Эту историю мне рассказал один мой попутчик в поезде Москва – Петербург. Я в ту пору часто ездил по делам из столицы в Питер, много было у меня разговоров с самыми разными людьми – такими же путешественниками из Москвы в Питер и обратно, но только он один, этот рассказчик, остался в моей памяти выпукло, словно провел я с ним не три с половиной часа в скоростном «Сапсане», а гораздо дольше – словно маленькую жизнь прожил. Однако, эти мои ощущения, скорее всего, сохранились во мне такими яркими, потому что история, поведанная им, действительно поразила меня – не столько своим содержанием, гротескным и слишком необычным, чтобы не глядя считать эту историю правдивой от начала до конца, – сколько той интонацией простоты и необычайной скромности, с какой она была рассказана мне моим попутчиком. Это был серьезного, представительного вида еще не старый мужчина, в костюме дорогой ткани, в идеально выглаженной белой рубашке с каким-то затейливым, выстроченным тонкими нитками воротником, на коленях его покоился довольно пухлый и увесистый портфель с плетеной ручкой, из кармана портфеля выглядывали бумаги, по всей видимости, какие-то документы. Лицо имел широкое, скулы немного даже выдавались в стороны, что придавало его лицу выражение устойчивое и основательное, глаза его смотрели уверенно, немного, правда, чувствовалась в них какая-то тайная грусть, хотя, конечно, мне эта грусть могла почудится, слишком уж интересным для меня сложился образ рассказчика, становясь все более интересным в ходе его повествования. Как мы, завязав поверхностный разговор двух попутчиков, перешли к его рассказу, в какой момент нашей с ним легковесной беседы мы подошли к самому, быть может, важному событию в его жизни, я уже не помню. Только знаю, что рассказ его начался, как будто он его долго носил в себе, а тут вдруг нашелся человек, то есть я, готовый выслушать эту историю, быть может, и сочиненную, как бывает, а может и правдивую – тут уж решать вам.
Голос его был негромкий, с выдержанными интонациями, без резких всплесков эмоций, даже немного нудноватый, но слушал я его, полностью доверясь этому голосу, хотя такое случается со мной, личностью подозрительной и недоверчивой, довольно редко. Почему я таков, рассказывать тут не место и не время, дело в другом. Попутчик мой, именем Михаил, говорил без навязчивости, не желая ни намеком, ни ноткой, ни полусловом заставить меня поверить его словам, оттого-то мне и хотелось верить каждому его слову.
Ну что ж, пора приступать к его рассказу, который передаю вам в той целостности, какую могла обеспечить моя память, не с компьютерной, конечно, точностью, но и без значительных изъятий и искажений; передаю, как запомнил.
Случилось однажды Михаилу спасаться по делам опасного бизнеса от преследования ребятами одного криминального авторитета, назовем его Анзор. Ребята были хоть и молодые, но ловкие, знали, как обустроить облаву на человека, как взять его живым и передать, не повредив слишком, для решения дальнейшей его участи в руки Анзору. Михаил, однако, имел представление об их приемах и поэтому уходил довольно легко от преследования три дня, но так уж случилось, что обнаружили его через его же мобильный телефон, выследив по звонкам. Широки возможности криминального мира, а в нашей стране ширятся они год от года с неимоверной скоростью – и вот сегодня в руках криминала технологии, что вчера еще были только у полиции и спецслужб. Словом, прижали, что называется, крепко нашего Михаила, вот-вот схватят, а он выскочил из своей машины и бросился через забор на стройку – тогда еще не достроили деловой центр Москва-сити – и побежал к терявшемуся верхушкой в вечернем тумане небоскребу, зиявшему черными провалами пустых окон, не обнесенному еще стеной из сверхпрочного стекла. На площадке не было никого, ни рабочих, ни сторожей. Михаил пробрался на первый этаж небоскреба, вытащил наградной пистолет и затаился. Ребята Анзора рассыпались по площадке, заняли удобные точки для обстрела и тоже стали ждать. Михаил решил подняться выше, рассчитывая как-нибудь увернуться от захвата там – на верхних этажах. Живым он положил ни за что не даваться, это все равно что отсрочить смерть, да еще умереть так, что потеряешь не только жизнь, а перед тем еще и все человеческое достоинство: Анзор знал, как пытать, чтоб пленник умирал долго, все еще надеясь на избавление от мучений.
