Поэт написал:
«Думы ли реют, тревожно несвязные,
Плачет ли сердце в груди –
Скоро повысыплют звёзды алмазные,
Жди».
Ночь служит Фету успокоением не только в обычном понимании, в том смысле что люди обычно бодрствуют днём, а ночью отдыхают во сне, – она умиротворяет его своей атмосферой, и сама по себе становится интересным и значимым событием для его психического состояния. Посмотрим на примерах, как это происходит.
Каждое чувство бывает понятней мне ночью, и каждый
Образ пугливо-немой дальше трепещет во мгле;
Самые звуки доступней, даже когда, неподвижен,
Книгу держу я в руках, сам пробегая в уме
Все невозможно-возможное, странно-бывалое… Лампа
Томно у ложа горит, месяц смеётся в окно,
А в отдалении колокол вдруг запоёт – и тихонько
В комнату звуки плывут; я предаюсь им вполне.
Сердце в них находило всегда какую-то влагу,
Точно как будто росой ночи омыты они.
Звук всё тот же поёт, но с каждым порывом иначе:
То в нём меди тугой более, то серебра.
Странно, что ухо в ту пору, как будто не слушая, слышит
В мыслях иное совсем, думы – волна за волной…
А между тем ещё глубже сокрытая сила объемлет
Лампу, и звуки, и ночь, их сочетавши в одно.
Так между влажно-махровых цветов снотворного маку
Полночь роняет порой тайные сны наяву.
Для автора чувство становится более понятным ночью, потому что ночью отступают мелкие заботы, мысль освобождается от бытовых наслоений. «Образ пугливо-немой дальше трепещет во мгле» – предельно конкретно: «образ» отстраняется и виден цельно, он мимолётен и не фиксирован (так же образы мерцают в его «У камина», или у Тургенева, с которым Фет переписывался и лично встречался: «вспомнишь и лица давно позабытые»). «Невозможно-возможное» – отвергаемое днём как нерациональное, но ночью считающееся заманчивым, «странно-бывалое» – удивительное неожиданно произошедшее. Но далее следует описание особо настроенного восприятия автором: лампа горит томно, месяц смеётся (недосягаемо-близок), колокол поёт – чистый звук, в котором можно распознать оттенки; думы роятся, поскольку деловая насущность уступает место наслаждению особой ночной атмосферой, которую чутко улавливает автор. Со «влагой» история отдельная: в стихах Фета часто используется образ воды как олицетворение чистоты в общем плане. Заключается стихотворение итоговой фразой: «Так между влажно-махровых цветов снотворного маку / Полночь роняет порой тайные сны наяву», смысл которой видится в том, что за явью наблюдаемого иногда возникает ощущение иллюзорности происходящего. Понятно, что «мак» вводится для повышения образности путём сравнения с галлюцинациями, причём автор допускает просветление рассудка при очарованной душе, делающее тайное явным. Отметим, что Фет не отвергает возможность волшебных явлений при некоторых обстоятельствах, что заметно по его стихам о гаданьях, или, например, по тому же стихотворению «Говорили в древнем Риме», в котором, он пишет, что девушка, если "вперится" (написано у автора) на себя в зеркале, то попадает в хоромы прорицательницы.
Ещё более показательным с точки зрения упования Фетом на ночную благодать выглядит следующее стихотворение.
Встаёт мой день, как труженик убогой,
И светит мне без силы и огня,
И я бреду с заботой и тревогой.
Мы думой врозь – тебе не до меня.
Но вот луна прокралася из саду,
И гасит ночь в руке дрожащей дня
Своим дыханьем яркую лампаду.
Таинственным окружена огнём,
Сама идёшь ты мне принесть отраду.
Забыто всё, что угнетало днём,
И полные слезами умиленья,
Мы об руку блаженные идём.
И тени нет тяжёлого сомненья.
Несколько смущают устаревшие обороты речи, но думается, что это совсем не важно: отличная форма, размер, ритм, рифма – всё вкупе, но главное, на мой взгляд, что прекрасно художественно, проникновенно, легко и непосредственно выражается смысл. Здесь, «как говорится в газетах», комментарии излишни.
Вот ещё одно стихотворение Афанасия Фета, в котором поэт «без обиняков», восхищенно описывая спокойную ночную атмосферу его усадьбы, говорит, что счастлив тем, что способен воистину наслаждаясь воспринимать красоту природы (по ритму совпадающее с пушкинским «Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?»:
Любо мне в комнате ночью стоять у окошка в потёмках,
Если луна с высоты прямо глядит на меня
И, проникая стекло, нарисует квадраты лучами
По полу, комнату всю дымом прозрачным поя,
А за окошком в саду, между листьев сирени и липы,
Чёрные группы деля, зыбким проходит лучом
Между ветвями – и вниз её золочёные стрелы
Ярким стремятся дождём, иль одинокий листок
Лунному свету мешает рассыпаться по земи, сам же
Цветом осыпанный весь, чёрен, дрожит на тени.
Я восклицаю: блажен, трижды блажен, о Диана,
Кто всемогущей судьбой в тайны твои посвящен!
Поэт чужд всякой «красивости», всё дело в чём-то необъяснимом, которое словами не передаётся, поэтому (не то что сознательно – интуитивно «поэтому») в описании летней ночи используются самые обыкновенные слова повседневной речи (Фет нисколько не «старается» понравиться красным словцом): «любо», «в комнате», «у окошка», «в потёмках», «нарисует квадраты». При этом достигается непревзойдённая точность описания лунной ночи в абсолютно обычной конкретной обстановке (почувствуйте разницу: «горные вершины спят во тьме ночной / тихие долины полны свежей мглой»).
Заключительной фразой («Я восклицаю: блажен, трижды блажен, о Диана, / кто всемогущей судьбой в тайны твои посвящен!» поэт причисляет себя к избранным счастливцам, которым открыты тайны природы, не в смысле натуралистических знаний, а в виде сердечной близости к ней и, скажем, осознания самого себя существом, которому доступен вход в её пенаты. При этом следует отметить, что автор не «выпячивает» это достоинство: это касается только его, да и не может восприниматься другими счастьем, которому принято завидовать, - непосвящённым всё это просто не интересно.