоминая свои юные годы, мечтала побывать в церкви – для педагогов в те далекие 40-60-е это грозило серьезными последствиями…
Ни минуты не сидела без дела. Дома, практически в одиночку (в отсутствие мамы, которая всю войну работала в эвакогоспитале) вела домашнее хозяйство. Ко всему сказанному, занималась воспитанием не очень послушного внука, стремясь привить ему задатки интеллигентности.
Морган Мария Алексеевна – яркий представитель отечественной провинциальной интеллигенции, пережившей гражданскую и две мировых войны, революцию, хозяйственную разруху, порой несправедливость и гонения на отдельных этапах жизненного пути. Несмотря ни на что (как и многие другие), она гордо пронесла через всю свою жизнь высокую планку отечественной культуры и нравственности и сумела передать свой интеллектуальный и духовный генофонд будущим поколениям.
Похоронена в Иванове, на кладбище Балино.

Подробно о жизни трудовой деятельности Морган М.А. можно прочитать в воспоминаниях ее внука Бердышева Виталия Всеволодовича «Шуйские зори» на сайте ПРОЗА.РУ




МОРГАН ЛЕОНИД НИКОЛАЕВИЧ


В.В. Бердышев, М.Т. Валиев. Биографическая страничка Моргана Леонида Николаевича с сайта «Школа Карла Мая»


Морган Леонид Николаевич (31.08.1878 – 11.01.1956) – военно-морской врач, флагманский врач Дивизиона Эскадренных миноносцев типа «Новик» (1917), главный врач Черноморского флота (1920), кавалер Ордена Ленина (1951), учился в гимназии К. Мая в 1888 – 1899 гг.

Леонид Николаевич Морган, уроженец Санкт-Петербургской губернии, православного вероисповедания, родился 31 августа 1878 года (по старому стилю). Отец Леонида, архитектор-художник, губернский секретарь Николай Васильевич Морган (1841 – ?), православного вероисповедания. Мать – Евгения Федоровна (ур. Лилле, Eugenie Johanna Lille), лютеранского вероисповедания [1,2].
Леонид был крещен 5 сентября 1878 г. в Церкви Лейб-Гвардии Измаиловского полка. Восприемниками были записаны: инженер, профессор, тайный советник Алексей Дмитриевич Сивков; горного инженера, коллежского советника Алексея Николаевича Жуковского жена Александра Васильевна; Санкт-Петербургского 2 гильдии купца Федора Аристофановича Лилле дочь девица Александра Федоровна (очевидно, тетушка новорожденного) [2].
Дед Леонида, Василий Егорович Морган (1800 – 1859), был известным петербургским архитектором, учеником знаменитого Огюста Монферрана (1786 – 1858) [3,4,5].
Кроме Леонида в семье архитектора Моргана рос его старший брат Николай Николаевич Морган (11.11.1876 – 29.10.1938). Первым в приготовительный класс школы Карла Мая в 1885 году поступил старший брат Николай. В 1888 г. к нему присоединился Леонид. Николай покинул стены школы в 1890 году после окончания третьего класса Реального училища [6]. Биография Николая приведена на соответствующей странице сайта [7].
Леонид, в отличие от брата, окончил полный курс гимназического отделения школы в 1899 году. При «отличном поведении и весьма достаточной любознательности» Леонид показал следующие успехи в изучении наук: Закон Божий – 4; русский язык – 3; логика – 4; латинский язык – 4; греческий язык – 4; математика – 3; физика – 4; математическая география – 4; история – 4; география – 4; немецкий язык – 3. Средний балл – 3.8 [1].
В одно время с Леонидом в школе учились будущий известный художник и искусствовед Александр Александрович Бенуа (1882 – 1942); младший брат Николая Константиновича Рериха, будущий биолог Владимир Константинович Рерих (1882 – 1951); будущий знаменитый языковед Макс Ричардович Фасмер (1886 – 1962); будущий географ, член знаменитой семьи Семеновых-Тян-Шанских Михаил Дмитриевич Семенов-Тян-Шанский (1882 – 1942); будущий изобретатель звукометрической аппаратуры Николай-Карл Альбертович Бенуа (1881 – 1938); будущий микробиолог, профессор Оскар Оскарович Гартох (1881 – 1942); будущий писатель-зоотехник Карл Карлович Саковский (1879 – ?); будущий врач, расстрелянный в 1938 году, Александр Иванович Эберт (1883 – 1938); сын убитого террористами уфимского губернатора, впоследствии также репрессированный Модест Николаевич Богданович (1883 – ?); один из самых загадочных русских философов первой половины ХХ века Борис Валентинович Яковенко (1884 – 1949), работы которого не утеряли своё значение и по сей день; будущий юрист, выходец из купеческой семьи «василеостровских немцев» Бруно Францевич Рейхардт (1881 – 1942), сыновья знаменитого композитора Николая Андреевича Римского-Корсакова Владимир Николаевич (1882 – 1970), Андрей Николаевич (1878 – 1940) и Михаил Николаевич (1873 – 1951).
Нельзя не упомянуть еще одного незаурядного школьного товарища Леонида, видного деятеля революционного движения, «красного барона» Эдуарда Эдуардовича фон Эссена (1879 – 1931), в советское время возглавившего Академию художеств.
Биографические странички большинства упомянутых персонажей приведены на нашем сайте.
Нелишне напомнить, что именно в стенах гимназии К. Мая в начале-середине 1890-х годов сформировалось ядро знаменитого движения «мирискусников», составившего впоследствии гордость серебряного века России. Предтечей художественного объединения «Мир искусства» послужил кружок самообразования учеников гимназии Карла Мая, названный ими Клуб «Невских пиквикианцев». В состав кружка входили Александр Бенуа (1870 – 1960), Вальтер Нувель (1871 – 1949), Дмитрий Философов (1872 – 1940). Позднее к ним присоединились Константин Сомов (1869 – 1939), Николай Рерих (1874 – 1947), Александр Яковлев (1887 – 1938).
Сразу после окончания гимназии Леонид подал документы на Китайско-манжурско-монгольский разряд Восточного факультета Санкт-Петербургского университета. В это время семья Морган проживала по адресу Санкт-Петербург, Васильевский Остров, Средний Проспект, дом 6 [1].
21 апреля 1901 г. студент 2 семестра Леонид Морган подал прошение с просьбой уволить его из числа студентов СПБ университета. В это время Леонид проживал по адресу Васильевский Остров, 18 линия, дом 13, кв. 6 [1].
Своё образование Леонид продолжил на медицинском факультете Харьковского университета, который окончил в 1907 году с званием лекаря, после чего избрал нелегкую специальность военно-морского врача.
Дальнейшая биография Леонида Николаевича Моргана написана его внуком, Виталием Всеволодовичем Бердышевым, с использованием материалов фамильного архива.
Из всех мест своей двадцатидвухлетней службы особое впечат­ление на Моргана Л.Н. произвёл Владивосток. Крейсер II ранга «Жемчуг» постройки 1903 года входил в состав Второй Тихоокеанской эскадры, участвовал в печально знаменитом Цусимском сражении под бездарным руководством адмирала Рожественского. К 1907 году корабль успел «залечить» свои раны и вновь был в строю и в полной боевой готовности.
В те далёкие годы Владивосток представлял собой практически одну большую центральную улицу – Светлановскую, на которой размещались все основные административные, культурные и торговые заведения города. Дальше, в сопках, среди вековых деревьев прятались отдельные домики, в которых жили местные старожилы. Неподалёку от Светлановской (или даже на ней самой) были и городская баня, и офицерский клуб, и здание штаба флота.
Город тогда фактически стоял на самом краю Уссурийской тайги. Поэтому частенько сюда заглядывали и непрошеные гости, в том числе, и не очень желанные волки, тигры. Однажды особо любопытный полосатый разбойник даже пытался заглянуть через окно в баню, в которой как раз отмывалась матросская команда с «Жемчуга». Переполоху тогда было много, особенно когда свирепая тигриная рожа, выбив стекло, пыталась протиснуться сквозь довольно узкую раму внутрь. До тесного братания тогда не дошло. То ли тигру сильно не понравилась далеко не таёжная атмосфера этого заведения, то ли кто-то догадался попотчевать его ушатом воды далеко не комнатной температуры, а может, на помощь «заточённым» подоспела вооружённая команда с крейсера, но только любопытный зверь вскоре удалился. Дело тогда ограничилось двумя разбитыми стёклами да частично выломанной рамой, с трудом устоявшей под натиском таёжного бродяги.
С питанием во Владивостоке проблем не было. Леониду Николаевичу выдавали отличный паёк, которого хватало на двоих в течение месяца. Кро­ме того, всегда можно было приобрести необходимые продукты в нескольких довольно богатых купеческих магазинах. Главную же часть продовольствия нуждающимся доставляли китайцы, которых здесь было великое множество. Они добывали на своих джонках морепродукты: рыбу, крабов, креветок, морскую капусту и всякую, с виду совершенно не пригодную в пищу, морскую нечисть – морских червяков-трепангов, мидий, гребешков, морских ежей и даже огромных бело-розовых медуз, из которых готовили некие «снадо­бья». Выращивали они также и всевозможную огородную зелень, а также арбузы, дыни, виноград и практически все известные евро­пейцам фрукты. При этом ежегодно получали прекрасные урожаи. В лесах же добывали женьшень, актинидию, лимонник, орехи, в том числе маньчжурский, очень похожий на грецкий, только с более плотной кожурой.
Бывая в ближайших пригородных районах, Леонид Николаевич поражался обилию цветущих и плодоносящих яблонь, груш, вишен, слив, винограда, и иных, незнакомых ему плодовых и ягодных культур. Говорил он и об особых качествах китайцев: их удивительном трудолюбии, работоспособности и честности. Они по утрам привозили необходимые заказанные продукты и оставляли их у порога дома в нужном ассортименте и количестве, полностью полагаясь на честность сво­их заказчиков. Относились к русским, и особенно к офицерскому составу, с уважением, беспрерывно отвешивали им поклоны; многие неплохо говорили по-русски.
Бухту «Золотой Рог» китайцы называли бухтой «Голубого трепанга» – видимо, в связи с обитанием здесь в прежние времена этого очень редкого и чрезвычайно ценного в биологическом отношении представителя кишечнополостных, с очень сильным стимулирующим действием (по словам китайцев, более сильным, чем у легендарно­го женьшеня). В начале века этих рогатых и довольно неприятных на вид червяков в бухте уже не было. Видимо, сказалось загрязнение вод кораблями флота. Зато рыбы здесь было более чем достаточно, и китайские джонки каждое утро бороздили воды всех ближайших бухт, загружаясь самой разнообразной снедью.
Леонид Николаевич с женой и с другими офицерами корабля порой со­вершали прогулки на шлюпках по бухтам залива Петра Великого. Тог­да с моря открывался потрясающей красоты вид на город и на прилегающие к нему окрестные сопки. Уже в те годы на их вершинах проходило строительство долговременных огневых сооружений.
Во время таких шлюпочных прогулок бывали и казусные случаи. Так, однажды Леонид Николаевич «в ребяческом порыве» проткнул кортиком огром­ную красную медузу (думаю, с целью оценки её консистенции и живучести) и забыл об этом. А потом, во время пикника использовал кортик вместо ножа, нарезая с помощью его хлеб и иные продук­ты. И сразу не мог понять, почему у него и у других членов «шлюпочной команды» ни с того, ни с сего вдруг начало щипать и саднить во рту, а потом стали разбухать язык, щёки, дёсны. Язык у деда увеличился до такой степени, что еле помещался в ротовой полости. В другой раз их застал во время прогулки начинавшийся тайфун, и команде стоило огромных усилий добраться до берега.
Моргану Л.Н. как врачу периодически приходилось совершать поездки и в отдалённые гарнизоны. Никакого транспорта и дорог в то время не существовало. Добирались на собачьих упряжках, которыми правили аборигены. Лечить приходилось са­мые разные заболевания, и это для молодого врача было непросто. Не менее тяжело было и бороться с холодом в зимнее время. Чтобы не замерзнуть, Леонид Николаевич использовал способ, подсказанный местными жителями: выпивал перед поездкой стакан ледяной воды, и это, действительно, помогало. По крайней мере, он ни разу не получил обморожения и не заболел ангиной или иным простудным заболеванием. По счастливой случайности, ни в одной из поездок им не повстречался ни хозяин тайги, ни бродячая волчья стая, о которых с трепетом и уважением рассказывали жители.
Во всех посещаемых районах было много китайцев, осваивавших эту территорию вместе с аборигенами. И все названия рек, сопок, бухт, бухточек и посёлков имели китайское происхождение. Они промышляли в тайге зверем, рыбой, лекарствен­ными растениями, занимались сельским хозяйством на своих неболь­ших земельных участках; имели постоянную связь с центральными китайскими регионами.
Работу свою Морган Л.Н. выполнял с полной ответственностью. Для всех офицеров это был долг чести, и не выполняющий его был достоин пре­зрения окружающих. Пользовался уважением офицеров и матросского состава.
Свободное время офицеры проводили большей частью в кают-компании за беседами, карточными играми; бывали и музыкальные вечера. В то время все корабли флота, начиная с эсминцев, были укомплектованы музыкальными инструментами, прежде всего пиа­нино. В образованной офицерской среде всегда были лица, владевшие этим инструментом. И в кают-компаниях звучали произведения Чайковского, Шопена, Моцарта, Бетховена и даже Листа. Звучало не только фортепиано, но и дуэты, трио, квартеты, не говоря уже о вокальном исполнении классики и романсов. Сам Леонид Николаевич неплохо играл на рояле, с листа читал сложные произведения, хотя в детстве учился музыке около года. И он тоже порой принимал учас­тие в коллективном музицировании.
Вспоминал Леонид Николаевич и об отдельных походах, и о жестоких тайфунах, свирепствующих в дальневосточных морях. Ему тоже довелось испытать на себе их безудержную силу. Однажды корабли эскадры приняли настоящий бой в открытом море с девятибалльным штормом. Люди выдержали испытание, но вот кораблям пришлось труднее. Корабли I и II ранга ещё справлялись с многоэтажной волной. Эсминцам же было нелегко, особенно в отдельные фазы шторма, когда волна становилась более длинной и глубокой. При такой волне корабль то вздымался носом на много метров вверх, то проваливался, чуть ли не в преисподнюю. Порой же создавалась ситуация, когда корпус его будто провисал в воздухе, приподнимаясь на двух волнах носом и кормой одновременно. Конструкция кораблей, видимо, не была рассчитана на такие сверхмощные нагрузки, и корпус эсминцев трещал и стонал от напряжения. Был даже один случай, когда один из кораблей на глазах других экипажей переломился надвое и через короткое время затонул. Спасти при этом удалось лишь небольшую часть экипажа...
Владивостокский период службы у Моргана Л.Н. был непродолжителен. Уже в августе 1908 года он был переведён в Николаевск-на-Амуре, затем – на Балтику. Октябрьская революция застала его в Финляндии, где в то время базировался флот (в Гельсингфорсе – Хельсинки). А потом он участвовал в знаменитом ледовом походе эскадры в Кронштадт в тяжелейшей боевой обстановке. С 1920 года служба проходила на Черноморском флоте, в должностях главного врача и начальника санитарной службы Черноморского флота. Закончил он свою военную карьеру в должности начальника врачебно-санитарного отдела Военно-санитарного Управления Морских Сил Черноморского Флота.
Все эти этапы службы отражены в его послужном списке. А о работе на руководящих должностях Черноморского флота упоминается даже в монографии [9].
В Севастопольский период службы Л.Н. Морган занимался не только организаторской, но и научно-исследовательской деятельностью, в основном, в области военно-морской гигиены. Наиболее важной его работой в этом плане была разработка методов ускоренного исследования пищевых продуктов, воздуха и воды (экспресс-методы), применительно к корабельным условиям. Результаты этих исследований были обобщены в монографии, изданной на флоте, а практическое применение нашли в виде ряда «укладок», сохранившихся в санэпидслужбе в модернизированном виде и в последующие десятилетия.
За время службы в Императорском Российском Военно-морском флоте Леонид Николаевич был награждён Орденом Св.Анны III степени с мечом и бантом, Орденом Св.Станислава III степени с мечом и бантом, медалью «В память 200-летия морского сражения при Гангуте» и др. Награды Л.Н. Морган заслужил, участвуя в боевых действиях Балтийского флота в период Первой Мировой войны (в боях около Финских шхер, при Кассарском плёссе – Рижский залив, Моонзунд и др.). Леонид Николаевич был единственным врачом, кто участвовал в знаменитом «Ледовом походе» (по спасению кораблей Балтийского флота) из Гельсингфорса в Кронштадт. Удивительно, что после революции за эти боевые награды офицерский состав царского флота, перешедший на сторону новой власти, стал подвергаться репрессиям – не только со стороны анархистов, но, в первую очередь, со стороны революционного правительства. В период службы Л.Н. Моргана на Черноморском флоте (1922 – 1928 гг.) на его квартире неоднократно проводились обыски, а на него писали необоснованные доносы.

