ДАЙ РУКУ УХОДЯЩЕМУ
(записи из блокнота)
Ну вот. Полистала всякие свои дневники, блокноты, которые ещё не сданы в госархив. Разные по размеру, по датам, и даже по цвету. Кое-что для работы может пригодиться. А как это назвать - не знаю. Размышления? Мемуары? Да, собственно, не это важно. Вот что я отобрала, «накопала» по разным страницам. (Буквально по баснописцу Крылову «Петух и жемчужное зерно».) Хотя и сама ещё не знаю, что тут ценно, что "съедобно", что нет. Время покажет. Если, конечно, вообще оно продлится.
* * *
…А уж если вспоминать про цыган (не только встреченных мной в Чебоксарах), то вот ещё один случай.
Это было уже в Москве, в гостинице на Алтуфьевском шоссе. Как-то позвонил мне домой на Преображенку какой-то мужик, командированный сибиряк. Сказал, что привез мне передачу с Алтая. А точнее – посылку от Марии Сергеевны Шукшиной. Из Сросток. Мол, это гостинец. Мол, сам он приехать ко мне не может – дел в столице полно, так за ящиком мне надо приехать самой. Эта посылка от мамы Василия Макаровича была очередная. Я даже знала, что в ней. Во-первых, немалый шматок свиного домашнего сала, завернутого в промасленную газету. Никаких плёнок-пакетов тогда и в помине не было. И я эту промасленную страницу Бийской газеты даже могла прочитать. Во-вторых, внутри наверняка была литровая банка сияющего, как солнышко, облепихового варенья, которое есть только в Горном Алтае. Там заросли кустов облепихи тянутся по берегам Катуни и вдоль мелких холодных речек – Кокши и Грязнухи. Помню, как за облепихой мы целинники, в кузове грузовика ездили по морозцу, по первому хрусткому снегу, подальше в степь. И на бережку, у быстрой темной воды, расстилали под густыми облепиховыми кустами у самых корней свои брезенты, мешки, одеяла. И стучали древком лопат по веткам, сплошь облепленным оранжевыми ягодами. И замерзшие мелкие эти ягоды дробно, как золотой дождь, сыпались вниз. А вернувшись в совхоз, мы эти вёдра, полные богатством - весь зимний запас, хранили до новогодних праздников или же до весны, на холоде, в подвалах или на чердаках (по сибирски – «на вышке»). Варили варенье, жарили-парили пироги-пирожки, лепили вареники. И, конечно же, варили мужикам – опохмелку…
А ещё в шукшинской посылке всегда лежали вязаные на спицах самой Марией Сергеевной шерстяные носки-носочки. И все драгоценности эти были плотно и сплошь пересыпаны домашними калёными семечками, чтоб стекло не побилось. И потому банка стояла вполне надёжно.
С приезжим дядькой мы договорились по телефону на завтра. И вот я за рулём своего "Жигуленка" уже ехала по заснеженной Москве в некую окраинную Алтуфьевскую гостиницу. К нему в номер.
И вот уже в общей мужской прокуренной комнате получила свой фанерный ящик- от здорового сибирского мужика. А сразу любезно пригласила его пойти "посидеть". Но не в ресторан, конечно,– таких денег у меня не водилось,- а просто в буфет, какие существовали тогда для перекуса на каждом этаже в каждой гостинице. Хотелось поговорить, послушать о Сростках, о родном моём «Урожайном», а главное о самой Марии Сергеевне, которая в письмах всегда подписывалась «Куксина». По фамилии второго последнего мужа… Хотелось услышать от очевидца, как там она переживает свою тяжкую жизнь? И ещё надо было узнать, когда он летит обратно, чтоб передать ей взаимный подарок.