Михаил, помня военную выучку, прокрался бесшумно в темноте к лестнице, не видной снаружи. Тихонько поднялся на несколько этажей вверх, надеясь отыскать темный угол или укромную комнату, чтоб затаится и ждать рассвета, а там уж легче будет затеряться и улизнуть в толпе рабочих. Поднимаясь по темной, продуваемой ветром лестнице, он уже придумывал, как наденет строительную каску, как сольется с толпой рабочих и обманет хитростью своих преследователей. Вдруг в темноте где-то внизу мелькнул свет. Вот еще раз, и еще раз. «Идут следом», – мелькнуло в голове. Выше подниматься надо, выше, решил Михаил, ускоряя шаг по ступеням. Как же им удалось вычислить его местоположение, если он был в темноте, а им ничего не видать с улицы... Если только... А что, если у них приборы ночного видения есть – вот его и высмотрели, такие дела! Михаил остановился, прислушиваясь. Шли внизу – по той самой лестнице, что и он. Засекли, значит. Но даже с «ночником» найти его след невозможно, он же мог на любой этаж зайти и затеряться. Но погоня шла за ним! Этаж за этажом. Это было видно в зазор между лестничными маршами. Там, внизу, мелькали лучики фонарей, погоня приближалась. И тут Михаил услышал далеко внизу какой-то тонкий писклявый взвизг. Собака! Они шли по его следу с собакой. Ай да ребята! Ай да Анзор! Михаил чуть было не выпустил смешок, так ему стало забавно от мысли, что по его следу ведет вооруженную бригаду какая-то маленькая тренированная сучка!
Михаил нырнул в черный проход шестнадцатого этажа, как было крупно выведено краской на стене. Долго шел в темноте, прислушиваясь к погоне, не вышла ли на его этаж. Он был в одной рубашке, пиджак и куртка остались в машине, осенний ветер насквозь продувал этажи недостроенного небоскреба, так что Михаил, хотя и имел могучий склад сибирского здоровяка, все же на сильном сквозняке стал чувствовать озноб. «Не слягу от пули или пыток, так от воспаления легких», – подумалось ему. Он засел за выступом стены, заняв тактически выгодную в случае перестрелки позицию, и затих. Сквозняк задувал и сюда, в уголок. Михаил вздохнул и повел сильными плечами. Долго так не просидишь. Холодный ветер все тепло выдует из тела раньше, чем ребята Анзора найдут его. Михаил вышел из укрытия и двинулся дальше, надеясь найти еще одну лестницу и спуститься по ней вниз. В глубине коридора, в самой его черноте, закраснелась линия где-то внизу, у пола. Он осторожно ускорил шаг, навел ствол в сторону линии и так шел, пока не уперся в железную дверь. Под дверью едва заметно мерцало что-то красным светом. Толкнул дверь, вошел внутрь. В комнатке было тепло и не шумел ветер, в углу работал старенький обогреватель с раскаленной спиралью. Михаил закрыл дверь и осмотрелся. В сумраке различил деревянные козлы, досчатый настил у стены, на настиле пластиковое ведро из-под краски, в ведре вода, а на бортике – тряпка. Неужели кто-то обитает в этой комнатенке с голыми бетонными стенами? Или рабочие, уходя, забыли выключить обогреватель? Михаил подошел к обогревателю и, сунув пистолет в карман, протянул руки к теплу. Прислушиваясь к тишине, чуть согрелся. Вдруг что-то зашипело и грохнуло за дверью, в щель под дверью повалил дым, желтые языки пламени метнулись в комнату. Михаил забился в угол, закрыв руками голову. Нашли, значит. Выкурить, видно, решили. Михаил тяжело закашлял, сел на деревянный настил, сорвал с себя рубашку, обмакнул ее в ведре с водой, приложил мокрую ткань ко рту, взял дверь на прицел, положив держаться, сколько хватит сил.
