Место с краю около прохода освободилось, и отец быстро протиснулся сквозь стоящие на полу кошёлки, перешагнул через ведро с замотанным цветастой тряпицей верхом и сел. Он притянул Мишу к себе, протащив его между двумя женщинами в тёплых пальто, и деловито продолжил:
- Так что не дуйся, не дуйся. Ты мужик или где? – Он всхохотнул довольно. – Мне работать надо, вот завтра на вахту. А ты должен понимать: раз матери больше нет, всё – хватит сопли распускать, значит, ты уж взрослый.
Миша смотрел за окно электрички, и пейзаж перед его глазами вдруг стал расплываться. Вот сидела ворона на ветке голой берёзы – и нет её – размыло. Он испугался, что слёзы выкатятся из глаз, и стал тереть их рукой в колючей варежке.
- Э-ээ... Опять двадцать пять. Ну сколько можно? Вспомни лучше, где мы были с тобой сегодня? Вот вспоминай всегда, как ты с папкой в кино ходил, как мы потом мороженое ели и сверху на разноцветные лифты смотрели. А водопад? Ты помнишь, как вода по стенке стекала? Во-от, вспоминай об этом всегда. О хорошем надо думать, о хорошем.
За окном, медленно запотевавшим, как зеркало в ванной, пролетали крупные редкие снежинки. Миша смотрел на серое небо, из которого они сыпались, и на пустое поле с остовами бурьяна. Снежинки падали на поле и запутывались в жёстких безлистых травах. Миша вспомнил кладбище с вывороченной землёй около большой ямы, чужих людей в тёмных одеждах, бабку, голосящую на краю ямы. Тётка всё толкала его к этому краю, он упирался, ботинки его скользили по мокрой грязи, и он тоже заголосил – от страха. Кто-то сжалился над ним и увёл подальше, к бесконечной бетонной стене. Он примкнул к дырке между двумя плитами и стал смотреть на проносящиеся по шоссе машины.
- Ты только подумай, какой ты счастливый! Будешь жить в тепле, накормленный, одетый. Там игрушек! Во что хочешь, в то и будешь играться. Так что будешь жить как у христа за пазухой. Не то что я. Да... Вот удружила, так удружила... Оставила меня с двумя детьми. А что мне с вами делать? Мне вон на вахту надо.
Маленький кричащий кулёк, принесённый отцом из больницы, «от матери», как он сказал, исчез в тот же день. Пришли две тётеньки в очках. Не снимая пальто, долго шуршали бумагами, сидя за заставленным пустыми бутылками и грязными тарелками столом. Потом взяли кулёк и унесли. Миша просидел всё это время в шкафу – боялся, что тётеньки со строгими глазами и его унесут.
Он смотрел в окно и вспомнил вдруг, как пахло содержимое тёмного шкафа. Там пахло мамой. Пальто, шуба, платья, кофты, забивавшие шкаф когда-то так, что в него и протиснуться было нельзя, куда-то исчезли. Но там всё равно пахло мамой. Миша сидел на маминых мягких рубашечках, обмотав голову старым маминым халатом. Он вспомнил, как она пришивала к нему оторвавшуюся пуговицу, мурлыкая какую-то песенку, коротко и нежно взглядывала на него, и снег за окном превратился вдруг в сплошную белёсую массу.
Миша понюхал варежку – она тоже немножко пахла мамой, но совсем чуть-чуть. И жёсткий серый шарф тоже пах мамой. На реснице повисла большая прозрачная слеза, но Миша быстро сморгнул её.
- Бабка, может, приедет к тебе. Как оклемается, так приедет. А мне работать надо. Так что так, брат. Фотка моя у тебя есть – в вещичках своих найдёшь. Да, вот такая она, бабка... Развезло её, вишь ли. Эх, семейка! Что мать твоя, что бабка. Одна померла, другая с инфарктом свалилась. А мне разгребать тут это... Хорошо, люди на похороны собрали, а то как хоронить-то? Ну, лады, лады. Теперь всё будет хорошо. Ты пристроен, да мне и самому пора приискивать, куды голову приклонить.