В пустом буфете, тесном и душном, было несколько квадратных столиков под голубыми клеёнками. У потного окна на полу стояло ведро с зелёным деревцом фикуса. Толстуха-буфетчица в «сахарной» белой наколке на голове энергично протирала мокрой тряпкой глянцевые, мясистые листья фикуса. В витрине, за стеклом стойки, продавалась сметана в гранёных стаканах – аж ложка стоит. На блюдцах бордовыми кучками лежал свекольный винегрет, рядом - вялые бутерброды с пластинками сухого желтого сыра, и ещё цельные солёные, помятые огурцы (наверно, прямо из бочки) возле серых кусков селёдки. Буфетчица, игриво поглядывая на жильца-мужика, быстро, с улыбкой нас обслужила. Видно, мало кто к ней сюда заглядывал. Ресторан с музыкой был внизу. Мы накупили кое-чего, щедро уставив свой столик. Но главной тут, конечно, была сметана. Свежая, стоит горкой, как облако. Так и хочется съесть. Потом «хозяюшка в белом» от души налила нам из пузатого блестящего, как самолёт, чайника в гранёные же стаканы нечто мутное. Но очень горячее, с паром, и почему-то с гордостью назвала это - «какао». И вот мы уже сидим у окна под фикусом. По стеклу текут мокрые струйки разводов. А тёмные, умытые листья фикуса, щедро дарят нам свой кислород. Мы же пока приглядываясь друг к другу, с удовольствием принимаемся за еду. Но всё-таки поговорить нам так и не успеваем.
Дверь широко распахнулась, и в буфет буквально ввалилась ватага пёстрых цыганок с детьми. Все они шумели, галдели по-своему. И сразу вокруг стало людно и тесно. Сопливые дети с капризами дёргали матерей, которые между тем уже носили от стойки к столикам тарелки с едой. Какие же были все они живописные! Какие разные. Но в то же время и одинаковые. И как бы классически узнаваемые и где-то точно уж виденные. В ярких юбках, платках с бахромой, серьгах и бусах. И сразу в буфете запахло куревом, потом, дешевым одеколоном. Верней даже не куревом - табачищем. Все они были темнолицы, остроглазы и некрасивы. Но одна среди них, молоденькая, с младенцем была симпатична, бела и попросту – хороша. «Полукровка, наверно»,- подумала я. И была эта мамочка. с закутанным у груди кульком, тиха, молчалива. Рассевшись, цыганки шумно ели и пили. И на нас, слава Богу, не обращали внимания. Но не долго. Вскоре одна сморщенная старуха, почти Изергиль, видно главная, в шали и бусах, всё-таки положила на нас свой острый взгляд. Хотя я, боясь гипноза, старалась от них не смотреть. Однако не тут-то было. Старуха кивнула на нас молоденькой, забрала у неё из рук ребенка и что-то гортанно сказала. И вот уже та, дожевывая кусок, с неохотой всё же к нам подошла. Стоит. Смотрит. Потом, повозившись в складках своей необъятной юбки, извлекает на белый свет колоду карт. Но карт не обычных, игральных., а длинных с какими-то причудливыми картинками. И вот она их живо, как в цирке, своими темными, похоже грязными, но с красным маникюром пальцами, перетасовает. Говорит мне неожиданно низким, с хрипотцой голосом: «Ну что, дамочка? Давай погадаю. Скажу, что было, что будет, чем сердце успокоится". Я отвернулась, сжалась вся. "Не надо, не надо. Спасибо" Она засмеялась. А мой сосед дружелюбно как-то почему-то её поддержал. И она ему подмигнула. "Что? Боишься, красавица?.. А ты не бойся. Всю правду скажу. И не возьму денег. Ты мне понравилась».
