Душа подневольная (Геннадий Карпунин) / Проза.ру

            «…Не понимаю, что делаю: потому
            что не то делаю, что хочу, а что
            ненавижу, то делаю» (Рим. 7:15).

            То была уже не первая исповедь. Последний раз – в прошлую субботу. Длилась она не больше получаса, в кабинете следователя. Но после покаяния, когда опустился на колени и склонил голову, а священник накрыл её епитрахилью и начал читать разрешительную молитву, Илья, как и прежде, испытал лишь странное разочарование: ощущения лёгкости, о котором говорил отец Иона и которое вроде бы должно посетить раскаявшегося, почему-то не было. Напротив, на душе остался неприятный осадок. Когда же возвращался в барак, чуть ли не физически чувствовал нечто вроде изжоги, – в груди и впрямь что-то саднило. Лишь в отряде немного отлегло и наступила апатия. В последующие же дни сожаление от чрезмерного откровения со священником снова вернулось, занозой застряв где-то внутри.
            И вот опять суббота. Режимники сегодня не слишком лютуют.
            Отец Иона в рясе и с иерейским крестом как всегда обходит секции, проводит беседы, приглашая иных на молебен. Зашёл и к ним. В какую-то минуту у Ильи появилось желание пойти – так невмоготу вдруг стала вся эта горластая публика в барачном помещении, где почти всегда гвалт и ругань. Он поднялся с койки (Илья занимал нижний ярус), но тут же сел. Ему вдруг захотелось спрятать лицо в подушку и заткнуть уши. Даже задёрнуть простынь, которую он приспособил в виде шторы, создавая иногда хоть какую-то иллюзию закрытого пространства.
            Переборов слабость, он встал и подошёл к отцу Ионе под благословение. Илья чувствовал – у дальней стены, считавшейся у блатных козырным местом, где были спарены шконки и где сейчас играли в карты, незаметно наблюдают за ними. И тот, что сидел к ним боком и пил кофе, и тот, что сидел спиной, словно невзначай крутанул головой, зыркнув на них.
            Получив благословение, Илья задержал руку батюшки, будто хотел ещё что-то спросить, но, лишь взглядом выразив благодарность, не сказал ни слова. Молча вернулся на своё место и, облокотившись о колени, уткнулся лицом в ладони. Отрешённость от всего и вся, та лагерная хандра, что периодически волнами накатывает на отбывающего срок, – примерно такое состояние теперь выражал его внешний вид.
            - Сыграем?
            Внезапный вопрос сбил Илью с мысли. И тут же у самого уха послышались трескучие звуки, шелест, словно ветерок метнулся, пробежав по листьям кроны.
            Так и есть – Миша-Анальгин. Он стоял в проходе между шконками и в излюбленной своей манере тасовал игральные карты. Секундой раньше он проделал свой коронный флориш «водопад». Теперь, держа колоду в одной руке (вторую руку он нарочито сунул в карман), он также резво пролистал карты большим пальцем, подснял колоду и снова спросил:
            - Бура? Тэрс?..
            Еле заметная улыбка обозначилась на лице Ильи. Он посмотрел на Мишу, на его тонкие нежные руки и кивнул, дескать, присаживайся.
            Строгость лагерных законов удивляла Илью до тех пор, пока он не понял: зона – это особый мир, и всё, чем ты ещё можешь располагать на ней, то, что вроде бы на какое-то время принадлежит только тебе – это шконка и тумбочка. Точнее, половина тумбочки. Так как другая её половина принадлежит соседу. И попробуй плюхнуться на чужую койку, не спросив разрешения. Или, к примеру, взять без спроса какой-нибудь предмет с чужой тумбочки. О, цепкий взгляд непременно заметит это и тогда… тогда по обстоятельствам. Ведь это лишь кажется, что ты никому не нужен и на тебя никто не смотрит. На самом деле это не так. Не только секция, даже барак просматривается десятками пар глаз. Ты просто не видишь это. И не важно, в каком блоке ты находишься – здесь границы прозрачны.
            Сделав ещё пару трюков с картами, показав ловкость и гибкость своих пальцев, Миша-Анальгин присел рядом с Ильёй. В глазах и жестах уголовника не было никакого понта. И какой смысл ломать комедию? Илья Мишу знает. И на зоне за Мишу тоже знают. Правда, первый раз, в день их знакомства, когда он вот так же, как сейчас, изящно и легко, по лисьи вкрадчивой и важной походкой подошёл и, ловко тасуя карты одной рукой, предложил сыграть, Илья ощутил гнетущий, как бы теперь сказали, психологический экстрим.
            Но Анальгин не так страшен, как сам себя изображает, он не чертило какой, не отмороженный, особо пальцы не гнёт и гребень не поднимает. По ушам, конечно, проехать может, но масть и законы босяцкие уважает. А как-то признался Илье, что настоящему картёжнику без «уважухи» и собственного «Я» нельзя, объясняя свои подходцы к фраерам и пижонам респектом. Илья до сих пор точно не знает значение этого слова, но догадывается.
            Вообще-то Анальгин личность в лагере незаурядная. Ни у кого на зоне нет столько кличек. У Миши их несколько: Щука, Грим и Бардач. Есть ещё. Анальгин – его основное погоняло.
            Первое время Илья терялся, не знал, как обращаться к Мише. Потом привык. Оказывается, это даже легко называть одного и того же человека разными именами. Всё зависит от ситуации и настроения. Сам Илья чаще всего обращается к Анальгину по имени. Или Грим. Ведь Миша не только картёжник. Он – вор. Когда на дело ходит (это на воле), всегда гримируется. Отсюда и кличка. Говорят, что сначала над его блажью, до первой его ходки, многие законники посмеивались, а после выяснилось: Миша в театральном учился, даже успел в каком-то фильме сняться.
            - Слушай сюда, – так, чтобы его слышал только Илья, негромко произнёс Миша, машинально продолжая манипулировать колодой. На лице вора не дрогнул ни один мускул.
            Илья внутренне напрягся: он уже понял – неспроста Анальгин тёрся в проходе возле его шконки, неспроста предложил в карты сыграть; знает же, что Илья в карты не играет.
            - Вопросы к тебе появились, – вроде бы равнодушно продолжал Миша. И вдруг улыбнулся, почти дружески, показав золотые коронки. Похвастаться «железом» он любил, но сейчас это было что-то другое.
            - Какие вопросы?
            Анальгин ответил не сразу, а лишь улыбался, вновь и вновь красиво тасуя карты одной рукой. Если смотреть со стороны – ничего особенного, балясы точат зеки.
            - Потолковать с тобой хотят.
            - Кто?
            Миша промолчал, явно что-то не договаривая. Повисла пауза. Вскоре она уже казалась натянутой до предела струной: ещё мгновение – и лопнет.
            - Если я из-за тебя в блудняк попал… – Анальгин вновь улыбнулся. Но уже по-другому, отчего улыбка его напомнила улыбку лисы. – И не строй из себя полукровку*. Усёк?
            Он встал и, словно теперь заметив на тумбочке Евангелие, спросил:
            - Помогает?
            Илья пожал плечами:
            - Хочешь, возьми…
            - У меня своя библия, – проделав очередной трюк с картами, Анальгин вынул из колоды даму пик:
            – О, мамка…
            Прежде чем уйти, наклонился к Илье:
            – Ты это... расслабься. Только невхипишь, спокойно. Ведь ничего не произошло. И думай, думай… Что? Где? Когда? Клуб знатоков вспомни…
            И отошёл.

            До отправки на этап у Ильи была надежда жить на зоне по-людски. Об условно досрочном освобождении, конечно, не мечтал, принимал судьбу такой, какая есть. Бодрился сначала. Но в лагере лоханулся, характер показал. Вот и провёл пятнадцать суток в ШИЗО. В камере семнадцать человек было. Когда вышел оттуда, сам себя не узнал. Во всех смыслах. Внутри что-то надорвалось. И в бараке на него смотрели, как бы это сказать… как на пришельца с того света.
            На Анальгина Илья, конечно, не в обиде. И какая может быть обида… Правду же сказал: фраер Илья. А фраер – он и в Африке фраер. Не щипач и не домушник. Да если б не Миша, ещё неизвестно, как бы всё сложилось. Илье просто повезло, что они с Анальгином земляки. К тому же, как позже выяснилось, и кореша общие есть. И хоть Илья первый раз на зоне, на воле приходилось иметь дело с разным криминалом, так что обычаи лагерные немного знает. И про босяцкую жизнь кое-что слышал. Но всё же… если б не Анальгин, наломал бы Илья таких дров! Шконку-то козырную, подальше от входа, где все эти обиженные спят, Миша подогнал. Да ещё первый ярус, не в «курятнике». А так… хрен его знает, где бы сейчас спал. Рядом с петушатней находиться кому хочется…
            Одним словом, за Илью подписался Миша, а значит, с него и спрос будет перед блатными. И неважно – «положняк» он или…
            Илья вспоминал, на чём, где и когда мог лопухнуться. Прокручивал в памяти всё до мельчайших подробностей, но ничего за собой вроде бы не видел. Из-за каверзных мыслей вдруг так накатило… хоть волком вой.
            Каждый день – повтор вчерашнего. Одни и те же рожи. Утром просыпаться не хочется. С первых минут на нервах. На зарядку – в робе, в столовую, до которой от барака полтораста метров, – строем, как баранов… И постоянная ругань, проверки, блатной беспредел. А для бодрости – резиновые палки режимников. В общем, работа, столовая, койка. Ночью засыпаешь с мыслью, что вдруг повезёт и ты никогда уже не проснёшься. Вот и вся жизнь. В состоянии сплошной муки. Только б не сорваться. Ибо вновь ШИЗО. Или БУР.
            После выхода оттуда редко кто сохранял человеческий облик. Илье всего один раз довелось увидеть сидельца, который после такого «курорта», проявив невиданную стойкость, мог ещё шутить. Поэтому и старался теперь жить на зоне тихо, держаться в тени. Открытости не проявлял, всё держал внутри себя. И хотя жизнь на зоне не сахар и у него, Ильи, были минуты отчаяния, никогда не думал о самоубийстве. А ведь случалось и такое – от зеков слышал. Тот, кто не жилец, он иногда очень даже заметен. Вроде бы ещё живой человек, а вроде бы уже и нет, покойник. Ходит, как зомби, со смертью за спиной. На него можно махнуть рукой, не замечать, ведь всё равно – не сегодня-завтра найдёт способ покончить с собой. И как раз в тот момент, когда и не заподозришь. А он глядь – и повесился.

            «Только не сорваться», – снова подумал Илья.
            Да, никаких косяков за собой он вроде бы не помнил. Хотя иной раз могут так подставить, что не заметишь. Теперь хоть Евангелие есть, а чтение немного успокаивает. И церковь скоро достроят, туда можно будет ходить.

