В 1835 году А.С. Пушкин в журнале «Библиотека для чтения» [1] опубликовал цикл «Песни западных славян». При этом предуведомил читателей об истории его создания:
«Большая часть этих песен взята мною из книги, вышедшей в Париже в конце 1827 года, под названием «La Guzla, ou choix de Po;sies Illyriques, recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et l'Herz;gowine». [2]
Неизвестный издатель говорил в своем предисловии, что, собирая некогда безыскусственные песни полудикого племени, он не думал их обнародовать, но что потом, заметив распространяющийся вкус к произведениям иностранным, особенно к тем, которые в своих формах удаляются от классических образцов, вспомнил он о собрании своем и, по совету друзей, перевел некоторые из сих поэм, и проч.
Сей неизвестный собиратель был не кто иной, как Мериме, острый и оригинальный писатель, автор Театра Клары Газюль, Хроники времен Карла IX, Двойной Ошибки и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы. Поэт Мицкевич, критик зоркий и тонкий и знаток в славенской поэзии, не усумнился в подлинности сих песен, а какой-то ученый немец написал о них пространную диссертацию.
Мне очень хотелось знать, на чем основано изобретение странных сих песен: С.А. Соболевский, по моей просьбе, писал о том к Мериме, с которым был он коротко знаком, и в ответ получил следующее письмо:
«Париж, 18 января 1835.
Я думал, милостивый государь, что у Гузлы было только семь читателей, в том числе вы, я и корректор: с большим удовольствием узнаю, что могу причислить к ним еще двух, что составляет в итоге приличное число девять и подтверждает поговорку — никто не пророк в своем отечестве. Буду отвечать на ваши вопросы чистосердечно, Гузлу я написал по двум мотивам, — во-первых, я хотел посмеяться над «местным колоритом», в который мы слепо ударились в лето от рождества Христова 1827.
Для объяснения второго мотива мне необходимо рассказать вам следующую историю. В том же 1827 году мы с одним из моих друзей задумали путешествие по Италии. Мы набрасывали карандашом по карте наш маршрут. Так мы прибыли в Венецию — разумеется, на карте — где нам надоели встречавшиеся англичане и немцы, и я предложил отправиться в Триест, а оттуда в Рагузу. Предложение было принято, но кошельки наши были почти пусты, и эта «несравненная скорбь», как говорил Рабле, остановила нас на полдороге.
Тогда я предложил сначала описать наше путешествие, продать книгопродавцу и вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись. На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу по путешествию пять или шесть переводов.
Осень я провел в деревне. Завтрак у нас был в полдень, я же вставал в десять часов; выкурив одну или две сигары и не зная, что делать до прихода дам в гостиную, я писал балладу. Из них составился томик, который я издал под большим секретом, и мистифицировал им двух или трех лиц. Вот мои источники, откуда я почерпнул этот столь превознесенный «местный колорит»: во-первых, небольшая брошюра одного французского консула в Банялуке. Ее заглавие я позабыл, но дать о ней понятие нетрудно. Автор старается доказать, что босняки - настоящие свиньи, и приводит этому довольно убедительные доводы. Местами он употребляет иллирийские слова, что-бы выставить напоказ свои знания (на самом деле, быть может, он знал не больше моего). Я старательно собрал все эти слова и поместил их в примечания.
Затем я прочел главу: De'costumi dei Morlachi (О нравах морлаков) из «Путешествия по Далмации» Фортиса. Там я нашел текст и перевод чисто иллирийской заплачки жены Ассана-Аги; но песня эта переведена стихами. Мне стоило большого труда получить построчный перевод, для чего приходилось сопоставлять повторяющиеся слова самого подлинника с переложением аббата Фортиса. При некотором терпении я получил дословный перевод, но относительно некоторых мест все еще затруднялся. Я обратился к одному из моих друзей, знающему по-русски, прочел ему подлинник, выговаривая его на итальянский манер, и он почти вполне понял его. Замечательно, что Нодье, откопавший Фортиса и балладу Ассана-Аги и переведший со стихотворного перевода аббата, еще более опоэтизировав его в своей прозе, — прокричал на всех перекрестках, что я обокрал его.
Вот первый стих в иллирийском тексте: «Scto se bieli u gorje zeicno;» (Что белеет на горе зеленой), Фортис перевел: «Che mai biancheggia nel verde Bosco» (Что же белеет в зеленой роще). Нодье перевел Bosco — зеленеющая равнина; он промахнулся, потому что, как мне объяснили, gorje означает: гора. Вот и вся история.
Передайте г. Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался, и пр.»
В сноске под 7-й песней Пушкин писал:
«Мериме поместил в начале своей Guzla известие о старом гусляре Иакинфе Маглановиче; неизвестно, существовал ли он когда-нибудь; но статья его биографа имеет необыкновенную прелесть оригинальности и правдоподобия. Книга Мериме редка, и читатели, думаю, с удовольствием найдут здесь жизнеописание славянина-поэта.»