Я, конечно, уперлась. Не поднимаю глаз. Но всё-таки я была не одна. Рядом всё же сидел знакомый. Мужик. Заступится, думаю в случае чего. Однако он вдруг
поддержал её. Спокойненько так пробасил: «Это соседки мои. Тут по этажу. Говорят, на Алтай едут. В табор. Их там барон ихний ждёт, - кивнул на белолицую.- Особо её, с ребенком». Слово «Алтай» для меня с юности звучало волшебно, как талисман. Было значительно и любимо. И я сдалась. Согласилась…Гадалка села за столик напротив. Потрещав пальцами, бросила свои необычные карты-картинки прямо возле нашей еды. Поглядела, поглядела на них внимательно и серьёзно. И тут же красным своим маникюром стала их по одной опять собирать в колоду. «Ну, теперь слушай, красавица, что я тебе скажу…» - и заговорила, порой поглядывая на меня, а порой в сторону, где за столами галдели её товарки и молча ела старуха, держа её грудного ребёнка.
… Всё это было, конечно, очень, очень давно. Но основное, что я запомнила из этой встречи, было предсказанием. Страшным... Отчего я аж похолодела и замерла. А та не спешила. Возьмёт карту - и слово молвит. Другую возьмёт - и опять слово молвит.
«Дитя у тебя единственное. Только дочку свою ты схоронишь… Но нет, не сейчас. Взрослой уже схоронишь. Так что пока люби её и готовься». Помолчав, глядела на меня с минуту. Ах, как же красивы, пронзительны были глаза у этой юной матери… «Ну, а что до денег? Их в жизни у тебя будет мало, - но забрав и спрятав эту «плохую» карту, всё же меня успокоила: - Но не кручинься. Их тебе хватит, чтоб хорошо прожить, и в своём дому… ".- Усмехнулась и, опять подцепив ногтем, спрятала карту. "А мужиков у тебя будет много. Ох, много, – и, лукаво взглянув на соседа, добавила: - А вот своих мужей... всего будет два…Только я верно тебе скажу, один будет главный. Один. Вот этот", - потыкала ногтем в карту какого-то короля. Поглядела на меня сочувственно, жалостно и под конец ещё «уголька подсыпала»: "Но и его ты схоронишь. Вот видишь? Схоронишь... По болезни он не жилец на земле. Давно не жилец". И убрала картинку. Рядом сосед мой совсем поскучнел, сник. Видно, уж и не рад был всей этой затее...
А вокруг между тем стоял несусветный шум и галдёж. Я же, молча склонясь над едой, не знала что делать, что говорить. Но вот сибиряк всё же решительно выпрямился и, как бы спасая меня от зла и всяких напастей, пробасил: «Ну, нет! Ты лучше скажи, как вчера мне гадала. Сколько лет она проживет? Это ведь главное. И не скупись. Не жадничай, - и опять ей подмигнул. - Я ведь с тобой не жадничал". И та, забрав со стола в ладонь последнюю карту, и правда, не поскупилась. Вдруг улыбнулась мне широко, молодо, белыми, ещё не прокуренными зубами и бодро сказала: «А жить ты будешь долго...Да, долго. Восемьдесят два годка проживешь, – и лукаво так:- Это что? Мало тебе, иль много?.. А сколь хочешь? Сколь тебе хватило бы?» Мой сосед взбодрился. Почти обрадовался: «Ну, вот видишь!.. Да если всё это к тому же от Бога» - и скорее полез в карман - за деньгами. Но тут она вдруг с гордостью поднялась: «Нет, нет. Денег не надо». Сунула карты куда-то вниз, в складки многочисленных юбок. Вновь пахнуло одеколоном, потом и табаком. «Мне денег ваших не надо. Своих хватает. А вот это вот я возьму», - и живо так забрала со стола мой стакан со сметаной и торчащей в ней ложкой. И качая бедрами пошла прочь мечта барона, неспешно и горделиво.. А издали на нас с укоризной глядела старуха держа дитё у груди.
Помню, услышав цифру «82», мне показалось тогда, как это много, как щедро, а главное - так далеко, что и не видно. И даже сразу в душе потеплело. Вот спасибочко-то! Неужто же я доживу? Только когда ж это будет, в каком году? Господи! Это ж в новом тысячелетии, что ли?.. «Тысячелетие». Даже слово такое произносить было страшно.