 

Особенно, когда он занимал высокие должности на флоте и не скрывал истинного положения дел с инфекционной заболеваемостью среди матросского состава кораблей и судов. Леонид Николаевич хранил ордена как реликвии боевых действий флота. Однако, после первого обыска, когда награды чудом не были найдены (поскольку лежали совершенно открыто на рабочем столе, в открытой коробке), пришлось срочно расстаться с ними. Хорошо, что последующими наградами, полученными уже при Советской власти, Леонид Николаевич мог открыто гордиться – значок «Отличник здравоохранения» (1944 г.), медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» (1946 г.), Орден Ленина (1951 г.), Орден «Знак Почета» (1953 г.). Но он никогда не хвастался наградами. Носил на пиджаке одну только планку ордена Ленина, особенно дорогого ему, который он получил в Кремле в 1951 году.
После демобилизации в 1928 году Леонид Николаевич проживал в Вичуге, Иванове и Шуе, работая в системе санэпидслужбы. Он многое сделал для развития здравоохранения в Ивановской области. В Шуе был бессменным депутатом горсовета и неоднократно признавался лучшим врачом города и области (как санитарный инспектор и врач по коммунальной гигиене). Похоронен в г. Шуя на Загородном кладбище.
Жена Леонида Николаевича – Мария Алексеевна Морган (урожденная Жуковская, 21.06.1885 – 11.05.1972). В 1900 году окончила женскую гимназию Принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской в Санкт-Петербурге, а затем в 1904 году – историко-филологическое отделение Высших женских курсов. В 1908 году Мария вышла замуж за Леонида Николаевича Моргана – друга семьи с детства. Маленький Лёня вместе со старшим братом Колей часто приходили в гости к девочкам. Вместе играли, встречали разные праздники, совершали загородные прогулки. Матери обеих семей тоже были близко знакомы и поощряли дружбу своих детей. 18 июля 1908 году и состоялось их венчание в Покровской церкви.
Семья часто меняла место жительства в связи с назначениями Леонида Николаевича (Владивосток, Либава, Санкт-Петербург, Севастополь и др.). Мария Алексеевна работала преподавателем русского языка и литературы вначале в частных гимназиях, затем в школах. После ухода мужа в отставку в 1928 году жила с семьей и работала в городах Вичуга, Иваново и Шуя. Завершила педагогическую деятельность она в школе № 10 г. Шуя, в которой преподавала 12 лет. Награждена медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» (1946 г.) и «За трудовое отличие» (1949 г.). Мария Алексеевна – всесторонне образованный, кристально честный и порядочный человек, человек высокой культуры, духовности и нравственности. Отлично знала отечественную и иностранную литературу (в том числе и современную), русскую и зарубежную историю, географию, астрономию, свободно читала на французском, знала немецкий. Прекрасный педагог и психолог. Умела убеждать и заставлять работать даже самых отъявленных лентяев. Находилась в контакте с родителями всех своих учеников. Постоянно стремилась делать добро окружающим (соседям, школьникам). Творчески подходила к педагогическому процессу, придумывая для учеников что-то новое, необычное, интересное – стимулирующее их деятельность. Часто занималась с учениками индивидуально, в том числе и у себя на дому, – абсолютно бескорыстно (педагоги того поколения все так поступали). Постоянно работала над собой, совершенствуя свои знания и методику преподавания. В 1955 году освоила новую для себя дисциплину – «Конституцию СССР», которую с успехом преподавала в течение нескольких последующих лет. Учеников любила и уважала. С добротой и сочувствием относилась даже к лентяям. Вместе с тем была очень требовательным педагогом и грозой для всех нарушителей школьной дисциплины. Ее уважали (и побаивались) все школьники. Когда в коридоре звучал возглас «Морган идет!», моментально прекращались все запретные игры, а из туалетов срочно выбегали «нелегальные» курильщики. Мария Алексеевна очень гордилась тем, что у нее, в отличие от других педагогов, не было дополнительного к фамилии прозвища, порой весьма метко отражавшего внешние или внутренние качества любимых учителей. Сорванцам достаточно было одной ее фамилии. Мария Алексеевна обладала высокой культурой речи и логикой убеждений. Была прекрасным собеседником. Могла вести разговор на самые разнообразные темы: от политики до высокой науки. Была беспощадна к себе (и другим) в борьбе за доброту и справедливость. Много испытала в жизни. Рано потеряла первого сына. Страдала от частых пневмоний (в отсутствие в то время эффективных лекарств). В старости потеряла зрение, лишившись любимого занятия – чтения. Постоянно боролась, преодолевая свои физические и духовные страдания. Любила природу, животных. Те отвечали ей взаимностью. Вспоминая свои юные годы, мечтала побывать в церкви – для педагогов в те далекие 40-60-е это грозило серьезными последствиями… Ни минуты не сидела без дела. Дома, практически в одиночку (в отсутствие дочери, которая всю войну работала в эвакогоспитале) вела домашнее хозяйство. Ко всему сказанному, занималась воспитанием не очень послушного внука, стремясь привить ему задатки интеллигентности. Мария Алексеевна Морган – яркий представитель отечественной провинциальной интеллигенции, пережившей гражданскую и две мировых войны, революцию, хозяйственную разруху, порой несправедливость и гонения на отдельных этапах жизненного пути. Несмотря ни на что (как и многие другие), она гордо пронесла через всю свою жизнь высокую планку отечественной культуры и нравственности и сумела передать свой интеллектуальный и духовный генофонд будущим поколениям. Похоронена в Иванове, на кладбище Балино.
В семье Леонида Николаевича и Марии Алексеевны 9 ноября 1911 года (новый стиль) в Либаве (Лиепая) родилась дочь Нина Леонидовна Морган (09.11.1911 – 18.03.2004). Нина Леонидовна продолжила дело отца, стала врачом. Участник Великой Отечественной войны. Орденоносец. Ветеран труда. До 1921 г. Нина жила с родителями в Либаве, Гельсингфорсе (Хельсинки), Петрограде, затем в Севастополе (1921 – 1928 гг.) – по месту воинской службы отца. С 1928 по 1933 год проживала в Вичуге, где ушедший в отставку отец работал в Вичугской районной СЭС. В Вичуге окончила школу и поступила в Первый Ленинградский медицинский институт (1930 г.). Училась у знаменитых профессоров: Джанелидзе, Никитина, Ланга, Эрисмана и др. В 1935 году Нина Леонидовна защитила диплом и по распределению несколько месяцев работала в Казахстане. Затем уехала к отцу в Иваново (отец работал в областной СЭС), откуда семья в 1936 году переехала в город Шуя. В Шуе Нина Леонидовна возглавляла здравпункт Объединенной фабрики.
С первых дней войны работала хирургом, затем начальником хирургического отделения, а с 1944 года – начальником эвакуационного отделения в сортировочном эвакогоспитале № 1895. Госпиталь подчинялся Воронежскому фронту (с начала 1943 г. – 1-й Украинский фронт) – командующий фронтом генерал Ватутин. Нина Леонидовна начала работать в звании старшего лейтенанта медицинской службы, через два месяца получила звание капитана, в 1943 году – майора медицинской службы. В непрерывной интенсивной учебе и работе прошли 1941 и 1942 годы в Шуе. После взятия войсками Курска эшелон с госпиталем двигался за наступающим фронтом с развертываниями: в небольшом населенном пункте на Украине, недалеко от Шепетовки, в г. Проскурове (теперь Хмельницкий), в Тарнобжеке (Польша) и в пограничном немецком городе Зорау. Работать приходилось в тяжелейших условиях, в палатках или в неприспособленных и наскоро оборудованных помещениях, в основном по ночам, в условиях крайнего дефицита времени, под постоянной угрозой бомбежек. Порой хирургические бригады работали по несколько суток, буквально валились с ног от усталости. За весь период войны Нина Леонидовна получила всего одно поощрение в виде кратковременного (3 суток) отпуска с выездом домой. В Зорау госпиталь проработал до конца войны, оказывая помощь и отправляя на родину раненых и больных. После окончания войны госпиталь уже работал по отправке наших репатриированных граждан.
Нина Леонидовна внесла свой достойный вклад в дело победы над врагом, оказывая квалифицированную медицинскую помощь и спасая жизни раненых и больных военнослужащих 1-го Украинского фронта. Её самоотверженный труд влился в те легендарные 72, 3% спасенных и возвращенных в строй раненых и 90,6% больных солдат и офицеров Советской Армии, что является абсолютным рекордом за всю историю мировых войн (18 млн. человек). И мы, потомки победителей, гордимся ими и их великими подвигами, совершенными во имя Родины, во имя жизни и счастья будущих поколений. Нина Леонидовна была награждена орденом «Красной Звезды», орденом «Отечественной войны II степени», медалью «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне» и др. наградами. После войны вернулась в Шую и поступила на работу в городскую СЭС. В последующем несколько лет возглавляла санэпидстанцию. В 1958 году переехала в г. Иваново, где поступила на работу в областную санэпидстанцию врачом по промышленной гигиене, а после, с образованием отделения гигиены труда, бессменно возглавляла его до 1986 года. Зарекомендовала себя высококвалифицированным специалистом. Пользовалась большим уважением у областного руководства и администрации контролируемых объектов. В 86 лет с энтузиазмом взялась за написание воспоминаний, создав на примере собственной жизни хронику Отечественной истории XX века («Сквозь тернии XX века»). Ее жизнь – это история поколения отечественной интеллигенции, пережившего тяжелейшие испытания двух мировых войн, революцию, послевоенную разруху, с честью прошедшего через них и внесшего существенный вклад в нашу Победу и Возрождение страны в послевоенный период. Похоронена в г. Иваново на Ново-Талицком кладбище.

Единственный внук Леонида Николаевича Моргана, Виталий Всеволодович Бердышев, родился 12 июня 1936 года. В 1954 году закончил с золотой медалью школу № 1 в г. Шуя Ивановской области, затем в 1960 году – Военно-медицинскую академию им. С.М. Кирова. В должностях военно-морского врача проходил службу на Тихоокеанском флоте (1960 – 1980 гг.). Участвовал в одном из первых боевых походов в низких широтах. Кандидат медицинских наук, подполковник медицинской службы в отставке. Занимался научными исследованиями в области гигиены и физиологии труда, вопросами адаптации и климато-физиологии в Приморье и в тропиках, вопросами обитаемости кораблей и судов, работоспособностью личного состава в экстремальных условиях учебно-боевой деятельности. После ухода в отставку по болезни работал в системе гражданского здравоохранения и в ДВО РАН. Внедрял в практику флотскую методологию контроля за здоровьем и профилактики заболеваний в трудовых коллективах г. Владивостока. Многое сделал в развитии теории и практики валеологии (наука о здоровье).
С 1995 года занимается литературным творчеством. Отдаёт предпочтение описаниям красоты и величия нашей природы, экологическим проблемам, миру животных, вопросам культуры, искусства, музыки, науки, валеологии. Проявляет интерес к судьбам ветеранов, семейной хронике и мемуарам – написал воспоминания о своем детстве и воинской службе. Много времени уделяет воспитанию молодого поколения. Выступает в школах, средних и высших учебных заведениях с литературно-музыкальными, эстетико-образовательными программами в качестве лектора, чтеца, пианиста, аккомпаниатора. На личном примере активно пропагандирует здоровый образ жизни и науку о здоровье – валеологию.

