(рассказ)
И двум бокалам не прозвенеть, если второй из них поднять некому; и свой, наполненный вином, не осушить, есть чекнуться будет не с кем. Заказав праздничный ужин и попросив приготовить шампанское во льду, машинист паровоза Алексей Алексеевич наблюдал, как веселились за соседними столами, слушал жизнеутверждающий звон хрусталя и ноты эстрадной любви со сцены... положив оплату заказа на стол, он покинул зал. Почувствовал, что и вино не даст
желанного покоя, атмосфера не способствовала тому. Сама по себе жизнь не жестокая, жизнь жесткая, жизнь прочней металла, когда ты один.
Валерий Шелестов - бестолковый, но решительный - распахнул дверь, по стылым ступенькам поднялся в сени. Доски скрипнули под ногами, словно упрекнули в том, что он так легко позабыл приютивший его некогда дом. После улицы здесь было сравнительно тепло, Шелестов перевёл дыхание, осмотрелся, ориентируясь в сумеречной темноте. За ушедшие годы в сенях - никаких перемен. Он потянулся рукой к выключателю (выключатель был на старом месте), включил свет. Да,
всё было так, как и прежде. Вот сундук с рухлядью - сундук этот мешал всем, но не трогали: добро в нём матери тещи. Закуток с углём. Полные колодезьной воды вёдра на скамье, на той самой скамье те самые ведра. Тёмную поверхность воды рассекали стрельчатые тонкие льдинки. На дальнем ведре висел корчик, и Шелестов, не испытывая жажды, попил всё ж, разламывая крепкими зубами режущий холодок льдинок.
- Всё по-старому, как жизнь поставила,- проговорил он, вытирая губы замерзшей рукой. Добавил: - И всё-таки что-то изменилось. Что?- и, словно вспомнил: - Пирогов не слыхать.- Давал знать о себе голод, проголодался. В сенях пахло сосной, углем, холодом, а точней - зимой да напрочь разорванными отношениями.
Скрипнула дверь горницы - в накинутой на плечи фуфайке на пороге вырос Алексей Алексеевич.
- Кто здесь?- спросил он, щурясь.
- Свои! Шелестов я, Лера. Заснеженный слегка, но... но без грима.
Они переглянулись, мгновенье-другое узнавали друг друга. Алексей Алексеевич оставался безразличным к появлению случайного гостя. Вот он - точно!- был свовсем не таким, каким прежде знал его гость.
- Не узнаешь, батя? - спросил Шелестов, убеждаясь: вот она - перемена.
- Не узнаю? Почему не узнаю? Узнаю, но зачем пришел, если не звали?
- Не пустишь, что ли?
- Заходи, гостем будешь, - высокий, худой, сутулый Алексей Алексеевич медленно и неловко повернулся, снял с плеч фуфайку, повесил на гвоздь у двери.
Остановился в прихожей, пригладил на затылке волосы, взглянул на себя в зеркало. Одет он был в свежевыглаженную сатиновую косоворотку, но хлопчатобумажные брюки его были помяты, как и валенки под коленями. Брюки он носил без ремня, пояс их загнулся на бёдрах и белел подкладкой. Ладони у него тонкие и широкие, грудь - худая и широкая, лицо - скуластое и тоже широкое. Если бы Шелестов умел читать человеческие портреты, как книгу, он узнал бы, что и душа у Алексея Алексеевича добрая и широкая. Вокруг сжатого рта отсутствовала прежняя его улыбка, удалилась куда-то, может быть, заблудилась в сорняках воспоминаний, навеянных гостем. В карих глазах его, не знающих озлобления, улавливалась способность прощать чужую вину. Молча прошел он дальше в горенку, включил телевизор, отозвался оттуда:
- Рассказывай.
- Да нет, батя,- возразил Шелестов,- некогда мне с разговорами заседать. - Пошутил запоздало: - Заходи, гостем будешь, бутылку купишь, хозяином будешь... Так? - достал из кармана вино, поставил на стол. Продолжил: - Поскольку хозяин я, то прошу на закусь сваргань что ни то, я как тот солдат: дайте, дядя закурить, а то у меня спичек нет, да и переночевать негде. Но быть кузнецом собственной судьбы - хорошо.