…И вот оно пришло это третье тысячелетие. Неотвратимо пришло. Подкралось. Тайно- неведомое и крепкое как кирпич. И вроде бы бесконечное. То есть, конца ему не видать. и не увидеть.
Теперь иногда вспоминаю давнее то гадание, а ведь цыганка не соврала. Я и мужа любимого Юру рано похоронила, в его (и мои ) с небольшим сорок лет. Прощай, Юрочка, прощай ты, мой свет, скоро ль встретимся? И наша взрослая единственная дочка-художница недавно вдруг умерла от аневризмы. В мастерской, у мольберта упала, заканчивая очередную свою картину, уронив палитру и кисти к ногам. Как подкошенная упала на пол, как солдатик на посту. А вот я продолжаю жить в жгучем и неизбывном горе. С годами оно не проходит, а переходит в тупую тоску...
Но жить Господь -Бог всё же зачем-то меня оставил. Может, чтобы я как и прежде писала, трудилась? И я послушно пишу и тружусь. "Неси свой крест и веруй".
Сейчас мне идёт восьмой десяток. Юбилей скоро. Подходят "нагАданные" цыганкой года. И вот я подумала как-то. Господи, хоть бы Ты дал мне ещё поработать. Очередную книжку позволил издать. И хоть бы спокойно, без боли, дожить до положенного Тобою конца. Поскольку уже и болячки являются всякие , и даже операции ждут. То ноги не желают ходить, то сдают еще какие-то части тела. То вот глаза... Мои папины голубые глаза! "Голубые глазищи"., которые рисовал муж, которым в молодости столько стихов посвятили поэты. Всю жизнь эти глаза, были такие трудяги!.. А человеку пишущему глаза – это всё, это главное.
Усмехаюсь порой, хоть бы дожить до того предсказанного цыганкой возраста. А, с другой стороны думаю: «А собственно, почему бы и нет? Я человек православный. знаю, всё в руках Божьих. А гаданье есть хрех. Вдруг пережить удастся?» Моя прабабушка Мария Никольская, дочь священника (была в юности просвирней при храме) прожила 94 года. И дочь её, моя незабвенная бабушка, говорившая мне-крохе:"Помни, Ирочка, мы из духовного звания". (Слово-то какое великое – зов, звание, звать, ) тоже до 94-х дожила. Может, и мне Господь пошлёт столько же? Хотя вряд ли. Ох, вряд ли. По грехам моим – сомневаюсь.
Ведь я виновата страшно перед всеми родными, раньше меня ушедшими. Известно: "Судьба тех, кто ушел, зависит от тех, кто остался". А я и при жизни любила их недостаточно, мало заботилась, мало дарила внимания. Теперь вот каюсь. И на исповеди каюсь. До слёз. Спасти меня может только одно, одна надежда - БОГ МИЛОСТИВ.
* * *
На Руси мужчины всегда носили бороды. А манеру бриться внедрил государь-западник Петр 1. С тех пор староверы всех бритых , включая царя, называли "СКРЕБЛЁНАЯ РОЖА".