Приложение:

ПОСЛУЖНОЙ СПИСОК

Морган Леонид Николаевич
Начальник врачебно-санитарного отдела
Военно-Санитарного Управления Морских Сил Черного моря
Составлен 16 апреля 1927 г.

Определён на военно-морскую санаторную службу и назначен врачом Сибирского Флотского экипажа.
18 октября 1907 г.

Назначен исп. обязанности ст. врача Крейсера «Жемчуг» с прикомандированием к Владивостокскому Морскому госпиталю.
18 октября 1907 г.

Прикомандирован к Владивостокскому военному госпиталю (внутреннее отделение)
Январь 1908 г.

Назначен врачом транспорта «Камчадал» (Николаевск-на-Амуре)
Август 1908 г.

Переведён на Балтийский флот и назначен врачом п/с «Азия»
Май 1909 г.

Назначен врачом транспорта «Хабаровск» с исполнением обязанностей врача Дивизиона подводных лодок
Сентябрь 1909 г.

Назначен врачом 8-го Дивизиона Эсминцев. Прикомандирован на зимнее время к Либавскому Морскому госпиталю (Терапевтическое отделение)
Октябрь 1911 г.

Назначен врачом Дивизиона Эскадренных миноносцев типа «Новик»
Февраль 1917 г.

Прикомандирован к Военно-Медицинской Академии для усовершенствования
Январь 1917 г.

Назначен флагманским врачом мин-дивизиона
Апрель 1918 г.

Эскадра Балтийского флота перебазировалась в Финляндию (Гельсингфорс)
1917 г.

Эскадра Балтийского флота совершила переход в Кронштадт («Ледовый поход») 1918 г. Назначен главным врачом Черноморского флота (Мариуполь)
Июнь 1920 г.

Эвакуировался со Штабом Командующего МС ЧФ Добровского в Одессу
Сентябрь 1920 г.

Эвакуировался из г. Одессы в г. Харьков
Октябрь 1920 г.

Назначен начальником Санчасти Тыла при Измайлове
Ноябрь 1920 г.

Переведен на службу в Балтийский флот на должность флагврача Отдельного плавающего Дивизиона эсминцев
Декабрь 1922 г.

Назначен начальником Врачебно-санитарного отделения Санит-балта
Ноябрь 1923 г.

Приказом по ВСУ от 21.06.24 г. № 211 назначен на должность врача штаба дивизиона траления и заграждения Чёрного моря
Июнь 1924 г.

Назначен Флагманским врачом отряда траления и заграждения Чёрного моря
Июль 1924 г.

Приказом по ВСБ от 4.XI-24 г. № 331 назначен Флагманским врачом Службы Связи Черного моря
Июль 1924 г.

Назначен начальником врачебно-санитарного отдела Военно-Санитарного Управления Морских Сил Черного моря
Октябрь 1926 г.

Уволен в запас 2-й очереди по болезни с пенсией и зачислением на учёт Могилёв-Подольского Военкомата
Март 1928 г.

Источники:
1. ЦГИА СПб Ф.14 Оп.3 Д.37095 Леонид Морган СПб Университет
2. ЦГИА СПб ф.19 оп.124 д.1306 Л.582 Морган Леонид – метрическая запись о рождении
3. Зодчие Санкт-Петербурга. XIX — начало XX века / сост. В. Г. Исаченко; ред. Ю. Артемьева, С. Прохватилова. — СПб.: Лениздат, 1998.
4. https://ru.wikipedia.org/wiki/Морган,_Василий_Егорович
5. 6. Благово Н.В. Школа на Васильевском острове. Часть I. СПб, Анатолия. 2013.
7. http://www.kmay.ru/sample_pers.phtml?n=2123 – Николай Николаевич Морган
8. Фамильный архив семьи Морган
9. Е.М. Иванов, А.С. Крупин, В.В. Тимофеев, В.И. Шестов. Становление и развитие отечественной военно-морской медицины. Изд. «Медицина», 1976.
Биографическая страничка составлена Виталием Всеволодовичем Бердышевым (внуком Л.Н. Моргана, г. Иваново) и Муратом Тимуровичем Валиевым (Санкт-Петербург).

Благодарим Ольгу Степановну Лапшову (Иваново) за действенную помощь при работе над биографией Л.Н. Моргана.
10.06.2018

При использовании ссылка на сайт обязательна в виде «В.В. Бердышев, М.Т. Валиев. Биографическая страничка Моргана Леонида Николаевича. http://kmay.ru/sample_pers.phtml?n=2122. (дата обращения)».




ВОЕННО-МОРСКИЕ ВРАЧИ – ГОРДОСТЬ РОССИИ


                Из афоризмов медицинской службы ВМФ
                (из недр всеобъемлющей памяти Терехова Петра Антоновича):

                «Если уж быть врачом – то военным,
                если быть военным – то морским,
                если уж морским – то подводником,
                если уж подводником – то на АПЛ!»
                (Флагманский врач дивизии АПЛ бухты Павловского
                подполковник медицинской службы Розбаш, 1966 г.)


Офицеры Военно-морского флота, в том числе и военно-морские врачи, всегда считались в России цветом нашего общества. Поучившие блестящее образование в лучших учебных заведениях страны, воспитанные в духе высокой культуры и нравственности, преданные Отчизне, Военно-морскому флоту, своим семьям, они во все времена высоко несли честь своего мундира и никогда не изменяли присяге, данной Родине и Народу.
Именно такими представлял я в детстве морских офицеров, по рассказам моего деда Моргана Леонида Николаевича, военно-морского врача, награжденного царскими и советскими орденами и медалями, участника знаменитого Ледового похода из Гельсингфорса в Кронштадт в 1918 году. В сталинский период, чудом избежав самого страшного, дед неохотно отвечал на мои мальчишеские вопросы и редко рассказывал о своей офицерской воинской службе. Но иногда мне удавалось его разговорить, и тогда я узнавал много интересного. Так, я узнал, что дедушка начал военно-морскую службу корабельным врачом в Тихоокеанской эскадре в 1907 году на крейсере II ранга «Жемчуг». Узнал о боевых походах деда, о сложностях и ответственности военно-морской службы, о его друзьях, военно-морских врачах – докторах Квашонкине Алексее Алексеевиче и Герцоге Константине Павловиче, проживавших в то время (в годы моего детства) в Ленинграде. Узнал, что Герцог К.П. служил на крейсере I ранга «Дмитрий Донской», участвовал в Цусимском сражении, что корабль героически сражался с японской эскадрой, но, израненный, вынужден был выброситься на необорудованное японское побережье для спасения экипажа. Затем длительное пленение и возвращение на родину. Этот подвиг крейсера и, в частности, героическая работа доктора Герцога во время боя, увековечены Новиковым-Прибоем в знаменитой «Цусиме». В интернете можно найти фотографию офицерского состава экипажа корабля, сделанную перед Цусимским сражением. На ней можно узнать и доктора Герцога К.П. – рядом со священником. Памятная же его фотография, вместе с женой Ольгой Александровной, сделанная в Йокохаме, до сих пор хранится в нашем семейном альбоме.
Доктор Квашонкин А.А., выпускник Медико-хирургической академии 1905 года, служил или вместе с дедом, или на другом корабле эскадры. По крайней мере, они периодически встречались в корабельной кают-компании «Жемчуга», где устраивались музыкальные (и иные) вечера. Меня поразил тот факт, что многие офицеры корабля прекрасно играли на музыкальных инструментах: на скрипке, на рояле, на гитаре. И в кают-компании звучали произведения Шопена, Листа, Шумана, Шуберта и других композиторов. Великолепной фортепианной техникой обладал А.А. Квашонкин, исполнял на рояле скерцо и баллады Шопена. Не уступали ему в фортепианном мастерстве и другие офицеры. Дедушка редко подходил к инструменту – с вальсами и мазурками Шопена. Он обладал абсолютным слухом, но особой тяги к музыке не имел, поэтому и учился в детстве у частного педагога всего-то около полугода. Дома он по своему желанию никогда не садился за пианино. Однако, по моей просьбе, иногда присаживался рядом со мной, чтобы исполнить в четыре руки несложные фортепианные пьесы. Он свободно читал с листа незнакомые тексты и никогда не делал ошибок.
Все это в детстве поражало меня. Я в те годы начинал понемногу учиться музыке (под руководством бабушки) и знал, насколько сложно овладеть музыкальным инструментом.
Меня удивляло также и то, что все корабельные офицеры (опять-таки по рассказам деда) знали иностранные языки и свободно разговаривали и на французском, и на немецком, а некоторые – и на английском. Дедушка изучал, к тому же, еще китайский и японский, учась несколько лет на восточном факультете Харьковского университета. Я же, несмотря на все усилия бабушки, выучил наизусть только несколько французских стихотворений…
Традиция культурного общения в кают-компаниях кораблей I и II ранга у офицерского состава флота сохранялась и в последующем. И даже на старых эсминцах 56-го проекта, уходивших в 60-х годах на боевую службу, были прекрасные (настроенные!) инструменты – фортепиано. И живой звук звучал в кают-компаниях во время непродолжительного отдыха в вечернее время суток.
Счастье такой музыкальной реабилитации в период боевого выхода в низкие широты довелось испытать и мне (в 1966 году) на эскадренном миноносце «Веский». И пламенные репортажи корреспондента флотской газеты «Боевая вахта» капитана III ранга Егорова Марлена Сергеевича, звучащие под музыку Первого концерта Шопена, вдохновляли и завораживали отдыхающих...
В детские годы, расспрашивая дедушку, я восхищался героизмом наших моряков и всего нашего флота – и не только в одном Цусимском сражении, но и в других битвах – в войне с Германией, в которой мой дед принимал непосредственное участие (боевые походы в Финском заливе и Балтийском море, бои около Финских шхер, бои при Кассарском плёсе – Рижский залив, Моонзунд и др.). Впечатление от этих бесед с дедом у меня сохранилось на всю жизнь.
В последующем, уже учась в академии, я с огромным удовольствием посещал в Ленинграде близкого друга дедушки Квашонкина Алексея Алексеевича, полковника медицинской службы в отставке, бывшего начальника академической (ВМА им. С.М. Кирова) поликлиники. Видел его боевые награды, в том числе позолоченный кортик – личная награда Адмирала Флота Кузнецова Николая Герасимовича. Играл у него на прекрасном рояле, слушал его исполнение сложнейших произведений Шопена. Восхищался старинной литературой, в том числе французских и немецких изданий. И получил на память несколько книжек на французском языке (подлинники) из издательства Всемирной библиотеки.

Я всякий раз сравнивал свой уровень знаний со знаниями старшего поколения, и это сравнение было далеко не в мою пользу, что давало постоянный стимул для совершенствования.
Точно так же стремились к совершенству и остальные ребята нашего курса, пополняя пробелы своих знаний, связанные с военными и последующими годами нашего тяжелого детства и ранней юности. Активно трудились на академических кафедрах, осваивая медицинские специальности. Впитывали в себя высокую культуру великого города, посещая музеи, дворцы, концертные залы, театры, филармонию. Занимались в художественных студиях академии, Дома офицеров Флота, развивая скрытые до поры-до времени внутренние таланты.
Последующие десятилетия жизни, врачебной деятельности и творчества выявили достигнутый нами уровень профессионального мастерства и творческих способностей. Многие из наших ребят стали заслуженными деятелями отечественной и мировой науки, руководителями институтов, клиник и лабораторий, профессорами и академиками. Другие – оставались просто прекрасными врачами-специалистами, настоящими профессионалами своего дела, спасавшими жизнь и возвращавшими в строй больных и пострадавших. Некоторые в совершенстве владеют разными видами искусства (живопись, музыка, литература, художественная фотография и др.). Выходя в отставку с воинской службы, многие не прекращают работы, до конца отдавая свои знания и чувства людям. И сейчас мы имеем полное право говорить, что наше поколение военно-морских врачей тоже не ударило лицом в грязь, выдержав испытания и боевой службой, и локальными военными конфликтами, и Чернобыльской трагедией, и, наконец, – нашей трагической перестройкой… Выдержало, оставшись верным нашим идеям, человеческим идеалам, своей Родине и народу, показало добрый пример воинской доблести, мужества, чести, профессионального мастерства, высокой культуры и нравственности. О наших ребятах пишут воспоминания, повести и целые романы. Их воспевают в стихах и поэмах. Об их героических поступках говорят на страницах периодической печати.
Многое о заслугах и достижениях наших друзей, а также об их повседневной жизни и творческой деятельности можно узнать и на странице нашего курса, которая продолжает пополняться все новыми и новыми публикациями. Можно надеяться, что наши ветераны постепенно все включатся в эту творческую работу и мы не забудем никого из 168-ми столь близких нам выпускников Военно-морского факультета ВМА им. С.М. Кирова 1960 года.




