Из сборника рассказов "Исторические аллегории"
Широкая натура. Основоположник и буревестник
( рассказ)
1.
Кудлатая башка, стриженная под горшок. Щетинистые, как у моржа, усы . Густой голос с приокским говорком на «о». Волжская удаль. Широкая натура. И глаза в прищур, словно вдарило в глаза лучом заходящего солнца, отразившись от зелёной волны, вынутой течением из глубины русалочьего омута.
Современники и благодарные потомки называли его провозвестником гуманистической новизны, но и «селекционером более качественного, на пересев планеты, отборного людского зерна – взамен того, каким пока, вперемежку с сорняками засеяна горестная нива человеческая.
Особые качества – непреклонная волевая целеустремлённость наравне со страстной убеждённостью и сосредоточенной нравственной силой требуются для такой, собственно, наивысшей должности на земле».
Похожий на славянского идола, топорно вырубленного из берёзовой колоды, под именем Щур. Широкая натура, косоворотка с распахнутым воротом, подпоясанная тонким ремешком по талии под светло-серым пиджаком на плечах в косую сажень.
Высшая должность на земле – писатель. Так решил мальчишка, подросток Алёша Пешков, решившийся вдруг величать себя, для самого себя Максимом, открыв сундучок пароходного повара Смурого и прочитав несколько книг из того сундучка, обклеенного лубочными картинками со сказочными богатырями. Увлекательней всех картинок оказались истории о простых людях в далёкой стране рассказанные писателем Гюго. О простых несчастных людях, отверженных от обычного счастья в жизни, которых и есть множество и во всех других странах. И это множество, воссоединившись в своём тождестве, приобретают страшную кромешную силу в общей злобе на весь несправедливый мир вокруг. «Того Гюго, - задумался тогда мальчишка-поварёнок на волжском пароходе, – люди должны причислить к племени богов или святых, что Евангелие сочиняли, за его силу и способность такое придумать и так сказать письменно…»
Тяжёлая ладонь легла на стриженную голову поварёнка.
- Эх, человечишка. Воробышек… Фигурой себя мнишь, голова, две ножки, едят тебя мошки… Ух, крутанёт тебя жизнь, понасмотришься ещё мерзости свинцовой. Начнёшь понимать, из чего эта жизнь устроена. Живи, Ляксей, пока жизнь воробышку его головёнку не открутит…
Хриплым голосом Смурый продолжал давать советы про жизнь, с которыми потом оживёт в памяти Максима мудрый старик Макар Чудра в первом опубликованном рассказе, подписанном «Максим Горький».
- Так нужно жить: иди, иди – и всё тут. Долго не стой на одном месте – чего в нём? Вон как день и ночь бегают, гоняясь друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтобы не разлюбить её. А задумаешься – разлюбишь жизнь, это всегда так бывает… Живи и всё тут. И похаживай да посматривай кругом себя, вот тоска и не возьмёт никогда…
Бродяжничал тогда Максим по кавказским местам. А ушёл в бродяги, сбежав после Симбирска с пароходной кухни, от грязных, нескончаемых ежедневно кастрюль и мисок. Задохнулся тогда от воли, рвущейся с волжских просторов, и пошёл по берегу туда, куда глаза глядят, куда Волга своё течение катит. Шёл, шёл правым берегом, прибиваясь к разным ватагам из разных людей, мыкающих свою жизнь кто в портовых грузчиках, кто в речных рыбаках, а кто в лихих контролёрах на большой дороге в ночном сумраке, вытряхая пятаки да гривенники на придорожную пыль из карманов одиноких путников. Смотрел-посматривал на людей разных-разнообразных. Чтобы не скучно жить было.
