Кривоватые, уходящие вниз, к Золотому Рогу, улочки в Стамбуле между Истикляль и Галатской башней. Практически в каждом доме здесь — антикварный магазинчик. Уличные коты дремлют, нагло развалившись на антикварных стульях, старинный потертый ковер хозяин одной из лавок расстелил прямо на булыжниках посреди улочки. Мелькает мысль: «может, постирал и теперь разложил просохнуть?». Но наступать, чтобы проверить, жалко, а спрашивать — лень.
У еще одной лавки стоит обшарпанная картонная коробка. Любопытство пересиливает лень, заглядываем внутрь — а там ворох семейных фотографий начала прошлого века…
Старые афиши, старинная мебель, картины, предметы быта. На глаза попадается икона Святого Георгия с кривоватой, написанной неуверенным детским почерком вязью греческих букв в уголке. Я замираю. То, что родилось догадкой при виде фотографий, сейчас обретает в моем мозгу статус невероятной истины.
— Want to buy something? — спрашивает один из моих спутников-австралийцев, с которыми мы уже третий день исследуем разные уголки бывшей столицы трех империй.
Слова застревают в горле. Как объяснить, что сейчас перед нами? Люди не разбрасывают свои семейные фотографии и иконы просто так. Особенно, если речь идет о христианах, живших в Османской империи в начале XX века.
Эти фотографии, эти иконы… владельцы их не продавали. Армянский священник с прихожанами, которые смотрели на меня с одной из фотографий в коробке, едва ли покинули Стамбул по своей воле. Они вообще едва ли остались живы после событий 1915 года.
То, что эти вещи выставлены на всеобщее обозрение, что они продаются… Как объяснить, что я чувствую? Это как если бы немцы в туристических лавках где-нибудь в Гамбурге по сей день продавали часы, Тору, подсвечники-меноры, вынесенные из домов жертв Холокоста. Продавали потому, что почти все туристы уже забыли об этой странице истории, многие и не знали, а большинству так вообще наплевать, главное, сувенир хороший и почти даром.
Как объяснить, что страшнее всего не их незнание и, возможно, даже не то, что случилось здесь 100 лет назад? Страшнее всего, что владельцы этих лавок знают, чем они торгуют. Знают и не видят в этом ничего зазорного.
Как это объяснить двум веселым студентам из Мельбурна, считающим главным мировым злом транснациональные корпорации и путешествующим по миру, фиксируя в объективе фотоаппарата, все, что кажется смешным и забавным?
Я качаю головой и догоняю парней, терпеливо ожидающих меня в десяти шагах от прилавка. Ничего не объясняю, потому что знаю — они не смогут понять, прочувствовать боль и тоску, звенящие в голосах пожилых армян и греков из тех семей, кому довелось выжить. Они не слышали этих голосов.
На смену антикварным все чаще приходят музыкальные магазинчики, полные старых нот и пластинок, а затем в поле зрения возникает она — Галатская башня. Галату я люблю нежной любовью, люблю ее итальянскую веселую дерзость, генуэзскую задиристость. Самим своим существованием она бросает вызов помпезным храмам и дворцам по ту сторону моста. По вечерам здесь не протолкнуться не только из-за туристов — у подножья Галаты собираются местные музыканты и художники, звучат гитарные аккорды, песни, горят глаза. А в предрассветные часы, когда на улицах не остается почти никого, кроме котов, собак и ветра, крутящего в вихрях вокруг башни брошенный дневными и вечерними гостями мусор, можно остаться с Галатой наедине. Спросить, нравится ли ей подсветка, что она думает о современных музыкальных течениях, как скрипится-можется столько веков.
Рядом с ее основанием, на постаменте, устало сложив голову на лапы, лежит каменная собака, а под ней часто-густо ночуют крупные уличные псы. Тут важно не перепутать, кого подкормить, а кого — погладить. Я глажу прохладную ушастую голову, провожу рукой по шероховатости каменной кладки башни. И каменная собака, и Галата, и золотистый, побитый жизнью пес, с удовольствием доевший мой гамбургер, просят ветер передать: «мы старенькие, но у нас все хорошо»… На рассвете настоящее и будущее кажутся удивительно обнадеживающими.
Я иду к метро, не оглядываясь, потому что думаю — так будет и в следующий раз, в следующий мой приезд. Я еще не знаю, что больше не захочу приезжать сюда. Этот маленький островок свободной, светской Турции как и все остальное поглотит очередное цунами праведного мракобесия, а многие из тех, кто собирался там… где они собраны сейчас, кто знает? Я стараюсь об этом не думать. Не представлять хозяев антикварных лавок строчащими доносы на соседей-музыкантов, а потом собирающими бесхозные ноты и инструменты. Пяток-другой лет — и эти вещи пополнят залежи пыльных товаров, выставленных в картонных коробках. Возможно, даже раньше.
Я больше не приеду в Стамбул. И не смогу объяснить «почему» любителям all inclusive, уверенным, что «мы всегда дружили с Океанией» в этом месяце, хотя еще пару месяцев назад они твердо знали, что «всегда воевали» с ней. Есть ли смысл объяснять?
Что я чувствую, когда молчу? Бессилие и ужас. Щемящие жалость и сожаление. Мне так не хватает той, рассветной надежды.
31.07.2016
Эксулансис* - тенденция отказываться от разговора об опыте, потому что люди, не испытавшие этого, не могут целиком тебя понять.