ДУХОВНЫЕ ИЗГНАННИКИ


В период моего детства и юношества ни мама, ни бабушка почти ничего не рассказывали мне об истории нашей семьи, о жизни до революции и в послереволюционный период. Дедушка вообще же был молчалив, хотя мог бы рассказать многое, поскольку все перипетии того времени касались прежде всего его – военного врача, занимавшего высокие должности в санитарной службе Черноморского и Балтийского флотов, участника боевых действий на Балтике и знаменитого «Ледового перехода» кораблей из Гельсингфорса в Кронштадт.
В детстве я не задавал себе вопроса, почему, в отличие от всех наших родственников, мы живём не в Ленинграде, а в провинциальной Шуе, а до этого жили в Вичуге и Иванове, и почему дед категорически отказался остаться жить в северной столице после демобилизации в 1929 году. Не задавал вопроса, почему в Шуе в те сороковые-пятидесятые годы прошлого века было много подобных нашей семей-переселенцев – «выходцев» из наших столиц.
То были прежде всего педагоги, врачи, ушедшие в отставку военнослужащие. Они жили тихо, незаметно, целиком отдаваясь работе, занимали скромные должности и довольствовались этим. Все они были высоко гуманны, образованы, трудолюбивы, всегда доброжелательны. Некоторые из них преподавали в нашей 10-й школе – в пятых-седьмых классах. И то, что они дали нам за эти три года, осталось в нашей памяти на всю жизнь и, безусловно, повлияло и на выбор профессии, и на нашу жизненную позицию.
Дербенёв Владимир Алексеевич, преподаватель русского языка и литературы, Морган Мария Алексеевна (моя бабушка), преподававшая историю и наш классный руководитель, – вот кто заставлял нас, нерадивых мальчишек, волноваться и трепетать на своих уроках. И не только тем, что требовали от нас максимальной самоотдачи в работе, но прежде всего своими удивительными рассказами, своей колоссальной эрудицией, знанием иностранных языков и гуманитарных наук. Своей высочайшей духовностью, общей культурой они разительно отличались от остальных педагогов, – тоже любимых нами учителей, но всё же не столь высоких по масштабу своей личности.
Да, для нас Дербенёв и Морган были другими. В них было что-то особенное, что-то огромное, глубоко спрятанное в их внутреннем, душевном мире и открывающееся для нас во время уроков, классных собраний, или просто при встречах с нами. На всю жизнь запомнились четверостишия и поговорки, придуманные Владимиром Алексеевичем для лучшего запоминания правил, исключений, спряжений, запомнились его глубокие объяснения принципов образования слов, с примерами из французского, немецкого языка, из латыни. А разговор о поэзии, в том числе о французской и немецкой классике! Это нам-то, «дуралеям-пятиклассникам»! Да ещё чтение наизусть Готье, Верлена, Гюго, Гёте, Гейне на их родном языке! Этим бы людям в ВУЗах преподавать, или, по меньшей мере, в старших классах школы. Но их дальше седьмых классов, по всей видимости, не допускали. И высокие ордена, и звания доставались тоже не им, а представителям совершенно других сословий.
В довоенные годы к нам по воскресеньям приходили в гости несколько семей, видимо, нашего семейного уровня. Разговаривали, спорили, играли в лото, в карты. С начала войны и в последующий период из числа близких знакомых остался один лишь «дядя Петрович» – Александр Петрович Тархов – отставной интендант с корабля Балтийского флота (сослуживец деда), высланный из Ленинграда за то, что хранил у себя дома корабельный Георгиевский флаг как память о своём воинском прошлом. Кто-то донёс на него, и счастье, что он отделался только таким наказанием. Могучий, удивительно спокойный, он вносил в наш дом покой и умиротворение. Никогда не спорил с бабушкой, помогал по хозяйству и, видимо, сам находил у нас душевную отдушину в своей нелёгкой жизни. Работал он где-то на фабрике, получал мало, всё время голодал с женой и дочкой.
Я каждый раз с нетерпением ждал его прихода. Просил поиграть со мной в мои ребячьи игры, нарисовать мне в альбом замысловатые физиономии, что он делал прекрасно, сделать мне из дерева те или иные поделки, которые он мастерил превосходно. У нас, как память, хранятся вырезанная им деревянная шкатулка и коробочка для игральных карт – удивительно тонкой ручной работы.
На каком положении находились наши семьи, сейчас можно только догадываться. Но, видимо, их и в Шуе не оставляли в покое. Помню, как меня несколько раз приводили (почему-то ночью) в милицию и долго расспрашивали о моей жизни, о бабушке с дедушкой, о родителях; записывали, давали расписаться – я учился в первых классах и уже умел писать. Когда стал постарше, меня постоянно предупреждали родители, чтобы я ни с кем не говорил ни о нашей домашней жизни, ни о политике. Видимо, и там были доносы. Завистников всегда много. Тем более, что «интеллигентных» семей, кроме нашей, больше не было на всей Железнодорожной улице.
Став постарше, уже в академии, я постепенно стал понимать происходящее, но и тогда мне не говорили главного. Я понял только, что дед и, особенно, бабушка многого лишились в жизни, в условиях постоянного террора «инакомыслящих». Не знаю, насколько они мыслили «иначе», только мысли свои они научились держать при себе. Узнал, что на деда во время его воинской службы на кораблях и в частях Военно-морского флота постоянно писали доносы, что неоднократно приходили с обыском, подписывались под его изобретениями и рационализациями. А в какой-то момент из его личного дела даже вырезали тот пункт, что он участвовал (один из немногих врачей) в «ледовом переходе». Правда, в жизни ему несколько раз повезло. Однажды во время разгула анархии (в период революции), его, идущего с корабля по каким-то делам, схватила группа подобных «революционеров». Схватила только за то, что он был в пенсне и шёл с тросточкой – как буржуй. И поставили к стенке. Совершенно случайно поблизости проходила группа матросов с его корабля, которая отбила своего любимого доктора («Так это же наш доктор!»). И больше его одного, без матросского сопровождения, с корабля не отпускали.
Что его спасло во второй раз, остаётся загадкой. Когда по всей стране в 1935 году начались аресты в связи с так называемым «делом врачей», дед работал санитарным инспектором в Ивановской областной санэпидстанции. Тогда арестовали всех мужчин, за исключением деда – Моргана Леонида Николаевича и ещё одного врача – Глико. Сыграла ли в этом случае роль фамилия обоих, или же знакомство деда с наркомом здравоохранения, дед никому не рассказывал. Только уволился с работы и переехал с семьёй в Шую, оставив в Иванове прекрасную трёхкомнатную квартиру – в «Доме специалистов» на улице Громобоя.
Что потеряла в революцию и после неё, во время гонений на интеллигенцию, бабушка? Она закончила первоклассную гимназию Принцессы Ольденбургской, Высшие Женские, а затем Высшие Педагогические курсы. Была прекрасно образована. Отлично знала отечественную и зарубежную литературу, историю, играла на фортепиано, знала французский, меньше немецкий. Была твёрдым, решительным, волевым, целеустремлённым человеком, прекрасным организатором. Могла бы преподавать в высших учебных заведениях историю, русский язык и литературу, работать организатором в системе народного образования (мечтала об этом). Однако, волею судеб, работать ей приходилось то в общеобразовательных школах, то в школе рабочей молодёжи, то даже в планетарии. И лишь одно время, в Иванове, ей удалось устроиться в деканате одного из институтов. Была ли это судьба, или же были указания сверху о недопущении представителей старой (царской) интеллигенции к высоким преподавательским (и иным) должностям? Последнее вернее всего, так как в Шуе ни её, ни Дербенёва, ни других представителей данной «прослойки» дальше седьмых классов средней школы работать не допускали. Так же и дед проработал в Шуе на должности главного санинспектора города. Однако он был в почёте. Был награждён несколькими орденами, в том числе «Знак Почёта» и «Орден Ленина», которые ему вручал в Кремле сам М.И. Калинин.
Маму подобные треволнения коснулись меньше. Она с первых дней Великой Отечественной войны ушла на фронт и вернулась домой из Германии только в мае 1946 года, после того, как их эвакогоспиталь выполнил все задачи по эвакуации раненых, немецких военнопленных и репатриированных. И тоже пошла работать в санэпидслужбу. Работали ли с ней специальные органы, – об этом она не рассказывала мне до последних лет жизни. И даже не касалась этого вопроса в книге своих воспоминаний «Сквозь тернии ХХ века», которую написала уже в преклонном возрасте, за два года до смерти. Однако какие-то сложности у неё были – связанные со мной, моим обучением в школе и моей фамилией. Меня и её несколько раз вызывал к себе директор – Гиткович с какими-то (уже не помню, с какими) претензиями. Возможно, и тут были некие «письма», или соответствующие указания. И они начались, когда встал вопрос о моём движении к золотой медали. Директор сам лично присутствовал на выпускных экзаменах в нашем классе, задавал мне дополнительные вопросы, а по своей дисциплине (химии) особенно глубоко вникал в мои знания.
Да, НКВД доставал «подозреваемых» везде. Даже в самой глубокой провинции. Доставалось всем, не только «интеллигентам», – духовенству, купечеству, зажиточным крестьянам. Страшную потерю понесла, в частности, семья моего учителя музыки (в той же Шуе) Евгения Сергеевича Болдина, когда в 1937 году по наговору забрали его отца (из купеческой семьи), объявив «врагом народа», и в скором времени расстреляли. Неоднократно допрашивали мать с бабушкой, а самого Евгения, в то время ученика восьмого класса, в школе объявили «сыном врага народа».
Так что нашей семье, можно считать, ещё повезло. В том смысле, что перенесли испытания без потерь – все остались живы. Но были другие потери, и весьма значительные. Прежде всего, духовные. У бабушки с мамой практически не было общения с равными по интеллектуальному уровню людьми. На работе у деда в основном было уже следующее, рабоче-крестьянское поколение строителей коммунизма, с совершенно иным уровнем образования, общей культуры, «интеллигентности». Правда, мне кажется, что он слишком и не стремился к общению. Внешне он не страдал от понесённых духовных потерь. По крайней мере, не высказывался об этом вслух. Он больше молчал. И был закрыт от других в своём внутреннем мире. Был ли он таким в юности, ранней молодости? Может, жизнь заставила его стать скрытым от всех, даже от своих родных и близких? Об этом не знал никто, даже, по-моему, бабушка, уже не пытавшаяся придать его внутреннему, душевному творчеству иную направленность. Иногда только она просила его поаккомпанировать ей – сыграть несколько любимых его произведений-«мелодикломаций». И тогда создавалось нечто прекрасное, совершенное – для меня просто бесподобное. И я поражался, откуда у них такое?! Ведь дед годами не подходит к инструменту. А тут сразу, «с листа» воспроизводит сложные фортепианные партии. Я же корплю за пианино около двух лет, а толку пока немного… Правда, бабушка рассказывала, что дед играл в молодости. И хорошо играл! Хотя учился музыке всего полгода. Играл ли он в офицерской кают-компании на эскадренном миноносце «Жемчуг», где начинал свою службу на Дальнем Востоке? Он рассказывал, что среди офицерского состава корабля, помимо него, было ещё много играющих, в том числе и его хороший знакомый, доктор Квашонкин Алексей Алексеевич – тот, в гости к которому я стал ходить с 1956 года, во время учёбы в академии. Именно он чаще других давал целые фортепианные концерты, играя произведения Шопена, Бетховена и даже Листа. Дед с восторгом вспоминал эти встречи, на которых царил дух высокой культуры и высокого творчества.
Бабушка же страдала! Ей просто необходимо было общение. Она любила компанию, любила дискуссии. Прекрасно излагала, аргументировала свои мысли. Местные окружающие (на нашей Железнодорожной улице) её не понимали. Да и понять не могли. Идеи, цели у них были совсем иными – куда более скромного полёта. То ли дело в Ленинграде! Помню, как мы с ней и с мамой в какой-то год вместе съездили туда на отдых. И как во время случайной встречи (в столовой) о ней отозвался приятного вида старичок, с которым она вела длительную беседу. «Вот этот человек, – сказал он, указывая взором на бабушку, – ленинградский интеллигент первого поколения; этот – о маме – второго, рангом пониже, а этот – уже в мой адрес, – рыжий и в веснушках, вряд ли дорастёт до высшего уровня». С этим бабушка категорически не согласилась. Она пыталась делать всё, чтобы воспитать меня в лучших семейных традициях предшествующих поколений.
Да, Ленинград всю жизнь был её мечтой, её духовным жизненным идеалом. И она стремилась к нему до последних лет своей жизни. С большим трудом приезжала сюда в семидесятилетнем возрасте. Навещала меня – курсанта Военно-морской медицинской академии. Гуляла по таким знакомым и любимым улицам и проспектам города, посещала Русский музей, Эрмитаж, брала билеты в Мариинку на свои любимые оперетты.
Останавливалась она обычно в Доме учителя, на Мойке – в бывшем дворце Юсупова. Любовалась его великолепными залами, архитектурой, слушала оперные любительские постановки в зале – точной копии в миниатюре сцены Мариинского театра. Вела продолжительные беседы с местными старожилами и работниками культуры. Ей, действительно, было, что вспомнить и о чём поговорить со специалистами. Внутренне она глубоко сожалела о том, что не смогла быть на их месте, передавать свои знания и душу посетителям, последовательно продвигая развитие нашей культуры.
Именно бабушка на семейном совете настояла, чтобы я поступил в ВУЗ любимого ею города, зная, что он сформирует меня как личность, в плане духовности и общей культуры. Жаль, что я сразу не понял всего этого и больше предавался забавам, свойственным юношам моего возраста, оказавшимся в замкнутом, воинском коллективе. И какое счастье, что потом всё образумилось, и внутренняя жажда истинной красоты и культурного совершенствования, заложенная во мне с детства, восторжествовала над мелочными прихотями курсантской жизни, и я всё же за время шестилетней учёбы впитал в себя пусть и небольшую частичку света и тепла нашей Великой культурной столицы.
Порой навещала Ленинград и мама, встречаясь со своими подругами-однокурсницами из 1-го медицинского института, выпуска далёкого 1935 года. Мама была заметно сдержаннее в чувствах, но и она с восторгом отзывалась об этом чудесном городе – городе своей юности.
Я же мечтал о нём, находясь большую часть своей жизни в Приморье. Приезжал туда на усовершенствование, в командировки, навещал проездом, отправляясь в очередной отпуск на родину в Иваново. И каждый раз посещал свои любимые места, музеи, и улицу Халтурина, с которой началась моя собственная семейная жизнь. Нет, я не был оторван от Ленинграда, как моя бабушка, и не чувствовал себя, как она, в «культурном духовном изгнании», вероятно, как и многие другие представители подобных семей, избежавших репрессий и вынужденно покинувших ради спасения жизни свою культурную обитель.
«Духовные изгнанники»! Как много довелось им испытать и претерпеть в жизни. Унижения обысками и доносами в столицах, вынужденное «бегство» в провинцию, расставание с родственниками, друзьями, любимыми местами детства и юности, высокой культурой Великого города, потери при переездах многих собственных материальных и духовных ценностей, поиск работы, длительное привыкание к новому окружению, зачастую не понимающему тебя, твоих помыслов, чаяний, стремлений и страданий. Жизнь в духовном одиночестве и глубокие сожаления о невозможности реализовать свой богатейший внутренний потенциал, заложенный в каждом из них как символ к светлому будущему.
Не каждый сумел его реализовать в обстановке недоверия и подозрительности. Но они до конца старались выполнить своё предназначение, отдавая все свои душевные и физические силы во имя будущего. Хорошо помню, как бабушка в 1939 (или 1940) году несколько дней ходила на работу в 17-ю школу с 1-й Железнодорожной улицы с температурой за 39 градусов, с крупозной пневмонией. И под конец уже не в состоянии была добраться до дома – могла двигаться только на четвереньках (зимой, в пургу и мороз), и её принесли домой её ученики.
…Это поколение ушло из жизни уже давно – в 60-70-х годах прошлого века. Ушли и их дети, остались только внуки. Они ещё могут что-то рассказать о своём прошлом, о жизни, об истории своих многострадальных семей. Могут радоваться, что подобные истории канули в далёкое прошлое. И могут всё-таки сожалеть о том, что высокие идеалы, заложенные в душах их предков, так и остаются до конца не реализованными в нашей жизни…