И в самом деле выходило, что как только задумаешься – куда идёшь, зачем живёшь – так в миг тот же тоска-кручина на грудь ложится чёрной кошкой. Останавливался порою в каком-нибудь приволжском городке унылом в своей затхлой жизни, на работу любую пристраивался, на какую жизненный навык имелся. Но месяц-другой проходит, и опять тянуло в путь. Вот в Самаре по осени целый месяц выдержал, подыскав ремесло, где имелось в пользовании бумага и перо с чернилами по казённой надобности. Выдирал страницы из толстых гросбухов – и по чистой стороне корявые строчки выводил, стараясь в буквах выразить нахлынувшую душевную муть. Страшно тяжело получалось. До того тяжко, что от мути той как в припадке порой выбегал на берег и впяривался долгим взглядом в заволжскую даль, точно там, в темени пытался рассмотреть тот грядущий канун, что грядёт на смене веков в их движении от столкновения тождеств толпы отверженных и тех, кто способен ту толпу за собой повести, вырвав собственное сердце из груди как факел тьму озаряющий.
2.
Собрал посля те листки исписанные в котомку и дальше в путь пошёл. Влекло неудержимо дальше идти, жизнь смотреть: ведь жизнь короткая такая, а дорог – вон, сколько во всю ширь и в разные стороны.
Шёл, брёл, спотыкаясь, голодая без куска хлеба, без глотка воды, измочалив последние онучи на ногах, сносив истлевшую под дождями и ветрами последнюю кепку. И вот открылась взору картина: море, сливающееся в синей бесконечности с небом, и море – смеялось. В своей синеве и в мягких щеках жёлтых песков по своим берегам. Море смеялось.
На берегу того моря подвезло подыскать работу в артели рыбацкой, но при бумаге, с пером и чернилах. Подумал, что всё это неспроста так жизнь ему дорогу выводит. И вывел он неуверенно в верхнем углу чистого листка: «заметки по жизни», «Максим Горький».
Читал критику на свои путевые очерки, которые уверенно считал полноценными рассказами, и обзывали те рассказы некоторые критики « очерками с явными призывами к бунту». Злился, и писал дальше свои злые рассказы. Примеры литературные подспудно брал из тех писателей русских, что про горе народное своё евангелие писали: то Помяловский, Успенский, Решетнин и, конечно, тот французский Гюго…
Неужто, думалось, и он так сможет. В то евангелие про человеков и их страдания, своей строчкой хотя бы одной добавить. Для народа и про народ, чтобы правдиво до самой изжоги, до самого испепеляющего презрения к самому себе. Суметь так надо по-французски в русской литературе, про отверженных правдиво сочинить.
И вот – сам Короленко в большой счастливой случайности отыскал в провинциальной газетной прессе рассказ «Челкаш» - и назвал молодого автора самородком с несомненным литературным талантом. О-о, Короленко! Для Алёшки Пешкова это был один из тех литераторов в русской действительности, которых тоже можно считать их разряда евангелистов по мощи пронзительности его сочинений об тяжести жизни в той действительности непридуманнной, но печально реально с художественной правдой выраженной. Ту статью из журнала «Русское богатство» Максим стал хранить в самом тайном месте со всеми остальными важными документами, завернув в шёлковую тряпицу.
3.
И после этого почувствовал себя, точно заново окрещённым в некую касту высокого класса приобщённых, и рассказы на бумаге после того полились, словно плотину прорвало после паводка: уверенно слова составлял в строчки, не боясь уже их противоестественного совокупления в одном предложении. Поверил, что не праздно и легко дал Короленко своё благословление в литературу, не такой он по своим произведениям, сентиментальный, но злой по жёсткой жизненной правде. А такая похвала для юноши, обучавшегося грамоте по Часослову и псалтырю, нарабатывающему свой писательский стиль на газетной периодической халтурке, приниженно подстраивающийся каждый раз по вкусовые предпочтения то одного, то другого газетного хозяина и той или иной провинциальной читательской публики. И похвала та, будто сотрясла и открыла энергию спящего до нужной поры вулкана. Один за другим писались тексты, исторгаемые из подспуда памяти, из коллекции накопленных человеческих типажей. В себя поверил, что он из разряда «могущих»…
В перерывах между очередной познавательной экспедицией по богоискательству в лесные секты либо в законспирированные молельные дома набирал в охапку новые сочинения в рукописном виде и уезжал в столицу, где обходил издательские дома и редакции важных солидных журналов. В коридорах тех изданий уже издалека узнавали его шляпу-борсалину и с подчёркнутым гостеприимством приглашали пройти из коридора в кабинет.