- Будь, если хочешь,- Алексей Алексеевич присел с той стороны дощатой перегородки к теплой печке на табуретку, слушал передачу "Для вас, родители".
- Дай мне хоть штопор, батя.
- А ещё чего тебе?
- Стаканы.
- И грибков?
- С пирогами,- улыбнулся Шелестов.
- Придёт мать, она специально для тебя таких пирогов подаст, что есть не захочешь,- Алексей Алексеевич намекнул на тёщу.
В голосе его Шелестов уловил скорей насмешку, чем угрозу: не прощенная обида за дочь вырывалась наружу, самолюбие его было задето. Валерий не то, чтобы не допускал такой встречи, просто считал это неуместным теперь: что было, то было, можно и поласковей. Проделал он не ближний путь в непогоду, но им вроде и гнушались. По телевизору педагоги и родители сложно и многозначительно искали проблемы в семейном укладе, находили, но решения злокаверзных проблем рушащейся семьи не видели. Взглянув на экран, Шелестов улыбнулся: пускай решают, делать, похоже, людям нечего, нечем более полезным заняться. Ну, не встречают его пирогами, так приехал он по делу, в конце концов взглянуть на сына имел он полное право. Общения родителей с детьми не запрещены. Бутылку он открыл, хотелось ему мира и взаимопонимания, да и времени было в обрез: вернуться
предстояло сегодня.
- Что Варвара Ивановна все ещё на службе?- спросил он, проявляя заботу и о тёще.
- Трудится.
- Она ведь на пенсии?
- Одно другому не мешает.
- А Валентина?
- Торгует в магазине,- ударение в слове "магазин" Алексей Алексеевич делал на второе "а", как и прежде.
- Как Василёк?
- В школе Василёк. Учится.
- Да, да, он должен быть школьником, время бежит. Струится, словно куда-то оно стремится.- Но вот ведь дрянь дело, у меня времени почти нет,- огорчался Шелестов.
- Куда ты подевал его?
- Куда? Да никуда.
- Я так и подумал.
- О чём тут думать? Через час с небольшим поезд в город, или прикажете мне ночевать у вас? Рубль, небось, сдерёте за ночёвку, как в гостинице?
- Сдерём, а то как? С паршивой овцы хоть шерсти клок.
- Обижаться мы умеем,- Шелестов достал стаканы, вилки, нож. Нашел хлеб, порезал. Покосился на холодильник, спросил: - Серьёзно, что это у вас изба не пахнет пирогами?- ему хотелось вернуть к себе расположение тестя, в общем-то смирного и приветливого, пошутить с ним, короче, намекнул: не до пирогов, открыть бы холодильник, там разве птичьего молока нет: Валентина заведовала в продовольственном отделе.
- Для кого печь пироги? - из-за стены спросил Алексей Алексеевич, не принимая навязываемого ему панибратства.
Смотрел он телепередачу, похоже, и разговаривал с тем отцом, который пришел на
свидание с ребенком в репортаже. А того, что бывший зять с дороги, что ему не лишне бы согреться за едой, Алексей Алексеевич не замечал.
- Как вы тут без меня?- закинул Шелестов удочку с другой стороны: может, так клюнет?
- Ничего. Живём, не помираем.
- Изменился ты, батя. Зашел я в сени и почуял: всё тут переменилось,- откровенничал гость.- Раздеться можно хотя бы?
- Валяй, если на поезд опоздать не боишься. Ты зачем свалился к нам?- неожиданно спросил хозяин.
- Да выпить с тобой, а что?- Шелестов разделся.- Туфли снимать не стану, в доме есть женщины.
- В Сеструхином хуторе всё есть,- безразлично сказал Алексей Алексеевич.