ИСТОРИЧЕСКИЙ СТУЛ И МУЗЫКАЛЬНЫЕ ТРАДИЦИИ СЕМЬИ МОРГАНА ЛЕОНИДА НИКОЛАЕВИЧА


Почти в каждой семье есть старинные вещи: одежда, мебель, старинные книги, елочные игрушки, часы, иконы, фотографии, письма и т.д. В некоторых семьях эти предметы пережили несколько поколений и являются семейными реликвиями. Вещи напоминают нам о наших предках, об их жизни, о нашем прошлом. Я всегда с трепетом прикасаюсь к таким вещам и через них пытаюсь вспомнить нашу семейную историю.
Когда мы жили в Шуе, в собственном доме (1935-1958 годы) у нас было много старинной мебели: большой дубовый стол, двухъярусный дубовый буфет, книжный шкаф, старинное пианино, винтовой стул к нему и многое другое. При последующих переездах семьи в Иваново (вначале на ул. Театральную, затем на Летную-Ташкентскую) со многими вещами пришлось расстаться. Остались только пианино (правда, уже не старенькое, а современное, Ленинградской марки) и тот стул к нему – из глубокой древности.

В детстве этот стул был для меня любимой игрушкой. Я любил крутится на нём, разгоняясь до огромной скорости. Любил крутить на нём нашего кота, когда мы оставались с ним дома одни и коротали долгие зимние дни в ожидании взрослых, уходивших на весь день на работу. Коту эта игра почему-то не очень нравилась, и он норовил скорее спрыгнуть со стула и спасался от него высоко на печке. Бабушка журила меня за подобное, «нестандартное» обращение со стулом, говоря, что он такой же старенький, как и она с дедом. Старых же надо уважать, тем более, что стул может послужить ещё и мне, а, может, и моим детям. А ещё она говорила, что на этом стуле давно-давно играла она сама и мой дедушка. Играла и моя мама. И поэтому стул заслуживает ещё большего уважения.
Наша семья, начиная с деда, была музыкальной. По крайней мере музыкой занимались все.
Дедушка, Морган Леонид Николаевич, был, безусловно, талантлив в музыкальном отношении. Он в детстве учился музыке менее года (вероятно, будучи в гимназии Карла Мая), но прекрасно читал с листа и играл серьёзные вещи. Обладал абсолютным слухом и прекрасной музыкальной памятью, он и в старости мог сыграть мне и вальсы Шопена, и ряд произведений неизвестных мне авторов. Приобретённых за год музыкальных знаний ему хватило на то, чтобы участвовать в музыкальных салонах на кораблях Тихоокеанского, Балтийского и Черноморского флота, на которых он проходил службу в должностях военно-морского врача, начиная с крейсера II ранга «Жемчуг», в кают-компании которого подобные выступления не были редкостью.
Моя бабушка, Морган Мария Алексеевна, получила хорошее музыкальное образование в гимназии имени принцессы Евгении Максимилиановны Ольденбургской, и очень любил музыку. Но полностью прекратила играть после смерти своего первенца, посчитав себя виновной в этой трагедии. Однако музыкальные теоретические знания и навыки у неё остались, и она щедро делилась ими со мною, пытаясь во мне реализовать свои мечты и стремления.
Хорошо играла на пианино и моя мама, Морган Нина Леонидовна, которая училась несколько лет у частных педагогов (в Севастополе и Кинешме). Потом мама играла в Ленинграде, во время учебы в Первом Ленинградском медицинском институте, когда проживала у друзей семьи – Герцегов Константина Павловича и Ольги Александровны. У тех был прекрасный рояль, и мама по выходным устраивала там музицирование, иногда играя в четыре руки с братом Константина Павловича, который имел хорошее музыкальное образование. Мама, как и дедушка, легко читала с листа, поэтому ей были доступны многие классические произведения. Я помню, как в довоенные и послевоенные годы мама иногда подходила к инструменту и играла, как мне казалось, очень красивую музыку. Позднее я узнал, что это были ее любимые вальсы Штрауса, Шопена, песни без слов Мендельсона и знаменитые сонаты Бетховена. С этими вещами, без особой специальной подготовки, она выступала в концертах и на конкурсах, проводимых в г. Шуе и Иванове в послевоенные годы.
Из всей нашей «музыкальной» семьи наименее способным к музыке оказался именно я, хотя мой учитель Евгений Сергеевич Болдин, был иного мнения. Но у меня не было ни хорошего музыкального слуха, ни способности чтения с листа, ни дара транспонирования музыкальных произведений. Тем не менее, за четыре года занятий с педагогом (1948-1951 г.г.) я сумел приобрести определенные навыки в игре на фортепиано и играть серьезные вещи. Периодически подходил к инструменту во время учебы в медицинской академии (ВММА и ВМедА им. С.М. Кирова) и даже выступал на вечерах, играя то полонез Шопена, то «Жаворонка» Глинки-Балакирева, то вальс Дюрана. Серьёзно же (после тридцатилетнего перерыва) стал заниматься музыкой только тогда, когда вышел в отставку с воинской службы. Именно тогда я существенно расширил свой фортепианный репертуар и стал аккомпанировать великолепным певцам-любителям: вначале моему однокашнику по академии Евгению Андреевичу Абаскалову во Владивостоке, а затем уже в Иванове Владимиру Федоровичу Павлову и Элеоноре Николаевне Софроновой. И музыка на склоне лет стала отрадой и стимулом в моей непростой жизни. Удивительно для меня было то, что сбылись предсказания моего учителя, и я вспомнил всё то, что разучил с ним в детстве. Причём вспомнил самостоятельно, не обращаясь к нотам. Поразительное свойство памяти, в которое надо просто верить. И тогда получится всё...
Что давала нашей семье музыка? Безусловно, ее любили все, особенно мама и бабушка. По вечерам мы часто слушали трансляции по радио концертных программ из Большого театра, записи опер и оперетт. У бабушки с мамой эта любовь к музыке прошла через всю их жизнь. Порой дома звучала и живая фортепианная музыка. Играла мама, потом играл я. Чаще всего играли в четыре руки: Моцарта, Гайдна, Бетховена, Шопена, Мендельсона. Незаменимым соисполнителем всегда был дедушка, который без подготовки исполнял любую партию, и без единой ошибки. Иногда бабушка просила его сыграть незнакомые мне старинные вещи из старого, потрепанного нотного альбома для мелодекламации. Тогда в музыкальную программу включалась и она, демонстрируя поразительную память и большие способности к художественному чтению.
Несколько раз к нам в гости приходил мой учитель музыки Евгений Сергеевич Болдин, и тогда я с упоением слушал в его исполнении прекрасные произведения Листа, Шопена, Бетховена, Рахманинова. Правда, бабушка с мамой считали, что для домашней, камерной обстановки больше подходят лирические произведения. И Евгений Сергеевич играл вальсы и ноктюрны Шопена, вальсы Штрауса, пьесы Чайковского. Он мог сыграть наизусть всё и всегда шёл навстречу слушателям.
Не был потерян интерес к домашнему музицированию и в моей семье. В начале, в 60-ых, дома звучало трио: мандолина (младший сын Дима), гитара (отец семейства) и пианино, на котором импровизировал старший сын Женя. В последующем на пианино играл уже один Евгений. А когда, с конца восьмидесятых, я стал готовить вокальные программы с моим однокурсником по академии непревзойденным баритоном Евгением Андреевичем Абаскаловым, то звучал у нас в основном один он. Мы же с Женей были лишь скромным дополнением к его безграничному таланту. Музыка дарила нам счастье и радость жизни. А мне придавала дополнительные силы для борьбы с многочисленными физическими и духовными недугами. И неспроста в последующем я стал использовать ее как эффективный элемент своих оздоровительных (валеологических) программ – как во Владивостоке, так и в Иванове.
А теперь вновь о семейном «музыкальном» стуле. Исходя из рассказов бабушки, на нём, вполне вероятно, мог учиться игре на фортепиано мой дедушка. И вполне реально, что он забрал в последующем семейный стул себе, поскольку его старший брат Николай не имел к музыке никакого отношения. Тем не менее, именно он, Николай, восседает на подобном стуле на семейной фотографии, сделанной примерно в 1888 году... А может быть, на том самом стуле?! Скорее всего, это другой (аналогичный) стул. Однако в любом случае наш стул, находясь в семье с начала XX века, пережил несколько поколений своих владельцев и, безусловно, сыграл положительную роль в нашем семейном музыкальном образовании. На этом стуле удалось посидеть и моим сыновьям – Жене и Диме (в 1964 и 1965 годах), когда мы всей семьёй приезжали в Иваново из Владивостока. И дети помнят, как они с удовольствием крутились на нём и катали по пианино свои игрушечные машинки (к ужасу бабушки и прабабушки). А старший сын уже в те годы поражал нас своими первыми импровизациями за инструментом. И могли ли мы тогда подумать, что это будет прологом к его блестящим выступлениям с оркестром Владивостокского радио и телевидения под руководством Виталия Краснощека и завершится исполнении фортепианных концертов Гайдна, Моцарта, Бетховена, Грига, Сен-Санса и 2-го концерта Рахманинова. И у будущего профессора-биохимика музыка так и останется любимым способом отдыха и душевного умиротворения.
В конце шестидесятых с пианино маме пришлось расстаться, и стул остался единственным воспоминанием о былом семейном музыкальном прошлом. Какое-то время он стоял, как экспонат, дома, а в 1968 году был перевезен мамой на садовой участок. И я вновь там встречался с ним, приезжая с семьёй в очередной отпуск. Окончательно обосновавшись в Иванове, я уже постоянно виделся с ним, работая или отдыхая на огороде. Он по-прежнему был в строю: крепко держался на своих четырех ножках, сиденье свободно выкручивалось и опускалось. Он оказался моей единственной детской игрушкой, которую я так и не сумел доломать до конца. И я радовался, сидя на нём и вспоминая свое детство. Крутился в разные стороны, созерцая зеленеющие всходы, цветущие деревья и кустарники. Но уже не крутил на нём моих четвероногих огородных друзей – кошек Муську и Ваську, ежедневно приходивших ко мне в гости с соседних участков.
Каким-то чудом стул выдержал многочисленные огородные погромы в лихие девяностые и двухтысячные и дожил со мной до 2018 года. Летом 2017 года я как-то не обращал на него внимания. Зимой же, неожиданно вспомнив о стуле, забеспокоился, что его могли унести взломщики вместе с последним инвентарём и мебелью. И какова же была моя радость, когда я обнаружил его под столом, недоступным взору грабителей. Я не стал ни красить, ни реставрировать стул, решив оставить его таким, каким он сохранился за сто с лишним лет добросовестной службы. В таком виде он кажется мне ближе и роднее. И мы вместе с ним продолжаем наслаждаться радостью бытия, вспоминая долгую историю 4-х поколений нашей семейной музыкальной жизни.




ПОКОЛЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ.
МОЯ МАМА МОРГАН НИНА ЛЕОНИДОВНА


Морган Нина Леонидовна (1911-2004 гг.). Врач. Участник Великой Отечественной войны. Орденоносец. Ветеран труда.
Родилась в 1911 году в Либаве (Лиепая). До 1921 года жила с родителями в Либаве, Гельсингфорсе (Хельсинки), Петрограде, затем в Севастополе (1921-1928 гг.) – по месту воинской службы отца Моргана Леонида Николаевича. С 1928 по 1933 год проживала в Вичуге, где ушедший в отставку отец работал в Вичугской районной СЭС. В Вичуге закончила школу и поступила в 1-ый Ленинградский медицинский институт (1930 г.). Училась у знаменитых профессоров: Джанелидзе, Никитина, Ланга, Эрисмана и др.
В 1935 году Нина Леонидовна закончила учебу в институте и вышла замуж за Бердышева Всеволода Иосифовича, горного инженера. По распределению несколько месяцев работала в Казахстане. Затем, в связи с рождением сына, уехала к отцу в Иваново (отец работал в областной СЭС), откуда семья в 1936 году переехала в город Шуя. В Шуе Нина Леонидовна возглавляла здравпункт Объединенной фабрики.
С первых дней войны работала хирургом, затем начальником хирургического отделения, а с 1944 года – начальником эвакуационного отделения в сортировочном эвакогоспитале № 1895. Госпиталь подчинялся Воронежскому фронту (с начала 1943 г. – 1-й Украинский фронт) – командующий фронтом генерал Ватутин. Морган Н.Л. начала работать в звании старшего лейтенанта медицинской службы, через два месяца получила звание капитана, в 1943 году – майора медицинской службы.