Каким-то то, ли художественным, то ли коммерческим чутьём чуяли издатели совпадение творческой правды этого писателя, похожего бродягу с большой дороги, с правдой наступившего двадцатого века. Десятилетний разбег в литературных опытах – и прыжок в мировую литературную славу. Тиражи его сборников из текстов начального периода достигают невероятных по тем временам стотысячных экземпляров. Пьеса Мещане раскупается в две недели. Следом, чуть ли не на следующий день, появляется «На дне», обошедшая все мировые сцены с аншлагом. В обгон всех знаменитейших предшественников на литературной дороге, разного рода народных любимчиков, перфекционистов –эпотажников уже почётный академик российской словесности и выход на международный простор: Швеция, Дания, Германия заключают с Алёшей Пешковым издательские договоры с долгим сроком сотрудничества.
Но при всём при том не уехал из Нижнего, из города своего детства. Одного только немецкого гонорара хватило на покупку дома купца Артамонова, у его непутёвого сыночка, разъезжавшего залихватски на стильных дрожках. Купил ту домину на центральной улице Нижнего, бабушку из богадельни туда перевёз, в спальню с парчовым балдахином над кроватью. Бабушка, уже плохо слышавшая, плохо видевшая, слабо соображающая после своей нищенской жизни в последние годы, шептала наставления бумажным голосом, будто шуршала:
- Алёша, ты кончай со своей босяцкой жизнью, выбери господскую профессию или, на худой конец, наше семейное дело – красильню заведи. Всё ж профессия, и деньги и уважение даёт. И дедушку, Алёша, не забывай… он хоть и дурачок у нас, но человек в глубине своей страсти всё-таки добрый… И жениться тебе, внучок, надобно, чтобы по-благородному всё было. Девушку выбирай, мой совет, из сироток, не особо собой краля чтобы и не гордячка натурой… простую девушку выбирай, деток рожайте. Так и живи спокойно и равномерно, перед людьми не выпячивайся… По нашей жизни нас господь оценивает. Потом поймёшь, Алёша, о чём я сказала…
4.
В столице бывал наездами и туда душой не тянулся. Бывало настроение такое от пребывания в Петербурге столичном, что будто в курятнике побывал, где выращивают сытых каплунов да петухов цветастых, крикливых, гофдраматургов, светочей литературных из себя воображающих Заедет бывало, отвезёт тексты новых вещей сочинённых, полается в трактире пару раз то с Гаршиным, то с Куприным чуть ли не до махания кулаками – и обратно, в свой тихий Нижний Новгород на Волге.
Перед похоронами бабушки женился на скромной, простой женщины чуть старше себя возрастом. И вовсе не из тех идеалов, которые ему из юношеских томлений представлялись: гордая дама в чёрной вуалетке, со стеком английским в тонкой руке. Чтобы бабушку успокоить.
Когда дочка родилась, часто болеющая, чаще принялся уезжать в столицу. Задумался в самом деле своё дело завести, но, конечно ,чтобы на кусок хлеба можно было заработать, когда энергия сочинительская иссякнет, писательский вулкан затухнет и уснёт.
Закрутилась новая жизненная стезя в атмосфере гнилой петербургской зимы, пропитанной болотными миазмами и флюидами новомодного настроения какого-то там декадентства в рьяной тяге к массовому суициду. Среди людей теперь крутился важных, чванливых, рассуждающих о задачах отечественной литературы по длинному умно, пафосно и лживо при том. И приходило настроение, как когда-то в годы бродяжьей жизни, когда смотрел через вечерний туман с волжского утёса и грезилось, что какой-то морок на Россию надвигается, будто буря зарождающаюяся в тучах на горизонте, и самому хотелось той бури как очищающего природного катаклизма. Чтобы все эти, сытые и нарочито умные каплуны. цветастые петухи-павлины, самоуверенные жирные пингвины попрыгали в испуге перед бурей с крутого утёса.
