Вести от Валерия Митрохина
Почему в час неодолимой печали или сердечных потрясений, когда душа, кажется, безоружна перед неотступным натиском жизни, – человеку трудно, а то невозможно без обращения к СТИХАМ и ПЕСНЯМ?.. Да ведь и эйфория радости и приятия бытия тоже взыскует непрозаического слова?.. Так зачем людям нужны эти, кажется, оторванные от житейских забот и затейливые по форме высказывания – ПОЭЗИЯ?..
Может быть, потому, что люди особого племени – ПОЭТЫ – не только умеют растить свою душу, но и наделены редким даром посылать другим волнующие и вразумляющие ВЕСТИ о том, КАК ЖИТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШЕ?..
И в этом нашем феерическом и непостижимом сегодня, мы, чья душа взыскует щедрой энергии и прозорливости ПОЭТОВ, вновь и вновь обращаемся к ним за советом и жизнетворными идеями…
Если читатель открыл эту книгу, возможно, он решил обратиться за ВЕСТЯМИ для своей души именно к поэту Валерию Митрохину, как-то интуитивно чувствуя, что он – законный насельник всеведущего КОСМОСА ПОЭЗИИ, то есть, обладатель оригинального и целостного художественного мира, который только и способен посылать ВЕСТИ…
Конечно, всем ведомо, что ЯЗЫК ПОЭТА – сложнейшая система художественных средств, знаков и символов. Такой язык требует от читателя ОСОБОЙ ЧУТКОСТИ и интеллектуального напряжения. Но это тот случай, когда нельзя останавливаться перед трудностями…
Валерий Митрохин, как поэт редкостно плодоносной Лиры, в полном объёме своего творчества, несомненно, трудноуследим. Вот почему издание его избранных стихотворений воспринимается ещё и как долгожданный жест некой авторской помощи в пользу читателей поэзии – для более глубокого осмысления его творчества. Тем более что ИЗБРАННОЕ Митрохина – не просто сборник стихотворений, а ПОЭТИЧЕСКАЯ КНИГА с многозначным названием и структурой, что понимается как концептуальный рассказ поэта о своём творчестве. Думается, этой книгой избранного автор просигналил о том, в каких строках всего поэтического потока у него сказалось самое главное и существенное: о себе, и о мире. И мы, его заинтересованные читатели, погружаемся в книгу – как квинтэссенцию художественного мира известного крымского поэта – с воодушевляющей надеждой: ПОНЯТЬ его ВЕСТИ, сосредоточенно и заботливо собранные для нас в одном издании. Тем более что редкостная открытость и искренность поэта обязывают к пристальности читательского труда, состоящего не только в том, чтобы прочесть и понять каждое отдельное стихотворение, но и в том, чтобы восчувствовать сверхсмыслы, рождающиеся от соединения именно этих произведений, именно в такое смысловое пространство. А для читателей, ранее не знакомых с творчеством Валерия Митрохина, эта книга может стать тропинкой к его литературному кладу.
Решаясь на этот предваряющий разговор о поэтической книге Валерия Митрохина, мы понимаем, что кто бы ни взялся рассуждать о его стихотворениях, может показаться самонадеянным, ведь поводом для высказывания является воистину глубокое и волнующее поэтическое слово – не просто известного, но знакового поэта Крыма… Да и вообще рассуждать о поэзии – дело неблагодарное: проза заведомо проигрывает…И в этой ситуации оправданием может быть лишь одно: если это рассуждение основано на достаточном опыте раздумчивого общения с творчеством поэта, если оно, выявляя незримые особенности его творческого почерка, слагает читательскому вниманию начальные точки опоры или сигнальные маячки – к более плодоносному чтению, то есть к осознанию смыслов, живущих в глубине и над словесной плотью этой аккумулирующей книги, смыслов, которые как раз и способны нести читателю спасительные ВЕСТИ…
Уже поверхностное знакомство с поэтической книгой говорит о её необычном устройстве: она разворачивается как роман: пролог, пять больших содержательных глав и эпилог.