Пылали конфорки, гудела печь. Вьюшка вздрагивала. По избе передвигался тёплый воздух, покачивая ситцевые занавески, закрывающие верх печи, и тюлевые - у окон. Неподвижно висело под потолком ружьё с потертым ремнём и патронташем. "Когда достал? Охотой он вроде не занимался? Зачем ему ружьё?" За окном гудело, продолжало пуржить. Стояла та недобрая пора, когда домашний уют кажется земным раем. Двойные рамы, замороженные снаружи, против стола пропускали сквознячок, но это пустяк, вроде безобидной шутки. В избе благодать, настрой себя на однотонные размышления о мирской юдоли,- больше ничего и не надо. Шелестов вспомнил общежитие, укладываясь спать, там приходилось натягивать на себя два верблюжьих одеяла. Кое в чём, понятно, в городе он
прогадал. Странная это шутка - жизнь: в одном повезёт и выгадаешь, в другом, если не повезёт, понесёшь убыток,- и некому жаловаться: виноват сам.
- Так за встречу?- прервал Шелестов нить своих сожалений.
- На здоровье,- Алексей Алексеевич отвел его руку, погладил седины, почесал подбородок, вздохнул, словно его тяготило то, что он не выбрит. Поправил верхнюю пуговицу застёгнутой наглухо косоворотки.
- Н-да,- Шелестов заметил, как взволнован тесть.- Характер!- и затянулся
сигаретным дымом поглубже.
- Небось, не привыкать в одиночку лакать,- сказал Алексей Алексеевич.
Теперь промолчал Шелестов.
На полках тумбочки под телевизором стояли книги. Его учебные пособия по тракторам и автомобилям вперемешку с классикой - отечественной и зарубежной... Там где-то должен был быть Хлебников! Причина его визита в Сеструхин хутор. Как-то в разговоре с приятелями Шелестов обмолвился, что в деревне у него осталось настоящее богатство - библиотека. К стыду своему не читал он даже "Тихий Дон", но в "Анну Каренину" заглядывал, открывал переплет и собирался осилить роман, времени, разумеется, не доставало, а разговор вертелся вокруг времени да ещё о том, кто имеет право называться культурным человеком, а кто не имеет такого права. И выходило: культурным человек не имеет права называть себя, если нет у него библиотеки. От других Шелестову отставать не хотелось, поэтому он и ляпнул про библиотеку, добавив, что библиотека к него ещё и богатая. На беду присутствовал там въедливый поэт, член городского литобъединения, внештатник и городской и областной газет, слесарь из автогаража, он-то и подковырнул
Шелестова: если нет у тебя Пастернака, Цветаевой да Хлебникова, то и библиотеки нет, потому что остальное - макулатура, а макулатура - не библиотека. "О чём трёп, старик,- поддержал местное светило Шелестов,- Хлебников - мой любимый поэт, а Морковка зацветёт, появится и Морковка". "Ври!- не верил самородок.- Хлебникова нет в городских когизах". "Не стану божиться, но лучше процитирую". "Гони!" "Когда умирают кони - кони плачут, когда
умирают люди - люди поют песни..." "Ещё". "Барыня, сегодня в десять тебя повесят..." "Ну и память у тебя... В культурные метишь? Очень мило..." "А то!" "Да то, если есть - волоки, с меня двести рублей. Если врёшь - с тебя сотня!" "Идёт!" Их окружили. Они ударили по рукам. Деваться некуда, да и двести рублей лучше двухсот фантастических друзей. Замётано. Это и была причина появления Шелестова на забытый богом и людьми полустанок.
- Забираю свои книги,- гость направился к тумбочке. Раскрыл "Анну Каренну", произнёс: - Во-от, со страниц исходит дыхание культуры!- если в городе это слово вроде и принижало его, то здесь, напротив, окрыляло.
- Забирай,- разрешил Алексей Алексеевич. - Забирай, твои. Но и тебе они зачем?
- Ох, батя... иные вопросы раскрывают человека глубже, нежели ответы. Понимаешь?
- Нет, не дано. Не понимаю.
- Не догадываешься, зачем существует культура? А? Теперь понял или пояснить?