За дверью полыхал пожар. Было слышно, как пламя гудит, раздуваемое сквозняком. «Что это они – огнемет с собой, что ли, принесли? – подумал Михаил. – Или просто облили все горючкой и подожгли? Ну, что же... Ладно. Ладно. Пусть так. Ну, страшно, конечно, умирать. Мне сейчас очень страшно. Господи, никогда в тебя не верил. А сейчас, когда стало так близко к смерти, в этом угарном дыму, прошу тебя, спаси! Спаси! Спаси, спаси, спаси, спаси...» – бормотал Михаил в задымленной комнате, весь в поту, слыша, как потрескивает от жара раскаленная железная дверь. Он замолчал: черная догадка затмила ум – да ведь угорит он, задохнется, лишь потеряет сознание, а те так и ворвутся к нему, чтобы взять живым, как велел Анзор. Михаил машинально приставил пистолет к голове, палец лег на курок. Вдруг пламя за дверью как бы затухло, из-под нее показался чистый белый свет, но и он быстро исчез. Дверь отворилась. Михаил выбросил руку вперед и выстрелил.
– Ай, чего палишь! Ну, брось! – раздался в дыму чей-то высокий, гнусавенький голосок. В комнату, дымясь меховой безрукавкой, ввалился маленький старичок, с торчавшими тонкими ручками из широких рукавов какого-то грубого рубища, с вырезанной в нем дыркой, из которой торчала на жилистой тонкой шее голова с всклокоченными волосами и спутавшейся бородкой. – Не будешь? Палить не будешь? – крикнул он, закрывшись рукой и выглядывая со страхом из-за широкого рукава. – Христианин?
Михаил хотел было что-то сказать, то есть ответить, что он-то – да, христианин, а вот кто таков ты – старик? Но вместо ответа хрипло закашлял.
– Ну, покашляй, ишь, надышался, – заметил старичок, подойдя ближе к Михаилу. Михаил прокашлялся, оглядел старичка – удивился его одежде: был старичок в черных, сшитых накрепко из кожаных лоскутов сапогах с задранными кверху острыми носами, брюках из грубой холстины, в мешковатом рубище и серой овечьей безрукавке, прихваченной вокруг обыкновенной веревкой. Безрукавка еще дымилась и распространяла едкий запах паленой шерсти. Михаил поднялся, его качнуло на нетвердых ногах. Превозмогая головокружение и тошноту, он выглянул осторожно за дверь, вздрогнул от увиденного и навел пистолет на старика:
– Это кто еще?
Старик сжал сухие губы как бы в обиде на такой вопрос, обошел наставленный на него пистолет, склонился над лежавшим за порогом, поперек черного от сажи коридора, обожженным телом и пропел мягко, с тянучим выговором:
– Нелегко тебе далось детище твое, соколик мой страждущий!
Михаил опустил пистолет.
Старичок глянул на него глазами, полными слез, слеза сорвалась и побежала по сухонькой впалой щеке его, он закрыл глаза, из сомкнутых век потекли слезы по бороде, закапали на горячий бетонный пол, несколько слез упало на обожженное тело. Оно лежало неподвижно на полу, словно мертвое. Да и мог ли выжить кто в таком пламени – весь обгорел до черноты, одежда – странная, словно латы кожаные, – где не сгорела дотла, прижарилась к телу несчастного.
– Помоги, мил-друг, втащить его, – молящим голоском промолвил старичок.
Михаил вышел в коридор, прислушался. Тишина заволокла помещения, даже ветра не было слышно. Только чернота кругом, ни погони, ни света фонарей, ни визга идущей по его следу ищейки. Дивно показалось все это Михаилу. Он снова взглянул на обожженного. Таких ребят вытаскивали из подбитой бронетехники в Чечне, но этот был еще как будто живой, грудь его, дыша, вздымалась и опускалась, как такое могло быть, не понимал совершенно Михаил.
– Ну-ка я досточки принесу, – старичок мигом приволок досчатый настил для строительных козел, положил его рядом с раненым. – Только, мил-человек, не торопись, вишь, душа в нем еле теплится. – Он стал на колени, очень медленно и бережно приподнял голову раненого, просунул свою тонкую белую ручку ему под спину, велел Михаилу подсунуть также аккуратно руки ладонями вперед под ноги обожженному. Михаил выполнил все в точности, но как аккуратно он ни старался подсовывать руки под теплое прожженное местами до мяса тело, раненый стонал при каждом его движении.
