В шесть утра на роднике пусто. Сеется мелкий осенний дождь. Туман. Жёлтые нити берёз колышутся на ветру, мелькают в рыжем масле фонарей.
Струя воды туго пульсирует в пластике. Останавливается мусоровоз, включает задние огни, тоже будет набирать.
Темно. Сырой воздух давит речь: водитель слабо улыбается, я молчу, и только, методично, наполняю и перетаскиваю канистры. Мусоровоз заканчивает раньше, его стоп сигналы перестают краснеть в тумане, и он, серой горой, почти бесшумно срывается с места. Вата утра глушит звуки.
Ехать не хочется. Хочется бесцельно бродить и до отказа вдыхать ноябрь: серую взвесь капель, острый запах мокрой листвы.
Если подняться наверх, к храму, то видно, что в трапезной уже горит свет и две женщины в белых косынках покойно движутся вдоль шкафчиков. Калитка открыта. В храме тоже огни, уборка.
Особое таинство - смотреть с тёмной улицы в яркое окно, где самая обычная жизнь, отделённая от тебя молчанием и стеклом, приобретает своё высшее значение; наверное, так смотрит Бог. С умилением. Да, с умилением - к теплу и уюту устроенного им бытия человеческого.
Одна, целиком стеклянная, дверь необычайна хороша во тьме осеннего утра. Спрятанная в голубой кайме ёлок, открывает алчущему глазу весь куб сияющего храма. Матово блестит золото иконостаса. Без китча. Троицкий храм строен ещё графом Румянцевым в 1777 году. А вот и усыпальница его, жёлтая, с круглым плафоном на крыше.
Занятно это врастание в человека, казалось бы, не связанных поначалу фактов, которые потом, с течением его жизни, складываются в единый, видимо задуманный кем-то заранее, узор.
Летняя эстрада и фонтан Соловьёвского садика, стелла Румянцева, бронзовый орел, смотрящий поверх гранитных шапок сфинксов, сталь Невы, всё кануло в былое. Теперь думы вокруг бывшей усадьба графа, чьё имя так тяжело приживалось к садику, василеостровцы морщились при имени "румянцевский"; и вот через столько лет - румянцевское имение - Троицкое-Кайнарджи, названное так затейно в честь мира с турками; уж сколько с ними воевала Россия, намучился на фронтах бедный наш Пирогов.
Как же это так подгоняется друг к дружке то, чего никогда раньше не понимал и не любил вовсе: Москва и Ленинград, медицина и филология?! Как и когда всё это прирастает к душе?!
Утренний ход оборачивает меня вкруг храма ровно три раза, и бац – утро сереет, гаснут фонари, и всё мысли, всё волшебство этой прогулки разом отлетает пугливым недосмотренным сном. Я покидаю ограду, спускаюсь к машине и вливаюсь в нервы дорог.