* * *
Все мои близкие родные лежат в Москве на Введенском, (Немецком) кладбище, В Лефортово, основанном Петром Первым. (О нём написано много.) Лежат на левом высоком берегу моей любимой речки Яузы. Моего «посоха». Но я греховно-давно, Бог знает когда, посещала эти родные могилы. Очень стыдно. Есть еще у меня троюродная сестра-геолог любимая Наташа Никольская. (Её дед Николай и моя бабушка - родные брат и сестра.) Но Наташа и её близкие (с другой стороны) хоронили своих родных на другом кладбище, куда постоянно и ездят. А на Введенском (немецком) все эти семь могил - лишь на моей совести. (Дочка моя умерла, внучка - хладносердна). Мне надо срочно туда поехать, (хоть и заказываю по ним панихиды), а то я потом не смогу, буду не в силах восстановить их памятник. Там лежат моя мама, бабушка, дедушка, там и прабабушка Мария Алексеевна Никольская (урождённая Яковлева), жена Никольского Ивана Никаноровича. Там две её дочки: моя бабушка Зина, и её сестра любимая Верочка Никольская (всю жизнь была алтарницей при Елоховском храме), и Верочкин сын там - атеист-коммунист (мой дядя) Мельников Анатолий (инженер «Роскосмоса»). Вот шесть могил (а седьмая-хохлушки-Наталья, певуньи, жены Анатолия). Пять могил рядышком, вместе, а две (моя мама и прабабушка) буквально в трех метрах. Вот их адрес. последняя их на земле «прописка» - Введенское кладбище. По аллее От главного, центрального входапо аллее - правая сторона. Четвертая тропинка-аллейка направо. А по ней слева, довольно близко мои могилы.
Я потому пишу так подробно, чтоб потомкам легче было найти - может, моей внучке Маше Ракше (и её будущим детям), сестре Наташе Никольской. (Других родных у меня нет.) Может, когда-нибудь эти строки Маша прочтёт. И опомнится. Мы же не "Иваны не помнящие родства". И съездит навестить могилы предков. Всё же толика и их, и моей крови пульсирует в ней. Ну, хоть капелька, хоть в одном пальчике? Главное всё же материнская линия. Как теперь говорят, "материнское плато".
Итак. Повторюсь. Как входишь на кладбище, в его красивые старинные краснокирпичные ворота, (словно это проход - «Врата на Тот свет»), то пройдя вперед по аллее всего-то с две сотни метров, поворачиваешь направо чуть вверх по дорожке №4. И вот там-то, на этой четвёртой тропинке метров через сто, уже с левой стороны находишь все наши захоронение. Над ними небольшой розоватого камня памятник с крестиком наверху. Один на всех. Помню, с каким трудом бабушка раздобывала «золотой» порошок для краски, чтоб подновить этот крестик. И мы, я ещё школьница, на гремящем трамвае приезжали сюда, в эту тишь, под кроны деревьев, украшали могилы. и по очереди торжественно, с удовольствием красили кисточкой этот чудесный крестик. потом отдыхали, ели бабушкины пирожки с капустой, запивая их сладким чаем, вспоминали дедушку, тётю Веру, лежащих у рядышком под землёй у наших ног. И слушали пенье птиц... Жаль номеров могил я не помню. А паспорт на этот участок земли после похорон и мамы, и бабушки был утерян... Но во всех кладбищенских документах, конечно же, всё чётко записано…
Так что мне обязательно надо дожить до весны, и обязательно ехать к ним. Заказать ещё один памятник. А дорогую, бесценную землю поцеловать, повиниться перед усопшими. К тому же вдруг придётся бороться, «выручать» эти могилы, потому что недавно я слышала, что за «бесхозными» могилами, (которые долго не посещают), всяческие мошенники, перекупщики-коммерсанты буквально охотятся. Дорогую землю перекупают, продают за миллионы. А умерших тайно уничтожают. .. Мы ведь теперь не в СССР. В девяностые в капитализм вляпались. Так что вот он, даже на кладбище его "звериный оскал".