            После столовой, уже в бараке, когда Илья читал Евангелие, его потревожил Плафон – мелкий человечек, лысый, как бильярдный шар, шестёрка Когана.
            - Базар к тебе есть, – кивком головы дал понять, с кем предстоит «базар».
            Действительно, у дальней стены, где были спарены шконки, собралось несколько человек, но в карты никто не играл.
            - Что им надо?
            - Ждут тебя, – стрелял хитрыми глазками Плафон.
            - Конкретно, кто?
            - Коган.
            - Зачем?
            - Узнаешь.
            Илья держал паузу.
            - Что передать-то? – торопил тот.
            - Передай, если я ему нужен, пусть сам подходит.
            - Ты кто такой?! – ощерился Плафон. И с грозной ноткой в голосе повторил: – Ты кто такой?! Кто, чтобы законнику указывать?! Фраер набушмаченный…
            - Законник, говоришь… – Илья чуть не сболтнул лишнее, но Плафон догадался. Эффектно цыкнул сквозь зубы, словно сплюнул на пол. Хотя не сплюнул, Илья это заметил.
            - Короче, моё дело передать, а ты сам решай…
            Илья уже досадовал на себя, что полез к Плафону с пустыми вопросами.

            Возле шконки, на которой, подложив за спину подушку, словно султан на ложе, полулежал Коган, собралась одна босота и пара авторитетов. Другие неподарки из молодой блоти скучились поодаль, в сторонке.
            Коган – карманный вор, хоть и авторитет, но не коронованный. Как-то отказался он от столовки, считая её помойкой, где и впрямь кормили ужасно. И всё же, идя против режима, Коган добился своего: кормить на зоне стали терпимо.
            Илья смотрел Когану прямо в глаза. И хоть чувствовал на себе более дюжины насмешливых и наглых глаз, упорно старался их не замечать.
            - Послушать тебя хотим, – погладив ладонью синюшную от татуировок грудь и оторвавшись от иллюстрированного журнала, Коган обвёл свою свиту лукаво-одобрительным взглядом. – Столько времени ты здесь, а мы о тебе почти ничего не знаем…
            Коган говорил негромко, глуховато и с хрипотцой. Он вообще редко повышал голос. И всегда спокоен: понимал, что тихих лучше слушают. Да и слышат лучше.
            - Что же ты хочешь узнать? Или анкету тебе предоставить?
            - Не понтуйся, фраер, – влез в разговор молодой вор по кличке Зимагор, с претензией на некоторое место среди блатняка.
            - Зяма, плевальник закрой! – обрезал его Плафон. – А ты и правда, не понтуйся, – сказал Илье. – Тебя люди на серьёзный разговор вызвали. Спрашивают – отвечай.
            - Что отвечать-то?.. Вы и так обо мне всё знаете.
            - Всё да не всё, – продолжал Плафон. – Вот он, – кивнул на Зимагора, – мазурик. Хоть молодой, но вор. И Миша-Анальгин… за него вся зона знает. К тому же он поручился за тебя, а ты… кто по жизни?
            - Ша! – произнёс Коган. – Хватит канифоль разводить.
            - Коган, у него даже погоняла нет, – подал голос некто Гезон, тоже из молодых. – Все люди, как люди, а он… Нехорошо это.
            - Как нет погоняла! – притворно удивился тот, как ни в чём не бывало продолжая листать журнал. – У него же была кликуха… Или я чего-то не догоняю?
            - Была, была. Точно, была: Гаррик, – чуть грассируя, подыграл Зимагор. – Или Крек. Точно не помню…
            - А может, Крюк, – усмехнулся Гезон и, сплюнув Илье под ноги, (случайно, нет ли) попал ему на ботинки.
            Илья резко шагнул к Гезону. Но тут же между ними возник Штрифель, авторитетный вор, имевший репутацию справедливого босяка. После долгой отсидки в БУРе он лишь вчера появился в бараке: его серо-матовая кожа на лице, обросшая щетиной, потухший, точно стеклянный взгляд мертвяка, его замедленные движения, будто перед тобой находился лунатик, пугали.
            - Тихо, тихо, тихо… – раздельно произнёс он, удержав Илью. – Не глупи, остынь. Ты же знаешь, тронешь его – назад не отыграть.
            В голове Ильи уже сложилась комбинация: один удар – и Гезон, если не труп, то калека. Правда, если он ударит вора…
            Илья быстро соображал, что будет, если он и впрямь ударит… Что тогда? А тогда… или он распрощается со своим скотским существованием – его просто убьют, или, наоборот, упадёт на самое дно. Второй вариант более реальный. Вот и получается – жизнь между жизнью и смертью.
            - Остыл? – Штрифель заглядывал Илье в глаза, словно хотел удостовериться, отказался ли он от своего намерения совершить глупость. Со стороны могло даже показаться, что вор благоволит к Илье, но так мог думать лишь наивный. Ведь Штрифель – яростный отказчик от работы. Его и передач и свиданий лишали. Ничего не действует – ни побои, ни угрозы. Потому и сажают этого махновца в крытки для профилактики и спокойствия. Он почти не вылезает из них. Но нервы у Штрифеля… Били его однажды режимники страшно, чуть ли не до полусмерти. Живого места на теле не было. Но живуч оказался. Шутил даже, что в больничке отдохнул.
            Когда страсти вроде бы улеглись и разыгрываемый весь этот низкопробный балаган должен был закончиться, решил подлить масло в огонь и Плафон:
            - А ты даже не фраер, – бросил он Илье, – ты желторотик. Фуфло, короче.
            Но Илья уже взял себя в руки. Плафон же… все и так всё видели и понимали – лысый для того и нужен, чтобы Когану шестерить: это здесь он статус имеет, а на воле – падаль, дешёвка, ошивающаяся возле пивнушек и вонючих забегаловок.
            - Всё, хорош байду гнать, – в том же спокойном тоне, не меняя позы, оторвавшись от журнала, глуховато произнёс Коган, словно бы и не он спровоцировал ситуацию. Но от безделья и скуки – как не поглумиться над фраером. Да при такой скученности зрителей, когда на душе тоска и все рожи обрыдли – хоть какое-то развлечение. К тому же кум, гнида… Коган, может, и не трогал бы Илью, так как главный принцип честного вора – ни при каких ситуациях не идти на связь с кумом. Иначе не выжить. Но приходится хитрить, комедию ломать. А от неё до трагедии – шаг с хреном. Ведь балду крутить – это не хухры-мухры, а целое искусство. Да не просто какое-нибудь, а высшего пилотажа искусство. Оттого словоблудие и интриги.
            - Что молчишь? – Коган снова уткнулся в журнал. Но в голосе его уже появилась странная интонация, такая, что по-любому надо отвечать. Но что? Если б Анальгин намекнул, о чём пойдёт речь, дал бы какую-нибудь зацепку…
            - Ну, фраер, не тяни резину…
            Это вновь Зимагор. Он обходит Илью со спины, останавливается в шаге от него и, ухмыляясь прямо в лицо, резко, обманным движением выбрасывает руку так, словно хочет ударить его в живот. Всё происходит очень быстро. Илья думает, что у Зимагора выкидной нож, потому что после щелчка мелькает лезвие. Но уже в следующее мгновение выясняется, – это всего лишь расчёска.
            Посмеиваясь, Зимагор демонстративно начинает причёсываться, хотя на стриженной его голове причёсывать, в общем-то, нечего. Но взять «на Аннушку», как говорят блатные, у него явно не получилось: Илья не дрогнул. Лишь вновь напрягся, стоял бледный, с застывшим лицом. А Зимагор, почему-то конфузясь, отступил.
            Коган, отложив журнал, посмотрел на Илью несколько пытливо. И когда ему сообщили, что кому-то в отряд принесли передачку, а в ней парфюм и дезодорант, он лишь махнул рукой, – разбирайтесь сами.
            - Так ты к попу ходишь, – как бы констатируя факт, произнёс Коган.
            - В храм, – сказал Илья.
            - Так он же не достроен ещё.
            - Это неважно.
            - Ну-ну, – ухмыльнулся вор. – Помню, на другой, правда, зоне, храм открыли, так многие зеки туда ломанули. А потом что-то поостыли. Видно, большой аванс этим попам народ сразу выдал, а затем понял – без денег и свечку не поставишь. О другом и не говорю.
            - Может, веры не было…
            - Веры, говоришь… Может, и так. Только думаю я – теперь продвинутая церковь для продвинутых пацанов. Сейчас всякая шпана православная – и байкеры, и рокеры – все в церковь ходят, все кресты понадели и крестятся.
            - Значит, верят.
            - Что ж, у каждого своя вера, – вроде бы согласился Коган. – Хотя… не доверяю я этим попам: там, где что-то знают двое, знает и кум.
            - А тайна исповеди? Это же грех.
            - Грех!.. – и Коган чуть натужно, с подхрипом засмеялся. Кое-кто из его шестёрок тоже засмеялся, но получилось вразнобой и фальшиво.
            - Все грехи у Бога за пазухой, а мы с тобой несчастные людишки грешные, – поучительно изрёк Коган.
            Казалось, он готов был даже прочитать на эту тему лекцию, но как будто что-то удержало его.
            - Ладно, базару нет. Насчёт попа конечно…
            Бесцветные глаза Когана сверлили Илью пронизывающим, никогда и никому не доверяющим взглядом. Наконец вор всем дал понять, что хочет остаться с Ильёй наедине. Его же пригласил жестом присесть напротив себя.
            Ссутулившаяся спина Когана, его впалая грудь и сухопарость резко контрастировали с его ещё жилистыми упругими предплечьями. В этом лютом человеке странным образом сочетались некая звериная сила и незаурядный ум. Взгляд – будто насквозь тебя видит. Интуиция же – волчья. Потому на зоне такой авторитет имеет. Хоть и не коронованный.
            Не так давно пошли слухи, что хозяину он насолил чем-то и тот поклялся гнобить его. Но тут дело тёмное.
            - На Зяму зла не держи, – начал Коган, – двинутый он. Подкумок ссучить его хотел, а он, олень, на рожон полез, за масть воровскую решил пострадать. Нет бы по-тихому байду гнать, так он гаду этому в лобешник дербанул. Короче, деревянный по самые яйца этот Зяма. Вот башку ему и отбили режимники. Но ему ещё повезло, а то бы вовсе придурком стал.
            - И что, ничего нельзя было сделать?
            - Почему же… – в голосе Когана появилась новая, дотоле не звучавшая нотка. – Можно было кое-что сделать.
            - Что?
            - Ссучиться.
            Повисла пауза. И чем дольше она длилась, тем дискомфортнее чувствовал себя Илья. Возможно, всё тот же колючий взгляд вора так действовал, а может, таившаяся в глубине сознания мысль, что и впрямь когда-то накосячил, и сейчас, в разговоре, этот косяк всплывёт. А ещё Илья понимал, что надо что-то сказать.
            - Но это беспредел, – вымолвил он, – с Зямой…
            Коган, наверно, снова рассмеялся б, и вновь Илья услышал бы его противный хриплый смешок, но вор лишь отмахнулся, дескать, пустое. И всё же, поразмыслив, как бы согласился:
            - Да, беспредел. Но каждый выживает, как может. Слабые гибнут или опускаются на самое дно. Видишь, – указал на зека, сидевшего на корточках на дальней шконке, скрестивши руки на затылке, покачиваясь, словно китайский болванчик. – Конченная тварь. Фуфлыжник. Срок у него – сутки, долг вернуть. Не вернёт, пойдёт в петушатник. Поэтому и сходит тихо с ума. А ты говоришь – беспредел. Не-ет, всё по закону. Здесь всё по закону.
            Что-то настораживало в этой тихой, подползающей как змея, подкрадывающейся манере говорить.
            - Закумарить хочешь? – предложил Коган.
            Илья и вовсе растерялся: ещё бы, сам законник предлагает ему, простому фраеру, наркотик…
            - Да расслабься, сегодня же суббота, – и Коган вдруг улыбнулся. Что-то человеческое мелькнуло в его улыбке, но быстро исчезло. – Не телевизор же до отупи смотреть…
            - Только не сегодня, – отказался Илья.
            - Почему?
            - Не хочу.
            - Это не ответ.
            - Не могу я…
            - Не хочу или не могу?
            - Отцу Ионе обещал.
            - Ясно, – глаза вора сузились. – А перед кумом ещё не исповедовался?
            Илья изменился в лице.
            - Ладно, шучу. Не можешь – так не можешь. И я тогда не буду. Здоровье поберегу.
            За всё время разговора Коган так и не поменял позы; по-прежнему, точно султан, полулежал на шконке с подушкой за спиной.
            «Этот жрать пустую и вонючую баланду не станет», – глядя на него, думал Илья.
            Мысль, что вор неспроста выступил против хозяина зоны, запала невольно. Столовка, где, и правда, кормили отвратительно, лишь причина. Сам Коган лопает шпроты и салями, сгущёнку и конфеты. Богатые зеки, которые регулярно получают передачи, сами щедро делятся жрачкой с его блатняком. При случае и в ларёк могут сбегать. У обеспеченных там всегда деньги на счету имеются. Такая щедрость, конечно, объяснима: за «крышу» и терпимое обращение любую мзду дашь. А вякнешь…
            Илья ни разу не видел, чтобы Когану кто-то перечил. И как перечить, если даже начальник лагеря его сломить не может. Что уж говорить о простых арестантах…
            - За Базу слышал? – спросил Коган как бы между прочим. Но спросил неожиданно, так, что заданный негромко вопрос немного оглушил.
            Илья смотрел на Когана с недоумением, а тот, уже не замечая его взгляда, снова принялся листать страницы журнала, неторопливо и как будто с безразличием. И эти показные безразличие и медлительность, и то, что Коган – без пяти минут коронованный вор, интересуется Сергеем Базаровым, другом детства Ильи, ещё больше озадачило. Ведь не далее, как вчера, начальник лагеря Агаян тоже спрашивал за Серёгу. Только Илья не поверил ни единому его слову и почти забыл тот разговор. И вот снова…
            - Что молчишь?
            Хриплый голос вора вдруг показался Илье настолько ненавистным, что если б в эти мгновения тот заглянул ему в глаза, непременно заметил бы эту ненависть.
            - Молчишь-то что, спрашиваю?
            - Не понимаю, о чём ты?
            - Следаку будешь порожняк гнать, а мне надо правду говорить, – уже с нажимом произнёс Коган и небрежно отбросил журнал.
            Что-то встрепенулось в груди Ильи.
            - Так убили же Серёгу…
            Коган приподнялся с подушки и всем туловищем подался вперёд:
            - Воскрес… воскрес твой кореш.
            Известие хоть и не было уже столь неожиданным, всё равно казалось таким нелепым, что на лице Ильи отразилось сомнение: на понт берёт Коган. Но тот не играл, смотрел серьёзно и даже с некоторым сочувствием. И не сыграть так. Да и зачем? Нет, здесь всё натурально.
            Рассудок Ильи не мог сразу принять услышанное. Но постепенно начал свыкаться с мыслью, что Сергей, с которым дружил ещё со школы и нередко сидел за одной партой (пока их не рассаживали учителя), действительно живой. Правда, на его похоронах Илья не был. И хоронили Сержа в закрытом гробу, о чём Илья узнал позже.
            В каком-то ступоре он смотрел на Когана. Смотрел так, как будто не видел его. И тот, с нескрываемой досадой, помахал рукой перед лицом Ильи, словно хотел разбудить.
            -Э-эй… – позвал негромко. – Ты со мной лучше не шути, – вору показалось, что Илья его разыгрывает, и когда тот вдруг спокойно и вполне осмысленно поглядел на Когана, который раз вонзил в Илью свой волчий взгляд.
            - Ты что, не знал, что твой кореш жив?
            Илья покачал головой: не знал.
            - И ты, конечно, не при делах… – то ли спрашивал, то ли сам с собой уже рассуждал Коган, всё также пристально глядя на Илью, пытаясь уловить в его глазах хоть искру притворства. – Впрочем, и я думаю, что ты не при делах. Не того ты полёта птица, что твой кореш… Но знать ты что-то можешь…
            - Что же я могу знать? – вырвалось у Ильи.
            - Ещё не знаю. Пока не знаю. Но это дело времени. А вот корешу твоему всё равно недолго осталось… Приговорили воры Базу. Кинул он кое-кого. На очень большие бабки кинул. А ты, оказывается, не в курсах.
            В горле у Ильи ровно ком застрял. Он потёр кадык, словно хотел нащупать этот ком.
            - Или всё же в курсах? – Коган вновь откинулся на подушку. – Ладно, на сегодня хватит. Иди, отдыхай, дезертир…
            Уже за спиной Илья услышал нехороший смешок и смешок этот, как сказали бы, был «с чувством глубокого удовлетворения».

