-Что это за гадость? Где ты ее взяла? - расшумелась мать.
-Там, у бабушки, в сундуке лежала. Это куколка, а это, видишь, ленточка…
-Посмотри, какие они грязные, зачем они тебе? Выброси немедленно в ведро!
-Ну, мамочка, я только поиграю…
-Выброси! Я кому сказала!
-Это что же вы делается? Зачем в сундук залезли, зачем взяли?
В комнату торопливо вошла старушка и, поставив кошелку на табуретку, быстро отобрала у девочки лет пяти фаянсовую фигурку и испачканную в грязи алую ленту. Она аккуратно завернула все это в белую полотняную тряпочку и тщательно убрала в сундук, почти на самое дно.
-Бабушка, дай мне, я поиграть хотела. - расплакалась девочка.
- Это нельзя брать! Это не игрушки! - ответила бабушка. - У тебя есть свои игрушки, вон как много, ими и играй!
- Зачем вы храните такую дрянь? Уж если она вам так нужна, помыли бы, а то все грязное!- возмутилась сноха. - Ну и взяла она, ведь не съела же, убытку вам нету, было бы из-за чего скандалить! Раз в год приехали к вам, а вы для ребенка пожалели!
-А я и не скандалю, это ты, дочка шумишь! А из сундука ничего не беритя. Не вами положено, не вами и возьмется! А нащет жалко, бяритя что хотитя, а из сундука нельзя!
-Тогда заприте на замок!
-А я сроду ничего не запираю! У моего сундука и замка-то нет! Просто не беритя оттуда ничего и все!
Сноха возмущенно вывела дочку из избы во двор, и налив воды в рукомойник умыла ее:
-Не плачь, доченька! Бабушка не велит, и ты не бери, раз ей жалко! На вот тебе пряник, иди, играй!
Девочка шмыгнула носом и, взяв лакомство, успокоенная побежала к курятнику. Ее мать вошла в дом и сердито загремела посудой. На вопрос свекрови об обеде не ответила и пошла на огород за огурцами и помидорами. А свекровь, взяв хворостину, потихоньку побрела встречать свою корову, стадо пригнали на дойку. Сноха прообижалась два дня, а на третий, встретив сестру свекрови выговорила ей свои обиды. Та сначала не поняла, из-за чего шум, а потом удивилась:
-Это она сохранила куколку и бантик? Батюшки-светы, а я думала, что она их закопала в могилку!
-В какую могилку? - удивилась сноха.
-А ты не знаешь? Она разве ничего не рассказывала тебе?
-Нет, ничего не рассказывала!
-Ох, дочка! Вспоминать-то страшно, а рассказывать и того страшнее. Мы обе плачем всегда, как вспомним… Давай-ка, милая, присядем здесь, в тенечке…
Даааа. В сорок первом годе это было. Сентябрь уже за середину перевалил. Пошли мы с сястрой за грибами. Зима-прибериха всяку еду приберет, а тут война, а немцы уже в соседнем селе стояли, и чего творилиии! Страсти Господни! У нас-то в деревне только полицаи были, но тоже безобразиев всяких было много! А мы тогда жили с краю деревни, ближе к лесу. Ну и ушли чуть свет, чтобы вернуться, значить, пораньше. И не знали мы, что через нашу деревню в тот день большую толпу евреев прогонят.
Это, говорят, в девятом часу было. Набрали мы грибов и уже торопилися домой. Воон из того леса шли. Вдруг голоса, крики ужасные и пулеметы, так-то громко застрочили, страх прямо! Потом пулеметы замолчали, а крики опять, мы хотели бяжать, а с испугу перепутали в какую сторону, и чуть на поляну не выскочили, иначе не сносить бы нам головы! Из кустьев-то выглянули, и обмерли обе. Бабы, ребятишки, старики со старухами, некоторые голые, или еще раздеваются, а там впереди, видать, ров вырыт, что ли, и земля навалена, кучами. А немцев, а полицаев! Энти стреляют в людей, немцы которые, а офицер выдернул из толпы девчонку лет пятнадцати, евреечку, и по лицу ее кулаком, чтоб значит, не сопротивлялась, до крови губешки-то ей разбил, а она кричала так! А он повалил ее в траву и снасиловал, а потом прикладом погнал ко рву и тут же пристрелил. А там еще стояли, тоже видно офицеры, снимали все на фотоаппарат.
Девушек и девчонок, молоденьких, полицаи одну за другой из толпы тягали, гнали прикладами, кого сами насиловали, кого немцам отдавали. Женщину беременную, уже на сносях, штыком в живот пырнули и в ров сбросили, а она-то все живот руками прикрывала, а что уж прикрывать-то когда смерть рядом… Над дедом одним изгалялися, он что-то крикнул и руку вверх поднял, так они его всего штыками искололи!