В обжигающих сознание строках ПРОЛОГА представлена экспозиция этого поэтического романа: напряжённый мир внутренних забот поэта, каждая грань которого отсвечивает драмой жизни. Сама жизнь в этой импрессионистически мерцающей картине сияет «гроздями звёзд» и «безумием» любви, зияет «утратами» и трагическими испытаниями, переливается счастьем и мукой… А в центре экспозиции – ДУША ПОЭТА, которой, в поисках спасительных сил Мироздания, дано изживать и это счастье, и эту муку – неизбывной «отравой» «слова»... Строки такого накала включают не только чувства, но и интуицию читателя, помогая войти в эпическое пространство книги…
С самого начала повествования поэт даёт читателям ключ к его образам. Здесь уместно вспомнить об особой роли первого стихотворения в поэтическом повествовании: оно, подобно увертюре в симфонии, задаёт тональность, настраивает и направляет читательское внимание и мысли. Наш автор назначает ведущим высказыванием начальной главы своей книги стихотворение собственно митрохинского жанра – «поэмэску», которая в его оценке: «ещё не поэма, но уже и не стихотворение <…> – с одной стороны лиризм, с другой эпичность». Случайно ли именно поэмэска, несущая в себе настрой лирического откровения и пространную панораму некого бытийного «Убежища» жизни, открывает эту книгу?
И она действительно читается как эпос, правда, особенный: хоть его части составлены по хронологическому принципу, но сюжеты развиваются не последовательно, а в ином, митрохинском, порядке: то параллельно, то пересекаясь на перекрёстках, где один из сюжетов, питаясь светом и энергией остальных, проявляется ярче других. Вокруг этих перекрёстков и живут главы книги, особость которых точно номинирована автором многозначительными названиями: «ПОВЕЛИТЕЛЬ ПЧЁЛ», «АЗЫ АЗОВА», «АБРИКОСОВЫЙ МИР», «ЧИСТОПИСАНИЕ», «СТИХОПРЕЛОМЛЕНИЕ».
Первая глава, начиная с названия – «ПОВЕЛИТЕЛЬ ПЧЁЛ», погружает нас в семантический мир древней пчелиной символики. Чтобы почувствовать его богатство, читателю необходимо многое вспомнить. Может быть, то, что пчела с древнеегипетских времён является символом гармонии, чистоты и созидающей силы природы, неба и звёзд, а повелитель пчёл – тот, кто отличился, откликаясь божественным силам, на поприще выявления гармонии мироустройства. Кстати будет вспомнить и то, что наибольшее развитие символика пчелы и мёда получила в Древней Греции, где они были общепринятыми символами поэтического слова и самой поэзии, где сами поэты сравнивали себя с пчёлами и где богинь – Артемиду, Деметру, Персефону – часто понимали как божественные ипостаси пчелы, а пифийскую прорицательницу знаменитого храма называли Дельфийской Пчелой (у древних греков именно пчёлы обладали способностью предвещания). Важно также знать, что в последующие времена образ пчелы приобрёл и вовсе необъятное стереофоническое звучание: в ряде традиций пчела олицетворяла особую витальность и была связана с силой огня; в древнерусских космогонических представлениях пчёлы получили роль воительниц божественных сил против сил зла; а по древним общеславянским представлениям, пчела – сочетание «сладости» и «горечи» – утвердилась как символ любви; в христианской системе миропонимания летящая пчела, представлявшаяся в образе души, вступающей в Царство Небесное, стала ещё и символом бессмертия.
И очень будет кстати вникнуть в откровение Максимилиана Волошина, который в излучениях своей Киммерии собрал в единый сонетный пучок витающее там множество вековечных пчелиных символов и задал русской поэзии ещё одно плодотворное смысловое русло:
Дети солнечно-рыжего мёда
И коричнево-красной земли –
Мы сквозь смерть во плоти проросли,
И с огнём наша схожа природа.
Подымаясь к огню на высоты,
Припадая бессильно к земле,
Неустанно мы строим во мгле
Наших тел шестигранные соты.
В них огонь претворяем мы в мёд.
И, поднявшись над солнечным краем,
Точно свечи из воска, сгораем…
В улье неба века и века
Мы, как пчёлы у чресл Афродиты,
Вьёмся, солнечной пылью повиты,
Над огнём золотого цветка.