            Лёжа на койке, Илья пробовал восстановить каждую деталь в разговоре с Коганом, вспоминал каждую фразу, анализировал даже те притворные выходки блатняка – этой кучки потерявших нравственные ориентиры людей, что окружали его в те минуты.
            На Зяму зла не держал. Дешёвый понт с выкидной расчёской казался уже безобидной шуткой, обычным развлечением вполне позволительным при рутинной лагерной жизни, где всякая банальность, вернее, то, что на воле считается банальностью, на зоне, в определённом смысле, – событие, забава, увеселение. А вот выходка Плафона – это уже не дешёвый понт, это – неприкрытая злоба, противостояние напоказ. Он давно на Илью зуб точит, ещё с первых дней в отряде.
            Скверно было на душе, ой, как скверно: какой-то Плафон теперь занимал мысли. Не думать же о нём не получалось. Ведь он явно провоцировал на конфликт, оскорбил словом, за которое по тюремным понятиям надо отвечать. И впрягся-то за Илью кто… – Штрифель. Такая же мразь. Хоть и считается правильным арестантом.
            С трудом Илья заставил себя не думать о дневном конфликте. И память оживила страницы юности, друга детства Серёгу Базарова, и вопрос – что же на самом деле с ним случилось? – заглушил прежние мысли, они ушли на дальний план, растворились.
            Серж… как же так?..
            Чем дольше Илья думал о нём, тем больше блуждал в догадках. В голове не укладывалось, что Сергей живой. Но хотелось верить в это.