Старушка расплакалась. Сухонькое, все в мелких морщинках лицо ее задрожало и слезы побежали по этим морщинкам. Помолчав немного и справившись с волнением, она продолжала:
- А остальных прикладами подгоняли и из пулемета их… Полицаи одежку-то ихнюю разбирали и в кучки клали. Мы стояли и тряслися. Нам бы бяжать, а ноги, как ватные, к земле приросли от ужаса, шевельнуться не могли! Сястра повалилася, белая вся стала. Я к ней нагнулася по щекам ее хлопаю, а она, как не живая. Потом очухалася и уже не оглядывалися мы, стороной, стороной, и давай Бог ноги! Неделю говорить не могли, тряслися и плакали, ни есть, ни пить не могли, кусок в горло не шел! Наши деревенские потом ходили туда, тайком. Говорили, что во рву, земля шевелилася и стоны слышны были. Как мы оттелева убежали, как не поймали нас, ног мы не чуяли, какие там грибы! Мы и кошелки-то побросали. А под утро слышу, вроде скребется кто-то. Я испугалася! Сястра тоже, думаем - кто это. Собак-то всех перестреляли, когда немцы пришли. Сястра дверь открыла и ажно вскрикнула!
На пороге, на крыльце девочка, вся в земле, в крови, полуживая. Мы ее в избу-то затащили, она что-то сказала, непонятное, и беспамятная стала. Кулачок у ней разжался и куколка-то эта на пол и выпала. А ссаньем от нее! Нагрели воды в чугунке, вымыли ее в корыте, и грязь и кровь. Волосы ее кудрявые в земле все, промыли, а бантик красный, мы его сняли. Куколку-то видно из дома забрала, дите совсем! На вид-то ей годков десять не больше, красивая, полненькая, сисенки припухли, сосочки самые, видно только развиваться начала. Старушка всхлипнула:
-Вот говорю тебе, и ажно сердце заболело. Она, девочка-то видно из могилы выбралась, оттуда и запах, ведь из мертвых все выливается. Да она, наверное, не глубоко лежала, раз выбралася, а может, кто сам умирал, а ее вытолкнул наверх. Ножки тоже в крови и в ссадинах и синяках, и личико разбитое. Тоже снасиловал какой-то скот! Как она до нас добралася не понимаю! Она ведь еще и раненая, одна пуля в живот попала, а другая почти под ключицу, справа. Крови видно много потеряла, бледная очень была, белая прямо. Вымыли мы ее, на кровать стали класть, а у ней головенка-то, на шейке тоненькой, клонится, не держится, как цвяточек надломанный. Положили, вытерли, она один только раз глазки-то открыла, и умерла.
Ох, и плакали мы с сястрой! Обрядили ее в рубашку длинную, платочек на голову повязали, носочки надели. А как хоронить? Одно - гроба нет и взять негде. Другое, полицай донесет, что хоронили чужого человека, да еще еврейку. За это и повесить могут. Мы весь день боялися, как бы кто не зашел. А ночью завернули ее в простынку и отнесли к лесу, там, на опушке, воронок много, вот мы в одну ее опустили и землей засыпали, и зарубку на дереве лопатой сделали. Ни имени не знаем ничего! Пошептали над ней «Отче наш» да «Заупокойную». Креста не ставили.
Я то думала, что сястра куколку и ленту в могилку с ней положила. А она, значит, сберегла…Хорошо, что она ленту-то не помыла. Кровь на ней, этой девочки. Последнее, что от нее осталося на земле. И правильно сделала! Вдруг родня, какая объявится, искать будут, тогда и отдадим. Хоть и страшно, а какая-то память! А мы с сястрой в этот лес и по сю пору не ходим! Страшно! Да, вот я всю свою жисть и думаю, за что можно так казнить людей? Что те бабенки и ребятишки могли такого сделать тем немцам, чтоб так их люто убивать? А?
Старушка махнула рукой, вытерла слезы уголком платка, и, вздыхая и всхлипывая как маленькая, поднялась на крыльцо, и вошла в дом. Сноха сидела около террасы на скамье. Лицо ее было бледно и залито слезами:
-Доча! Доченька, поди ко мне! - позвала она. Обняв обеими руками ребенка, и прижимая к себе она гладила ее по голове, целовала и ласково говорила:
-Ты мое солнышко, ты моя ягодка, крошечка моя! Пойдем, скорее домой, надо у бабули прощенья попросить! Бабуля у нас хорошая, добрая, и мы с тобой ее всегда-всегда слушаться будем…