Самому не нравилось собственное настроение, то есть прав оказался Смурый, когда предрекал – не задумывайся о жизни, а просто живи и смотри на людей. В том настроении и новые сюжеты всё зарождались в том модном духе, суицидном. И взялся писать о светлом: о своём детстве, о своих жизненных «университетах», о разных людях, что по жизни встречались и уму-разуму учили…
Под это настроение в ту гнилую зиму и решился по новому переписать давний рассказ про знойную молдаванку, излагавшую назидательно созидательный смысл жизни человеческой. И так ушёл в образ своей героини, знающей уверенно, что весь смысл тот в любви и в подвиге: в жизни всегда есть место подвигу для человека красивого и смелого – будь соколом, что даже влюбился плотски в свой придуманный персонаж, как в живого человека. Но дал персонажу намеренно имя старушки Изергиль.
Та гнилая зима и послужила как открытием в безрезультатных поисках в богоискательстве: где тот бог справедливый, знающий путь в сказочное беломорье. И наткнулся совсем случайно на собрание, тоже похожее на потаённую секту староверов, возвещающую то, что нашли они истинный путь к народному счастью по справедливости через создание партии угнетённых пролетариев всего мира. Главный вещатель того счастья народного, земляк с Волги, сразу симпатию непроизвольную вызвал: он жертву принёс в своей борьбе – своего казнённого царём брата родного. Такому, подумалось, верить можно и бог реальный у них найден, немец учёный Карл Маркс, который убедительным литературным стилем доказывает как добиться правды жизни для отверженных в этой жизни. Через классовую борьбу. Проняло. Всё ясно и понятно, и очень быстро можно то дело сделать по всей планете, если отверженные всей планеты объединятся в общем рывке к справедливости. Об этом самом и тот Гюго французский в своих романах из сундучка пароходного повара Смурого проповедовал – то есть правильный путь избрали товарищи с засекреченного подпольно кружка об освобождении всех отверженных, каторжан, босяков и всех-всех цыган-конокрадов. Об этом и в рассказе про лихого Бойко Задара писалось когда-то. Грядёт истинная свобода: мир хижинам, война дворцам… Нашёлся для мыкающихся во мраке жизни «множеств» истинно знающий, «могущий» человек, главарь, атаман…
Но вместо мира, как на днях сообщили, разразилась война между главными мировыми империями. Это сказали, - товарищи на своём собрании, - что и предрекал пророчески их бог Карл Маркс.
Волна народного праведного, гневного энтузиазма выплеснулась на улицы переименованного Петрограда. Шли толпы людей с чёрными транспарантами, песню пели про крейсер Варяг, погибшего в проигранном сражении, и вопили уверенно: «Пощады никто не желает!..»
Товарищи-марксисты другую оценку давали наступившим событиям и всё подначивали:
- Давай, Максимыч, сочини что-нибудь против этой патриотической сволочи из чёрной сотни. Подсыпь им перца под хвост, нашего революционного красного перца… чтобы завизжали. Ты это умеешь, в самом деле. Умеешь владеть мозгами толпы, влиять на сознание массы… И на Европу пошли что-нибудь зажигательное, перцовое. Через своих собратьев по творчеству и прогрессу человечества. Не ради же одних гонораров свою жизнь живёшь…
Потом товарищи предложили турне совершить по Европе и Америке. Чтобы продемонстрировать пролетарскую солидарность и, если получится, деньжат подсобрать на дело революции. Не хотелось ехать в качестве побирушки, ведь и так на дело той революции значительную сумму от писательского заработка отдавал, и дочка в Нижнем от дифтерита в то время сильно болела, жена молила в письмах приехать домой. Товарищ Красин тут подсуетился, похоже по заданию того марксистского кружка, и уговорил в напарницы по турне красивую актрису Андрееву, очень подходящую под эстетический идеал сочувствующего революции писателя. Провожали на вокзале с красными транспарантами, кричали «уря» отъезжающему сочувствующему, желали удачи в революционном подвиге.