– Ну, тише, тише, – прошептал старичок. – Поднять самое трудное, кажинный раз у меня сердце разрывается, кажинный раз так. Ничего, потерпи, потерпи, соколик мой ясный... – Приговаривал старик, приподнимая потихоньку раненого, хрипевшего от боли. Когда подняли, несчастный закричал обожженной глоткой так, что у Михаила похолодело на сердце.
Уложили, наконец, на настил, взяли с обоих концов эти носилки и поставили на строительные козлы. Михаил глядел в полутьме на обгорелое лицо раненого, чувствуя, что исходит от этого лица какая-то живительная сила, непостижимо проникает в самое Михаилово нутро, наполняет его голову ясностью и надеждой. На что? Михаил и сам не знал, но было ему хорошо рядом с этим обожженным полутрупом, хоть и сердце саднило от страшных страданий его.
– В этот раз что-то особенно сильно обгорел, – сказал старичок, оглядывая раненого.
– Дед, ты все-таки скажи, кто вы такие? – твердо и раздельно проговорил Михаил, держа пистолет наготове на тот случай, если разговор не склеится.
– Миш, ты бы пистолетик-то убрал совсем. Нехорошо это, – сказал с серьезностью в голосе старик. – Узнаешь все в свое время. А покамест, представлюсь – зовут меня Андрейка. И хватит с тебя пока.
– Откуда знаешь меня? – спросил Михаил, решив, что, быть может, старик нашел его документы в брошенной машине.
Старик ничего не ответил, молча осматривал раненого, тихо постанывавшего на досках в горелом воздухе. Полутьма окружала их. Старичок порылся в карманах своих штанов, извлек оттуда свечку, потом другую, чиркнул спичкой, поставил зажженные свечки в изголовье и в ногах раненого. Перекрестился, зашептал быстро, одними губами, молитву, нагнулся к ведру с водой, намочил тряпку и стал обмакивать ей тело раненого. Кое-где аккуратно снимал, как опытный врач, кусочек пригорелой одежды, похожей на латы, какие носят наши рыцари-реконструкторы с деревянными мечами. Михаил наблюдал за работой Андрейки и вдруг спросил:
– Тебе лет-то сколько, Андрейка?
– Что, странно, что старика зовут как парнишку какого? Это у вас юное зовут как юное, а старое величают как старое. А там, откудова я, наоборот все. И старое становится юным, и юноша глядит стариком, ибо ближе к смерти.
– Почему же ближе? – удивился Михаил.
– Потому что хоть и чист душой, а к вере твердой еще не причастен, ибо не успел ее в испытаниях заполучить.
– Вы тут чего, кино снимаете, а? Где камера? На тебе, может? Ау, эй, вы где? – Михаил покрутился, глядя наверх и расставив руки в стороны. – Может и этот – не раненый.
– Раненый, не проверяй. Не надо, – старичок внушительно посмотрел на Михаила. – Кино тебе такое и не снилось. Ты проверь, может, это ты спишь и сон видишь? Проверь, проверь. Только пистолетик убери, чтоб ненароком себе головушку не прострелить и не уснуть навеки.
– Ну, я ж говорю, камеры! Как ты узнал, что я в себя целился?
– Ты, Миша, насчет сна-то проверь. А камер тут нет никаких, сами, как видишь, как в камере, – Андрейка неодобрительно оглядел бетонные стены с затянутыми тьмой, как паутиной, углами. – С каждым разом места все печальнее. Где ж вы, терема да своды высокие! Вам, мил-друг, самим-то себя не жаль в таких коробах жизнь проводить?
Михаил едва расслышал вопрос старичка Андрейки. Он смотрел на пламя свечи и готовился поднести к огню свою ладонь, чтобы проверить, действительно ли он не спит, но задумался, вспоминая, как уходил от погони, как поднимался по лестнице в темноте, как взвизгнула сучка внизу, как полыхал огнемет за дверью, как он держал ствол у своего виска... Михаил поглядел на раненого. «...в таких коробах жизнь проводить?» – растаял в ушах хвостик вопроса Андрейки.