В своём примечании о Маглановиче Мериме в частности писал:
«Иакинф Магланович - единственный мне знакомый гусляр, который в то же время был поэтом; большинство гусляров повторяют старые песни или самое большее - сочиняют подражания, заимствуя стихов двадцать из одной баллады, столько же из другой и связывая все это при помощи скверных стихов собственного изделия…
…
Все эти подробности были сообщены мне в 1817 году самим Маглановичем.
…
Я тщетно разыскивал эту балладу. Сам Магланович ее забыл или, может быть, стыдился петь мне первый свой поэтический опыт.»
Таким образом, создавая свою мистификацию Мериме максимально её натурализовал, на столько, что Пушкин проникся доверием к публикатору. [3]
13-ю песню цикла «Песни западных славян» Пушкин назвал «Вурдалак» открывая её следующими строками:
«Трусоват был Ваня бедный:
Раз он позднею порой,
Весь в поту, от страха бледный,
Чрез кладбище шел домой.
Бедный Ваня еле дышит,
Спотыкаясь, чуть бредет
По могилам; вдруг он слышит, —
Кто-то кость, ворча, грызет.
Ваня стал; — шагнуть не может.
Боже! думает бедняк,
Это, верно, кости гложет
Красногубый вурдалак.»
В примечаниях к 8-й песне он отмечает:
«Вурдалаки, вудкодлаки, упыри, мертвецы, выходящие из своих могил и сосущие кровь живых людей.»
Неясно, сам ли он придумал слово «вурдалак», или откуда-то его заимствовал.
В журнале «Литература» №48 (384), 1999-12-28 научный сотрудник Института языкознания РАН К.Г. Красухин [3] пишет следующее:
«У А.И. Куприна есть рассказ «Серебряный волк»(1901), основанный на полесских легендах. В нём рассказывается о том, как весёлый парень Стецко, любовь и надежда родителей, вдруг стал пропадать из дому по ночам. Когда же его отец решил проследить за его отлучками, он с ужасом увидел, как сын превратился в огромного волка. И тогда он понял, что Стецко стал вовкулаком.
К этому слову Куприн делает характерное примечание: «Вурдалак, упырь». Однако герой рассказа обращался не в мертвеца, а в волка.»
В самых полных словарях народного говора В. Даля (1863) и академика А.X. Востокова (1852) слово «вурдалак» не встречается.
Впервые после Пушкина слово «вурдалак» можно встретить в рассказе А.К. Толстого «Семья вурдалаков» (La famille du vourdalak), написанный им в 1839 году на французском языке. На русском языке рассказ впервые опубликован в 1884 году в журнале «Русский вестник». Повесть имеет подзаголовок «Неизданный отрывок из записок неизвестного». Т.е. до 1884 это слово в публичном пространстве существовало в единственном экземпляре в цикле песен А.С. Пушкина.
В связи с эти, есть все основания полагать, что слово «вурдалак» является неологизмом [5], созданным А.С. Пушкиным специально для цикла «Песни западных славян».
Таким образом, созданная П. Мериме мистификация старославянских песен, ввела в заблуждение, как профессиональных филологов, так и А.С. Пушкина, для которого эта мистификация стала поводом к созданию неологизма в виде слова «вурдалак».
Так мистификация П. Мериме, благодаря А.С. Пушкину стала формировать уже другие мистификация, которые множась, искажают реальную картину русского языкового пространства. Поэтому борьба с подобными мистификациями должна иметь первостепенное значение в очищении «авгиевых конюшен» истории.
[1] Т. IX, март, отд. I, с. 5 – 32.
[2] «Гузла, или сборник иллирийских стихотворений, собранных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине».
[3] Из письма Мериме Соболевскому видно, что он создавал свой цикл не выходя из дома, и ни о каком знакомом ему славянском песеннике не сообщает.
[4] Константин Геннадьевич Красухин (1962 г. р) - российский филолог, специалист в области общего, сравнительно-исторического языкознания и классической филологии. Доктор филологических наук (2000), член Индо-германского общества и Европейского лингвистического общества.
[5] Неологизм - слово, значение слова или словосочетание, недавно появившееся в языке (новообразованное, отсутствовавшее ранее). Изучением неологизмов занимается наука неология.
Свежесть и необычность такого слова, словосочетания или оборота речи ясно ощущается носителями данного языка. Этот термин применяется в истории языка, чтобы охарактеризовать обогащение словарного состава в отдельные исторические периоды — так, можно говорить о неологизмах петровского времени, неологизмах отдельных деятелей культуры (М. В. Ломоносова, Н. М. Карамзина и его школы), неологизмах периода Отечественной войны и т. д.
В развитых языках каждый год появляются десятки тысяч неологизмов. Большинство из них имеют недолгую жизнь, но некоторые закрепляются в языке надолго, входят не только в живую обиходную его ткань, но и становятся неотъемлемой частью словесности.