Пока колесил по турне, дочка померла, задохнушись дифтеритными плёнками в горле. Отправил из Чикаго в Нижний деньги на похороны. Сколько всего насобирали валюты в революционную кассу, то ведал только разбирающийся в финансах товарищ Красин и актриса, пересчитывающая поступающие деньги. Великий американец Марк Твен только суетился вокруг со своим постоянным «камрад, о-кей, о-кей, камрад» и унижался в отелях особо пуританских штатах, отказавшихся селить глашатая пролетарского гнева, приехавшего в сопровождении дамы для интим-эскорта. С неприятным чувством неудачника, не оправдавшим надежд возвращался из той поездки и ещё с дороги дал телеграммой распоряжение, чтобы перечислили в марксистскую кассу всю годовую прибыль своего издательства. И опять, задумываясь об окружающей жизни, чувствовал себя наивным босяком, которого ушлые люди с большой дороги пригласили в трактир перекинуться в картишки.
От возникающих смутных мыслей в голове ничего литературного, художественного не писалось, как отрезало. Из газеты, только что основанной группой политически близких товарищей на деньги, от прибыли его издательства «Новая жизнь» теребили: давай, давай про бурю… Не хотелось уже «про бурю», мысли несвоевременные лезли в голову – к чему в конечном итоге для России приведёт эта буря, и 58 статей тех раздумий лежали в черновике. Товарищи-единомышленники пытались приободрить загрустившего не к стати буревестника, но буревестник ушёл в хандру, наблюдая из окна, почти не выходя из квартиры, наступающие признаки новой жизни, сущность и характеры творцов той новой жизни.
«Да, я имею право, - писал он пока мысленно, - говорить обидную и горькую правду о народе, и я убеждён, что лучше будет для народа, если эту правду скажу я первым, а не те враги народа, которые теперь молчат да копят месть и злобу, чтобы… плюнуть ими в лицо народа…»
На сплошных уличных митингах вершители народной судьбы. Милюков своим вечным «Дамы и господа!», Керенский со своей адвокатской риторикой «Братья!» то в господском костюме, то в военном френче, Ленин после броневика, сняв котелок, в кепке, научные термины в речах. Вооружённый народ, слухи о прибытии дикой дивизии, предчувствие гражданской войны при общей народной эйфории в ожидании новой жизни. Совершили товарищи-марксисты переворот, разогнали Учредительное собрание, свергли царскую тиранию, запрещающую свободу слова и закрыли свою же газету, опубликовавшей те мысли не в духе революционной эйфории. Среди вооружённой толпы, как и следовало ожидать от русского народа, начались взаимные перестрелки под выкрикивание одинаковых лозунгов и распевание одинаковых песен про свободу.
6.
Писательская привычка формулировать приходящие в голову мысли о нагрянувших событиях и воплощать их письменно требовала реальной реализации – но то что писалось уже считалось новой революционной цензурой «несвоевременными мыслями». Замкнулся в себе, и только голова трещала от мучительных раздумий: дикий народ, не желающий участвовать в государственном строительстве, то ли специально отвлекаемый новой властью на всякую новую борьбу, на новые фронты вплоть до Тихого океана, до освобождения Украины, Финляндии, Польши, получивших недавно свободу. А в битвах люди ожесточаются, звереют, снижается уровень культуры, учатся разврату, воровству, анархии, самосуду без суда и совести. Нет,- писал,- не классовая опасность угрожает России, а возможность одичания и перманентна вражда между бывшими соратниками по революционному делу.