* * *
Всё, что я тут пишу – ждёт в жизни буквально каждого. В том числе и молодого, юного, но тоже смертного. Но почему-то в быту люди стесняются откровенно говорить об этом. Вернее, себя берегут, боятся тревожить душу. . Одни из страха молчат, другие кокетничая. Да и писатели скудно сегодня пишут о смерти. Жалеют и себя, и читателя. А зря. Каждый обязан помнить, что его ждёт. И потому не грешить. «Мементо мори». Помни о смерти. Великая эта мудрость известна была ещё до Рождества Христова. Однако столетиями обыватели тупо твердят друг другу обратное: "Не бери в голову. Не думай, не говори о смерти. Не порти себе и другим настроения!». Но мне тотчас хочется крикнуть: Да нет же! Нет! Думай! Ты должен, ты обязан об этом думать. Пусть эта дума живёт в тебе постоянно, как завет. Свыше, как наказ Бога. Чтоб бояться грешить. Чтоб всем живым дорожить. Радоваться каждой данной тебе минуте. При этом стараясь делать добро. Хоть одно доброе дело в день. Хоть самое малое. Не говоря о большем. «Memento mori». Помни о смерти. Всегда помни о ней, косой и холодной. Поскольку дорога твоя имеет конец. И там ты с ней встретишься, жди свидания. И это твой личный путь, твоя колея... Потому, мужаясь, «помни о смерти». «Memento mori” .
* * *
Когда-то герои моей прозы были люди всё больше здоровые, бодрые, цельные, жизнелюбивые. Так диктовало время. Мне и в голову не приходила мысль и писать про старость. Про то, как и о чём люди старые думают, что чувствую. Сейчас всё, всё по-другому. Интереснее даже. И столько рождается нового!
Сейчас, в последние годы мне, например, (это даже смешно) становится всё сложней ходить в гости. Одеваться. или, например, делать причёску. Приходится как-то особенно думать, выбирая одежду. Уже давно не люблю «наряжаться», как говорила соседка в Останкино - «приматрёниваться». ( Какое редкое, ценное слово вспомнилось. Очень фольклорное!) И незачем "приматрёниваться", и не для кого. Все «женихи» уже ждут на том свете. Сложнее стало выбирать-надевать чулки-колготки На кроссовках шнурки шнуровать. Поднимать что-то с пола. Все это делается теперь медленнее, сложней. В общем, мозги острее работают, а тело отстаёт. Не догоняет И это противно. Потому, например, и нет охоты ехать даже в Дом Правительства, на Новый Арбат – получать на огромной сцене при полном зале свои призы - «Золотые перья», дипломы лауреата, медали и прочие Помню, бабушка всё вздыхала: «Старость – не радость», а мне было смешно. Только теперь ощутила над головой этот "дамоклов меч", ожидающий каждого.
Конечно, любое общество любит молодость, молодых. У них, мол, земная жизнь впереди. Зато у стариков преимущество - у них впереди вся вечность. Без края и без конца. Хотя Сирано де Бержерак словами Ростана лукавит, бодрит нас тут на земле, под солнцем. Вселяет надежду и веру: «Бывает в жизни всё./ Бывает даже смерть./ Но надо жить./ И надо сметь»."
* * *
"Единственно значимым в его жизни было то, что он родился и был похоронен." (Картер, археолог - о египетском фараоне Тутанхаоне).
* * *
Яркий, талантливый Гена Айги, чувашский поэт-переводчик и первый мой муж, был человек мелкий телом. Но Господом он был сложон вполне гармонично... К слову сказать, и гениальный Пушкин был ведь совсем не красив. Почти уродлив. (Современники писали об этом: "Смесь обеэьяны с тигром". "Сущая обезьяна лицом"). Но как же он был обаятелен, гармоничен! Особенно, "когда открывал рот в беседе. Или читал стихи". На живописном холсте художник Кипренский, конечно, слишком его приукрасил. Да и сам Александр Сергеевич это отметил: "Себя как в зеркале я вижу,/ Но это зеркало мне льстит". Да, Пушкин был совсем некрасив. Но… прекрасен!!!…
(Про внешность моего любимого Гоголя я тут вообще промолчу.)
А Гена Айги в последнее время стал почему-то всё чаще являться мне в снах. Хотя он давно уже там, в иных мирах. Но этому я не удивляюсь. Он ждёт наверно моих воспоминаний. Воистину, Дух дышит, где хочет. А вместе с Ним дышат и наши души.