- Поясняй... заодно и себе.
- Ты меня умиляешь, честное слово.
- Посмотрел бы Васильковы тетради,- голос Алексея Алексеевича, произнося имя внука, сделался мягче.
- От тетрадок избавь, за тетрадки учителя деньги получают да и матери радость. Ясно? А как учится Василёк?
- Без отцов все дети учатся одинаково.
- Хорошо или плохо?
- Одинаково.
- Ну и беседа... - Шелестов распрямился, вскрикнул: - А где Хлебников? Он был здесь!
- Какой?
- Ты это, батя, кончай! Я - добрый, добрый, но...
- Никого у нас из твоих друзей не было.
- Я сказал: шуточки у меня не пройдут. У меня была книжка, написал её Хлебников. По пьянке в районе купил за копейки, а цена книжки в культурном мире сто рублей, если не все двести.
- Поди, Василёк читает, мы ничего твоего не трогали. Пусть валяется, карман не тянет.
- Второклассник? Да я сам и то... Василёк букварь-то хоть осилил?
- Ты и рад? Осилит. Без помощи не оставим. И читать научится, и писать, и жизнь понимать.- Представить, что Шелестов приехал за книгами, Алексей Алексеевич не мог.
- Деревня!- возмутился Шелестов. - Ничего оставить нельзя,- порылся ещё, обнаружил Хлебникова, никто не открывал книгу с тех пор, как была она поставлена на полку. О находке гость промолчал, повторил с неприязнью: - Ничего доверить нельзя.
- Семью, сына доверил ты деревне, осчастливил, а тебе не угодили? Не жжёт ли подошвы городской асфальт?
- Мы с тобой мужики, батя...- заводился, было, Шелестов, но сообразил, что ссора к добру не приведёт, вынес книги в прихожую, стопкой поставил на стол, чтоб не забыть, вернулся к тестю, присел перед ним на корточки, улыбнулся тепло и примирительно: - Батя, я и сам себе бываю в тягость, порой сам себе не рад. Запросы у меня жителя следуещего века, а живу я в текущем веке, ты не бери в голову. Надо помнить хорошее, разве не было у нас хорошего? Помнишь "Поплавок"?
Кулаки Алексея Алексеевича дрогнули, глаза старика прояснились.
- И о вечном забывать нельзя, батя, о самом прекрасном - ни минуты...
Алексей Алексеевич помнил "Поплавок". Всё тогда у них складывалось впрок, по людски. Вышла Валентина замуж, появился зять - ещё один!- веселый, уступчивый, разбитной. Стояли тихие долгие вечера конца мая - родился Василёк! С первого дня своего появления на свет покорил внук сердце деда. Не отходил от него Алексей Алексеевич. Женщины буквально прогоняли его. Уходил он в поля. Встречал зятя с работы. Было просторно вокруг, вольготно и радостно. В травах,
как в церкви, звучали хоры. Небо было высоким-высоким и как бы личным, ручным. Понятными были голоса птиц, скрипы-перескрипы кузнечиков, каких-то мышек да сусликов. Что говорить, и безоблачное небо, и птицы, и кузнечики владели одним голосом - голосом внука. С какой гордостью кланялся дед степному простору, облакам над горизонтом и самому горизонту - стрелке бозостановочного времени суток и вечности, вслух говорил, как в природе все навсегда продумано, как светло, как по-русски. Говорил, краснея, за пышность неизвестно откуда
появляющихся красивых слов. Брал грязного Шелестова под руку, называл его ласково - Лерой!- вёл в "Поплавок", построенный неизвестно кем на берегу речки буфет, обычно заполненный туристами, угощал Леру пивом и рассказывал незнакомым людям о своей жизни, о своей профессии машиниста паровоза, о жене, женщине надежной и выносливой, о дочерях, целый выводок внучек нарожавших ему, и о зяте Лере - Лера подарил внука Василька! Если есть в жизни ещё какое-то счастье, назовите его ему! И люди, разинув рты, слушали машиниста паровоза, будто бы ни у кого из них не было ни жены, ни дочерей, ни зятьёв, ни, тем более, внуков, будто бы слышали они об этом впервые. Гордый Шелестов улыбался, прихлёбывал пиво. Иногда спрашивал людей, на своих ли они "тачках" разъезжают по стране или на казённых? Спрашивал про городские заработки и огорчался, что никогда не видел магазина, где продают автомобили. Утверждал: "Автомобиль - это хорошо, если свой автомобиль!" Если бы его спросили, зачем ему автомобиль, куда он мечтает поехать, Шелестов не ответил бы. Не один он желал иметь то, что и даром ему было не нужно, но его не было, и он изливал негодование на весь белый свет.
