Она давно уже ничего не ела, только воду пила. А я сидела поодаль и просто ждала её смерти.
Когда-то, лет семнадцать назад, я не дала ей умереть. Просидела рядом в больнице три месяца, один отпускной и два за свой счёт. Мне говорили, у вашей мамы столько тромбов, она и месяца не протянет! Да ещё после такой операции – ведь почти весь тонкий кишечник вырезали! Советовали к похоронам готовиться. А моё сердце знало – она справится. Всё будет хорошо. Ведь у неё даже карточки в поликлинике не было. Крепкой была, жизнерадостной и в свои семьдесят выглядела на пятьдесят, не больше. Помню, перед операцией пошла я в церковь, стала на колени пред Пресвятой Богородицей и попросила:
– Ради Господа, сына твоего, не забирай её у нас. Ведь мы её очень любим: и дети, и внуки. Как у кого - неприятности, все - к ней. Всех пожалеет, всем поможет, и большим и маленьким. Ради внуков, школьников, английский на старости лет самостоятельно выучила, чтобы с уроками помогать. Не дай бог, нелады у кого в семьях, все опять к ней, в её однокомнатную – в себя прийти, правильное решение принять.
Были случаи, что по пять-шесть человек у неё на полу, как китайцы, ночевали. И никогда никого не ругала, не поучала, не воспитывала, просто любила. Мороженое в холодильнике упаковками держала, для всех приходящих…
Вот так я объясняла и плакала… Мол, только пусть выживет, в каком бы состоянии ни осталась, в тягость не будет! С радостью буду ухаживать. Лишь бы у неё ничего не болело.
И вот, встаю я с колен и где-то внутри себя слышу – семнадцать… И так ясно слышу! Никаких сомнений. Так боялась семнадцатого дня, потом семнадцатого месяца… А оказалось, семнадцать лет ей ещё дали! Столько счастья… Прибегала потом к ней и думала, а ведь могло случиться, что за этой дверью уже и не было бы моей мамочки…
Правда, все эти годы она уже из дому не выходила. Швы не срослись как положено. Всё боялась, что оборвётся что-нибудь в животе. А так, и правда, у неё ничего не болело. Даже ела она всё подряд. И всё по дому делала сама. И опять у неё все толклись с утра до ночи.
А теперь, видимо, время её пришло. Догнал таки один из тех тромбов... Операцию опять сделали, но начался отёк лёгких. Вот и выписали домой, умирать…
Два раза в день я резко заваливала её на бок, медленнее сил не было. Убирала за ней. Мыла. Стелила свеженькое. Она молча глядела на меня с явной укоризной и опять проваливалась в свой бесконечный сон.
Во сне лицо её, казалось, ничего не выражало, но когда я долго вглядывалась в него, улавливая мельчайшие, едва заметные подёргивания век и губ, растягивающихся в еле заметной улыбке... - вдруг начинала осознавать, что той мамы, которую я знала, здесь нет, что она там, во временах её молодости, в мгновениях счастья, которые хоть изредка, но всё же выпадали на её долю. Именно поэтому она и не желала просыпаться, ни о чём не спрашивала, не хотела говорить со мной. Она просто не принимала этой яви. Ужасной… Когда тебе уже восемьдесят шесть, и ты третью неделю лежишь пластом. Там ей было хорошо. Ведь там, в своих снах, она до такого ещё не дожила...
– Милая моя, хорошая… Рыбка моя… Хочешь водички попить?.. Может тебя потеплее укрыть?..
Нет ответа. Она опять там…. Под её, словно подтаявшим от любви, взглядом медленно проплывают утренние ветви вишен в тяжёлых, вытянутых к земле, перламутровых каплях росы. Бирюзовое платье в белый горошек – ну то, с её институтской фотографии – прилипло к коленям. А он, ну тот – её… Несёт авоську с яблоками и бутылкой сухого. И вон там, за бывшим колхозным садом уже показались крыши первых заводских дач. Пахнет влажной травой. И солнце… Такое пронзительное солнце! Оно буквально пронизывает всё вдоль и поперёк мелкой бриллиантовой сеточкой…
Разве можно её будить?.. Трясти… Возвращать в это?..
Я опять забираюсь в свой угол, натягиваю до бороды одеяло. За окном почти ночь. Пора уходить. Но вдруг она умрёт здесь одна? Совсем одна… Но ведь и при мне она всё равно одна. Мы всегда одни, когда на грани… И в минуты операций, и во время родов, и когда у нас умирают близкие. Кто может помочь, подменив нас в такие мгновения?..
К тому же эта она – скорее всего уже умерла. А та – в ромашках, не умирала никогда и не умрёт, уйду я или не уйду…
Зачем нас так долго мучают здесь? Заставляют заниматься чем-то бестолковым, нелюбимым, а на любимое совсем не оставляют времени? Вот хоть теперь ей досталось целых три недели…
– Рыбка моя… – пригладив ей волосы, я наклонилась, чтобы поцеловать. – Рыбка моя, ты без меня не уходи… Я рано приду. С ребятами управлюсь, и приду! Лучше бы ты ко мне переехала, но такую разве переупрямишь?.. Я в шесть утра приду!
По лицу её прошла едва заметная судорога неудовольствия:
– Мол, ну зачем опять?.. Иди, не трогай меня… Разве не видишь? Не понимаешь? Дурочка моя… Всё лучшее в моей жизни вернулось. Вернулось, чтобы, взяв за руку, проводить… Не мешай. Мне хорошо, очень хорошо…
И губы её, прежде чем сжаться в одну белёсую линию, вдруг на мгновенье расплылись в блаженной, ещё земной улыбке. Уголки глаз приподнялись, и даже слегка вскинулись пальцы сложенных на груди рук.
...А на седьмой день мне приснился сон, будто иду я в булочную, через дорогу. А навстречу мне – маленькая рыбка, семенит на хвостовых плавничках... Обернулась я, а она дорогу перешла и в маленькую девочку превратилась, с чёрными баранками косичек и пышными розовыми бантами.
– Ну вот... – наконец-то легко передохнулось, – и вернулась моя мамочка на Землю! И даже в наш город. Всё сначала, всё сызнова...