Наступает последний день их дорожно-строительной эпопеи. Общими усилиями им всё же удалось одержать локальную победу над постоянно растущей энтропией в сравнительно замкнутой системе приянежья, отчасти структурировав прилегающий к посёлку хаотично растущий лес. И это событие следует отметить. Тем более, что в плане на вечер значится долгожданная отвальная.
К этому моменту Салун уже прекратил своё существование. Отслужившие своё стойки бара и сиденья кучкой брёвен лежат в сторонке, недалеко от входа в барак, дожидаясь дальнейшей участи. Скорее всего, печальной. И им уже больше не суждено стать свидетелями жарких споров о судьбах мира и поисков смысла чего бы то ни было. Да и просто ощущать своими, отполированными чуть ли не до блеска торцами приятное человеческое тепло.
Олегу немного жаль их, впрочем, как и ту атмосферу, которая окружала его здесь прежде и с которой он уже успел сродниться. Но таково уж распоряжение принимающей стороны – привести помещения барака в исходное состояние. Единственное, что пока остаётся ещё не тронутым – маленькая выгородка из тройки брёвен, за которой Скробат колдует со своим зельем, и высокая подставка под магнитофон.
Когда за окнами уже смеркается, и градус настроения повышается до уровня, близкого к куражу, чему немало способствует удачное колдовство бармена и ожидание скорого возвращения домой с карманами, набитыми хрустящими купюрами, Олег видит на пороге двух девушек. Одна из них – Валентина. Внутри у него что-то сладко екает – видимо, сердце, потому как после этого оно начинает биться учащённо.
Через минуту он уже держит ее под руку и источает какие-то забавные сантименты. Она улыбается и смотрит на него своим лучезарным взглядом. Эх, был бы сейчас рядом Пугачёв, думает Олег. Но он уже неделю как с загипсованной ногой, чешущейся иногда временами от выступающего по гипсом пота (ну, прямо, как в той песне), валяется дома, в Питере, а то бы у этого приколиста вытянулось лицо от удивления! Ну ничего, будет о чём рассказать ему по возвращении. А рассказать, действительно, будет о чём.
Олег не замечает, как пролетает этот вечер. В нём будет всё – и танцы, и прогулка по ночному посёлку, и жаркие объятья в подъезде деревянного двухэтажного дома, видимо, того самого, в котором живёт Валентина.
В барак он возвращается лишь под утро, неожиданно ощущая себя разухабистым парнем, этаким столичным ловеласом. На губах ещё чувствуется сладкий привкус её прощального поцелуя.
Он ничего не обещал ей, уходя, да и она ничего не ждала от него, хотя в глубине души, наверное, рассчитывала на какое-то романтическое признание. Впрочем, это, скорее, была его собственная фантазия. При всём своём очаровании она все же была немного вульгарной – его слегка покоробило несколько ее грубоватых сентенций – и довольно властной.
Он вспоминает, как она цепко схватила его под руку и потащила из барака. Этакая вольная казачка – я сегодня гуляю. И ещё непонятно, кто кого выбрал!
Тем не менее, если это и был её выбор, он всё же льстит ему: он чувствовал, с какой завистью товарищи наблюдали за тем, как они танцуют, прижавшись друг к другу. Нет, скорее, он был обоюдным – просто так сошлись звезды в этот вечер, и им обоим было приятно провести его вместе.
Трясясь на верхней полке общего вагона вечером следующего дня, он снова переживает мгновения этого неожиданного события, этого я-нежного (а ведь сбылось-таки предчувствие чего-то сладкого и многообещающего в названии этого посёлка!) приключения, слегка сожалея лишь о том, что не догадался спросить у неё хотя бы адрес. Телефонов в этом доме наверняка не было. Ну, что ж, перевернём и эту страницу, ведь книга жизни такая толстая, несколько самонадеянно и легкомысленно уговаривает себя он. Но время от времени его всё же терзают всплывающие откуда-то из глубины души смутные сомнения. А не прошёл ли он мимо своей судьбы?
* * *
День расчёта. Все собираются у поточной аудитории, в той самой, в которой пару месяцев назад состоялось первое собрание отряда.
Первым помещение аудитории заходит Пугачёв. Гипс с ноги уже снят, но он пока опирается на палку. За столом важно восседает руководство отряда. Довольные собой, с видом благодетелей. Пугачёв склоняется над расчётной ведомостью.
– Нет, за эти деньги я расписываться не буду.
– Дорогой ты мой человечек, – Меллер меняется в лице и седлает свою любимую лошадку. – Ну что же ты от меня хочешь? Ты же последние десять дней совсем не работал.
– Да, но не половину же от того, что получат остальные!
– За последнюю неделю мы закрыли наряды на внушительную сумму. Работали хорошо. – Меллер натужно улыбается.
– А мне по закону больничные положены, – парирует Пугачёв.
– А это ты у остальных спроси, – командир указывает рукой в сторону дверей.
Вова в негодовании разворачивается и уходит.