Что произошло потом, Алексей Алексеевич толком уразуметь не мог. Подрос Василёк, забегал, зазвенел, защебетал - радоваться бы только, неужели это не радость?
"Василёк, скажи: конь!"
"Иго-го..."
"Скажи: корова!"
"Му-у..."
"Скажи: папа!"
"Воть!"- кидался к Лере, одаривая отца самой счастливой улыбкой.
Вместо радости и счастья - горькая отрава развода.
Шелестов уехал в город. Уехал зарабатывать то ли на личный, "свой" автомобиль, то ли неизвестно зачем. Оставил он одни вопросы без ответов. Почему, из-за чего уехал? С женой что не поделили? С тёщей? Не всё на виду в семье, и мало одной жизни, чтобы разобраться в этом. Не стало у Василька отца, исчезло "воть", откололась о п о р а с и л ы в крохотном
мире его. И теперь, чувствуя прикосновение ладоней, надеясь и опасаясь надеяться на возможное возвращение зятя, Алексей Алексеевич проговорил:
- Лера, а помнишь - "воть"?
- Васильково?- Шелестов засмеялся, обрадованный переменой в тесте, пошёл наливать стаканы. - Так бы давно, батя. Так бы сразу. Присаживайся, чёкнимся!
- Не пью я, ты знаешь. Никогда не пил. Лера,- стал он в проёме двери,- из-за чего вы разошлись? Чего не хватало вам?
- Опять двадцать пять. Опять за рыбу гроши. Как на суде: гражданин, почему вы разводитесь? Причины? Нет причин. Нет. Разошлись и всё. Людьми захотелось стать, дано ли осилить это понятию? Характерами не сошлись. Ясно? Общество не способно обеспечить семью, вас этот ответ устраивает? Семья - это возврат к рабству, будь оно неладно. Давай выпьем, батя, немножко можно. Ну, не пил, не пьёшь, а теперь возьми и выпей. Или так и умрёшь, не попробовав? Что... Не осуждай меня. Я никого не осуждаю. Мы одинаково наказаны, хотя виноваты по-разному. Для меня ребенок - ярмо, да, да, между нами будь сказано. Без обиды.
Но я выплачиваю э л е м е н т ы - тридцать семь рублей, не кот наплакал. Честь-честью. Я судьбу, и это не секрет, женитьбой на твоей дочери перечеркнул крест-на-крест. Кто за меня теперь пойдёт? Никто. Дочь генерала отказалась от меня, когда узнала, что я - "элементщик". Дочь секретаря горкома отвернулась, хотя я устраивал её по всем параметрам. Отрезала: ту бросил и меня бросишь, а позор к лицу ли мне? Порядочных не опозоришь. А брошу - судьбы своей никто не знает. Так с теми бы можно жить, а с дочкой машиниста паровоза - нельзя, батя, не обижайся. Факты надо называьть своими именами. Я оптимист, на мой век
этого добра хватит. И накормят, и напоят, только целуй их крепче.
- Только целуй?
- Покрепче.
- По-культурному или можно и по старинке?