- Горький – не политик, - говорил вождь революции. – Широкая натура, добрая душа, но не политик. Не способен к политической масштабной стратегии. Его талант в призвании - влиять на сознание масс и надо направить его гений в пользу революционных преобразований, но не во вред. Нужно озаботить товарища Максима нужными для дела революции задачами, пустить его международный авторитет в пользу молодого государства свободного от эксплуатации народа, возбудить в европейских странах горячее сочувствие нашей революции. Ценить, понимать и правильно использовать таланты – одна из первейших задач новой власти!
По смерти вождя в морозном январе вполне искренне выразил в траурной статье свои ответные чувства великому Ленину, сознавая значение его личности для метаморфоз в мировой истории. Однако ж. спустя несколько дней после похорон попросился на отъезд в итальянское Сорренто, где ещё после возвращения из турнэ присмотрел себе уютное гнёздышко на острове. Просто устал от той обстановки и взятых на себя моральных обязательств помогать по мере своих сил всем обиженным новым устройством общества, когда вдруг обнаружилось, что отверженных людей не уменьшилось, а, скорее числом увеличилось. Но, оказалось, что всякая мера сил имеет свою меру…
«Скатертью дорога» сказал, даже чуть обрадованный министр всей революционной культуры Анатолий, с которым впервые познакомились в одном купе поезда Москва- Вена, где будущий революционный министр восседал с бокалом вина в одной руке и с другой рукой на оголённом плече знойной брюнетки-балерины.
7.
Ну-у, и уехал… Чтобы попытаться начать писать дальше то, что считал художественными текстами про человеческую странную душу, мыкающуюся всю свою жизнь в страстях между злом и добром, самим же и творимыми. Не сразу и с большим душевным напрягом уже получалось погружение в мир придуманных персонажей: не хватало тех хорошо знакомых личностей с русской душой нараспашку, давила гнётом на сердце та тоска, выражаемая французским словом «ностальгия». Частенько вспоминались жизненные наставления повара Смурого: живи, не задумываясь, просто иди и смотри на жизнь. Тянуло в Россию, хотя кругом и море ярко синее и небо сине-ласковое – но никак не родное, российское. И письма вот из советской России приходят, зовут люди простые, рабочие и крестьяне назад, домой. Пишут, что ждут своего, народного писателя, очень он им нужен. Даже нынешний любимец публики, грубиян Маяковский прислал чрезвычайно язвительную поэмку, рифмованную, как топором нарубленную, с намёком, призывающим вернуться. Под такое настроение также вспоминалось и наставление великого Гюго, что принципы в итоге приводят к пропасти…
Отдельное, специальное заседание Политбюро большевистская партия провела на тему возвращения пролетарского писателя с буржуазной чужбины.
- Хэ-э, - сказал на том заседании новый хозяин партии и страны, - Владимир Ильич мудрый был человек и он понимал, как важен для строительства социализма талант Горького. В своей статье о партийности и литературе наш Ильич мудро указывал, как надо работать с товарищами писателями. Этот творческий контингент служит тому, кто ему платит. И без всякой лирики тут, по-марксистски жестко : бытие определяет сознание. Вот, товарищ Ежов, что ваши славные чекисты предпринимают в этом направлении, по возвращению Горького и его таланта на службу по строительству социализма? .. Это мы знаем, что целый отдел вашего аппарата шлёт письма от имени трудового народа туда, в ту Италию. Но нужно принять меры с учётом обуявшего весь мир капитализма кризиса и депрессии, вот тут и нужно принять меры, чтобы капиталистический кризис отразился на гонорарах пролетарского писателя, через его бытиё конкрэтное, так сказать… Ми тут социализм строим бурными тэмпами, расцветаем, а буржуазный мир загнивает. Вот эту мысль надо довести до сознания товарища писателя… Нам нужны в нашей борьбе талантливые люди, способные влиять на сознание масс воспитываемого нами поколения. И это обстоятельство не менее важно, чем задача по индустриализации страны.
Чтобы почувствовал наш гениальный пролетарский писатель разницу, Конкрэтно, так сказать…
8.