1910
Из цикла «Блуждания», сб. «Selva Oscura»
Припоминая всю эту взрывную символику, накопившуюся веками, можем войти внутрь эпического пространства книги современного поэта, тем более, что необъятный контекст пчелино-медовых символов безотказно включает и читательское воображение…
Очень многое почувствуем мы о душевной жизни поэта, если вослед ему – в образе пчелы, влетим в живописуемое им «Убежище»: природный мир «ромашек», «букашек», «родников» и «криниц», «чтоб надёжно зарыться в пыльцу, что роняют тычинки на рыльца». И как безыскусно, после такого путешествия в живую природу степного ландшафта, прозвучит для нас риторический вопрос о божественной силе природной красоты – от автора, в своей реальной жизни выросшего в крымских степях Приазовья:
Не там ли, ничтожная микрочастица,
Я, сквозь атмосферный кристалл,
Увидел галактики звёздный портал?
И, следуя ангельскому вокализу,
Прошёл сквозь его ледовитую линзу,
И нечто запретное там увидал…
Этот вопрос – истинное откровение о том, откуда, из какого источника пришли к поэту его запредельные сны: и о «межзвёздном журавле», и о «плането-корабле», и о «волхвах», и о «Голгофе, и о «Смерти на кресте»… И вот откровение представляется открытым текстом: «Этот мир, этот день, этот храм – / Нам даны для дыханья и веры». И мы понимаем его как смысловой корень всего сочинения, из которого произрастает мировоззренческая сосредоточенность автора на поэзии и связи с Небесными силами: «Я пишу, чтоб совсем не отчаяться. / Это дело подобно мольбе. / Я творю и, когда получается, / Знаю – это угодно Тебе».
В книге Валерия Митрохина звучит вся гамма смыслов пчелиной символики – как сигнальные знаки его внутреннего самоощущения. Так, автор не однажды, как бы мимоходом, напоминает, что «перья писчие поэта» «пахнут цветочной пылью», то есть ароматом живой жизни. Порой они исполнены в нейтральной тональности рассказа о чём-то обычном, где поэт, почти обытовлённым языком, признаётся в направленности своих «пчелиных» усилий:
Тружусь, совершая облёт.
Нектары в соцветьях земли
Копаю на благо семьи.
«Молитва пчёл и всякой твари»
Я, как пчела, летал в поля не раз.
Я прозапас копил все эти мёды,
Чтоб, сладким щедро угощая вас,
Разбавить вашу горечь и невзгоды.
«Медовый спас»
И лишь однажды, в титульном стихотворении первой главы – «ПОВЕЛИТЕЛЬ ПЧЁЛ» – мы ощущаем пафос Гимна, которым поэт прямо и во весь голос заявляет об осознании своей миссии поэта – быть вдохновенным посредником между Божественным заданием и гармонией бытия – миссии, с древности известной под названием «Повелитель пчёл». Поэт обращается к Господу с благодарностью – «Спасибо, Господи, за то, что поталанил, / За то, что поручил мне эту роль!» – и уверениями в преданности служения поэзии:
Я – Твой агент, Твой верный дистрибьютор.
<…>.
Ты знаешь: я на месте – на посту.
Мой голос тих. Не слышен за версту.
Но Ты всё видишь.
<…>
Всё под присмотром у меня, пока
Я слышу птиц и вижу облака,
Созвездия криниц, галактики баштанов,
Туманности холмов и грязевых вулканов…
Этим ключевым высказыванием всей книги поэт, вослед Волошину, по-митрохински страстно и талантливо, участвует в углублении божественной символики поэтического языка.
И мы свидетели, как плодотворно работает в пространстве всей книги неустанная сосредоточенность автора на своей миссии поэта, которая чутким душевным нервом связывает все темы поэтических размышлений. Это Небесные силы, утверждает автор, озвучивают себя голосом поэта, поэтому в своём жизненном контуре поэт чувствует нечеловеческое напряжение:
Смятенный дух мой ослеплён и смят.
В руках небесных сил он – погремушка.
<…>
А счёт идёт на миллионы вольт,
Попеременно замыкает контур.
И всё в дугу и, кажется, вот-вот
Я полечу, как перуанский кондор…
«Майский контур»
И где-то в глубине книжного повествования, как будто между прочим, поэт даёт знать, как работает этот его, ещё один, неиссякаемый источник душевной энергии:
Не на;жил я ни славы, ни имущества
И не открыл секретов мастерства.
Но каждый день являются слова
И дарят мне иллюзию могущества.
«Каждый день»
Очень многое о творческой позиции автора может рассказать название книги – «ОТ ЧИСТОГО ЛИСТА», правда, не сразу… Ведь вначале поэт лишь проговаривается о чистоте своих высказываний, то есть – ненадуманности своих стихов, неслучайности их рождения в таинственных глубинах творчества:
Как не была бы глубока
Твоей поэзии река,
Она прозрачная до дна
Всегда, пока чиста она.