- Эх, по паровозному ты горазд, но жизнь - глубокая река. Но я - живой человек. И давай, знаешь, по-мужски... Иначе я начинаю догадываться, что мне жестоко не повезло и с тестем, не только с тёщей. Та всё грохотала на весь хутор: зять - дурак! Невезучий я человек, прости, говорю откровенно. Правду люблю! Потому и не везёт, что правдохлёбам жить трудно. Это надо понимать. Что ж ты меня так встречаешь-принимаешь? Вроде алкоголик какой в дом ввалился? Я сам не пью, если хочешь знать, это ты спаивал меня: пей, Лера! Угощайся, Лера! А я за рулём... Скоро и у меня своя тачка будет, я каждую копейку берегу. Вот вам и "зять дурак". Найдите умного. В коллективе АТП пользуюсь я авторитетом, заслуженно, мой портрет на Доске почета выставлен. Обо мне очерк в газете написали, уважают меня, считаются со мной.
- За какие заслуги, интересно узнать?- Алексей Алексеевич прислонился к стене, чтоб не выдать дрожи сердца, негодования, вызванного сознанием того, что надежда на возвращение зятя всего лишь мыльный пузырь. - Тут ты землю пахал, а там? Или очерки уже пишут и о тех, кто х л е б променял на н а х л е б н и к о в а, а семью на дочерей генерала?
- И там земля,- продолжал Шелестов, считая почему-то, будто со стариком он обращается мягко. - Асфальт - он сверху, а колупни авсфальт - под ним земля. Я и там, в АТП, на тракторе вкалывал: трактор - это мотор, город без мотора - ни взад, ни вперед. Водительскую должность заслужить надо. А о семье... что с тобой о семье толковать?- он склонился над "Анной Карениной", прочитал: - "...Кваждая несчастная семья несчастлива по-своему..." П о с в о е м у! Это значит, что на каждую семью надо отдельного судью, не одного на весь
район. "... Всё смешалось в доме Облонских..." Так-то, батя, и не размешать теперь, раз уж оно смешалось. - Шелестов хлопнул ладонью по книге, засмеялся.
- Людскому горю радуешься?
- Своему. Что ты упрекаешь меня разводом? Я первый или последний? Все сплошь разводятся. Вот и графы тоже разводились. Что ж ты меня, Шелестова, винишь? Одного? Всех вини, или духу не хватает?
Телепередача для родителей закончилась, сообщали последние известия. Чего-чего только не творится в несчастной России... Затем - прогноз: в ближайшие дни без перемен. Хоть непогода устойчива.
- Смейся... Просмеёте все на свете.
- Поживём, увидим. Я радуюсь афоризму: Толстой понимал жизнь и далеко вперед видел.
- Пора бы тебе самому свой афоризм заиметь, бедный ты "в о т ь".
- И я о том же.
- На баразе не купишь,- махнул тонкой рукой старик.- И в магазине не продают... совесть,- произнёс он своё ужасное слово "магазине" с ударением на втором "а".
- Да вот тебе в порядке бреда: приехал зять, его надо пирогами встречать! Сойдёт?
- Сперва будь им, так и пирогов дадим.
- Ворчишь. Мне, откровенно говоря, всё это по стоп-сигналу. Я человек открытый. Я ведь Валентину оставил из-за её бесконечного ворчанья: книжку в руки возьмёшь - ворчит, на диван сядешь - ворчит, опоздаешь к ужину - два дня молчит, слова не дождёшься. Сколько можно? Тормоза терпения изнашиваются. Надеюсь, теперь успокоилась, довольна по самые уши. Ты не таким был, батя. Выходит, бабы и тебя подмяли. Сразу видно: человек переменился.
- Сам-то чего добился, семью оставив?
- Свободы! Одного этого достаточно.
- Зачем тебе свобода? От семьи, от совести, от самого себя?
- Ох, такой кукурузой несёт, что хоть не дыши. Зачем культура, зачем свобода? Зачем вообще живёт человек, а?
