Вчера закончил картину. Сидит она, такая красивая, на фоне моря, в солнечных лучах утопает. Белое тело в пёстром, шёлковом сарафане кажется фарфоровым. Руки тонки, на виске чуть заметно под шляпкой проступают изгибы вен. Пряди цвета палисандра перебирает ветер. Золотые браслеты на босых ногах украшены аквамарином и топазом. И все в ее облике гармонично, изысканно; только взгляд... Взгляд свысока. И вроде бы, не оскорбила, не посмеялась, а чувство такое, что щеки горят и взгляд поднимать не хочется. Но, если я взялся за что, то будь уверен, сделаю.
Закончил не на раз-два, пришлось попыхтеть. Взгляд этот ее никак не давался. И сходство тебе на лицо, и палитра выбрана правильно, и губы улыбаются, а выражение глаз не то. Сидит эта нимфа как статуя, не пошелохнется, а два водянисто-синих кристалла так и полыхают ледяным своим светом. Я уж как мог, скрепился. Дай, думаю, так напишу, чтобы через года, когда она будет захлёбываться в слезах, после очередного шута, ей ее же взгляд был ответом. Если прозреет, хорошо; если нет, я большего не умею.
Писал маслом, три дня. Никогда ещё так напрягаться не приходилось. Тень ровно на месте, ажурная шляпка проблески света даёт, темные ресницы делают взгляд глубже. Холодная красота, а будто без жизни. И надмение только в душе читается. Смотрю на нее и думаю сам себе: ну, паря, плохо ты женскую натуру знаешь, раз не можешь даже глаза этой куклы изобразить! Две ночи почти не спал, наброски делал. Ультрамариновый с кобальтовым смешивал и лазурный добавлял, светлей, темней, все не то! И блики на белках глаз отчётливее прорисовывал, и свечение кожи передал, а глаза, что у манекена. И когда, третий день наступил, и силы не стало наблюдать ее более, добавил я в черный киноварь, да проработал зрачки ее чётче. Вот тогда, во всей полноте проступило на холсте это омерзительное свойство души ее. Засветились, ожили глаза ее, холодом душу жечь начали так, словно в зеркале видишь. Пот прошиб и озноб по телу прошёлся. Похвалиться, не похвалюсь, но выдохнул я тогда с облегчением. Тяжелая барышня попалась, даром, что с виду хрупка.
Будь я сюрраелистом, под покровом тонкого шелка, из под шляпки глядел бы на вас змееящер; но я портретист, мне нельзя выходить за рамки привычных форм и вместо искусно-сделанного маникюра изображать когти. Я не взял с нее ничего, кроме обещания, когда-нибудь нищему художнику купить холст и краски. Она ушла, грациозно спустившись с перил, неся в левой руке точную копию своего чувства, обернутого в юность и красоту.