Однако проснувшись, я стала думать, к чему бы всё это? Ведь впервые Господь свёл нас в начале пятидесятых годов на Алтае. Где Гена Айги и другие студенты лит- минститута вместе с мастером, поэтом Светловым были у нас в целинном совхозе на практике. Потом я, получив "Аттестат зрелости" вернулась в Москву. Потом в Переделкино было общежитие литинститута, где жил Айги. И наконец в 1958 году произошла наша «винегретная» свадьба. Её придумал наш - любимый, великий Михаил Светлов. А тамадой в застолье был нелепый и уникальный, полуслепой, в круглый очках словно линзы - Эмка Мандель. В будущем почти гениальный поэт Наум Коржавин. С тех пор прошло более полувека. И все участники давно Там. На Том свете.
Впрочем, у Бога времён нет. В Его Вечности времени попросту не существует... У Бога мы все - и там, и тут. Как на Его ладони.
* * *
Не страшно УМЕРЕТЬ. Страшно УМИРАТЬ.
Да ещё с болями, с муками, некрасиво. Страшно быть обузой и себе, и другим. Близким или неблизким. Понимаю писателя Хемингуэя, узнавшего про свою онкологию и взявшего в руки своё охотничье ружьё. Знаю, самоубийство - грех страшный. «Бог жизнь дал, Бог жизнь взял». И только так… Но всё-таки, всё-таки… Потому-то мы и просим в молитвах у Господа: "...Кончину живота нашего - безболезненной, непостыдной и мирной...". Это каждому может быть Его последний, великий дар.
* * *
У меня в жизни всегда был энергичный запал. Какой-то азарт. В делах душевных, в делах бытовых. Мой муж художник Юрий Ракша порой говорил: "Ты моя милая - моторная-метеорная" . И правда, запал мой был всегда позитивный. Какой-то кураж созидания. Всё я делала страстно, с надеждой и верой. Летела вперёд не уставая, как вольная птица в небе. Аж свежий ветер под крыльями. Под каждым перышком – жизнь. Так наверно была от рожденья «заряжена» Богом. Впрочем, как и мои родители, молодые энтузиасты , жизнерадостные выпускники ТСХА конца 30-х звонких годов "Мы рождены, что б сказку сделать былью./ Чтоб покорить пространство и простор./ Нам разум дал стальные руки-крылья./ А вместо сердца пламенный мотор..." Но особенно, как моя неутомимо-бодрая бабушка Зина, любимая мамина мама, меня воспитавшая. ..
А вот сейчас спустя годы, эта «моторная-метеорная» чувствует, как из неё как бы уходит эта энергия, этот кураж. По чуть-чуть, незаметно, словно воздух сочится из хорошо надутого шарика. Ещё вчера, крепкого, яркого словно праздник. Но вот… и силы истаивают и азарт. И я уже бабушка... Вспоминаю мою бабушку Зину (ей было уже за девяносто) Порой она говорила мне непонятное: «Я, Ирочка, жить устала... И ведь ничего не болит. Просто жить устала. И Бог почему-то вот не берёт». По квартире она ходила осторожно как по льду, мелким шажком, держась за стены. Но с постоянной улыбкой. Последние годы после смерти её дочки - моей мамы, она жила у меня. И вдруг незаметно как-то стала такая маленькая, высохшая. А ведь я всегда знала её "гордой высокородной дворянкой", прямой и полногрудой красавицей, всеми уважаемой дамой. Да-да... Она и раньше говорила, моя незабвенная Зинаида Ивановна Никольскаа, Зизи, напоминала мне: «Не забывай, Ирочка. Родом мы из духовного звания». Я удивлялась: "А как же дворянство?" "А из дворян был мой первый муж ,, Епифанов Кирьяк Николаевич. Отец твоей мамы. _ вздыхая она бывало на минуту смолкает. Наверно вспоминает светлое прошлое. И , конечно, ждёт моих вопросов-расспросов. - Мы повенчались в Мологе. У них свой большой дом был с мезонином. Рядом Управа Земская, где Кира служил, заседал. Свои туалеты я заказывала в Москве, на Кузнецком... Он очень охоту любил. На уток. У нас жили всегда охотничьи сеттеры. Белые в чёрных пятнах. Вверху для них была отдельная комната. Всегда окно открыто ..." Вот тут-то мне и расспросить бы её о родне, об истоках, о жизни. Но мне комсомолке советской "правильной" это казалось тогда не приличным, даже опасным... Гораздо больше нравилось то, что "мы из духовного звания". Никольские. Да и слово такое хорошее, доброе - "звание". То есть - звать, призывать, вызывать. Но и об этом я не спешила расспрашивать. Порой в пол-уха, конечно, кое-что слушала. А надо бы было внимать, записывать всё до словечка, до буквочки. Но за окном шла середина ХХ века. И страх ещё стоял по углам. А время всё утекало и утекало...