– Что? – переспросил Михаил, глядя в то место, где у раненого были глаза, а сейчас – две обугленные дыры, обложенные пригоревшими защитными пластинами шлема. Михаил вдруг почувствовал, что раненый смотрит на него – из этих черных, на вид мертвых дыр как бы устремлены были на него два ясные глаза. И когда почувствовал это Михаил, Андрейка бросился к нему с криком:
– Убери! – ударил его по руке, оторвав ладонь от пламени свечи. Михаила пронзила боль, пронзила и растеклась тягучей горячей резиной по телу. Он вскрикнул, сжав обожженную ладонь в кулак.
– Ну что? Проснулся? – свысока заметил Андрейка.
– Ты что! Ты что, старик! – сдавленно выговорил Михаил и взглянул на ладонь: кожа почернела и уже начала вспухать большим волдырем. Пока он глядел на раненого, больно не было, это ему запомнилось очень хорошо, боль пришла, когда он отвел взгляд от черных впадин на обгорелом лице. – Там нет глаз, там нет у него глаз, тупой ты старик! – проговорил с внезапной злобой Михаил. – Я же вижу, он слепой, как и ты, как и ты! – Михаил бросился прочь из комнаты, добежал до конца темного коридора, выглянул на лестницу. Кругом – темнота, ни звука. Подошел к краю бетонной плиты, на него пахнуло ветром, внизу раскинулось море огней ночного города, уши наполнил гул транспортных эстакад. Несмотря на ночь, машины плотным потоком неслись по дорогам. Нет, это не сон. И боль в руке – настоящая. Все это настоящее. «Вот я жив, я говорю с собой, я слышу свои мысли, – думал Михаил, стоя над пропастью. – Я могу уйти и жить дальше, но я не хочу жить, как раньше. Я хочу вернуться в ту комнату, там теперь моя жизнь». Он развернулся и пошел по темному коридору обратно к комнате, где лежал обожженный до полусмерти человек.
За время его отсутствия с раненым произошли большие и удивительные перемены: глубокие его язвы затянулись, куски обугленной кожи валялись, как кожура печеной картошки, под козлами, а на теле его белела свежая кожа, лишь широкие рубцы напоминали о тяжелых ожогах. Андрейка суетился вокруг больного, когда Михаил приблизился к козлам, чтобы поближе рассмотреть это чудо регенерации.
– Ай! Напугал, – воскликнул Андрейка, увидав наконец тихо вошедшего Михаила. – Вот, погляди, лепота какая! Тезка-то твой спрашивал про тебя. – Улыбнулся старик, промакивая тряпкой голову высокого мужчины с крупными чертами лица, широким лбом и четким рисунком волевого рта.
– Тезка? – переспросил Михаил. – Спрашивал про меня?
– Натурально, говорю, спрашивал. Где, говорит, воин мой Михаил? Отошел, отвечаю, испытать себя. Верил я, что вернешься, вот ты и пришел.
– Воин-то воин. Только рука болит дико. Может ты и меня, того, подлечишь? – спросил Михаил, продолжая с удивлением разглядывать лежавшего мужчину.
– А мне чего лечить, я лекарь, что ли? Вот ведерко с водой живой, окунай руку и радуйся!
Михаил подошел к пластиковому ведру. В мутной воде плавали кусочки горелой плоти. Помешкав, опустил все же обожженную ладонь в воду, вынул и стал глядеть, как вспухшая краснота начала понемногу спадать, боль утихомирилась, а вся рука налилась богатырской силой. Он глядел безотрывно на руку, сжимая и разжимая пальцы, когда Андрейка кликнул его, чтобы помог тезку, то есть тоже, получалось, Михаила, перевернуть на живот, чтобы заняться его спиной.
– Сейчас он спит, сил перед новым боем набирается, – объяснил Андрейка. – Ну, берись вон там, а я тут возьмусь. И – на себя, на себя давай, да руку-то примени, сила-то поди после живой водицы – хоть гвозди кулаком вколачивай! Вот так! А теперь разом кладем, да аккуратнее – вишь, обрубки обгорелые не зацепи, их-то нам и надо...
