Настал 1941-й год. Уже, как говорят, собирались тучи, должна была начаться война. И вдруг в мае ко мне приходят два наших сотрудника из военного штаба: «Мы тебя арестуем». За что? Я не украла, не убила, ничего не позволила себе. «Причину найдем» — и меня арестовали. На Колыме я год работала на лесоповале — обрубала сучки, потому что была очень малосильная, худенькая.
У нас был шестнадцатичасовой рабочий день, и еще нас водили к месту работы — пять километров туда и пять обратно. Получался восемнадцатичасовой рабочий день. Придешь в лагерь — сразу в постель, и засыпаешь как мертвый.
Нам варили ржавую селедку с мороженой капустой, и этим мы питались. Свиньи не будут есть, а мы ели. Кто работал на тяжелых работах, тем давали по килограмму или по 800 граммов хлеба на день. Я никогда не вырабатывала нормы, и мне давали всего 400 граммов хлеба, представляете? А я на тяжелой работе, столько на ногах. У меня ребра торчали так, что можно было прощупать все, что есть у меня внутри. Эти 400 граммов я резала на три кусочка — утром пожую, в обед и вечером. Носила в кармане, потому что в лагере было много воров.
Кто был полный, тому надо было много еды, и они часто гибли. И вот умерший человек лежит дня два, а его пайку делят между собой. Страшно вспомнить, как мы жили. Было очень, очень холодно. В бараке на кирпичах стояла чугунная бочка, ее топили докрасна, она была вся раскаленная. Зима на Колыме — это что-то страшное. Человек идет, падает и умирает — от холода или голода. У нас даже сочиняли такие анекдоты: на разводе стоит колонна заключенных и один доходяга с вытянутыми руками. Начальники курят — в бурках, в полушубках, такие важные. «Начальничек, дай докурить» — «На!» — «Суй в рот, а то руки замерзли!»
Утром из барака выносили по три, по четыре человека мертвых. Их хоронили не в землю, а в снег, а весной, когда снег таял, там лежали покойники. И были специальные люди, могильщики, которых подкармливали немножечко больше, чтоб они захоранивали этих людей.
И самое страшное, даже плакать хочется — в лагере были двенадцатилетние дети: мальчишки, девчонки. Девочка работала на почте рассыльной. «Сидела, — говорит, — я на окошечке, получила журнал «Огонек» с портретом Сталина. Подрисовала ему что-то на лице, и меня посадили, дали пять лет, отправили на Колыму». Я не жалею о прошлом. Вы знаете, почему? У нас на Колыме был очень интеллигентный народ, весь цвет — поэты, писатели, художники. Сталин вообще не терпел образованных людей и уничтожал генофонд интеллигенции. У него, наверное, не хватало своего образования, и он всех великих, очень образованных людей, докторов наук, академиков — кого расстреливал, кого ссылал на Колыму. У нас были очень талантливые люди, люди большой культуры. Многие из них умирали на Колыме.
Марина Округина. Магадан, 1952 год
В 1949-м я освободилась, мне дали справку и сказали: «Паспорт дадим, когда устроишься на работу». Я пошла машинисткой в Госстрах, там мне тоже дали справку, тогда я получила паспорт. Но в паспорте была 39-ая статья — значит, я не имела права жить в 39 городах. До 1956-го, до реабилитации, я не могла вернуться в Ленинград. После XX партийного съезда, когда Хрущев развенчал культ Сталина, нам стали менять паспорта, ликвидировать 39-ю статью, и мы уже смогли вернуться по своему старому месту жительства. Так что жизнь была, не дай Бог никому. Я только проповедую любовь к жизни, к природе, ко всему живому, к людям. Вы знаете, я такая счастливая сейчас! У меня такие соседи! Потому что я проповедую только любовь. Я желаю вам, чтоб вы все-таки были добрыми, хорошими людьми — вот это основное. Я всем говорю: «Уважайте других, любите других, любите музыку, любите стихи. Читайте Пушкина — это великий, великий проповедник любви и всего красивого в жизни». И, как говорят, красота спасет мир.