            …В то утро Илья собирался ехать в морг для опознания тела, точнее – тех его фрагментов, что остались от Серёги, которого взорвали в собственном джипе. Накануне заходил следователь и рассказал, что труп изуродован до неузнаваемости, но кое-что, правда, очень плохо, сохранилось, вроде бы, какая-то татуировка. Вот и намеревался Илья пораньше съездить в морг, а оттуда – сразу в спортшколу, дабы не опоздать на тренировку. И лишь потом забрать урну с прахом отца и отвезти её на кладбище, чтобы захоронить в могиле матери.
            Разумеется, Илья ничего конкретно следователю тогда не сказал, но приехать на опознание обещал. И необходимо было самому убедиться, что взорвали именно Сержа: если на правой груди убитого была бы татуировка в виде Скорпиона, то это он, База, потому что лет двадцать назад они вместе делали себе эти татуировки, так как оба родились в ноябре. К тому же татуировки эти особенные, ни с какими другими не спутаешь.
            Но до морга Илья в то утро не доехал, по дороге его взяли менты. Всё произошло банально до пошлости, как в кино: ему подбросили наркотики в карман куртки. И хоть подброс являлся классической подставой, обвинять кого-то было бесполезно. Его ещё удивило: почему задержание произошло в тот момент, когда он ехал на опознание? На этот вопрос он ответить не мог.
            На днях, разговаривая с женой по мобильнику (на зоне это в порядке вещей), Илья узнал, что в их квартире, когда все отсутствовали, вроде как чужой был: создалось впечатление, будто что-то искали. Но ничего не взяли.
            Словам жены Илья не придал тогда особого значения. К тому же у них и взять-то нечего. И в комнатах у них нередко царил беспорядок, жене могло и показаться, а у страха глаза велики. И разве это проблема – в том мире, который можно видеть лишь из окна кабинета начальника лагеря? Несерьёзно это… Право, несерьёзно.
            Илья недавно бездомной собаке позавидовал, увидев её бежавшую по кромке леса в сторону посёлка, что находился от лагеря не очень далеко. А когда слышал от зэков с расконвойки какую-нибудь историю с воли, даже самую банальную, его так пробирало… аж до нервов – хоть уши затыкай и не слушай.
            Сегодня же, узнав от Когана про Базу, каким-то внутренним чутьём понял, насколько это серьёзно. Так серьёзно, что хуже некуда. Если Коган, конечно, не лепит. Но он, похоже, говорит правду. А значит, что вполне вероятно…
            Илья незаметно взглянул на соседа напротив, который тоже занимал первый ярус. Кличка у него была Нара. Он лежал спиной к Илье.
            Скомкав подушку, Илья повернулся на другой бок.
            Он не сомневался: Коган сказал правду. Хоть и малую часть её. Знает он куда больше, это очевидно. И позвал неспроста. Но вся эта комедия с Зямой и Плафоном… Зачем?
            Что-то здесь не так, не стал бы Коган с ним – обычным фраером – тет-а-тет порожняк гнать. Что-то надо ему.
            Думай, не думай, а без конкретной информации – лишь домыслы и переживания. Потому и ворочался беспокойно на шконке, не мог найти удобного положения. И один вопрос тянул за собой другой: почему, например, Коган, пусть и в шутку, назвал его дезертиром? Что он знает? На зоне Илью никто и никогда не спрашивал о прошлом. А сегодня ему напомнили о том, о чём не хотелось вспоминать, тем паче здесь – в лагере.
            Шестым чувством Илья ощутил на себе взгляд. И взгляд этот как будто бил в спину, был настолько осязаем, словно незримо касался нервных окончаний позвонков, и окончания эти передавали тревожные импульсы в мозг.
            Илья резко повернулся. Ему показалось, что он поймал на себе взгляд Нары, который теперь лежал к нему лицом. Неопределённость длилась мгновенье, ибо в следующий миг Илья уже думал, что обманулся, что Нара вовсе не смотрел на него. То есть, смотреть-то смотрел, но вовсе не на Илью, а как бы сквозь него, куда-то в пространство. Или внутрь себя. Взгляд Нары был как бы расплывчат, затуманен чем-то. Илья уже сомневался: а видит ли его Нара?
            Иногда он замечал, что этот прожжённый, уже в пожилом возрасте урка спит с открытыми глазами. В такие минуты становилось жутковато. Ещё бы!.. Тёмно-водянистые зрачки Нары с красными прожилками мутноватых белков во время сна при открытых веках действовали так же, как, например, действовали открытые глаза покойника, который смотрел бы на вас невидящим взором с гранитного стола морга.
            Настоящее имя Нары – Иван. Синицын Иван Александрович. Первый свой срок получил ещё в «застойные» времена Советского Союза. Уже тогда Нару полстраны знало. И сейчас знают на многих зонах. Он тоже многих знает. Потому как бродяга по жизни. В правильном, конечно, лагерном понимании. В общей сложности он отпыхтел лет сорок. Из них – двадцать на строгом режиме без выхода. Если б не отмена смертной казни, приговорили бы его к вышаку. Это уж точно. Сейчас дотягивает пятнашку. До свободы ему три месяца. И если сказать, что каждый день для Нары на зоне – на вес золота, значит, ничего не сказать. Да это заметно и невооружённым глазом. Посмотришь на него – кожа да кости. Потому что туберкулёзник. Правда, болезнь у него в закрытой форме.
            Илья никогда не обращался к Наре по кличке, а только по отчеству – Саныч. Из-за уважения, конечно. А как же! Нара, без преувеличения, – человек легенда. О нём книгу можно писать.
            На груди у него крест наколот. Православный. Совсем как нательный крест. Когда отец Иона перед началом службы раздавал в храме медные крестики со шнурками, то, увидев у Нары татуировку на груди (Саныч её специально показал), одобрительно кивнул, допустил к исповеди и причастию.
            Почти ни с кем из молодой блоти Саныч не общается. Если только с авторитетами. И то – лишь по конкретному делу. А просто так слова лишнего не скажет. Жизнь научила. И всё же как-то сорвался. При этой уже отсидке ему добавили срок: в столярке суку одного чуть не замочил. Помешали. А так бы точно замочил.
            Илья уселся на шконку и уже внимательнее посмотрел на старого урку. В нём и теперь чувствовалась первобытная стихийная удаль. Глаза Нары уже не казались затуманенными и взгляд не был отрешённым: наоборот, взгляд был очень выразительным и сфокусирован на Илье.
            Вот Нара заворочался, кашлянул и тоже уселся на койке, уперев ладони в металлический её край. Голова как-то странно ввалилась в худые узкие плечи, которые вжались в костистые скулы. Приплюснутый, не единожды сломанный нос делал его теперь похожим на человека-сову. И опять Илья невольно подумал, что Нара и впрямь непредсказуем и очень опасен.
            - Что, паря, нелепуха**?
            Вопрос был задан так равнодушно, без всякого интереса, что Илье не хотелось отвечать. А собственно, и отвечать-то было нечего.
            - Главное – не кипишись. Чтобы не облажаться, – так же тихо продолжал Нара. – Начнёшь кипишить, пропал.
            - Ты о чём, Саныч?
            - Всё о том же, – глухо ответил тот.
            Илья ещё не мог понять – что имел в виду старый зек. Сорок лет неволи сделали своё дело; чего только не насмотрелся Нара за эти годы, перевидал в своей жизни многое, а толком ничего не видел. Апельсинов, как сам признался, вдосталь не ел. Такого понять очень трудно.
            - Я действительно не знаю, что происходит, – сказал Илья. – Не знаю, что хочет Коган.
            - А ты подумай, – загадками продолжал говорить Саныч. – Только, повторяю, не кипишись. Чтобы не подловили на чём.
            - Но я не вижу за собой ничего.
            - Тем более. Хотя всё это порожняк.
            - Как это?
            - Эх, паря, – тяжеловато вздохнул старик, – любого человека можно на карачки поставить и заставить с лопаты дерьмо жрать.
            Илья сжал зубы: подмывало, ой как подмывало спросить: самого-то Саныча – ставили на карачки? Заставляли с лопаты жрать?.. Но сорок лет отсидки, здоровья нет, нервы на пределе… Устал человек. Сильно устал. И нельзя предугадать, что он выкинет в следующую минуту. Ведь вся зона знает: как пришёл Саныч в лагерь правильным арестантом, таким же правильным и хочет освободиться. И здесь хоть режь его – ни на шаг не отступит. Хотя воля… ой, как хочется увидеть её – волю! Вот и не подпускает Саныч к себе чужих, общается лишь с узким кругом зеков. А Илья – кто он для Саныча?.. То-то… Потому и не ждал от этого прожжённого урки особого откровения. Если только дельного совета… Но, чтобы давать советы, надо знать весь расклад. Если же не весь, то хотя бы часть его. А советы… у нас вся страна в советах была, да только что от неё осталось…
            Илья снова прилёг. Ничего дельного от Саныча он так и не услышал. Вот если б сам был там, на воле, возможно, узнал бы что-то, а здесь, где живут по другую сторону жизни, за колючкой, можно лишь фантазировать. А сидеть ещё долго.
            - Ты вспомни, паря, – услышал вдруг Илья совсем уж приглушённый голос Саныча, – когда тебя хозяин вызывал, о чём базар был? Только хорошо вспомни, до подробностей.
            Илья вопросительно посмотрел на Саныча. Тот утвердительно кивнул: мол, дело говорю, вспоминай.

            Действительно, вчера его вызывал к себе сам начальник колонии подполковник Агаян. Когда в кабинете Илья начал, было, как и полагается, докладывать по форме: «Осужденный Кравцов, бригада тридцатая, отряд первый…», подполковник небрежно махнул рукой и дал понять, чтобы Илья не тратил время на слова и подошёл ближе. Сам же Агаян в ту минуту стоял к вошедшему спиной и смотрел в окно. Тогда-то и увидел Илья бездомную собаку, бежавшую в сторону посёлка. И позавидовал, что не может он так же свободно, как она, пробежаться по кромке леса.
            Разговор с подполковником был не очень долгим. Хотя… по лагерным меркам иной раз минута кажется вечностью.
            - Ознакомился я, Кравцов, с материалами твоего уголовного дела.
            Тучное, напоминающее шкаф тело Агаяна даже не шевельнулось. В какой-то момент Илья представил, что слова были произнесены не человеком, а неодушевлённым предметом. Тем же шкафом, например, что находился в кабинете. И это сравнение вызвало невольную усмешку. Но Агаян, стоявший спиной, не мог её видеть; он как будто бы и не хотел замечать Илью, давая понять, что тот – никто и ничто, шлак, если на что и годный, так только для засыпки грязи, дабы можно было пройти, не запачкав обуви.
            - За хранение и перевозку наркотических средств существует определённая ответственность…
            Прописные истины, которыми сыпал Агаян, поначалу казались пустословием, выслушивать кои впору молодым недоумкам. А потому Илья пропускал их мимо ушей. Но что-то стало настораживать. Наконец подполковник соизволил повернуться. Взгляд тут же упёрся в Илью, словно прощупывая его, стараясь найти слабое место.
            - Или ты не знал, Кравцов, что сознательно шёл на преступление?
            Повисла пауза.
            - Что молчишь? – уже напирал Агаян.
            - А что говорить, гражданин начальник? Вы же читали моё дело.
            - Читал, читал, – хозяин уселся в массивное кресло, видимо, сделанное на заказ, под увесистый его широкий зад. – Читать-то я читал, да что-то в толк не возьму: задержан ты в порядке девяносто первой статьи, сидишь по двести двадцать восьмой прим один, за сбыт, а на суде всё отрицал…
            - Не совсем так, – ответил Илья, ещё не догадываясь, куда клонит начлагеря.
            - Не совсем?.. – вскинул тот кустистые брови.
            - Да, не совсем…
            - Ну-ну, говори.
            - Покушение на сбыт, гражданин начальник.
            - Какая разница! – в голосе подполковника почему-то звучала досада. – У тебя было несколько расфасованных доз…
            - Это в протоколе. На самом деле было всё не так.
            - А, все так говорят, – махнул рукой Агаян. – Послушать вас, так вы все овечки невинные.
            - Я так не говорил.
            - Значит, всё-таки было?!
            - Было, да по-другому…
            - Ну и как было? Если ты честный такой, скажи…
            - Вам-то это зачем, гражданин начальник? – вдруг спросил Илья. – Дело-то сделано, по максимуму определили…
            Агаян, похоже, не ожидал встречного вопроса; пухлые пальцы негромко забарабанили по столу:
            - Проблемный ты у меня, Кравцов.
            Рыхлое тело подполковника слегка откинулось назад, затем наклонилось вперёд. Он медленно поднялся с кресла, подошёл к окну и вновь стал смотреть туда, где чернела кромка леса, куда рвалась душа Ильи.
            - Понимаешь, проб-лем-ный… – повторил по слогам.
            Илья хотел сказать, что наркоту, которую нашли у него в кармане куртки, и всё остальное – чистой воды провокация, но не успел…
            - Я бы таких, как ты, Кравцов, ещё в девяностые сгноил бы в дисбате, чтобы нашу армию не позорили.
            Как ушат помоев вылил ему на голову Агаян, в самую больную точку попал, да так, что и сказать нечего.
            - Правильно делаешь, что молчишь, – вновь повернулся к нему подполковник, и вновь стал сверлить его острыми глазками из-под кустистых бровей, словно нащупывая место, куда бы ещё можно надавить, да чтоб посильней. – Ответь, Кравцов, совесть-то хоть мучает? Хоть немного… мучает? Или от наркоты всю потерял?
            Пытаясь справиться с волнением, Илья скрадывал дыхание, но напряжение лишь нарастало. И что он мог сказать в своё оправдание? Ничего. Прав был начлагеря. На все сто прав. Только зачем же так, по живому, жилы-то по живому тянуть…
            - Что вам от меня надо?
            Погружаясь в широкое кресло, Агаян который раз пронзил Илью взглядом, словно хотел убедиться, что плод созрел, что довёл он его до нужной кондиции.
            - Стучать не стану, – произнёс Илья. Произнёс так, что сомневаться не приходилось: «стучать не станет».
            - Стукачей без тебя хватает, – Агаян кивнул, чтобы зек присел на стул, который стоял на значительном расстоянии от стола. Но Илья не сдвинулся с места.
            - Гордый, – хмыкнул хозяин.
            - Что вам надо?
            - Видишь ли, меня интересует… – Агаян умолк, подумал и вдруг спросил: – Скажи, Кравцов, хочешь, чтобы тебе срок скостили?
            Илье показалось, что ослышался.
            - По УДО хочешь выйти? – и Агаян расплылся в улыбке. Вернее, это была не улыбка, а нечто такое, от чего Илью слегка передёрнуло.
            Такого поворота он не ожидал. Потому и насторожился, понимая, что от него потребуется взамен такое, о чём, возможно, потом придётся сильно пожалеть. Агаян же с ответом не торопил; за всю свою службу в ИТК у него не было случая, чтобы кто-то из фраеров отказывался от условно-досрочного освобождения.
            - Что я должен сделать?
            - Это уже другое дело, – заёрзал подполковник. – Ты, Кравцов, в первую очередь, должен себя правильно вести, а то, знаешь, как бывает… сегодня у тебя всё хорошо, а завтра…
            Агаян взял короткую паузу и посмотрел на Илью, ожидая от него ответной реакции. Но реакции не последовало: явное безразличие читалось на лице Ильи.
            - Вот-вот, – не скрыл разочарования Агаян, – сегодня у тебя всё хорошо, а завтра… завтра жизнь твоя, пусть и однообразная, внезапно, в одно мгновение рушится, твоя судьба обычного зека в корне меняется. И с удобной шконки ты отправляешься туда… – и снова пауза, и снова тот же острый взгляд. – Отправляешься туда, откуда возврата в нормальную лагерную жизнь уже не будет. А повод всегда найдётся, ты уж поверь.
            - Что я должен сделать? – повторил Илья.
            - Расскажи о дружке своём, Базе. – И который раз Агаян устремил на него взгляд, который многих зеков приводил в смятение. – Всё, до мельчайших подробностей. Когда ты видел его последний раз?
            - Живым?
            - Живым, разумеется.
            - Зачем это вам?
            - А затем, что это в твоих же интересах, Кравцов, – лицо подполковника скривилось. – Мне думается, подставил тебя твой дружок. Крепко подставил. А может… – не сводил он с Ильи недоверчивых глаз. – Может, ты с ним заодно? А? Что молчишь?
            Илья был ошарашен. Не верил. Его смятение было настолько естественным, что Агаян немного смягчил тон.
            - В бегах твой База. Скрывается. И, по всей видимости, хочет покинуть пределы нашей с тобой родины. Нашу с тобой родину, Кравцов, он хочет покинуть. А вопросов к нему очень много. Особенно оттуда, – подполковник многозначительно указал большим пальцем в потолок. – Поэтому даю тебе сутки. Нет, двое… Двое суток! Думай, вспоминай. Всё вспоминай: от и… до той минуты… Короче, ты понял. Вплоть до того – с какими шлюхами он спал.
            Агаян на секунду задумался, лицо его скривилось, будто он только что лимон съел:
            - И мой тебе совет, Кравцов: держись подальше от блатных. Так-то лучше будет.