«На пальцах»
Но однажды, уже в конце книги, поэт, в открытую и подробно, делится с читателем, что значит для него «ОТ ЧИСТОГО ЛИСТА»:
Крылатые слова,
летящие вовне
и те, что спят во мне –
мой неизбывный
страх,
мой постоянный
риск
остаться непонятным –
непо;нятым,
невнятным…
Крылатые мои,
ночные соловьи,
ваш робкий писк
в сиреневых кустах,
ваш певчий страх
остаться на устах,
изрёкших вас, –
быть может,
не случаен,
но выношен и чаян?
«От чистого листа»
И в какой-то момент каждый читатель за образным названием «ОТ ЧИСТОГО ЛИСТА» услышит прямое – ОТ ЧИСТОГО СЕРДЦА – как выношенный страданием и вдохновением понятный звук…
И вот в четвёртой главе – «ЧИСТОПИСАНИЕ» авторская идея чистоты как ненадуманности и несуетности своего поэтического письма выливается в блистательный рассказ о поэзии – ещё и как об искусстве: «Получает признание мира, / Кто признанья не ждёт от него, / Кто заимствует у ювелира /Инструменты и много чего» («Ювелирика»). Искусство поэзии поэт уподобляет священнодейству иконописи, то есть одухотворённому искусству:
…Чтоб, следуя канону,
Изобразить икону,
Тут мало брать на веру,
Тут важно, зная меру,
Не сотворить химеру,
Но, получая благодать,
Самою верой обладать.
«Третий глаз»
Следуя авторским самонаблюдениям, понимаем, что пика поэтической «чистоты» мысль поэта достигает в самом мировоззренчески высоком жизненном контексте:
Предпочитаю выражаться точно.
Бесхитростное слово непорочно.
Оно опасно и остро;, как бритва.
Из этих слов слагается молитва.
<…>
Оно моей кириллицы палитра.
И день, и ночь со мною неотступно.
Оно звучит во мне, как боль, исступно.
И я его боюсь, и обожаю,
И, словно меч, бесстрашно обнажаю.
«Любитва»
Так, истинная поэзия в художественном мире нашего героя получает образ поэтического чистописания. И это искусство, утверждает поэт, требует проверки временем:
Я верил в благодать призвания,
как верят в Божью благодать.
Я жаждал славы и признания;
я собирал слова в тетрадь,
покуда мне в какой-то миг
вдруг не открылось напрямик,
что все мои чистописания –
обыкновенный черновик.
«Чистописание»
И в самой мудрой полосе творчества поэт осознаёт, как важна была для силы слова его настоянность жизнью: «…Так просвещается душа / Нетварным светом, / Так Бог дарует, не спеша, / Глагол поэтам» («На склоне»).
Образ Крыма, притягательный и многогранный, уже в процессе чтения первой главы воспринимается главным импульсом воодушевления поэта, а его крымские медитации – центровым потоком поэтического сознания: «Опять созвучия слогов / Доносит ветерок с лугов…»…
Нетрудно увидеть, что пространственные созерцания Валерия Митрохина тоже следуют за открытиями великого русского геопоэта-киммерийца Максимилиана Волошина, распознавшего универсальные токи бытийного ландшафта Восточного Крыма. Наш поэт тоже полон исторической глубиной Крыма: в упоминаемых развалинах и камнях, в названиях мест – аллюзии мифологии и истории, в конкретных образах: «И все это время, держа на прицеле, / На нас из бойниц цитадели / Солдаты Боспора глядели» («Кояшское озеро»).
Священность места и образа Крыма в поэтическом мире автора означается с помощью православной символики: «Ты – многосвечник в Божьем храме, / Ты – душу жгущие псалмы» («Купина»); «Меня он крестит с правого плеча, / Моя божница – он, а я – свеча» («С правого плеча»).