Дед, сидящий у окна, достал из сумки свёрток, развернул его и стал есть, посматривая на проплывающие за окном поля, деревья, редкие дома с заборами, замёрзший прудик. В вагоне запахло котлетами, и в животе у Миши заурчало.
- На, на печеньице. – Сказал отец, выуживая из кармана покрошившуюся печеньку. – Как приедешь, тебя там накормят. И супу дадут, и котлету с макаронами. Ты же любишь котлеты с макаронами?
Миша любил котлеты с макаронами, и бабушкины пироги любил. И булочки с повидлом любил, и бананы. Но он почти забыл об этом, как будто это был не он, а какой-то другой мальчик.
Отец поднялся , и стал протискиваться к выходу, таща за собой Мишу. Миша то и дело упирался лицом в чужие куртки, сумки и уже не видел, как за окном из мягкого, как подушка, неба падали снежинки, а по ещё бесснежным тропинкам пробегали редкие прохожие.
Они вышли из электрички, по дорожке через ельник вышли к длинному забору и пошли вдоль него.
- Вот тут недалеко. Сначала забор, потом деревня, а там и детский дом на краю деревни. Ты только не забывай, какой хороший день был у тебя сегодня. А мультик! Помнишь, какой смешной кот был в этом мультике? Толстый обжора! А мороженое помнишь? Вот и не забывай никогда. Всегда помни этот день.
Они прошли тихую, как будто спящую деревню. Над одним домом поднимался из трубы дым. Миша смотрел, как он поднимается ровным столбом, а наверху расширяется, становится похожим на дерево, а ещё выше исчезает и становится неотличимым от мягкого неба. Шарф, плотно завязанный узлом сзади, мешал Мише увидеть, откуда же падают снежинки. Он поднимал, поднимал голову, но затылок упирался в узел, и Миша решил, что это, наверно, дым превращается в снежинки. Что он поднимается до неба, а небо делает из него снежинки и сбрасывает их вниз.
- Ну что ты там увидел? Бабка тебе наплела? Нет её там, нету! О хорошем надо думать, я же тебе объяснял. А всё плохое забудь, выброси из головы. Совсем!
Деревня кончилась, и вдали показался большой красный дом. Перед домом бегали большие мальчишки и гоняли мяч.
- Вот и ты так же будешь бегать вместе со всеми. Воздух свежий – одно удовольствие! Здоровым будешь, не то что в городе.
Они обошли дом и увидели лестницу и стеклянную дверь на верху лестницы.
- Ну всё, брат. Мне бежать пора, а то я на электричку опоздаю. Документы все у тебя в вещах, отдашь их там. Да, вот ещё...
Отец покопался в кармане куртки и достал оттуда маленькую бумажку. Он протянул её Мише и сунул в варежку. Бумажка не удержалась в колючей варежке и упала на тропинку.
- Держи, держи её! А я побежал, пока! И будь мужчиной!
Он поставил у Мишиных ног его рюкзачок, на котором зелёным фломастером было написано: Савельев Миша 4 года – развернулся и побежал по тропинке в сторону деревни с одиноким столбом дыма между небом и землёй.
Миша поднял бумажку, повернул её к себе и увидел маму. Мама смотрела строго, но Миша знал, что она улыбается. Мама всегда улыбается, когда смотрит на него, на Мишу. Мама была такая маленькая, и какой-то чёрный кружок проходил у неё по кофточке и по щеке. Но это была мама!
Вдруг из стеклянной двери выбежали люди. Они спустились к нему, к Мише, затеребили его. Их слова не доходили до него. Он смотрел и ничего не видел. Одна тётенька подняла его на руки, понесла к лестнице, вытирая мягкой рукой Мишины щёчки, что-то приговаривая ласково. К окнам прильнули дети, взрослые.
Миша не вырывался. Он обнял ласковую тётеньку одной рукой за шею, а в пальчиках другой держал маму. Звал её, звал и никак не мог остановиться.
- Мама! Мама! – неслось через поле, над сонной деревней, замёрзшими лужами и голыми деревьями, упиралось было в мягкое небо, беззвучно плачущее редкими снежинками, потом пронзало его, как стрела, и уходило туда, откуда нет возврата...