            …Тяжелы мысли о сроке. Сначала, с непривычки, такое давящее чувство было у Ильи от всех этих затворов и решёток СИЗО, от нечистых тёмных стен, от спёртого воздуха в камере, который, словно клейкая основа, лип к коже, что смертельно хотелось принять душ и смыть с себя всю эту грязь. А ещё жестокость. Беспричинная жестокость и порок в лицах сокамерников. Всё это вместе взятое некоторых, особенно тех, кто был из первачков, приводило чуть ли не к полному параличу воли.
            Илья же выдержал, не сломался. Но совершил, как теперь ему казалось, ошибку. Впрочем, ему тогда было всё равно: тюрьма или зона. По приговору основную часть срока он должен бы отбывать на тюремном режиме. Да, была такая возможность – остаться в тюрьме. Даже устроиться в хозобслугу. Но получилось иначе. А виноват в этом сам Илья. Наслушался в СИЗО всякого вздора: дескать, тех, кто тянет лямку в тюрьме, братва презирает. Лишь на зоне он понял, что для законников он всегда будет белой вороной, чужаком.

            - Саныч, – тихо позвал Илья. – Слышь, Саныч…
            Открытые, но словно мёртвые глаза Нары, который, казалось, спал, ожили, овсяный цвет зрачков в мутноватых с сизыми прожилками белках приобрёл блеск, как будто в них, где-то в глубине, включился микроскопический светодиод. Наконец глаза пробудились, осознанно моргнули, дали понять, что человек не спит, слышит.
            - Скажи, Саныч… отец Иона… как он тебе? Ты ему веришь?
            Не сразу ответил Нара. Ещё с минуту лежал неподвижно, обдумывая вопрос. Затем приподнялся и сел, спустив ноги на пол, по обыкновению ссутулившись, уперев руки в край шконки.
            - А ты ему не веришь? – то ли спросил, то ли констатировал он.
            - Я так не говорил.
            - Но если спрашиваешь, значит, сомневаешься.
            - А ты нет?
            - Я-то… – лицо Нары как будто ещё больше потемнело, скрытая грозная печаль появилась в нём. – Если б сомневался, с попом этим беседы задушевные не вёл бы.
            - Может, ты и в Бога веришь?
            - Эх, паря, сложные вопросы задаёшь.
            - Что же здесь сложного: да – да, нет – нет…
            Глубокий вдох чуть-чуть приподнял худые, почти костлявые, плечи и на выдохе опустил:
            - Верю ли я в Бога… не знаю. Но очень хотел бы верить. Так хотел бы… – Нара поскрёб пальцами затылок, как если б собирался сказать что-то важное. – Помню похороны бабки своей, Марьи, мне лет двенадцать было. Может, чуть больше. Помню, как в гробу лежала… хорошая, чистенькая, как живая. И вся в цветах. Много тюльпанов было. Жёлтых. Когда в церковь везли, бабы всю дорогу псалмы пели. А везли на грузовой, открыто. И все знали, что покойника в церковь на отпевание везут. Вот-те и атеизм! Значит, не так уж и плохо было с религией при коммунистах, как нынешние губошлёпы талдычат. Да у русского человека вера в крови, с пелёнок. Только её вытравить хотят. Да никак не вытравят… – Нара сжал в кулаке верхнюю кромку майки и так сильно оттянул её, что где-то треснуло по шву. – Видишь, – показал на крест, который был выколот на груди, когда-то, вероятно, мускулистой и упругой, но теперь плоской, даже вогнутой немного внутрь, с проступающими рёберными хрящами, – я бы за Него, за Христа, костыль сюда вбить бы дал, – и он постучал себя кулаком в грудину, издав утробный звук. – С радостью бы дал. Может, простилось бы мне что-то… Ведь мне, паря, жить осталось-то всего ничего. С гулькин нос осталось. Потому и дни до воли считаю…
            Страшные глаза Нары сверкнули, напряглись и вдруг выдавили две прозрачные слезы. Но он не дал им скатиться, а остервенело, с какой-то звериной жестокостью смахнул. Да так, что со стороны могло показаться, что он ударил себя по лицу.
            - Саныч, почему костыль-то? – немного погодя спросил Илья.
            Не сразу дошёл вопрос до Нары, когда же уразумел, о чём его спросили, ответил:
            - Гвозди такие… мы их под Магаданом в шпалы вбивали. А морозы там зимой… – И не сразу, но уже зло добавил: – Не о том думаешь, паря, не о том…

            Илья вновь прилёг и, подмяв под себя подушку, закрыл глаза. Он уже понял, что вольно или невольно стал заложником какой-то игры, причина которой – Серёга Базаров, База; что ни Коган, ни тем более Агаян в покое его не оставят. До тех пор, пока не выяснят для себя что-то важное. Что? И почему не спросить прямо? Чего от него, собственно, хотят? Не верят ему.
            «Может, ты с ним заодно?» – всплывали слова начлагеря.
            Да, Илье не верят. И правильно делают. Но что же натворил База, что его ищут воры. И, похоже, не только они.
            Илья не питал иллюзий на счёт своего друга: не раз замечал, что тот использовал его.
            «Где большие деньги, там друзей нет, – однажды сказал Серж и, заглянув Илье в глаза, улыбнулся: – Но мы-то с тобой исключение из правил. Да и деньги у нас не очень большие».
            Даже менты знали, что немалая часть наркотиков, которые расходились по региону, шла через Сержа, но предъявить ему что-либо не могли. Или не хотели. Илья, наверно, не удивился, если б ненароком теперь узнал, что его друг приторговывал оружием, и не какими-нибудь «калашами», а чем-нибудь посерьёзней.

            Мысли вернулись к недалёкому прошлому. Затем, словно оттолкнувшись от невидимого трамплина, унеслись на несколько лет назад, потом ещё на несколько, и ещё…

            Теперь с трудом верилось, что тогда, в начале девяностых, когда им с Серёгой было по восемнадцать, всё так получилось… А ведь сами пришли в военкомат и просились в десант. После омской учебки – Псковская дивизия ВДВ. А дальше…
            Подразделение, где проходили службу Кравцов и Базаров, должны были перебросить под Грозный. Действительно, тех, с кем они служили в одной роте, кому было столько же годков, как им, бросили в самое пекло войны. Илья же и Сергей за два дня до отправки в Чечню, заблаговременно заготовив немного провизии, захватив ножи, самовольно покинули часть. Илья до сих пор всё хорошо помнил.

