Шум машин. Полностью залитая золотым светом, площадь ни на секунду не останавливается. “Стоглавая вошь” – толпа – беспокойно ползёт по “театральной” брусчатке, не давая каменной страдалице ни на секунду познать прелестей отдыха. Над людскими головами, в пунцовом огне единственного прожектора – закатного солнца, качаются в танце пушистые облачка, то собираясь вместе, то торопливо отлетая друг от друга. Так жаль, что это прекрасное вечернее представление совершенно чуждо кипящему потоку людей.
Рядом со мной каменным исполином стоит “бородатый холодильник” – так шутливо говорят о скульптуре Маркса. Опираясь на глыбу, из которой выточен, немецкий мыслитель устремляет свой философский взгляд на золотые своды Большого театра. Наверное, где-то глубоко под каменной кожей он поражен этим величественным дворцом драм, комедий и трагедий, как и все новоприбывшие сюда, как и я.
Смотря на горящий золотом Большой театр, невольно думаешь о прошлом. Из гуторящей толпы раздается эхом пушкинское: “Волшебный край! ...”, и в воображении следует череда картинок, где “…театра злой законодатель…” Онегин, сидя в санях, мчится по серебрящейся Москве на новый балет. Такие моменты дают прочувствовать величие Большого театра, прочувствовать то, как хитро его история переплелась с русской культурой, отразившись в русской душе.
Правее от театра возвышается ворчливый старик ЦУМ. Его темные остроконечные крыши, будто сухие старческие руки, пытаются ухватить ломтик лёгкого вечернего неба. Десятки ламп жгут стены универмага то красным, то синим, то зелёным светом. Сказочное колдовство чувствуется в этих сменяющих друг друга цветах, и сам ЦУМ преображается, становясь старым и мудрым волшебником.
Вечер все наседает, а чем крепче вечер, тем живее поток людей.
Среди общей массы красных автомобильных огней стали появляться мерцающие голубые. Обычно они выскакивают лишь на долю секунды. В сопровождении гудков, дикого рёва и полицейских машин, паря над дорожной пробкой, мигалки проносятся, задевая своим голубым светом крыши обычных, замерших в бесконечной очереди, автомобилей.
Почуяв усилившийся натиск толпы, появились музыканты. Одинокий парнишка на лавочке, около фонтана, громко тянул песню под пару незамысловатых аккордов. Не прекрасно, но очень душевно, даже вызывая редкие овации. А около пешеходного перехода возник пожилой мужчина, который невероятно музыкально исполнял детскую сказку. Да-да, то, как он её читал, можно сравнить разве что с музыкальным звучанием. Меняя голоса, выдерживая такт повествования и опираясь на звучащую фоновую музыку, он создавал удивительное кружево русской сказки, от которого трудно было отвлечься.
Все это виделось мне с нового места. Уйдя от умного немца, я подошёл к сидящему у Малого театра бронзовому домовладельцу, все в том же заячьем халатике, в котором он писал “Волки и овцы”.
Именно с этого места некогда Гиляровский смотрел на расцвеченную площадь, над которой “как стеклышки в калейдоскопе” мчались стаи самолётов. Некогда здесь шли сани, некогда здесь гремели трамваи, сейчас тут ревут автомобили, а где-то глубоко под площадью бурчит метро. Всё это навевает размышления о многом: о том, как стар этот мир, о том , как мы малы в этом мире и о будущем, о том, как увидят Театральную площадь потомки.