Раненый лежал теперь на груди, лицом с закрытыми глазами к стене, а на его спине, между лопатками, торчали вверх два обугленных отростка. Андрейка выжал на них три раза живую воду из тряпки, бормоча молитву и беспрестанно крестясь. Михаил видел, как обрубки стали расти, расти и светлеть, как полезли из них длинные белые перья. Вскоре с козел уже свисали вниз два больших белых крыла.
Андрейка с тихой улыбкой бегал вокруг ангела, смачивал живительной водой его тело то тут, то там, молитва не умолкала в его устах ни на секунду.
Если бы кто спросил в ту минуту, что творилось в душе Михаила, он бы, наверное, и сам бы затруднился ответить. Была на сердце его и торжественность явленного чуда, и радость от одного только взгляда на светлый облик ангела, и возвышающее душу волнение, что теперь жизнь его человеческая никогда не будет прежней, и чувство великого душевного перелома, и грусть, что он так мало помог Андрейке выхаживать раненого, что не верил в чудесное исцеление его, а еще меньше верил, что это с ним, Михаилом, все происходит на самом деле, взаправду. Вдруг крылья дрогнули, колыхнулись, сложились быстро, прижавшись к спине. Ангел приподнялся на могучих руках, сел на козлах, так что концы сложенных крыльев зашелестели по полу. Полутьма отступила. Комната наполнилась каким-то неземным светом, исходившим от ангела.
Михаил с Андрейкой ждали, что он скажет.
Ангел оглядел себя кругом, провел по гладкой коже рукой, словно не доверяя зрению, одобрительно кивнул и обратился к Андрейке:
– Как новый, а? – низкий его голос завибрировал в тесном пространстве комнаты, передался Михаилу, словно какие-то тонкие невидимые струны пронизали и потрясли его тело. Ангел еще раз оглядел себя и сказал: – Одеженку бы еще справить, срам прикрыть!
– Доставим, доставим, отец родной, времечко еще есть! – ответил Андрейка.
– Да какой доставим! Да какое времечко-то есть! Улетать мне скорее надо.
– Куда? – по-простому спросил Михаил.
Ангел свел хмуро брови.
– Известно, куда. В ад. Вас, демонов, спасать. Тебя вот отвоевали, а знаешь, сколько еще там таких!
– Я был в аду?
– Был, был, – улыбнулся ангел. – Чертенком там скакал, сатане прислуживал. Вот мы тебя и вытянули наверх, уж больно сильно ты просил об этом. А нам что ж, если черт сам к свету просится, спасти его – самое верное дело. Ну, довольно разговоров. Андрейка, что с одеждой?
Старичок замялся, угодливо и виновато глядя на ангела. Михаил заметил такое его смущение и сказал:
– А берите мою.
Ангел глянул на Андрейку, не мелькнет ли на его старом лице хоть тень усмешки или еще какое-нибудь неодобрение. Старичок лишь поднял брови от удивления и уставился на ангела, ожидая его решения.
– Ну, размерчик, конечно, маловат, – сказал ангел, оглядев Михаила сверху донизу. – Но на первое время сгодится. А там и броню справим. Снимай!
Михаил живо стащил с себя брюки с рубашкой. Хотя сам был широкоплеч и роста немалого, но одежда его едва-едва пришлась ангелу в пору, кое-где даже треснула по швам. Андрейка прислуживал ангелу, помогал ему натягивать тесные брюки, прорвал брешь для крыльев в рубашке, хотел было втиснуть его ноги в лакированные ботинки, но ангел отказался: «босому справнее будет».
Михаил, оставшись в одном нижнем белье, стеснялся такого нескромного вида перед небесным жителем, достал из темного угла какую-то пыльную ветошь и прикрылся ею наподобие набедренной повязки, чтобы не смущать светлоликого.
Ангел осмотрел себя в обновках. Рубашка плотно облегала его широкую грудь и мускулистые руки, черные брюки со стрелками были ему коротки.
– Чудно! – только и вымолвил.
Под дверью загорелась полоска белого сияния – такая же, какую видел Михаил перед появлением Андрейки. Ангел поглядел на дверь и сказал:
– Пора мне.
Михаил спросил его в большом волнении:
– А что сказать мне Ему, если спросит, с кем встретился я сейчас?
Ангел сжал кулак, из него брызнул свет, и оказался в его руке длинный сверкающий меч.