            …Маршрут примерно знали. В основном шли ночью, пробираясь по заснеженному лесу, ещё изначально отвергнув идею двигаться к ближайшей железнодорожной станции. Каждый шорох в ночном лесу заставлял напрягать слух, каждый хруст ветки отзывался в мозгу эхом одиночного выстрела из «калаша».
            О диком звере как-то не думали. Правда, остерегались волков, их протяжный вой порой взвинчивал и без того натянутые нервы, поэтому ножи держали всегда наготове.
            Костёр почти не разводили, опасаясь, что запах дыма в морозном лесу выдаст. Курили тоже осторожно, пряча сигарету в ладонь. Лишь на третьи сутки немного расслабились. А ночью вышли к трассе, в надежде остановить фуру. Повезло, дальнобойщик оказался нормальным мужиком, лишние вопросы не задавал. А дальше и вовсе – всё пошло как по маслу, домой добрались без приключений. Только с тех пор в дружбе Ильи и Сергея образовалась трещинка. Правда, настолько незаметная, что её как бы и не было. А может, старались её просто не замечать. Лишь один раз эта трещинка дала о себе знать. Это случилось через несколько лет после побега из части. Они сидели в шумном баре с двумя девицами и уже достаточно выпили.
            - Знаешь, сколько наших тогда полегло? – спросил Илья. Сергей сначала сделал вид, что не расслышал вопроса. Или не понял. Но когда Илья громко и отчётливо его повторил, Сергей, разглядывая публику, словно тема была ему неинтересна, спокойно ответил:
            - Знаю. Почти вся рота.
            И это спокойствие, граничащее с равнодушием, задело Илью.
            - Ты так об этом говоришь, что…
            - Что?!. – вдруг с вызовом бросил База. Было ясно, что вопрос его сильно задел и не был столь безразличен, как показалось на первый взгляд. Более того, возможно, все эти годы гибель ребят под Грозном волновала Сергея не меньше, чем самого Илью.
            - Ну что?!. Что?!. – повторял База, чьи пьяные глаза уже источали гнев. – Ещё скажи, это я тебя подбил тогда.
            - У меня своя голова на плечах была, – внутри у Ильи тоже что-то стало закипать.
            - А если так, то расслабься… – сдерживал себя База. – Ты жив, здоров. Вон… с бабами коньяк пьёшь.
            - Ты говорил, что калаш спокойно пробьёт броню БМП…
            - Ну, говорил.
            - Он даже не пробьёт БТР.
            - А ты что, сам лично пробовал из калаша в БТР? – глаза Базы вновь начали пламенеть, но в них засветилась и усмешка.
            - Лично не пробовал, но знаю точно…
            - Много ты знаешь…
            База взял бутылку и разлил по фужерам остававшийся там коньяк. С некоторым укором произнёс:
            - Да если б мы тогда не ушли с тобой, давно бы в земле гнили.
            - Возможно, – кивнул Илья, – только лучше в земле, чем…
            - Дурак!.. Ты хоть знаешь… – База явно хотел что-то сказать, но промолчал. Затем с той же усмешкой спросил: – Что, совесть замучила?
            - Хотя бы и совесть…
            Илья и сам, наверное, не знал толком, что его так мучает. Но ведь что-то мучает.
            - Да если б не мой отец… – База всё ещё думал: говорить или нет.
            - Что твой отец?..
            Их взгляды пересеклись: каждый смотрел друг на друга с нескрываемым напряжением.
            - Ладно, – решился, наконец, База. – Не хотел говорить, но скажу. Батя мой тогда в нашу часть звонил. Ханурику одному.
            - Кто такой?
            - Неважно. Его при штабе держали, за какие-то заслуги старые. Бумажками занимался. Он-то мне и сказал… Мобильников тогда ведь не было ещё…
            - Что сказал?
            База взял фужер с коньяком, словно собираясь выпить.
            - Что сказал-то? – повторил Илья.
            - Чтоб я ноги делал из части.
            - Почему?
            - Да потому!.. – База поставил фужер на стол, так и не выпив. Было видно, ему не очень хотелось говорить. – Батя мой в то время с чеченами тёрся. Они-то и посоветовали ему, чтоб я из армии валил. Так и сказали: хочет, чтобы сын остался живой, пусть ноги делает из части. «Чехи» тогда под Грозном что-то замышляли.
            - А откуда они узнали про тебя?
            Не только рот, как будто всё лицо Базы скривилось:
            - Они не только про меня, они про всю нашу семью всё знали. У чеченов тогда везде свои люди были. Даже в Кремле. Короче, своя разведка. Работала не хуже, чем наша. Это я уже потом понял.
            Поиграв желваками, База снова взял бокал.
            - Давай их помянем… тех, кто тогда… под Грозном…
            И одним махом выпил.
            Илья так и не понял, какие чувства одолевали Базу; испытывал ли он угрызения совести или что-то иное мучило его, но вопросов уже не задавал. Молча выпил коньяк, и то, что поначалу горело внутри и бурлило, незаметно стало перекипать. Да и не было, наверное, смысла так сильно тяготиться прошлым. Тем более что после побега, сразу после трагических событий под Грозном, из части, где проходил службу Илья, к нему домой приезжал майор. Разумеется, самого беглеца не застал. Разговор происходил с отцом. От него-то Илья и узнал, что чуть ли не вся их рота погибла, что «двухсотых было много». Ещё узнал, что их с Сергеем особенно и не ищут. И тот майор вроде бы сказал, что если б не побег… Словом, повезло им.
            Через некоторое время Илья и вовсе перестал скрываться, даже на работу устроился. И жизнь как будто бы наладилась. Только… только иной раз что-то тяготило. А когда отец узнал, что Илья продолжает общаться с Сержем, произошёл конфликт. Разговор был коротким. Вернее, разговора, как такового, и не было. Отец лишь строго посмотрел ему в глаза, а потом, словно на Илью пришла похоронка, грустно произнёс: «Не упусти свой шанс, сынок…».

            Илья ворочался, снова садился на койку и снова ложился. Не верилось, что Серж его подставил. Нет, не верилось. Ведь они друзья с детства, с первого класса. Вместе начинали акробатикой заниматься, ещё в школе. Позже – боксом. Отец Ильи работал тренером в спортшколе. А в девяностые, когда открыли секцию восточных единоборств, они с Сержем пошли на каратэ. Занимались, как говорится, до седьмого пота. Илья много раз был призёром спортивных турниров. В спортшколе большой стеклянный стенд есть, так одна из полок – с кубками и наградами – Ильи. Но даже спустя годы, когда ему выдали коричневый пояс, он долго ещё не сдавал на чёрный. Лишь когда сам стал тренером и почувствовал себя мастером, получил его.
            А вот Серж спорт бросил, пошёл по стопам своего отца – Базы старшего, который промышлял наркотой. Илья же тренером в спортшколе работает. Точнее, работал. А зарплата тренера… уборщица больше получает. Вот и приходилось изредка услуги оказывать Сержу. Впрочем, надо ему отдать должное: спортшколе он хорошо помогал. И с ремонтом и прочее… Да если б не он, половина тренерского состава давно бы уволилась.
            Однажды, в середине нулевых это было, большие деньги появились у Серёги, и он так во вкус вошёл, что кого-то из блатных «кинул». На изрядную партию наркоты. И если б не База-старший – его отец, который в те годы в авторитете у братвы был, Серёгу однозначно на ножи поставили бы. Отмазал его тогда папаша. И вот снова… Что на этот раз? Такое же кидалово, как тогда? Только причём здесь Илья? Он давно уже не с Сержем. Так, по мелочам если… Хотя… мелочей в таких делах не бывает.

            И всё же не мог Серж его подставить, размышлял Илья. Когда отец умер, а это случилось незадолго до ареста, Сергей был первым, кто предложил помощь. У Ильи, что стало почти нормой, трудности были с деньгами. Так Серёга все расходы взял на себя. А не виделись они долго. И вообще, если б не он…
            Документов на могилу, где была похоронена мать Ильи, не было. Не успел их Илья оформить. А по правде сказать, просто не думал об этом, не знал, что понадобятся. Вот и получалось, чтобы похоронить отца рядом с матерью, надо было заплатить за землю как за новый участок. Деньги большие и на тот момент их не было. А Серж появился прямо-таки вовремя. Правда, оформить место на кладбище Илья всё равно не успел бы, слишком долгая волокита с документами. Вот и решили тело отца кремировать, а урну с его прахом закопать на могиле матери. Так посоветовал Серж.

            …Который раз перетряхивал Илья в своей памяти события не столь и давние, последние встречи с Базой; как вместе с ним забирали тело отца из морга, как на траурной церемонии прощания стояли они плечом к плечу в ритуальном зале крематория; как в тягостном, каком-то гробовом молчании ехали обратно домой. Даже на поминках мало говорили. И после всего этого Серж его подставил? Да быть того не может.
            Да, что-то не складывалось в голове у Ильи, всякая логика хромала. А точнее, её вовсе не было, получалась какая-то каша. И душа томилась. Ещё потому томилась, что прах усопшего он так и не отвёз на могилу матери и не придал земле. Не успел. Вот и ворочался. Садился на койку и снова ложился и вставал… И смотрел на Нару. Так смотрел, что тот сам повернулся к нему лицом.
            - Что мечешься, как вошь на сковородке?
            Илья уже и не знал, что ответить, не знал, что спросить. И что ещё можно спрашивать, какого ждать совета? И тут, когда казалось, что вопросы уже все закончились, и нет ответов, тупик, Нара, как-то очень легко скинув худые жилистые ноги с койки, привстал и, наклонившись к Илье, словно прицеливаясь ему в самую душу, негромко произнёс:
            - Всё хорошо спрятанное, паря, ищи на поверхности.
            Услышанное и вовсе сбило Илью с толку, он потёр лоб и как-то растерянно замотал головой.
            - Ты уверен, что мусора тебе наркоту подбросили? – спросил Нара.
            - А кто же?.. – Илья ещё не понимал, к чему клонит старый урка.
            - Им-то зачем?
            - Как зачем… для галочки.
            - Нужна им твоя галочка, как покойнику галоши. Здесь, паря, я кумекаю, игра покрупней будет.
            И вот это – «кумекаю, игра» – насторожило Илью.
            - Игра?..
            - Не зря же твой кореш воскрес.
            - Саныч, вот те крест, – Илья перекрестился, – не понимаю, что происходит.
            - Не понимаешь…
            Сухое лицо Нары не выражало никаких эмоций, и вряд ли б кто догадался, что скрывалось под маской этого лица, какие мысли роились в его голове. Он продолжал всё также смотреть в глаза Ильи, но уже не с прицелом в его душу, а так, будто душу эту он уже вывернул наизнанку и всё о ней знает.
            - Не понимаешь… – повторил снова, издав чмокающий звук, словно у него что-то застряло в зубах, но в голосе его теперь было что-то такое, отчего Илья за всё время знакомства с ним почувствовал не просто тревогу, а приближение настоящей опасности. Он и сам не мог понять, откуда шла эта опасность.
            - Не понимаешь… – третий раз произнёс Нара и, как делал в минуты глубокого раздумья, уродливыми от полиартрита пальцами поскрёб свой затылок.
            - Да, не понимаю. Объясни?
            Прямота, с какой был задан вопрос, непритворность Ильи не ускользнули от Нары. Потому что уже по-другому, как будто отечески напутствуя, он произнёс:
            - Человек, паря, думает, что он чем-то владеет, но, оказывается, всё, что он имеет, дано ему только взаймы.
            - Загадками говоришь, Саныч.
            - Как умею, так и говорю, – и Нара снова лёг и отвернулся.

            Ночью Илью разбудил Плафон. Дал знак, чтоб он молча, без лишних вопросов, шёл с ним. При тусклом освещении дежурной лампы, что находилась над дверью при входе в секцию, трудно было разобрать, кто из зеков спит, а кто лишь делает вид, что спит. У предпоследнего прохода остановились. Сидя на койке, скрестив по-турецки ноги, Коган тихо разговаривал с кем-то по смартфону. Вернее, он почти не говорил, а лишь слушал и кивал. Когда же закончил, получив, видно, некие указания, спрятал смартфон и озабоченно уставился на Илью. Некоторое время что-то обдумывал. Затем дал понять Плафону, чтобы отошёл, а Илье небрежным жестом указал на койку: присядь.
            Весь вид Когана выдавал озабоченность, то, с чем хотелось по-быстрому закончить, выполнить взятое на себя однажды некое обязательство. Вор смотрел на Илью даже с некоторой досадой, в его взгляде как будто читалось: свалился же этот лох ему на голову…
            - Что-то случилось? – спросил Илья.
            - Случилось. Кони бросил твой кореш.
            Услышанное теперь показалось Илье настолько несуразным, что он даже зевнул. Коган не сводил с него глаз.
            - Ты, наверно, не понял: покойник твой База.
            - Я же говорил…
            - Э, нет… – перебил вор. – Взорвал себя База. Гранатой. Сегодня. Мне только что отзвонили. Себя взорвал и двух наших. Его давно пасли. Обложили со всех сторон, волчару, а он… На каком-то кладбище…
            - На кладбище? Что он там делал?
            - Ты меня спрашиваешь?
            - Ну да…
            - Это я хотел бы тебя спросить – что?
            Коган зло засопел, отчего ноздри его широко вздулись:
            - Жаль, меня там не было, я б его мёртвого на ремни порезал.
            От ненависти ли к подорвавшему себя Сержу, который уже ничего не скажет, от создавшейся ли по этой причине непонятно какой ситуации, граничащей с безысходностью, Коган резко мотнул головой, словно в нервном тике. Было заметно, что он сильно раздражён.
            - Песню, падаль, пел… перед тем, как взорвать себя, – произнёс желчно. – Про могилку…
            - Могилку… – в голове Ильи что-то сработало, будто кто рубильник в ней переключил.
            - Ну да, про неё родную. – Не пытаясь сдерживать эмоции, выдавливая из себя каждое слово, Коган каким-то грудным полунапевом, занятый мыслями, зашептал: – И никто-о не у-зна-а-ет, где моги-илка мо-о-я…
            Немного погодя спросил:
            - Слышал эту песню?
            Илья утвердительно кивнул.
            - Вот-вот, её-то он и пел… – Вор смотрел тяжёлым исподлобья взглядом. – Допелся твой кореш. Допелся… И все концы обрубил. Всё с собой унёс, тварь… – Но тут же, будто зверь, что-то почуяв, впился в Илью глазами: – Или нет? Или я ошибаюсь? Может, что и оставил, а? Что молчишь?..
            - Что оставил?
            - Дурачком прикидываешься. – Коган чуть ли не вплотную приблизил своё лицо к Илье и, понизив голос, прошипел: – Камушки. Ка-муш-ки, – произнёс уже по слогам. – Знаешь, что это такое?
            Илья молчал.
            - Брюлики твой кореш заныкал. И очень много. А где, так и не сказал. Может, ты знаешь?
            Тёплое дыхание вора, его неприятный до тошноты запах изо рта вызывали отвращение.
            - Чую, чую, – продолжал он, – знаешь ты что-то. Знаешь. А вся эта подстава с наркотой – туфта, комедия. За такое бабло можно и пятёру и червонец отпыхтеть. Потом вышел на волю и… хоть на Багамы, хоть ещё куда… на сто жизней хватит. Или я не прав?
            - Ты бредишь, – Илья встал с койки.
            - А может, баба твоя что-то знает? А? – усмехнулся вор. – Может, её спросить?
            Сумрак, что царил в бараке, размывая силуэты двух людей, не смог скрыть изменившиеся черты лица одного из них. Сжав кулаки до хруста, Илья наклонился к урке и ледяным голосом произнёс:
            - Только попробуй!
            - Не пыли, – как-то просипел Коган. – Я здесь не при чём.
            Илья уже хотел уйти, но вдруг снова наклонился к Когану:
            - На каком кладбище взорвал себя База? Где это было?
            - Не знаю, не сказали. Да я и не спрашивал. А что?
            - Так, ничего…
            - Ну-ну… – подозрительно взглянул на него вор.

