"Давай Чарли!"
Была школа в Работках. Там учился дед. Ходили пешком из Очапного - туда и обратно двадцать километров. Я и сам ходил той дорогой. Только теперь там шумное шоссе, а тогда на Большой дороге машины были в диковинку. Зимой, в валенках, с сухарями и учебниками, дети выходили еще затемно, в в темноте и возвращались. Шли компанией. С одеждой было туговато, зато хвалились друг перед другом новыми заплатками - у кого наряднее.
В Работках был клуб, в котором случались представления. В ту пору сиял Чаплин, и заезжие артисты часто изображали его. "Сегодня Чарли Чаплин в клубе!" - кричал кто-то и тогда все Очапное шагало на представление - "Давай Чарли!"
Увлекались фотографией. Первый фотоаппарат дед собрал сам - ящик с дыркой вместо объектива. Снимал друзей. Некоторые фото остались, а большинство, вместе со стеклянными негативами, сгорели при пожаре, уничтожившим когда-то мочаловский дом в Очапном. Есть снятая на тот фотоаппарат карточка, датированная сороковым годом, где трое подростков с остриженными круглыми головами стоят возле "астраханского" спуска. На обороте прабабушкина подпись: «Гаврилов Александр, 1925 г. р.; Муравьев Алексей 1922 г.р.; Мочалов Андрей 1925 г.р. , будущие фронтовики. Все вернулись по ранению».
Дед говорил, глядя на нее - "незадолго до войны мы с этими ребятами, набегавшись в поле, сели передохнуть на склоне возле погоста. Рядом чей-то старый холмик без примет. Было лето. Мы дурили, болтали, смешно философствовали... И тут Сашка Гаврилов похлопал по холму рукой и сказал - «а что ни говори, ребята, а этого холма нам не избежать.»
Теперь их холмы тоже рядом и весной там цветет сирень.
Этого кладбища боялся местный председатель - партработник и воинствующий атеист. Идя мимо, обходил погост подальше, особенно после сумерек. Это было замечено молодежью, и они раз не удержались: надев на себя, как саваны, какие-то простыни, затаились в кладбищенской сирени. Когда начальник, с тайным суеверием озираясь, возвращался мимо вечернего кладбища домой, они в жуткими завываниями бросились за ним. Тот порядком струхнул и пустился наутек, осеняясь на бегу крестным знамением. Так и вбежал в деревню, на глазах людей молясь и причитая. Правда после этого общественный антирелигиозный задор его усилился, а мимо кладбища он ходить перестал и вовсе, предпочитая путь более длинный - через болото.
Кладбищенский холм изменился в наши девяностые, когда кооперативщики арендовали очапновское озеро и развели по этому поводу кипучую деятельность: стали строить бессмысленные дамбы, на одну из которых ушла часть кладбища. Эта дамба, хоть и из костей, но никой службы не служила, и теперь обвалилась. Детям запрещали купаться в озере, боясь, что мы распугаем ранимую рыбу. Рыба, глядя на такое дело, ушла из озера неведомо куда. Ушли разорившиеся предприниматели. Озеро отдохнуло, восполнилось и рыбы вернулись. Тогда пришло другое хозяйство. Те даже стреляли в нас солью, а для разведения рыб бросали в воду какой-то особый корм. Но рыбе он не понравился и она снова пропала. Уехало и это хозяйство. И так много раз, пока военная часть, грохочущая неподалёку артиллеристскими снарядами, не объявила озеро своим, оставив часть его в пользование местным. От дамбы же осталась утлая обросшая насыпь, вокруг которой живут лягушки, которых дед называл "болотными соловьями" за их пристрастие к хоровому кваканью в весенне-летние вечера.
Был Петр Иваныч. Мужчина солидный, но прижимистый, и любил прихвастнуть. За это над ним посмеивались. И рассказывали про него анекдоты.