– Я на него найду управу! – зло бросает он товарищам.
Олег проявляет солидарность с товарищем. За ту сумму, которая неуверенно нацарапана карандашом в ведомости, он отказывается расписываться. Почему такое неравенство и межбригадная дискриминация? Его бригада в числе ущемлённых. У Меллера бегают глаза. Олег разворачивается и покидает аудиторию.
После того, как все, кроме них, уже «осчастливлены», и разошлись, в коридор выходит Петя, их последний мастер.
– Ребята, не валяйте дурака. Забирайте деньги и на свободу. Там всё честно.
Олег заходит обратно. Черт с ними, всё равно здесь правды не доискаться. Он склоняется над ведомостью. Теперь там значится новая сумма, тоже карандашом. Немногим больше удвоенной стипендии за то же время, прикидывает он. Но всё равно, кошкин чих. Разве об этом они мечтали?
Олег обводит ручкой карандашную запись, нехотя расписывается и кладёт конверт в карман. И уже этим же вечером он слушает музыку на своём собственном четырёхдорожечном магнитофоне. Сбылась давняя мечта.
Своих записей ещё нет, и перехваченная у Юрки Шмелёва, меломана и любителя арт-рока, бобина приятно шуршит в паузах, цепляя плохо заправленным кончиком ленты за корпус магнитофона. Почти, как игла на пластинке, думает Олег. Он чуть ли не зримо, с замиранием сердца, представляет себе, как рядом вращается вовсе не кассета, а вожделенный пластмассовый диск с фирменным лейблом, изображающим зелёное яблоко.
Когда он сможет себе это позволить, он обязательно обзаведётся добротной японской стереосистемой и коллекцией дисков, и в ней непременно будут присутствовать несколько пластинок Битлз, если и не в полном составе, то хотя бы одного из них. И, несомненно, там будет «In Rock» от «Глубоко Пурпурных». Ну, а пока можно послушать хотя бы магнитофонную версию их «Childe in time», пусть и не самую качественную. Но своей гениальности от этого вещица нисколько не теряет.
Он меняет бобину и нажимает рычаг воспроизведения. Пронзительные, щемящие душу звуки органа наполняют комнату. Ян Лорд виртуозно владеет клавишами «Хаммонда», да и музыка его тоже неординарна. Не зря же он – а это довольно большая редкость в рок-среде – имеет консерваторское образование.
– «Sweet child in time you’ll see the line», – звучит до боли знакомый голос.
А ведь и вправду, эта линяя, эта черта, которая отделяет добро от зла, за довольно короткое время для него стала куда как зримее и отчётливее. И пролегает она в человеческих сердцах, потому как больше в природе ей просто нет места. Ибо как таковых добра и зла в чистом виде в нигде не встречается, это исключительно субъективные, как выражаются экологи, антропогенные понятия. И Олег это понял, когда рассуждал с Майклом о сути энтропии. А человек изобрёл их, как и много другое, для оправдания корыстных помыслов, часто прикрывая этим лукавым понятием добра свои тёмные деяния.
Так что черта эта чисто умозрительна, а если она и есть, то, скорее всего, разделяет любовь и ненависть. И представляет собой равнодушие, которого тем больше и тем оно сильнее, чем шире эта черта. А вот оно то, это равнодушие, и есть настоящее зло. Потому, что именно оно позволяет энтропии ползуче разрастаться и ширить свою власть над миром, превращая всё в безликую серую массу.
– «You better close your eyes…»
Он прикрывает глаза, невольно следуя рекомендации солиста, и тут же мысленно переносится в пахнущий сосновой смолой полумрак «Салуна». Того самого места, где он нередко слушал эту песню, и где под влиянием бесед с товарищами его посетили странные мысли и открылись те истины, которым ещё предстояло вырасти из коротких стройотрядовских штанишек, пройти проверку временем и окрепнуть. Или смениться новыми, более зрелыми и солидными. Он еще не знает, что тепловая смерть – это всего лишь упрощённый конструкт, красивая аллегория, и его ожидает знакомство с большим взрывом и с гениальными прозрениями Хокинга, с кротовыми норами, с загадочными черными дырами и с их антиподами, ещё более загадочными белыми дырами, этими аналогами большого взрыва, исторгающими материю вместе с энергией и пространством.
Но в чём он уже не сомневался, так это в том, что борьба с энтропией – это истинно, это надолго и всерьёз, это непреходящий смысл их существования в этом мире. И это уже не будет подвергнуто сомнению. Ибо, делай что должно…
Яростный стройотряд, говорите? Да уж… Хотя нет, определённую я-ростную функцию этот отряд в отношении него всё же выполнил. В ведь именно здесь стал «я расти» над собой, усмехается Олег и немного убавляет звук.
Приближается полночь, и завтра уже начинается новая трудовая неделя. А вместе с ней – новый семестр, новые поиски, новые открытия и разочарования. И вечная борьба с этой ползучей и прожорливой вселенской энтропией, каждый раз на новом участке фронта.