Апогея же этот сюжет связи с родной землёй достигает во второй главе – «АЗЫ АЗОВА», читая которую, в первую очередь, понимаем, как сильны геопоэтические восчувствия Валерия Митрохина к Крыму, во всех его гранях и вселенских связях. Лейтмотив главы звучит уже в первом стихотворении: «Кружит голову сладко / Золотая лампадка / Под названием Крым» («Лампадка»). А далее, по нарастающей, наблюдаем некий эффект сгущения философской атмосферы авторского письма…Конечно, русского читателя не удивишь философской пропитанностью стихов и романов (что уже давно признано отличительной особенностью русской литературы), и творчество Митрохина не исключение, но в этой части книги мы вдруг ясно осознаём, что метафизические идеи автора чаще всего рождаются именно из его невероятной геопоэтической чуткости. Поэт не просто наблюдает крымские ландшафты и образы – Арабатский залив, Бахчисарайское погорье, Аянский источник, горный массив Караби-Яйла, – он их созерцает, то есть проникается их незримым существом. И это таящееся внутри роскошество крымских ландшафтов, неуследимо, но побудительно, воздействует на душу и воображение поэта, открывает ему «невидимые ворота» к поэтическим образам и идям:
Здесь водятся неведомые призраки –
Их ловит мой периферийный взгляд,
Когда они не на меня глядят…
<…>
И напролёт меня пронзает слово,
И заливает сладкой болью рот.
«Призраки предметов»
К примеру, словесный поток триптиха о полуразрушенном величии горного массива Караби-Яйла, крупнейшего в восточной части Крыма, – о лабиринтах, карстах, мегалитах и сталактитах, о трагических знаках ушедшей Атлантиды – завершается неожиданным призывом поэта:
Не ломай вещей порядок.
Дым костра высок и сладок.
С чабрецом вино мешая,
Пей и пой, в трудах корпи.
Жизнь – как правило, большая…
Ты её не торопи.
«Караби-Яйла»
Этот призыв, вдруг родившийся из поэтического живописания и заслуживающий экософской номинации, может быть понят лишь в случае, если в любовном и проницательном поэтическом изображении природного объекта увидеть способность поэта воспринимать этот объект метафизически – как произведение небыстрого, но величественного творчества Природы и Истории, заслуживающее почтительного и проникновенного сопричастия людей: «Не ломай вещей порядок…»
И как явно проступает в этой главе корень невероятной чуткости Валерия Митрохина к излучениям Крыма – его экзистенциальная сращённость с плотью своей малой родины. Именно в крымской урождённости поэт распознаёт гранильные силы своей судьбы: «Мой август* – божий храм, <…> / Я – сердоликовый кристалл – он ювелир» («С правого плеча»).
(Август* – В.В.Митрохин родился в августе 1946 года в с.Арпач Ленинского района Крымской АССР).
Здесь ещё раз подчеркнём, что крымскость Валерия Митрохина укоренена, в том числе и рождением, в недосягаемых глубинах природно-исторической плоти крымской земли, того её непарадного, сурового и трогательного локуса, который расположен между Азовским и Чёрным морями. В поэтическом мире Валерия Митрохина эта восточная часть степного Крыма – как объясняет его дочь, Елена Митрохина – мифологизирована в образ Междуморья, мыслимый поэтом Междумирием бытия и неизменно служащий ему кладезем идей и образов. Именно здесь он научился «разделять взглядом источники разительных начал» («Междумирье»).
Богатство его поэтического миропонимания определяется ещё одним, весьма значимым, обстоятельством: поэт, русский по духу и языку, он чувствует и свою ногайскую кровь, помнит татарскую речь своей мамы и бабушки, ведает о множестве поколений своих предков, живших в Крыму.
Именно внутри главы «АЗЫ АЗОВА» начинаем понимать настоятельность митрохинской декларации – «На Азове мои азы». Стихотворная ткань этой части книги буквально прошита крымскими северо-восточными ассоциациями автора: он то вспоминает свой сон о загадочной песчаной косе Арабата («Арабатский залив»), то в мельчайших подробностях описывает чарующую картину придомового палисадника («Палисад»), то фантастически переплетает игровое азартное состояние во время рыбалки на Азове, знакомой ему с детства, и перманентного писательского лова слов и образов («Азовский домик»)… Когда поэт касается своего Междумирия, он, на любом этапе творчества, не выговаривает, а буквально выдыхает как будто малозначащие и лёгкие слова об этом некурортном месте Крыма, которые в итоге (для наблюдающих за столь редкостным явлением) предстают многозначительной констатацией органической связи поэта с любимой землёй: «Сам себе сам собой говорю» («Азы Азова-2»).