В лесу за Большой дорогой есть лес, называется Облаково. В том лесу рос старый дуб в дупле которого жили дикие пчелы и туда ходили за диким медом. Ходили без всякого специального снаряжения, руководствуясь опытом и осторожностью; к пчелам относились с пониманием, и те людей не трогали. Однажды Петр Иваныч тоже пошел за медом. Но подготовился основательно. Он надел шляпу с марлей, закрывавшую лицо, облачился в плотный комбинезон, который бог-весть где достал, надел рукавицы и гордо прошел в этом облачении такой дорогой, чтобы соседи видели, как Петр Иваныч за медом идет. Он объявил, что пчел будет выкуривать дымом. Так никто никогда не делал, поэтому отнеслись к заявлению с сомнением - зачем же выкуривать?
Петр Иванович, облаченный в доспехи, проследовал дальше. И вдруг, спустя время, показывается бегущий обратно Петр Иванович, а за ним, как хвост кометы растянутый на несколько метров рой, преследующий его от самого Облакова. Он кричит, а над ним тучи освирепевших пчел; он машет руками, помощи просит - а те за ним, не отстают. Забились они и под его маску и под комбинезон и там сообща казнят беззащитное петр-иваночево тело. Он только беспомощно бьет руками по комбинезону и по маске, а рассерженные пчелы под доспехами его оттого еще пуще свирепеют. Посмотрели на это дело изумленные односельчане - бросились помогать, стаскивать облачение с Петра Иваныча. Спасли. Но раздуло его изрядно и он не долго показывался из дому. На пчел он с тех пор не покушался. Еще бы: человек солидный, а бегом четыре версты бежал, по пашне, в полном пчел комбинезоне, да еще и в жару. Не всякому дано.
У Петра Иваныча была собака. А у прапрапрадедушки отца Александра была окладистая борода, копна волос и внушительный церковнославянский бас. Ростом он был высок и в рясе смотрелся исполином.
Собака Петра Иваныча, большая и злая, слыла грозой деревни. Хозяин держал ее на цепи, и с этой цепи она свирепо лаяла на прохожих, а Петру Иванычу нравилось чувствовать себя повелителем страшного зверя. Однажды у Петра Иваныча случилось застолье по какому-то поводу . Среди гостей был и отец Александр. Закусывали, выпивали. И вот пришло время, когда опьяневший хозяин стал хвалиться собакой: дескать, какая она грозная, и что, ежели он спустит ее с цепи, всей деревне не поздоровится. Тогда отец Александр велел ему отвязать собаку. Только, мол, сначала он сам ее должен раздразнить, а потом, дескать, с ней справится. Поспорили. Собравшиеся, конечно, отговаривали спорщиков, но только больше раззадорили. И вот отец Александр подошел к конуре, встал перед ней на четвереньки, взъерошил бороду, начесал волосы вперед так, что они скрыли лицо, а рясу расположил таким образом, что она придала его фигуре немыслимые очертания - и как заорет во весь свой раскатистый голос нечеловеческим криком! Собака, такого невиданного преображения испугалась так, что, порвав железную цепь, с жалобным визгом умчалась прочь. После этого хозяин искал ее несколько дней, а когда она в конце концов вернулась, оказалось, что из собаки грозной она превратилась трусливую.
Этой истории теперь больше ста лет. Она из позапрошлого века. А Петра Иваныча, отца Александра и случай этот и сейчас помнят. Мне это в лицах рассказывал дедушка, а дедушке очевидцы.
А тетя Ариша вспоминала:
- Я про отца Александра вот что слышала: в Татинце на каком-то застолье батюшку спросили, какое блюдо он предпочтет - то, или это. Он ответил, басом и окая: «И того, и другого, и по полной тарелке!» Эту фраза потом разошлась. А однажды ему в стакан попала муха, и он сделал вид, что ничего не произошло, выпил муху, чтобы не осрамить хозяйку. В нем ценили равно чувство такта и чувство юмора.
Давно жил отец Александр, папа прапрадедушки Алексея, немногое о нем известно, но как иллюстративна может быть пара устных пересказов, дошедшая через время.