            Илья уже знал, на каком кладбище взорвал себя База.
            «Ах, Серёга, Серёга… – с болью и горечью, что затмевали обиду, которая должна бы одолевать, думал он. – Ради чего? Из-за каких-то камушек?...».
            Сомкнув веки, он живо представил своего друга, увидел его ясно, отчётливо; представил, как если бы они находились вдвоём – с глазу на глаз, и он, Илья, задал бы ему все эти вопросы. Что бы Серёга ответил? И впервые, наверное, пришла мысль, что он совсем не знал его, во всяком случае, не знал так хорошо, как порой казалось.
            Вспомнились события более чем двадцатилетней давности, бегство из военной части, одна из ночей, как пробирались по заснеженному лесу. Как, продрогнув до костей, на вторые или третьи сутки развели костёр, и Серж, осторожно пряча сигарету в рукав, при слабом потрескивании догоравшего хвороста, стал тихо напевать: «Позабыт – позаброшен с молодых юных лет, а я мальчик-сиротинка, счастья, доли мне нет…».
            Песня эта почему-то Илью в тот момент развеселила. Возможно потому, что Серж явно не тянул на «мальчика-сиротинку». А ещё было хорошо возле костра, в окоченевшее от холода тело, в руки и ноги постепенно приходило тепло, настроение менялось к лучшему. И тогда он тоже подхватил и они дуэтом негромко запели: «Вот убьют, похоронят, и не будет меня, и никто не узнает, где могилка моя…».
            Напророчил, думал Илья о Базе. И вновь вспомнились его слова: «Где большие деньги, там друзей нет».
            Похоже, что так. И никаких исключений из правил. И вся эта помощь с похоронами – ширма, прикрытие, чистой воды афера. Но как убедительно! Нарочно не придумаешь. Или совпадение? Пусть так. Серж не должен был… не должен был так поступить.
            Илья стиснул зубы. В памяти всплыли отдельные события.

            По совету Сержа урна под прах отца была изготовлена на заказ в виде спортивного кубка, из бронзы, с позолоченной табличкой и красивой гравировкой. Крышка, слегка массивная, тоже с позолотой, изображала боксёрскую перчатку. Все расходы взял на себя Серж. В сущности, он и был организатором похорон.
            За урной с прахом ездили тоже с ним. Илья ждал в машине, возле здания крематория.
            «Всё сделаю сам, – сказал тогда Серж и, не склонный к сантиментам, проникновенно похлопав Илью по плечу, произнёс: – Так будет лучше».
            Ничего необычного в этих словах Илья не заметил. Если что и вызвало в какой-то момент озадаченность, так это затянувшееся отсутствие Сержа и внезапное его предложение захоронить урну в нишу закрытого колумбария. Но Илья не придал сему обстоятельству какого-либо значения. К тому же, увидев урну с прахом отца в руках друга, Илья немного растрогался, и все слова неожиданно застряли в горле. Он смотрел на позолоченную боксёрскую перчатку, а выступившие невольно слёзы туманили глаза.
            Весь обратный путь Илья держал урну с прахом на своих коленях, чувствуя труднообъяснимую сакральность происходящего. Он почти не сомневался – это было связано с особенностью предмета. Казалось, из него незримо исходила некая мистическая энергия, та одна из форм материи, которая однажды подарила ему жизнь. Впрочем, так оно и было. Поэтому он держал урну бережно, даже с трепетом, время от времени – то ли машинально, то ли по другой какой причине – проводя ладонью, словно поглаживая, по золочёной боксёрской перчатке, ощущая прохладу металла.
            За всю дорогу они с Сержем не обмолвились ни словом. Всё давно уже было сказано-пересказано. А на поминках Сергей спросил, когда Илья намерен захоронить урну. «Завтра» – ответил он, предложив вместе съездить на кладбище. «Не могу, дела…» – с чувством настоящей досады, что не может с ним поехать, сказал Серж. С тех пор они не виделись. А вскоре его взорвали в собственном джипе.

            Всё теперь сходилось, нашло своё объяснение. И мысль, что Серж не должен был с ним, Ильёй, так поступать, незаметно отодвинулась на второй план. А затем и вовсе улетучилась, изредка, лишь мгновениями напоминая о себе, как, наверное, хлопки крыльев неизвестной птицы, то приближающейся, то удаляющейся, непонятно зачем совершая замысловатое кружение над головой. Неправдоподобность происходящего уступила место реальности.
            «Сколько же там?.. – думал Илья. – Неужели на сто жизней хватит? А если Коган врёт?.. Э-нет…»
            Илья почувствовал прилив крови: это было странное ощущение – голова и грудь, руки и ноги словно чем-то наполнились, чем-то тяжеловато-тёплым. Подобного состояния он, кажется, не испытывал давно.
            Делая тихие глубокие вдохи, Илья задерживал дыхание, а затем медленно и также бесшумно выдыхал, отчётливо слыша сильные удары сердца.
            «Рокфеллер грёбаный!.. – пронеслось вдруг в голове. – Монте-Кристо!..»
            Ночь шла на убыль, близился рассвет, а он так и не уснул. Осознание того, что он единственный, кто знает, где находятся «камушки», не отпускало. И волнение, поначалу не очень сильное, незаметно перешло в нервозность. Он чувствовал, как начали гореть щёки и уши. А ещё было ощущение, будто его выжали, точно лимон. Лёжа на койке, он и впрямь ощутил, как всё тело сделалось ватным, а из него словно начали уходить некие живительные соки.
            «Спать!» – чуть ли не приказывал он себе.
            Но сон не приходил, не давал покоя вопрос: что делать?
            Всю жизнь, если мерить современными мерками, получалось, что прожил он так себе… никудышно, залезая в долги, от зарплаты до зарплаты, которая – что уж там… – всегда была курам на смех. Отца хоронил на чужие деньги. А что за все эти годы он дал жене, детям? Что они видели? Ровным счётом ничего. Даже за границей не были. И постоянно скандалы. В основном из-за денег. Просто удивительно: за столько лет – и не развелись. Другая давно бы бросила. Но куда она с двумя детьми? Вот и мучается, бедная. Теперь и вовсе одна. А сидеть ему ещё столько… мама не горюй!..
            Затаив дыхание, стараясь не шелохнуться, чтобы не скрипеть койкой, Илья слегка приподнял голову и бросил взгляд в сторону Нары. И замер. Сквозь сумрак уходящей ночи, когда только-только начинает брезжить рассвет, он хорошо различил открытые глаза соседа: не моргая, эти глаза, казалось, смотрели на него в упор. Илья мог поклясться, что это так. Он даже заметил блеск зрачков.
            Сколько длилась эта дуэль взглядов, он сказать не мог, но ему уже казалось, что вроде бы спящий с открытыми глазами Нара вовсе не спит, что он всё видит и понимает. Кроме того, догадывается о том, о чём думает Илья.
            Чем дольше он смотрел на старого урку, тем больше одолевали сомнения. И когда опустил голову на подушку, твёрдой уверенности в том, что Нара спит, уже не было.
            «Да чёрт с ним, – подумал Илья. – Не телепат же он…».
            И хоть не было теперь твёрдой уверенности, что сосед спит, – не было и той, охватившей ранее, нервозности. Да, Илья чувствовал себя разбитым, но спокойствие, то ледяное спокойствие, выработанное долгой практикой тренировок, служившее защитой в трудные минуты, незаметно возвращалось. И мысли как будто ложились гладко, в ряд, одна к одной. Он даже стал подумывать, что прав Коган, что за такие «камушки» можно не только пятерик, но и червонец отсидеть.
            Великий соблазн одолел Илью: догадка, что он обладатель огромного состояния, захватывала дух, пьянила, уносила к неведомым высотам. Но мысли – как этим богатством воспользоваться, как реализовать эти самые «камушки», – заставляли более трезво взглянуть на вещи, рушили эти надежды – ведь он, Илья, на зоне, и отбывать срок ему… Об этом даже думать не хотелось.
            В голове возникала путаница. Оказывается, всё гораздо сложнее, чем он предполагал. Недаром Серж такой фортель выкинул, поставив на кон собственную жизнь. Коей и поплатился.
            На смену мечтам пришли сомнения: и покровительство Анальгина, и шконка рядом с Нарой… Всё теперь настораживало. И нехорошие подозрения закрались в душу.
            Стараясь дышать бесшумно, Илья прислушивался к посторонним шорохам, к шагам ночного дневального и поглядывал на Нару, который – непонятно – спал ли?
            Решение пойти к отцу Ионе созрело не сразу. Рассказывать ему о «камушках» Илья, конечно, не собирался: не кретин же он, – самому себе рыть могилу. А спросить кое о чём хотелось.