Итак, следуя волошинским киммерийским руслом, современный поэт, с рождения укоренённый в Крыму, самобытно углубляет образ Киммерии излучениями керченской и приазовской окраины, где он родился и вырос. И мы свидетели, как его поэтической чуткостью родился ещё один неотразимый сущностный геопоэтический образ Крыма, его Междуморье-Междумирие.
Геопоэтический сюжет книги ещё не однажды всплывает в последующих главах: наполняясь всё новыми осознаниями автора, он обретает всё новые грани. Вот как в стихотворении «Дело десятое», через народный образ травы девятисила, символизирующий непобедимость и силу, травы, произрастающей на крымских могилах его крымских предков, поэт повествует о преемственной связи с ними:
Их нынче девять этажей
могил. Их девять поколений –
их девять самоуглублений
моё – десятое. И я,
пройти все девять обновлений,
смог и тебе благодаря.
И знаю – это всё не зря.
Это осознание придало ему «ума и мощи» и своих детей воспитать «в строгости» и «семейной связке». Потому дочери его не случайно: …под стать / тем продолжательницам рода / –воительницам из народа, / что <…> беде умели возражать; / <…> молиться Господу Христу / и кланяться девятисилу / за здравие и лепоту» («Дело десятое»).
Краски родного Междумирия не гаснут до конца книги, обнаруживая всё новые оттенки: как экологическая медитация о «Смерче», спасающем рыб Азовского моря; как обострённый слух к голосам душ, живущих в крымских камнях: «От Эльтигена до Аджимушкая / Мы слышим голос каждого солдата» («Митридатский май»)…
Есть даже попытка автора объяснить свою геопоэтическую чуткость и устремлённость записывать пространственные прозрения:
Знакомой местности невидимый сегмент –
я вижу сквозь оптический визир;
ловлю в стоп-кадр таинственный момент:
спокойно спящий мир,
прибрежных скал остывшую вибрацию,
рассветной зорьки смазанную грацию...
<…>
Природа нам даёт таких мгновений
немыслимо огромное число.
Незримые, чуть опахнув чело,
они уносят миллион сомнений...
«Бабочки не намокают»
…И всюду постоянные свидетельства о том, что родная земля смотрит на поэта Вечностью, со всех сторон, даже с самых неожиданных: «Сидела ящерка на камне / Всего лишь несколько секунд. / <…> / Сквозь веер солнечного дня / Глядела Вечность на меня» («Лишь несколько секунд»).
При всей многогранности книги она явственно сосредоточена на экзистенциальных зовах души автора. И с этой ведущей линией книги разнообразно переплетается сюжет духовной связи с Россией: «Мы любим эту вековую крепь…» («Мы все твои»).
В первых главах, стихотворения которые рождались в украинский период крымской истории, поэт лёгкими касаниями поэтического слова обозначает ностальгические чувства к духовной Родине:
Зачем на скалах пропись;
В ней тайный смысл, каков?
<…>
Чтоб мы сквозь амнезию
Смогли в Киммерике
Узнать свою Русию
В далёком далеке?!
«Воочию»
Судьбы славянской купина,
Прошу ещё раз, опали меня.
«Купина»
Или вдруг убежище своей души из первого, программного, стихотворения книги поэт зарифмовывает с идеей России: «Россия – это даже не вселенная. / Россия – это божье поселение; / Всемирное убежище – она» (Мы все твои»
А вот эта печально-оптимистическая миниатюра «Крымские кануны», в которой внутреннее видение поэта выдохнуло необманное предчувствие неких перемен, как-то интуитивно воспринимается именно в российском сюжете
книги. Мысль о России поворачивается ещё и вот такой стороной:
…все мы – советские люди!
Враги извратили наш неологизм,
Звучащий надеждой всего человечества.
Великое мы потеряли Отечество
И сбились с пути в коммунизм.
«Наклонение глаголов»
Драматическая история Отечества держит поэта в постоянном напряжении ответственности перед ним. Он то страдает, то выговаривает своей стране с болью… И не случайно он так остро чувствует священность России и Крыма, пребывающего с ней в неразрывной исторической и духовной связи. И вот какие слова найдены поэтом, чтобы историософски запечатлеть историческое событие возвращения Крыма в Россию:
Так медленно зреет великая мысль;
Так флаг поднимается медленно ввысь
Под музыку гимна, звучащую дивно;
Так плещется наш триколор интенсивно –
Двуглаво, кремлёвно, тавридно и крымно
И так севастопольно, и черноморно…
Словам этим тесно и чувствам просторно
И так долгожданно, и так событийно;
Торжественно так и валторно;
Христосно и хрестоматийно!