В непрерывной интенсивной учебе и работе прошли 1941 и 1942 годы в Шуе. После взятия войсками Курска эшелон с госпиталем двигался за наступающим фронтом с развертываниями: в небольшом населенном пункте на Украине, недалеко от Шепетовки, в г. Проскурове (теперь Хмельницкий), в Тарнобжеке (Польша) и в пограничном немецком городе Зорау. Работать приходилось в тяжелейших условиях в палатках или в неприспособленных и наскоро оборудованных помещениях, в основном по ночам, в условиях крайнего дефицита времени, под постоянной угрозой бомбежек. Порой хирургические бригады работали по несколько суток, буквально валились с ног от усталости. Мама за весь период войны получила всего одно поощрение в виде кратковременного (3 суток) отпуска с выездом домой.
В Зорау госпиталь проработал до конца войны, принимая, оказывая помощь и отправляя на родину раненых и больных. После окончания войны госпиталь уже работал по отправке наших репатриированных.
Морган Н.Л. внесла свой достойный вклад в дело победы над врагом, оказывая квалифицированную медицинскую помощь и спасая жизни раненых и больных военнослужащих 1-го Украинского фронта. Её самоотверженный труд влился в те легендарные 72, 3% спасенных и возвращенных в строй раненых и 90,6% больных солдат и офицеров Советской Армии, что является абсолютным рекордом за всю историю мировых войн (18 млн. человек). И мы, потомки победителей, гордимся ими и их великими подвигами, совершенными во имя Родины, во имя жизни и счастья будущих поколений.
Морган Н.Л. награждена орденом «Красной Звезды», орденом «Отечественной войны II степени», медалью «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне» и др. наградами.
После войны вернулась в Шую и поступила на работу в городскую СЭС. В последующем несколько лет возглавляла санэпидстанцию. В 1958 году переехала в г. Иваново, где поступила на работу в областную санэпидстанцию врачом по промышленной гигиене, а после, с образованием отделения гигиены труда, бессменно возглавляла его до 1986 года. Зарекомендовала себя высококвалифицированным специалистом. Пользовалась большим уважением у областного руководства и администрации контролируемых объектов.
В 86 лет с энтузиазмом взялась за написание воспоминаний, создав на примере собственной жизни хронику Отечественной истории XX века («Сквозь тернии XX века»). Ее жизнь – это история поколения отечественной интеллигенции, пережившего тяжелейшие испытания двух мировых войн, революцию, послевоенную разруху, с честью прошедшего через них и внесшего существенный вклад в нашу Победу и Возрождение страны в послевоенный период.




ПОКОЛЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ.
МОЙ ДЯДЯ КРУКОВСКИЙ А.И.

Круковский Аркадий Иосифович (1913-1983). Капитан 1 ранга, кандидат военно-морских наук, доцент. В 1932 году по комсомольской путевке был направлен Военно-морское училище имени М. В. Фрунзе, которое успешно окончил в 1936 году (первый выпуск лейтенантов-подводников). Служил на подводных лодках Черноморского флота. Затем поступил на командный факультет Военно-морской академии.

С началом Великой Отечественной войны был направлен на службу в Главный штаб ВМФ, выполнял ответственные задания Высшего Командования страны – на Краснознаменном Балтийском флоте и Ладожской военной флотилии. Непосредственно принимал участие в организации «Летней Дороги жизни». Награжден орденом Ленина, орденом «Красного Знамени», двумя орденами «Красной Звезды», орденом «Отечественной войны 1 степени», медалью «За боевые заслуги» и многими другими наградами. С 1948 года – старший преподаватель Военно-морской академии. Много занимался научно-исследовательской работой. Защитил кандидатскую диссертацию, написал несколько учебников по специальности. Был предан Вооруженным Силам, влюблен в Военно-морской флот, в свою военную профессию; гордился своими боевыми товарищами – выпускниками Военно-морского училища и Военно-морской академии.
Человек высокой культуры, духовности и нравственности. Человек, одухотворенный творчеством: талантливый поэт, фотограф, мастер работы по дереву. Выпустил несколько сборников стихов, ряд из которых был положен на музыку («Мое море», муз. Л. Френкеля-Манзлика, «Свежий ветер», муз. А. Шугаева, «Балтийская песня», муз. Л. Френкеля-Манзлика и др.). В стихах воспевал мужество и героизм советских моряков, красоту родной (прежде всего, белорусской) природы, всепобеждающую радость жизни…
Сколько было планов – в области военной педагогики, воспитания новых поколений моряков, в области искусства! Но тяжелая болезнь лишила его этих возможностей. Вынудила преждевременно уйти в отставку, оторвала от любимой работы. Много раз он лежал в госпитале, перенес несколько тяжелейших операций, … но медицина оказалась бессильной. Последние десятилетия он терпел сильнейшие, почти непрерывные боли, но мужественно боролся с судьбой, отдавал всего себя патриотическому воспитанию молодежи и так любимому им искусству.
В период учебы в Военно-морской Медицинской Академии (затем Военно-медицинский факультет Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова) в 1954-1960 годах, я навещал своих дальних родственников – Аркадия Иосифовича Круковского и его жену Капитолину Сергеевну Круковскую – двоюродную сестру моей мамы Морган Нины Леонидовны. Дядя Кадя и тетя Лиина жили тогда на 13-й Линии Васильевского острова. В прекрасной двухкомнатной квартире. И я с удовольствием проводил у них несколько часов свободного времени, отпущенного мне, курсанту академии, в качестве поощрительного увольнения.
Навещал я эту семью и во время моих коротких визитов в Ленинград в последующие годы (моя служба проходила на Тихоокеанском флоте). Дядя Кадя радовался моим успехам в медицинской науке, творчестве (музыка, фотография), рассказывал о себе. С любовью говорил о внуках Сереже и Кате. Дарил мне свои высокохудожественные фотографии, поделки, сборники стихов… В восьмидесятых годах ему год от года становилось все хуже и хуже. Необходимых лекарств достать было практически невозможно. Я об этом узнал от своей мамы, которая была с ним в добрых отношениях. С трудом достал их во Владивостоке через медицинскую службу Флота и получил письмо благодарности от Аркадия Иосифовича. К сожалению, оно оказалось последним – вскоре дяди Кади не стало. Но он ушел с высоко поднятой головой – каким всегда выглядел на своих фотографиях. Ушел с верой в справедливость и наше светлое будущее, и, конечно, с безграничной любовью к своему родному Военно-морскому флоту и своим боевым друзьям. Ушел, оставив о себе светлую память как в Вооруженных Силах, так и в простой, обыденной жизни. И мы с мамой не забыли в своих воспоминаниях этого удивительно доброго, близкого нам человека – Человека, достойного памяти всего нашего общества…
… А сейчас уже мне приходится повторять его непростой жизненный путь – путь борьбы и преодолений. И светлый, мужественный образ Аркадия Иосифовича Круковского (дяди Кади) помогает мне в этом.








ЗАЩИТНИКИ ОТЕЧЕСТВА. ГЕРЦОГ К.П.

Герцог Константин Павлович – надворный советник (7 класс в Табели о рангах Российской империи, что соответствует званию капитан 2 ранга), военный врач. Участвовал в Цусимском сражении на крейсере 1 ранга «Дмитрий Донской» в должности старшего судового врача, о чем есть упоминание в романе Новикова-Прибоя «Цусима».
До 1933 года с женой жил в здании Адмиралтейства (Ленинград), где находился Генеральный штаб. Во время Великой Отечественной войны работал в госпитале в блокадном Ленинграде. Предвоенная семейная жизнь Герцогов подробно описана в воспоминаниях их крестницы Морган Нины Леонидовны, которая проживала в их семье в 1930-1935 гг. во время учебы в 1-м Ленинградском медицинском институте. Морган Н.Л. – врач, участник Великой Отечественной войны, орденоносец, майор медицинской службы в отставке. (фото из семейного архива В.В. Бердышева).


Морган Н.Л. Глава из книги «Сквозь тернии ХХ века»  (о Герцоге К.П.)

ПЕРВЫЙ ЛЕНИНГРАДСКИЙ МЕДИЦИНСКИЙ ИНСТИТУТ

Возраст 18-23 лет
Годы 1930-1935

Окончена школа, мне уже восемнадцать лет; что же дальше делать? Конечно, необходимо продолжить образование. У меня был путь один – поступить в гуманитарный вуз, в другое заведение, где основную роль играла математика или физика, я поступать не могла. С этими предметами я была шибко не в ладах. Родители посоветовали поступить в медицинский институт; я нашла этот совет вполне приемлемым для меня.
Решено – сделано. В Иванове медицинского института еще не было, он был организован позднее – в 1933 году. Единственное, куда я могла ехать, это Ленинград, так как там жили мои крестные – Герцог Константин Павлович и его жена Ольга Александровна. Мать подумала, что они смогут меня взять к себе на время учебы. Самое важное – это было сбор необходимых документов, которых было немало. Основное – это множество справок о проводимой мною общественной работе. Эти справки приходилось заверять в горкоме комсомола. Но самое главное, – это нужно было предоставить данные по биографии отца и его знаменитом «Ледовом походе» в 1917 году, выписка из его послужного списка была заверена военкоматом. Впоследствии, уже в городе Шуе, он сдавал свой список в военкомат для учета, а, взяв его обратно, он не проверил, все ли на месте, а придя домой оказалось, что та часть, в которой имеются данные о «ледовом походе», вырезана. Видимо, кому-то они понадобились, тем более, что в данных по служебным перемещениям фамилия не значится.
Летом 1930 года мы с матерью поехали в Ленинград и лично сдали документы в канцелярию института. Жили мы с ней несколько дней, останавливались у Герцогов, заходили в гости к маминой сестре – тете Тоне. Моя двоюродная сестра Капитолина уже давно была замужем, имела дочь, но что-то не ладилось у ней в семье, она собиралась разводиться и жила у матери. Комната была небольшая, узкая, чувствовалась бедность. Тетя Тоня работала где-то в столовой и, конечно, получала очень мало, а Лина еще не нашла себе работу. Позднее у нее все наладилось.
Вернувшись из Ленинграда, я купила специальные учебники по подготовке в высшее учебное заведение. Посмотрела математику и, к своему ужасу, убедилась, что не могу решить ни единой задачи, а по литературе – написать сочинение.
В вичугской школе математика остановилась на извлечении квадратных корней. Для меня стало ясно, что с такими знаниями я не поступлю ни в одно учебное заведение, не примут меня и в рабфак, так как я окончила девятилетку.
Однако 1930 год оказался для меня счастливым – прием в высшие учебные заведения проходил по конкурсу аттестатов и заслуг родителей. Но все же мы очень боялись – потому что приоритет был для рабочих и крестьян, ну а служащие были на последнем месте. Наконец-то я получила желанный ответ, что я принята на лечебный факультет и что занятия начнутся с седьмого сентября. Конечно, сыграла здесь роль не моя биография, а заслуги отца.
Я приехала в Ленинград за несколько дней до начала занятий. Мои крестные родители взяли меня к себе, и даже первое время кормили. Жили они в здании Адмиралтейства, где находился главный военный штаб. Квартира окнами выходила на Дворцовую площадь и здание Эрмитажа, имела три комнаты и кухню. Меня устроили в отдельной комнате, где был диван, стол и стоял рояль. Здесь же, в здании адмиралтейства, была небольшая больничка, где работал врачом Константин Павлович.
Мой крестный отец был спокойным, уравновешенным человеком, высокого роста, с бородкой, удивительно похожий на Дон-Кихота. Он мало читал и не очень интересовался политикой. В семейной жизни всецело подчинялся жене. В противоположность ему, Ольга Александровна была волевой, властной женщиной, чрезвычайно педантичной во всех своих делах. Она ежедневно записывала расходы и к концу месяца подводила итоги. Хозяйка была прекрасная, вкусно готовила. Довольно часто шила себе (не сама) новые платья, наряды, но носить-то их не приходилось: очень редко у неё бывали гости, и они почти ни к кому не ходили.
В театрах бывали также крайне редко, а в кино вообще не ходили. Книгу в руках у ней я за все пять лет жизни не видела. Газет и журналов не выписывали. За все пять лет жизни у них они только два раза ходили в театр, один раз на балет, а второй на какую-то пьесу; на последней и я с ними была, но места были дальние, и я половину не поняла и почти ничего не слышала.
Константин Павлович, или дядя Костя, как я его называла, получал ежемесячно прекрасный паек (по тем голодным временам). Они вдвоем приносили его в больших сумках. Крупы, сахар она хранила в мешочках на шкафу и с обязательной этикеткой, что находится в мешке и когда получено. Было довольствие и мясное, и жиры, – в общем, полный набор. Кроме того, они еще получали продукты по карточкам, как и я. Конечно, обеды у них были вполне приличные. Детей у них не было, – у нее была внематочная беременность. Жили они очень дружно, никогда не ссорились и, видимо, любили друг друга; в доме был всегда достаток, и они ни в чем не нуждались; тетя Оля, выйдя замуж, никогда не работала, а до замужества она была фельдшерицей.
Через некоторое время тетя Оля решила, что ей невыгодно меня кормить. Тогда настали для меня трудные времена. По карточкам давали очень мало, как помню: килограмм шесть картошки, один килограмм сахару, немного крупы, две селедки, а остальное – как хочешь. Обедала я в столовой института. Обеды были скудные: суп давали жидковатый, на второе котлета с каким-то гарниром, что-то было на третье. Но, конечно, этого было недостаточно, так как обеденные порции были очень маленькие. Но зато в воскресенье я была сыта, – моя тетушка кормила меня и завтраком, и обедом, и ужином. Я, конечно, не оставалась в долгу, помогала ей в уборке помещений, мела полы, вытряхивала на улице коврики, помогала мыть посуду, стирала пыль и т.д. Для стирки и мытья полов к ней приходила уборщица, живущая здесь же.
Штопкой и починкой белья она не занималась. У нее была подруга-фельдшерица, вместе учились. Замуж она не вышла, уж очень была некрасивой, с выдвинутой вперед нижней челюстью. Я к ней ходила вместе с тетей. Жила она в коммунальной квартире, в крошечной комнатке. Зарабатывала на жизнь тем, что шила. Вот она-то и приходила к нам на день и занималась чинкой белья, тетя ее кормила и, наверно, давала и деньги. Бывало, что она работала в течение недели. В общем, моя тетя Оля не утруждала себя работой.
Мне было удобно в этом помещении – отдельная комната. Иногда играла на рояле. К ним изредка приходил брат Константина Павловича, тогда я играла с ним в четыре руки, в то время я еще хорошо читала с листа ноты. В прихожей было радио, но слушать надо было только через наушники, – приемники еще не продавались.
В 1933 году всех жильцов начали выселять из здания Адмиралтейства, в том числе, конечно, и нас. Им дали одну очень большую комнату, в коммунальной квартире, где жило еще трое жильцов. Дом был старинный, на Фурштадской улице, недалеко от Литейного проспекта, впоследствии эту улицу переименовали в улицу Петра Лаврова. По всей середине улицы был сквер, где стояли скамейки. Многие жители этой улицы здесь отдыхали. Между прочим, эту улицу показывали в кино, сейчас не могу вспомнить его название. Вспомнила: «Судьба резидента» с участием Георгия Жженова.
Тетя Оля сумела хорошо распланировать комнату. Она отгородила шкафом и буфетом часть помещения. В первом стояли две кровати и мой диван, отгороженный шкафчиком. Во второй части был обеденный стол, диван, письменный стол, туалетный стол и другая мебель. В общем, вторая часть была столовой, гостиной и кабинетом. Площадь комнаты практически была вся заставлена. Рояль был продан, места для него не нашлось. Мне было разрешено заниматься за письменным столом. Кухня была общая, с газовыми плитами, отдельной для каждого жильца. Окна кухни выходили во двор, типичный для старых построек, то есть, имел вид колодца, окруженного со всех сторон высокими домами; следовательно, ни о каком проветривании двора не могло быть и речи. В мою бытность комната отапливалась дровами, впоследствии было проведено центральное отопление. Имелась ванная и колонка, которая должна была топиться дровами, но ей не пользовались, – вероятно, она была неисправна. Мы все ходили мыться в ближайшую баню.
Чета Герцогов пережила блокаду Ленинграда, не выезжая, он работал в госпитале. Продуктов у них были большие запасы, но после окончания войны дядя Костя тяжело заболел и умер, точно год его смерти не знаю. Тетя Оля осталась одна, тяжело переживала утрату мужа, вероятно, она жила на пенсию, полученную после смерти дяди Кости. Оставшись одна, она пристрастилась к чтению и очень жалела, что раньше этого не делала. Но к старости у нее возникли неполадки со зрением – то ли глаукома, а может быть, и катаракта. Была положена в больницу, а по возвращении оказалось, что соседи выкрали у нее большую часть продуктов. Это на нее произвело тяжелое впечатление.




