Глава 9.
Свиньи обглодали Гришку до белых косточек, которые Аграфена закопала в саду под старой яблоней.
А на настойчивые расспросы соседей куда подевался хозяин, который обещался вспахать конём три поля, отвечала, что сама ждёт не дождется. Поехал, мол, в город на ярмарку, да третий день не возвращается. Не ровен час в руки разбойников попался.
В ту пору в округе орудовала шайка головорезов. В деревни не совались, а вот на дорогах озоровали. Редко кому удавалось вырваться от них живыми.
Вот и Гришка, по словам жены, попал к ним в руки. Горевать не горевала, но заупокойную службу заказала. Всё же людям так спокойнее. Людям нужен повод для чесания языками.
А Ефросинья, после того, как увидела издыхаюшего отца с вилами в пузе, лишилась дара речи. Она и так была не больно разговорчива, а тут и совсем замолчала. А матери было всё равно. Да и что она могла сказать дочери, которую не любила, но терпела потому, что так надо было.
Так и жили две молчаливые бабы, взирая на белый свет без радости и интереса. Люди им сочувствовали. Оно же повелось так, что бабу становится жалко, когда она остаётся одна. А до того, пока с ней рядом мужик, какая может быть жалость. Радоваться должна, что под присмотром да, как за каменной стеной.
Через пол года Аграфена заметила, что её дочь очень сильно раздалась вширь. Пузо так и лезло на нос, беззастенчиво выпирая из просторных платьев Ефросиньи.
А когда заставила дочь до гола раздеться, то тут только и поняла, что Гришка постарался на славу.
- Горе ты моё горькое,- только и смогла сказать Аграфена, впервые за много лет по-бабьи заплакав в голос.
Плакала смачно, как может плакать баба, которая всю жизнь копила горе в себе, никому не показывая.
Глядя на мать завыла и Ефросинья, ударяя себя кулаками по животу. А оттуда, будто сражаясь за свою никому не нужную жизнь, показывались маленькие кулачки. Ребёнок толкался, парируря внешние удары. Он хотел жить, не понимая, что здесь ему были не рады.
Аграфена увидела, как живот дочери разрывался изнутри, и в её сердце наконец-то всколыхнулось что-то такое, что можно было назвать любовью. Она схватила руки дочери, не позволив колотить того, кто ни в чём не был виноват.
До глубокой ночи просидели мать и дочь на полу обнявшись. Ефросинья положила голову матери на колени, а та гладила её по голове и пела такую нужную, но запоздавшую на десятки лет, колыбельную:
- В зы;бке резно;ю дитё усыплю;
Лю; лю лю; лю лю;
Лю; лю лю лю;
В но;щи да бу;де дочу;рочка спать
До;брию песнь дитю напева;ть
Ве;лес прему;дрой по млеку идёт
В ко;робе о;н сновиденье несёт
Ма;лой дочу;рке желает усну;ть
До;брия дрёма с дитя;ткой побу;дь
В чре;ве да бу;де тибе благода;ть
Коха;ной дочу;рке добре; пожелать
У; лю лю; лю лю;
Лю; лю лю; лю лю;
В зы;бке резно;ю дитё усыплю;…
Начала Ефросинья рожать в полночь. Когда жёлтая луна стучалась в окно, не давая уснуть волкам в лесу. Они выходили на пригорок и затягивали свою тоскливую песню, беспокоя привязанных на цепи псов. Те выходили из своих будок и молча сидели навострив уши, завидуя свободным собратьям, чьи голоса разносились по всей окрестности.
Ефросинья кричала от боли на всю хату, а мать затыкала ей рот, всунув в зубы деревяшку.
- Больно тебе? Знаю, дитятко, знаю. И мне было больно, когда твой батька ерзал на мне. И мне было больно, когда тебя на свет рожала. Вот, так же, как и ты рвала на себе волосы. Ничего, ничего, скоро всё закончится,- хлопотала возле дочери Аграфена. Она раздвигала ей ноги и следила за тем, чтобы появившаяся головка ребёнка не ушла обратно.
- Тужься, милая, тужься,- кричала она, помогая Ефросиньи выдавить из себя ребёнка.
Крик новорожденного потонул в раскате грома, который взялся ниоткуда, и ушёл в никуда. На ясном небе сияли звезды, водя хороводы вокруг царствующей этой ночью луны. Одинокие волки спели свои песни и укрылись в лесной чаще, унося свою тоску в темноту.
- У, какой богатырь. В нашу породу,- говорила Аграфена, рассматривая новорожденного младенца, который смотрел на бабку не детскими черными глазами.
Продолжение следует...