* * *
И вот уже молчаливая бабушка тихо ходит по стенке и лишь порой повторяет: «Ведь ничего у меня не болит. Просто жить устала». И добавляет: «Все ушли. Поговорить даже не с кем. Не с кем повспоминать..»... Действительно, только сейчас я остро поняла это, когда порою так надо с кем-то поговорить, вспомнить что-то бесценное. И этот кто-то участливо слушает, разделяет. Но их уже нет, ты один, как в чистом поле. А один в поле не воин.
Когда бабушка умерла в больнице, ей исполнилось 94 года. А родилась в октябре 1892. (У меня были все октябрьские папа, мама и бабушка. В октябре пироги капустные в доме не переводились.) Вот какой век ей пришлось прожить, пережить! Долгий и тяжкий - аж жуть. Но она всегда была оптимисткой... А вот в больнице рядом с ней меня не было. Я в Сибири была с коллегами, под Иркутском, в шумной, весёлой командировке. Местные жители встречали нас, делегатов московских писателей цветами и хлебом-солью. Мы привольно и сыто жили в местных гостиницах. Без конца выступали в городских и сельских Домах культуры. В залах, больших и малых, похожих порой на коровники. Но это было совсем неважно. (К тому же в Москве в Литфонде нас ждал гонорар). Книги свои мы щедро, направо-налево дарили зрителям.
Подписывали и ставили на форзацах свои лихие автографы. А где-то далеко ждала Москва. В больнице ждала и надеялась моя бабушка. Но... так и ушла не дождавшись. Одна. Без меня, грешной. Без своей беспечной "командировочной" внучки.
О-о, как это важно, в последнюю момент дать уходящему руку!!! Передать частицу любви своей и тепла… Да, да. Вот так мне и надо будет назвать текст моего покаяния - «Дай руку уходящему»... Только сейчас я понимаю, как душу моей бабушки стал охватывать страх. Страх неминуемого ухода. Страх ледяной смерти!..
Пытаюсь представить, что, что в последний миг видел её угасающий взор? Слепой ли потолок больничной палаты? Или в казённом окне последний тающий отсвет уличных фонарей? А может блик луны на слепой стене? Или чужое лицо ночной санитарки с любопытством склонённое к ней - жива-не жива? А вокруг пусто. Глазу не на чем задержаться, зацепиться. Ни родных, ни знакомых! Ни тепла близкой руки, пусть последнего, слабого...Только жесткий холод и мрак уже наполняющий тело... .
Впрочем, любой уходящий перед Вечностью одинок. Даже если вокруг родня.
Но всё-таки... всё-таки... Когда человек уже на пороге, на самом краешке, – не уходи. Протяни ему тихо свою тёплую руку. ДАЙ РУКУ УХОДЯЩЕМУ.
Тебе зачтётся. Воздастся.