БОЕВОЙ ПУТЬ СОРТИРОВОЧНОГО ЭВАКОГОСПИТАЛЯ № 1895


Из воспоминаний моей мамы Морган Нины Леонидовны, майора медицинской службы запаса.

С первых дней Великой Отечественной войны в Шуе было организовано несколько госпиталей хирургического профиля и один терапевтический. Под них были заняты здания первой и второй школы, детская больница, неврологический диспансер и другие учреждения. Наш эвакогоспиталь № 1895 был размещен в здании школы глухонемых. Госпиталь являлся головным, и все госпиталя подчинялись ему. В Иванове размещался местный эвакопункт, который руководил работой госпиталей по всей области.
Сначала все госпиталя подчинялись Воронежскому фронту, который в начале 1943 года был переименован в Первый Украинский. Командовал фронтом генерал Ватутин. Начальником нашего госпиталя был назначен Мотовецкий, возглавлявший до войны психоневродиспансер. Ведущим хирургом была Прозорова Мария Илларионовна, ранее работавшая в хирургическом отделении районной больницы. Весь основной персонал был из больниц и поликлиник города – в основном, терапевты, в том числе, и наша знакомая Введенская Антонина Николаевна, работавшая в физиотерапевтическом отделении детской больницы. Кроме хирургов и терапевтов в штате госпиталя были врач-окулист и отоларинголог. Были опытные хирургические сестры: операционная сестра Мусатова, перевязочные сестры Майорова Наташа и Ирина.
Наш ведущий хирург всё свободное время посвятила нашей учебе. Эта учеба, которая продолжалась около четырех месяцев, нам, не хирургам, была просто необходима.
Первое поступление раненых было в октябре 1941 года, когда в Шую прибыла первая «летучка». Прием раненых был организован на вокзале. Сюда на носилках выносили раненых, а около вокзала дежурили специальные санитарные машины. Наш госпиталь проводил сортировку раненых и направлял их в разные госпиталя, наиболее тяжёлых оставляли себе.
На вокзале, как и почти везде в городе, электричество было выключено. Вокзал освещался так называемыми «фигасиками». У каждого из нас был такой фигасик. Он представлял из себя плашку со стеарином, а внутри небольшой фитилек... Приходилось читать сопровождающие каждого раненого документы – первичную карту. Прием раненых проходил почти ежедневно, и только ночью. Так что при плохом освещении мы постепенно теряли зрение.
В госпиталь я пришла работать в звании старшего лейтенанта медицинской службы. Через два месяца мне было присвоенное звание капитана, а в 1943 году – майора. Первоначально я была назначена старшим ординатором, а через непродолжительное время стала начальником хирургического отделения.
Каждый из нас, врачей, вёл по две палаты раненых бойцов. Одна из палат была офицерской... Лечение больных проводилось нами успешно. Я не помню случая смерти среди раненых... Госпиталь был оснащен всем необходимым. Имелся рентгеновский кабинет, физиолечебница, хорошая лаборатория, кабинет лечебной гимнастики, кабинет физкультуры. Также хорошее оснащение было и в других госпиталях. Для этой цели заранее, в мирное время во всех городах создавались специальные склады, где имелось всё, что надо, для немедленного развертывания госпиталей. Для выздоравливающих бойцов было выделено специальное отделение. Заведовала им Яунзен К.П.
Хочу отдать должное нашему ведущему хирургу Прозовой М.И., она практически вела всю лечебную работу и не имела помощника. Она была женщиной энергичной и везде успевала, главное (на первом этапе) – за нами и исправлять наши ошибки. Она успевала делать операции, присутствовала при перевязках, при гипсовании.
В непрерывной, интенсивной работе прошли 1941 и 1942 годы. В 1943 году начальник госпиталя получил приказ о направлении госпиталя на фронт. Нам подали эшелон, состоящий из пассажирских и товарных вагонов, куда было погружено всё имущество и весь личный состав. Разместились все очень удобно. Отдельно был штатный вагон, где размещалось начальство. В первый же день мы были обеспечены фронтовым пайком...
Ехали долго, с большими остановками, и примерно через две недели приехали в город Курск. Прибыли туда через семь дней после отступления немцев. Развертывания госпиталя не было. Пробыли там около полутора недель. Город почти не был разрушен. Сохранился и музей, который был организован на базе усадьбы бывшего владельца этой местности.
Получив приказ, начали двигаться в тыл фронта. Двигались медленно, с остановками на разъездах и станциях, где скапливались составы с бойцами, техникой, боеприпасами, горючими материалами...
Наконец, остановились на узловой станции «Шепетовка» (это была уже Украина). Наш эшелон был поставлен как раз напротив железнодорожного вокзала. На этой станции обычно скапливалось громадное количество техники и живой силы. Немцы это знали и ежедневно совершали налеты. Были потери и среди личного состава госпиталя.
Первое развертывание госпиталя было в деревушке, название которой я забыла. Госпиталь был размещен в деревянных бараках, окруженный колючей проволокой. Тяжелораненые были помещены в двухэтажном каменном здании. Кроватей не было. Раненые лежали на полу, на соломенных матрасах. Работа в этой деревне была, пожалуй, самой трудной из всех наших дислокаций. Всё время приходилось работать внаклонку, переползая от одного раненого к другому. Особенно трудно было их перевязывать и проводить другие процедуры...
Наконец, был получен приказ о передислокации в город Проскуров (с 1954 г. город Хмельницкий). Здесь госпиталь разместился в двухэтажном большом здании, со всех сторон окруженном верандой, на уровне второго этажа. Во дворе были вырыты траншеи для укрытия от бомб. Здесь ранее размещался немецкий гарнизон, по всей видимости, госпиталь.
В своевременном развертывании госпиталя основную роль играет слаженность в работе среднего и младшего персонала, а главная роль принадлежит старшей сестре. В моём отделении такую роль исполняла Кукина Елена Руффовна, которая спокойно, без всякой суеты и нервозности управляла своим персоналом, назначала, где будут размещаться палаты, подсобные помещения и др. Начальнику отделения оставалось только наметить место для операционной и перевязочной.
К нам прибыли новые врачи Острецова, Базанова, Крохалева и Шафренская. Из них Крохалеву назначили начальником отделения. Личный состав был размещен у городского населения, довольно далеко от госпиталя.
В Проскурове мы вторично испытали бомбежки. Немцы ежедневно, в течение трехмесячного нашего пребывания в этом городе, подвергали его массированным налетам... К сожалению, в этом городе я наших зениток не слышала. Нам, врачам, особенно трудно было выдерживать бомбежки во время ночного дежурства. Легко раненые вместе со средним и младшим медперсоналом уходили в траншеи, а дежурный врач оставался в палатах вместе с тяжело ранеными, которых вынести было невозможно, да и выносить было некому...
Работа в госпитале велась, как обычно: операции, перевязки, различные процедуры. Здесь у нас впервые возникли перебои с перевязочным материалом. Тогда употребленные бинты стирались, сушились и на специальной машинке накатывались. Кроме того, продолжалась наша основная работа – сортировка раненых и эвакуация.
К концу первого месяца нашего пребывания в Проскурове нам пришлось принять сразу большое количество раненых – немцы в Шепетовке разбомбили эшелон с нашими войсками. Наши два хирурга с работой не справлялись, и некоторые раненые гибли у нас на глазах. Мы не успевали делать им инъекции и переливание крови, в котором они нуждались, сделать было невозможно из-за отсутствия достаточного количества аппаратуры.
Фронт на месте не стоял. Наш госпиталь следовал за ним в составе первого эшелона. Нас временно остановили в небольшом городке с задачей на следующий день развернуть госпиталь. Для этой цели выделили сильно разрушенное здание – без дверей, с выбитыми окнами, со щелями в стенах. Не было у нас и достаточного количества кроватей. Конечно, за одни сутки подготовить в таких условиях госпиталь к приему раненых мы не успели. К этому придралось начальство фронтового эвакопункта, и нашего начальника сняли с работы и отправили в тыл. Возможно, это было сделано специально, поскольку начальство его недолюбливало... Однако наш начальник прекрасно провел остаток войны, устроившись в Сочи главным врачом какого-то санатория. Нам же назначили нового начальника, человека, абсолютно не знавшего медицины и не умевшего руководить.
Осенью 1944 года Первый Украинский фронт начал освобождать Польшу. Наш госпиталь ехал за ним, погрузив оборудование и личный состав в приготовленные для этой цели теплушки. Остановка произошла у небольшого польского городка Тарнобжека, на берегу реки Вислы. Нас высадили из эшелона на пустыре, недалеко от городка ночью. Спали мы на открытом воздухе, укрывшись ватными одеялами раненых.
На следующий день наш горе-начальник велел бойцам строить барак для персонала с двухэтажными нарами. Солдаты ничего не понимали в строительстве, и всё делалось в страшной спешке. Результат был плачевный. В первую же ночь верхние нары рухнули, и спящие покатились вниз, придавив при этом нижних досками. Произошла страшная путаница, никто не мог найти своей одежды, все кричали от страха, особенно отдыхавшие первого яруса, с трудом пытавшиеся вылезти из-под досок. Но всё обошлось благополучно – ушибов и увечий не было. На следующий день вконец рассерженный начальник велел срочно ломать барак, а нас кое-как разместили в палатах и в каком-то здании.
Для приема раненых были установлены палатки с двойными стенами и нарами. В середине палатки стояла железная печка, труба от неё выходила наружу через верх палатки. В отдельной палатке была операционная. Мы пробыли в Тарнобжеке около четырех недель. За это время у нас два раза происходило загорание палаток. Начинал гореть брезент сверху. Наверное, железная труба была недостаточно изолирована, А может быть, виноваты были искры, вылетавшие из трубы. К счастью, и в первом и во втором случае было время обеда, и пожар мы тушили супом... В условиях палаточного обслуживания нам, врачам, почти не приходилось спать, и одно время у меня появились головокружение, но всё быстро проходило.
Вскоре начальника госпиталя сняли с работы и на его место назначили нового – полковника Гельчинского, жившего в Ленинграде и имевшего специальность отоларинголога. Этот начальник работал с нами до момента расформирования госпиталя.
Последний бросок наш госпиталь совершил в немецкий пограничной город Зорау. Ехали туда на машинах, переправлялись через Вислу по понтонным мостам. Город был частично разрушен и почти пустой. Осталось очень мало немцев, не успевших уйти. И уже при нас в городе начали появляться поляки – в основном торговцы и лавочники. В городе пустовало множество квартир. Никого не осталось. Были развернуты только наши госпиталя: несколько хирургических, терапевтический, психоневрологический, челюстно-лицевой и наш, головной – сортировочно-эвакуационный.
Все основные наши отделения – хирургическое, вместе с большой операционной, были размещены в центре города; здесь же был и штаб госпиталя. Для эвакуационного отделения было занято здание главного почтамта. Начальником его была назначена я. В последнее время я стала так плохо видеть, что при операциях на различала расположения нервов, так что самостоятельно проводить их уже не могла, – поэтому упросила начальство перевести меня на другую работу.
Весь личный состав госпиталя размещался в хороших квартирах, где были сохранены мебель, посуда, белье, в спешке бегства, брошенные немцами. В моём отделении работали пять медсестёр, три санитарки. Во главе была старшая сестра Кукина Елена Руффовна (из Шуи). В помощь мне дали второго врача Лисину Александру Павловну, тоже шуянку. До госпиталя я была знакома с ней в Шуе, но только коротко.
Кроме медицинского персонала, мне было выделено восемь бойцов из команды выздоравливающих во главе со старшиной. Весь мой малочисленный персонал размещался в одном здании. Работники жили в комнатах третьего этажа. На втором размещались перевязочная, подсобные помещения и моя комната. На первом этаже мы развернули палаты для раненых, поступающих на эвакуацию. Внизу находилась и гипсовая. Кроме того, на этом этаже размещались комнаты для бойцов и столовая. Пищу привозили нам в термосах из Центральной столовой.
Так как основная роль отделения заключалась в эвакуации раненых в тыл, то, конечно, восемь человек бойцов для их погрузки было явно недостаточно, – тем более что существовал строгий лимит по времени – не более двух часов. Для этой цели мне было выделено сорок военнопленных – здоровых немцев. Они тоже размещались в нашем здании – в полуподвальном помещении. На каждом этаже были оборудованы туалеты и душевые.