– Аз есмь архангел Михаил, вождь воинства Господня, – он распахнул железную дверь, в открывшемся голубом небе шла битва: ангелы в светлых доспехах рубились с полчищами черных демонов с перепончатыми крыльями. Архангел выставил левую руку, Андрейка быстро прыгнул под нее и, успев только крикнуть Михаилу, прильнувшему в ужасе к стене: «Не поминай лихом!» – был взят архангелом и унесен в небо.
Яркий свет, заполнивший комнату, растворил в себе все вещи, мысли Михаила тоже растворились в этом свете. А когда он открыл глаза, обнаружил, что лежит на строительных козлах в серой полутьме. Обогреватель все так же чадил в углу. Тупо болела голова. Он приподнялся на досках, обхватил себя руками, ощутив, как сильно он замерз.
Из коридора в открытую дверь донеслись голоса, словно кто-то совещался на непонятном языке.
Михаил вдруг осознал, что он почти голый – на нем только какая-то ветошь поверх трусов и носки, а ботинки валяются на полу, все в пыли. Он бросился к пистолету, навел его на дверной проем и замер. В двери показалась голова рабочего в каске. Михаил прикрыл оружие и спросил:
– Что надо?
– Ми работать здеся, – мальчишка-азиат в костюме монтажника, с мотком кабеля на плече, несмело вошел в комнату. – Тянюль кабель, забиль выключать, – сказал он, указывая на обогреватель.
– Слушай, принеси одежду, а? – сказал Михаил. – Я тебе денег дам, у меня машина тут недалеко.
В комнату вошел еще один рабочий, с перфоратором в руке. Михаил объяснил им, что заблудился ночью и ночевал тут, просил достать ему одежду, обещал хорошо заплатить. Этажом выше застучали и засверлили. Комнату наполнили звуки проснувшейся огромной стройки.
Монтажники принесли ему старую рабочую куртку и штаны, выпачканные в засохшем цементе. Михаил оделся, побежал вниз по лестнице, натыкаясь поминутно на поднимавшихся ему навстречу рабочих в касках. Те глядели на него подозрительно и недружелюбно.
– Нельзя без каски, – сказал ему один. – Уволят.
Машина стояла там же, возле забора, где он бросил ее накануне. Все четыре колеса были спущены, окно разбито, осколки стекла рассыпались на сидение. Из машины вытащили все, что имело хоть какую-то ценность. Михаил снял с нее номера, чтобы дольше не могли узнать, чья она, и направился вдоль забора к автобусной остановке.
Вечером того же дня он выехал в Псковскую область, где жила его дальняя родственница. Следующие полтора года он провел в деревне, ухаживая за огородом и теплицей, неведомый для Анзора и его ребят. Михаил уже приготовился жить так до старости, но однажды получил весть из столицы от надежного человека: «Анзор умер». Неизвестно, была ли его смерть естественной или его убрал кто-нибудь из его многочисленных врагов, но факт был твердый: не стало одного из самых жестоких авторитетов Москвы.
– А с того времени я так полюбил землю, все, что растет на ней, что с криминальным бизнесом покончил, – сказал мне Михаил, когда наш поезд уже подходил к вокзалу. – Сейчас работаю в сельском хозяйстве. Вот, еду договор о поставке овощей заключать. Кстати, помните двух киргизов на стройке, что принесли мне одежду? Так я их к себе в Псковскую область забрал. Работают на ферме, один уже женился на местной, второй вот христианство принял...
Поезд подошел к перрону, мы простились с Михаилом, пожелав друг другу всяческих благ и успехов. Как водится, я еще некоторое время думал об услышанной истории, однако, что удивительно, мне ни разу не пришло в голову назвать ее выдумкой или бредом. Возможно, так повлияла на меня интонация Михаила, в которой совсем не было тех знакомых каждому насильственных ноток, что выдают стремление убедить нас в чем-нибудь или заставить во что-то поверить. Его речь звучала естественно и ненавязчиво. И мне ни капельки не хотелось, слушая эту речь, как-то уличить своего попутчика в излишнем фантазировании или хотя бы намекнуть ему, что еще не такое могло привидеться в угарном воздухе комнаты, где ночь напролет чадил старый обогреватель.