            Атмосфера светлой печали царила в красном углу, где находился иконостас, стоял аналой и теплилась лампада. Это был тот самый кабинет следователя, который временно, до открытия строящегося храма, приспособили под молитвенную комнату. Часть помещения была отгорожена занавесью, за которой тоже были иконы, и желающий помолиться в уединении мог туда пойти.
            Немало заключённых исповедовались впервые, поэтому отец Иона допустил к причастию не всех. Илья до конца дней своих будет помнить, как подходил к чаше. А потом была проповедь. Такая, что у некоторых выбило слезу. У Ильи тоже. Потому что, как никогда, вдруг поверил отцу Ионе – человеку ещё не пожилому, с редкой бородкой, островками покрывающей его круглые красные щёки. Поверил, что им, простым зекам, отвергнутым от общества, нужна любовь.
            «Они и впрямь как малые дети», – разглядывая бритые головы, думал Илья. Он и сам чувствовал себя таковым – обманутым и униженным, точно ребёнок. Ведь не тяжкое преступление совершил. И совершил ли? Наркотики ему подбросили. Кто? Не столь теперь важно. Факт что подбросили. А если и преступал закон, – по той лишь причине, что не мог отказать другу. Да Илья давно раскаялся. И Христос говорил, что пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию. И прав, тысячу раз прав отец Иона, утверждая, что страдания очищают, заставляют задуматься о пройденном.
            Илья смотрел на тёмно-синие робы, на лица, в которых ещё недавно видел лишь жестокость и порок, и замечал, как постепенно в этой благодатной обстановке лица меняются, светлеют, как будто внутри с людьми что-то происходит, они словно перерождаются, избавляясь от всего наносного и ненужного. И впервые он подумал о том, что если б не арест, если б не тюрьма и зона, он бы так и жил – без веры в Бога.

            Был ясный безветренный день. Солнце стояло в зените. В свой блок Илья шёл в чуть приподнятом настроении, не замечая, как раньше, колючую проволоку на заборах и вышках. «Скоро обед, – думал он, – а потом…». Что будет потом, он ещё не знал.
            После обеда часть зеков, в комнате для воспитательной работы, смотрела телевизор. В секции было тихо, лишь у дальних шконок негромко бренчала гитара. Когда Илья вошёл, звуки её смолкли. И если ещё вчера, не опасаясь попасть в изолятор, блатная братия, поддавшись полной расслабухе и нарушая режим, играла в карты, курила и чифирила, то сейчас было всё иначе: молчание воцарились вдруг, а в самом помещении стоял необычный порядок.
            Никто не лежал на койках, – все они были аккуратно заправлены. И Коган, усевшись на стул в проходе возле койки Ильи, закинув нога на ногу, листал уже новый журнал. Штрифель с Плафоном находились тут же. Лишь Нара сидел на койке; редко пользовавшийся очками, теперь нацепив их на нос, читал Евангелие. И такое безмолвие стояло, что было слышно, как бьётся о стекло муха.
            - Да убьёт её кто-нибудь! – взорвал тишину Плафон.
            - Сам убей… – долетел до Ильи чей-то совсем слабый голос. А может, и не голос вовсе, может, это только показалось. Всё равно никто не сдвинулся с места. Лишь некоторое время спустя двое сидельцев, из работяг, писавшие, видно, письма, вышли. Вслед за ними потянулись и другие. Вышел и Анальгин: опустив глаза, он так и не взглянул на Илью. Затем вышли Гезон с Зямой.

            Когда Илья шёл между шконок, напряжение уже витало в воздухе. Но в кармане его робы, аккуратно завёрнутая в обрывок чистой бумаги, лежала просфора, оставшаяся ещё от утренней службы, которую он приберёг на завтра. Её он и хотел положить в верхний ящик тумбочки. Но Плафон перегородил проход; вскинув ногу, упёрся ей в спинку койки.
            - Дай пройти.
            - А ты попробуй, – злорадно хихикнул Плафон.
            - Сломаю… ногу-то…
            Илья окинул взглядом присутствующих, посмотрел на Нару, который невозмутимо продолжал читать.
            - Ей богу, сломаю, – сказал жёстко.
            Плафон всё ещё склабился. Но бледность, появившаяся на его лице, и блеск в глазах, выдавали страх.
            С намерением припугнуть Плафона, Илья сделал резкое движение рукой, и тот, пытаясь отпрянуть, застрял ногой между прутьями спинки койки и неуклюже свалился на пол.
            - Видели!.. – вскочил он, выхватив заточку. – Все видели?!.
            Штрифель улыбался. Нара с той же невозмутимостью читал. Только Коган закрыл журнал.
            - Я тебя прямо здесь замочу, каратист хренов!.. – Плафон сделал выпад в сторону Ильи, но в тот же миг, испустив короткий вопль, схватился за запястье. Заточка, лязгнув о металлическую дужку, отлетела под шконку. Её тут же подобрал Штрифель.
            - Кино насмотрелся… – Коган глядел на Илью с каким-то даже сочувствием. – А ты что орёшь? – встав со стула, холодно бросил Плафону. – Хочешь, чтоб режимники слышали, чтоб всю зону на плац?..
            - Да знает он, – словно оправдываясь, верещал Плафон. – Знает, падлой буду…
            - Конечно, знает… – Нара посмотрел на Илью из-под очков. Затем, неспешно сняв их, закрыл Евангелие и положил книгу на тумбочку. – Ведь знаешь, Илюша. Знаешь. Или нет?
            - О чём?
            - О брюликах, – каким-то уже сиплым голосом произнёс Плафон, продолжая несильно потирать запястье: ему и впрямь было больно.
            - Пасть закрой! – Нара взглянул на Плафона так, что сомнения, кои ещё оставались у Ильи, исчезли окончательно. И всё же не верилось, не хотелось верить. – Ну так что, Илюша?..
            - Ты о чём, Саныч?
            - Не дури, паря, не дури… – Нара покачал головой, и это лёгкое покачивание не сулило ничего хорошего.
            - Нара, это же кидняк, – вставил своё слово Штрифель.
            - Не-е, это не кидняк. Это хуже – объява.
            Не только на лицах Плафона и Штрифеля появилось удивление, оно появилось и на лице Когана.
            - Да, объява. Или я не прав, Илюша? – Нара снова взял Евангелие, раскрыл книгу, заложенную на нужном месте. Приложив очки к носу, вслух стал читать: – «Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие». Так Господь говорил. Через апостола Матфея. Ты ведь хочешь попасть в Царствие Божие?
            - Не знаю, где ваши брюлики, – Илья хотел уйти, но теперь проход ему перекрыл Штрифель.
            - Я же сказал: не знаю…
            - Верю, верю, – повторил Нара. Встал с койки, подошёл к Илье и заглянул ему в глаза. – Верю, что ты не знаешь. Да тебе и знать ничего не надо. Ты только скажи, где урна?
            - Какая урна?
            - С прахом твоего папы, которого ты кремировал.
            - Отец Иона… – грустная усмешка исказила губы Ильи.
            - На него не греши, он не при делах, – сказал Нара, – это всё хозяин. Растолкуй пассажиру, – кивнул Штрифелю
            - Ну да, Агаян и придумал всё. В кабинете следователя, где вы все каетесь… – вор хихикнул, – жучок стоит. Только опер, что жучок ставил и прослушку вёл, давно прикормлен. Он и сказал, что ты с попом о кремации что-то гнал…
            - Теперь понятно? – спросил Нара Илью.
            - Более чем…
            - Так где урна?
            Илья молчал.
            - Да пойми ты, друган твой нас кинул, тебя подставил, семью твою…
            - Не вы, так Агаян с меня всё равно спросит…
            - Во даёт! – скривил рот Плафон. – Совсем страх потерял, мусора боится, а нас как бы нет.
            - Тебя, что ли, бояться, плесень галимая? – презрительно бросил ему Илья.
            - Послушай, паря, – знакомым уже отеческим тоном продолжал Нара, – чужое взял не ты, База. К тебе претензий нет. Но надо всё вернуть. А насчёт хозяина… завтра скажешь ему, где урна, потому что сегодня… – Нара подумал, затем продолжил: – Короче, всё будет в ажуре: обещал тебе Агаян условно-досрочное, значит, обещание выполнит. Слово даю.
            Илья по-прежнему молчал.
            - Не играй в героя, паря, не играй, – уговаривал Нара, – добра ведь желаю. Чужое взял твой друган, вернуть надо.
            - Чужое ли?..
            - Ты как Роден…
            - Кто? – не понял Илья.
            - Скульптор такой был. Стучал по мрамору и страдал высокими мыслями.
            - Смешно…
            - Очень смешно. Видел я, как ночью у тебя глазки-то горели. Бабки, поди, подсчитывал?
            - Какие бабки?
            - Наши, воровские! – резко ответил Нара и, видя его упорство, кивнул Когану: – Мобилу дай.
            - Смартфон, – поправил тот, доставая телефон.
            - Какая разница… – Нара уже не скрывал раздражения. – А впрочем, сам набери…
            - Что?
            - Не что, а кого… И чтоб слышно было…
            - На громкость, что ли, поставить?
            - Поставь.
            Нара взял смартфон лишь тогда, когда заиграла мелодия таймера. Затем послышался женский голос, в котором Илья тут же узнал голос жены.
            - Пусть она посмотрит в окно, – сказал ему Нара.
            Не сразу Илья упросил ошарашенную неожиданным звонком жену посмотреть в окно, а когда добился этого и услышал ответ, кого она там видит, Нара тут же отключил телефон.
            - Не звери мы, паря, но всему есть предел. Где урна?

            …Тогда, на следующий день после поминок, отвезти урну с прахом отца на кладбище и захоронить её не получилось. Помимо тренировок всё какие-то дела находились. Словом, закрутился. Дальше и вовсе – то дождь, то не поймёшь что… Держать урну дома не стал – жена была против. Но нашёл достойное вроде бы место для неё. И мучился потом. Вот и советовался с отцом Ионой. Ведь думал, что временно, а оказалось… – ничего нет более постоянного, чем временное.

            - Где урна? – повторил вопрос Нара.
            - Жену с детьми не трогайте.
            - Не тронем.
            - В спортшколе, за стеклянным стендом, где кубки.
            - Кто бы мог подумать!.. – удивлённо хохотнул Коган.
            - А надо было бы думать, – проворчал Нара. Он как-то сразу выпрямился, словно гора свалилась с его плеч и, возвращая смартфон Когану, произнёс: – Ну, что стоишь? Звони. А я – телевизор смотреть, послушаю, что в мире делается.
            И не торопливой походкой пошёл. За ним, собираясь кому-то звонить, направился Коган.
            Только теперь Илья вспомнил о просфоре, что лежала в кармане в чистом обрывке бумаги. Он шагнул к тумбочке, чтобы положить просфору в ящик, но сильный удар в спину пронзил всё тело страшной болью. Особенно острой она была под левой лопаткой. Настолько острой, что спёрло дыхание. Он даже не вскрикнул. Хотел вдохнуть глубже, но второй удар сковал и этот вдох. А когда получил третий удар и горлом пошла кровь, одна мысль, которая приходила в последнее время всё чаще, как будто превратилась в реальность: он встаёт в строй рядом с теми ребятами, которые полегли под Грозным, и получает вместе с ними заветную пулю. Да, ему теперь этого очень хотелось. Желание было столь навязчивым, что в какой-то миг он вдруг пожалел, что это была заточка, а не пуля.
            «Отец…» – было последним, о чём он подумал.

            *Полукровка – человек, знающий воровской жаргон.
            **Нелепуха – обман при игре.