Началась интенсивная работа нашего отделения – приёмка раненых из всех госпиталей города, в том числе и из нашего. Госпиталям давалось указание, сколько они могут привезти раненых. Их привозили на специально оборудованных машинах, где раненые лежали в два яруса. Машину сопровождал старший офицер, вплоть до начальника госпиталя. Прием раненых обычно проводила я.
Вот здесь и началось самое сложное. Просматривая историю болезни и самих раненых, я не всех брала к себе в отделение на эвакуацию, некоторых отправляла назад, на долечивание. Например, при сломанной гипсовой повязке, при наличии септической температуры и т.д. Сопровождающие же пытались их оставить, желая освободиться от тяжелораненых. Желание освободиться от них было связано с тем, чтобы не допустить смертности в своем отделении, за что наказывали начальников госпиталей. Ну, а если бы я брала их на эвакуацию, они могли бы погибнуть в дороге. И за это отвечала бы я.
Вся эта подготовительная работа проводилась днем, а в 10-11 часов вечера проходила санитарная летучка, и тогда уже весь персонал включался в работу. Двадцать пар немцев, под руководством бойцов и старшин, выносили на носилках раненых, поднимали на насыпь и грузили в вагоны. Обычно это были теплушки с двойными нарами. Участвовал в этой работе и начальник летучки, который указывал, в какие вагоны осуществлять погрузку. В каждом вагоне дежурила медсестра. Один вагон из всего состава был «кригеровский», точнее, обыкновенный пассажирский. Здесь размещалось руководство летучки, персонал, была операционная на всякий непредвиденный случай, аптека. Перевязки раненых производились на месте.
В эвакуацию отправлялись обычно тяжёлые раненые, требующие длительного лечения, легкораненые долечивались в госпиталях на месте. Потом их отправляли либо на фронт, либо домой. Для приготовления пищи выделялся специальный вагон. Ассортимент блюд был ограничен: на обед готовился суп, на второе – каша и потом компот. Повара для летучки выделялись госпиталями по очереди.
После окончания погрузки предстояло самое трудное. С начальником летучки составлялся документ в двух экземплярах, где указывался номер летучки, количество погруженных раненых, отдельно офицеров, часы начала погрузки и ее окончания. Тут приходилось вести дипломатические разговоры, так как совершенно ясно, что за два часа управиться со всей этой работой было совершенно невозможно.
Не всегда эта работа проходила гладко. Были и чрезвычайные происшествия, связанные в основном с поведением раненых офицеров, возмущавшихся условиями размещения и питания во время следования. Приходилось менять и поваров, и готовить пищу заново. Однажды пришёл эшелон со слепыми, ослепшими после употребления метилового спирта... Нередко в отделение доставляли немецких детей, подорвавшихся на мине, а также русских бойцов и поляков, получивших ранение в перестрелке. Подобные инциденты в городе происходили почти ежедневно. Мы оказывали им первую врачебную помощь и отправляли в центральный госпиталь на лечение.
Один раз в неделю начальник медицинской части госпиталя Мельник устраивал совещание, на котором в обязательном порядке должны были присутствовать все свободные от дежурства врачи. Однажды, при очередной поездке в штаб нас обстреляли. Стреляли из какого-то полуразрушенного здания. С этого момента старшина стал брать с собой ручной пулемёт. Я не брала оружие. Во-первых, носить пистолет было тяжело; во-вторых, большая ответственность: при потере оружия грозил трибунал.
В Зорау нам разрешили один раз в месяц посылать посылки домой. Я старалась достать что-нибудь из продуктов, но это было трудно. Иногда попадались американские консервы, тростниковый сахар желтого цвета, крупа. Дополнительно клала в посылку одеяла, простыни. Один раз послала елочные украшения (купила их в польской лавке); дошли хорошо; пасьянсные карты, чему мать была очень рада. Свой денежный аттестат я оставила дома. У меня оставался допустимый минимум – пятьсот злотых. На эти деньги я купила альбом с марками, два графинчика для вина, из них один с пятью маленькими стаканчиками.
Почти одновременно с началом моей работы в эвакоотделении меня обязали ещё обслуживать немецкий госпиталь, не имевший возможности эвакуироваться в тыл. Всего там было около трехсот человек, и обслуживало их пять врачей. Из них один был переведён в моё отделение для обслуживания немцев, работавших по погрузке. Немцы не испытывали ни в чем недостатка. Необходимые продукты они получали из нашего госпиталя, а также медикаменты и перевязочный материал. Территория госпиталя была огорожена колючей проволокой, у входа постоянно дежурил наш часовой.
Несколько месяцев этот госпиталь обслуживал врач Раков, знавший немецкий язык. Потом его перевели в хирургическое отделение, и тогда вся работа легла на мои плечи.
В работе с немцами мне много помогал их врач, работавший у меня. Он прекрасно знал теоретическую медицину, был хорошо образован: знал латынь, французский, разбирался в музыке... При своем отъезде в мае 1945 года он оставил мне свой адрес, который я потеряла и нашла через много лет, – уже в начале девяностых. Сын написал ему письмо (по-французски) в город Шверин (ГДР). Ответ получила от его старшего сына Ганса и его жены (по-русски). К сожалению, их отца и мужа Ганса Иоахима Росбаха (Herr Hans – Joachim Rosbach), уже не было в живых. В течение трех лет мы переписывались, я получила от них несколько посылок, а потом связь прекратилась.
В середине 1944 года часть врачей нашего госпиталя была награждена орденами «Красной Звезды», в том числе я и мой отделенческий врач Лисина А.П. А в январе 1946 года я получила медаль «За Победу над Германией».
Так продолжалась работа до конца войны. Все мы чрезвычайно радовались, что скоро будем дома. Однако госпиталь не расформировали. Все госпиталя продолжали долечивать раненых, а моя работа коренным образом изменилась. Если мы раньше в тыл отправляли раненых, то теперь из Германии приходили те же летучки, но только с русскими, так называемыми репатриированными – угнанными на работу в Германию. Сейчас они возвращались на родину. 25 мая 1945 года к нам прибыл специальный состав для отправки в Германию военнопленных. Был расформирован весь немецкий госпиталь, отправлены и немцы из моего отделения, – необходимость в их работе отпала... Продолжалась повседневная работа. В октябре 1945 года нас демобилизовали, и мы работали уже в качестве вольнонаемных. В конце 1946 года работа наша была завершена. Был подан специальный состав для отправки в Россию личного состава, причём, для шуян было выделено два отдельных вагона – теплушки с нарами. Был выдан сухой паек на несколько дней. Кроме того, каждому офицеру был предоставлен ординарец, который помогал ему во время поездки. Пересадки в Москве не было, так как два шуйских вагона были отделены и включены в состав поезда Москва-Кинешма. Ура! Наконец-то я дома! Какое счастье увидеть всех здоровыми и невредимыми!
Подводя итоги нашей работы, можно со всей очевидностью сказать, что медицинская служба работала во время войны отлично. Госпиталя и другие медицинские учреждения развертывались быстро и в достаточном количестве. Хорошо оказывалась доврачебная помощь непосредственно в полевых условиях, в чем мы всегда убеждались, принимая раненых, поступивших с фронта. Не было случая, чтобы в сопровождающих документах не было отметки о введении противостолбнячной сыворотки. Раненые своевременно отправлялись в тыл для долечивания.
Все медицинские учреждения были обеспечены всеми необходимыми медикаментами, гипсом, перевязочным материалом. Под конец войны госпиталя нередко использовали трофейные медикаменты, что, конечно, являлось подспорьем. Внедрялись новые методы лечения ран, оперирования. Для ускорения заживления ран использовали гематоген, дрожжи. Раненые не испытывали нужды в донорской крови и других заменяющих жидкостей. В наших городах были организованы донорские пункты, обеспечивающие кровью все армии.
Питание было полноценное и калорийное. В госпиталях работали высококвалифицированные хирурги и врачи других специальностей. Чувствовалась хорошая организационная работа руководящего состава, работающих в штабах армий, а также в местных и фронтовых эвакопунктах. После окончания войны советские и партийные органы дали высокую оценку работе медиков. Роль медиков в победе Великой Отечественной войны неоднократно освещалась в политической и художественной литературе. Годы войны оставили в моей жизни неизгладимое впечатление, – вероятно, это было со всеми, кто побывал на фронте.
Нельзя не сказать и о гражданском населении, которое в условиях недостатка питания и даже голода работало не покладая рук на заводах, фабриках, учреждениях, с тем, чтобы создать как можно более необходимой продукции для фронта, так как в победе над фашистской Германией был заинтересован весь народ.




К 70-летию ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ


8 мая 2002 года, накануне дня Великой Победы, моя мама Морган Нина Леонидовна в возрасте девяноста лет закончила книгу воспоминаний о своей жизни, в том числе и о Великой Отечественной войне, в которой она участвовала с первых дней и до мая 1946 года, работая врачом-хирургом, а потом начальником эвакоотделения эвакогоспиталя.
До самых последних дней своей долгой и плодотворной жизни мама сохранила бодрость духа, неукротимую творческую энергию, жизненную целеустремленность. С интересом читала отечественную и зарубежную классическую литературу, продолжала коллекционировать открытки, марки, оформляла вместе со мной фотоальбомы, иллюстрируя семейную хронику, начиная с 19 века. Вела большую переписку с родственниками и знакомыми. Продолжала совершенствовать свои знания во французском и с удовольствием читала адаптированную французскую художественную литературу, составляла словари, учила грамматику. С интересом следила за событиями в мире искусства, культуры, политики, экономики. Обсуждала их вместе со мной и соседями по подъезду. Не грустила, когда ей не дали вторую группу инвалидности после тяжелейшего инфаркта миокарда в 1995 году. Не особенно горевала от утраты своих сбережений во время дефолта 1998 года, считая, что рано или поздно ей возместят эти вынужденные потери.
Перенеся в жизни многочисленные тяжелые испытания, она никогда не падала духом, сохраняя веру в справедливость, в людей, в саму себя. Мужественно боролась с недугами. Постоянно заставляла себя двигаться: выходила на улицу, работала по дому. До 84 лет с удовольствием трудилась на садовом участке. Очень любила животных. Привечала бездомных котов, подкармливала на балконе синичек. Поощряла мои лесные похождения. Любила разбирать трофеи и слушать рассказы о лесных находках и встречах. Как ребенок радовалась нашим первым рукописным и машинописным книжкам. Но вот выхода их в полноценном типографском варианте так и не дождалась.
Мужественно встретила последний удар судьбы – инсульт, и как врач, конечно, знала конечный исход своих страданий… В последние недели жизни думала не о себе, а о родных и близких. Ушла из жизни 18 марта 2004 года, оставив после себя светлую память у родственников, знакомых, сотрудников Областной санэпидемстанции, где она проработала более 35 лет. А книга ее воспоминаний «Сквозь тернии ХХ века», выпущенная мною при поддержке санэпидемстанции в 2010 году, пользуется в настоящее время большим спросом у взрослых и юных читателей.
Что помогло маме сохранить жизнестойкость, трудолюбие и душевную молодость до столь преклонного возраста – кстати, как и многим другим ветеранам войны? Это, прежде всего, вера в высшую справедливость, невероятная стойкость духа, фантастическая целеустремленность, любовь к окружающим, к природе, красоте, животным, – вообще ко всей нашей жизни. Плюс трудолюбие, здоровый образ жизни и некоторые внутренние жизненные ограничения…
Уходят из жизни последние ветераны Великой Отечественной войны. Уходят с гордо поднятой головой и верой в будущее. Мужественно переносят все жизненные невзгоды последнего времени. Не стенают, не ропщут, а продолжают трудиться, радоваться жизни – жизни, завоеванной их ратными и трудовыми подвигами.
И в преддверии 70-летия Великой победы мы рады видеть и чувствовать, что их героические подвиги не забыты, а огромный жизненный опыт передается юным поколениям.