- Объясняю, слушай. Звтем, чтобы отвечать за свои поступки, а то и не только за свои. Мать родила Валентину в трудный год, в самый трудный для страны год. Время страшное - это тебе не городская жизнь и не сельская, это свобода без скидок на узаконенные поблажки. Личного времени вообще нет, даже в мыслях нет. Но я вырывался, забегал домой - к детям. Не смотря ни на что. На минуту. Буханку передать. Мыла кусок. Взглянуть на них, от них сила возвращалась, сколько бы её не расходывалось. Посмотрел - и кати, и кати, и кати... Фронт
не ждёт. Там люди. И нелюди там. Под бомбами, по минам надо катить да так, чтобы не попасть под бомбы, чтобы не наехать на мины, потоу что в вагонах за спиной - люди, потому что у каждого из них дома родители, жены и детишки - корни жизни человеческой, которые я не имею права оборвать. Так правильным было тогда, так правильным остаётся и по теперь, так правильно будет всегда. Думаешь, в кабину паровоза не залетали пули? Ошибаешься. А и не выкроишь минуты, едешь мимо, на гудок жмёшь: услышат гудок - и то легче. Сердце стучит,
точно черти по голове поленом колотят. По щекам и не поймёшь что - то ли пот льёт, то ли лёд катится...
- Война давно закончилась, извини, это не аргумент. Мой отец там остался, а ты всё-таки выскочил из-под бомб. Мне, однако, пора. Пока. Васильку передай: отец приезжал, но торопился, повидаться времени не было.
- А ты убедил меня?.. Для тебя война закончилась давно, а для меня не далее, как вчера, если вообще она закончилась. Но был наплыв перемены: да, победа. И позволил я себе отметить тот день в ресторане. Поужинать, что ли, в тишине и без спеху. Заказал. Принесли ужин. Я смотрел на людей, слушал музыку, а к столу присаживались мои помощники, кочегары - те, кто никогда больше не придёт в этот наш мир... Рука не подняла ни стакан, ни вилку... поднялся я и покинул праздничный стол...- Алексей Алексеевич разгорячился, поддерживали дух павшие его друзья-сотоварищи. - А ты приехал к сыну, вина привез. На что ребенку вино? Какой подарок для памяти ему приготовил ты? Где болтался ты столько времени? Ездил по городу на тракторе? К нам занесло тебя неизвестно что, скорей всего - непогода. Всё ты позабыл, всё. Мне Василёк внук, у меня для него... вон ружьё висит: вырастет, мужчиной сделаю. В гараже мотоцикл стоит - освоит, пусть ездит на здоровье. В школу за руку водил его, и сейчас, в метель, пойду за ним
после уроков. Что ты для него? Ничто. Тридцать рублей выплачиваешь - не слишком ли дешево отделался от самого дорогого человека? Словами-то какими прикрылся: культура, свобода... Лев Толстой... Да твой отец выпорол бы тебя ремнём... Погоди, я и сам это сейчас сделаю, ложись на табуретку...- он обернулся туда-сюда, вскочил в приходжую... комната была пуста.
След зятя простыл. Алексей Алексеевич провел рукой по поясу, ну да, ремня там
не было. За всю свою жизнь ни одного ребенка он и ладошкой не хлопнул.
На столе стояла бутылка с вином, стаканы - один пустой, другой полный. Лежали вилки, нож, хлеб. Дымилась сигарета, оставленная в блюдце. Телевидение транслировало космическую передачу: жизнь в космосе была такой не земной, такой далёкой, что ставила в тупик: кому и зачем она нужна, если на селе в семье порядка нет? Вино осталось не распитым.
Шелестов спешил к поезду...
В городе он отправился в ресторан обмыть выручку за том Хлебникова. Только двум бокалам не прозвенеть, если второй из них поднять некому; и свой, наполненный вином, не осушить, если чекнуться будет не с кем. Заказав ужин и попросив открыть шампанское во льду, Шелестов наблюдал, как веселились за соседними столиками, слушал жизнеутверждающий звон хрусталя и музыкальный трёп со сцены о любви для озомбированных хмелем голов, он положил оплату заказа на стол, покинул зал. Что происходит? Ведь жизнь сама по себе не жестокая,
жизнь жесткая, жизнь прочней металла, когда ты один.