«Словам тесно»
Имея в виду пройденный Валерием Митрохиным путь в поэзии, кажется, уже могла бы нейтрализоваться эта взволнованная приподнятость тона поэтических созерцаний, кажется, уже должна была победить тональность уравновешенной умудрённости… Но мы не можем не заметить, как волнующе развивается в книге – пронизывая все главы – тема женщины и любви: «И в сеть попадал, и тонул не однажды / Во тьме малахитовых глаз» («Якорь и розы»); «Пусть женщина хочет и может / От счастья смеяться навзрыд, / Пока от любви изнеможет…» («Пусть женщина…»); «Пока я бредил, сочиняя строфы, / В душе твоей клубились катастрофы» («Когда-то»)… Эта тема на просторах митрохинского поэтического романа оформляется в устойчивый сюжет о том, как непрост жизненный диалог мужчины и женщины….
Апофеозом авторской идеи великой силы природы в жизни человека (как мы помним, намеченной с самого начала книги) видится глава «АБРИКОСОВЫЙ МИР», в которой поэт, пребывая в крымском саду жизни, чувствуя себя в Настоящем как в средостении Прошлого и Будущего, «смакует» его разнообразные плоды. Здесь виртуозно обыгрывается Крым как неукротимый источник поэзии, как «край садов, / Где от плодов / Сияют, прогибаясь, ветки, / Где полудикий абрикос – неистощимый медонос»… Незабываема картина крымской осени, живописное буйство которой не под силу лирической музе Боттичелли, но лишь экспрессии Матисса… и фантомная память поэта, из заповеданных вестей прошлого сплетающая гобелен судьбы:
Но, видимо, удел таков
для тех, кто родился на воле,
кто, вырастая в чистом поле,
не знал невидимых оков,
кто долго пил из родников…
Читая книгу, разделённую на маркированные смысловые части, мы в какой-то момент замечаем, что стихи в ней расположены строго диахронически. Значит, содержание частей определялось не произвольной выборкой автора: главы книги складывалось сами собой, параллельно главам жизни, в последовательном развитии внутреннего свитка поэта. Помнится, ещё в первом стихотворении первой главы были намечены все сюжеты книги, в особенно сакральном звучании – религиозные самоощущения автора, постоянно всплывающие в разных частях поэтического романа. Но в завершающей главе, «СТИХОПРЕЛОМЛЕНИЕ», автор акцентирует эту грань жизни своей души как определяющую и сущностную. И понадобится лишь небольшое мыслительное напряжение, чтобы увидеть стихотворения пятой главы как нескрываемый и вожделенный выход внутреннего движения автора в направлении своих духовных осознаний, которые в логическом развороте книги видятся наивысшей формой миропонимания. В одних стихах поэт лишь опирается на божественный контекст бытия, а где-то прямо и определённо артикулирует своё видение Господа как «Перводвигателя систем», питающего всех «Светом Вечности» («Спокойночи!»), говорит о Господнем могуществе внутренне созревшим былинным слогом: «С высоты Своих Орбит / Бог молящихся кропит. // Бог велит, и снег валит. / Бог журит – душа горит…» («Кратко»); «И каждая душа Его величит, / И всякую Он за собою кличет / Благословляющим сложением перстов» («Всякое дыхание»)… И – о благости Господней:
Мне помогают душесберегательно
Слова святоотеческих молитв;
Псалмы Давида, притчи Соломона
И пенье с Православного амвона.
«Мне помогают»
Не однажды вычитываем у Митрохина об определяющей роли души в сохранении сакральных основ жизни:
…Да мало ли о чём твердила,
душа, пока тебя водила
по заводям земной глуши... <…>
Тебя пыталась изменить,
хотя б слегка, не до конца,
и хоть частично сохранить
ту чудосвойственную нить,
которой вышита твоя
картина инобытия.
«По заводям земной глуши»
Эта глава, по существу, – о чистом сиянии ценностей жизни, данных человеку Свыше и не зря…
А в конце книги можно наблюдать удивительный эффект – все сюжеты книги вдруг закольцовываются: поэзия приходит с Небес, наводит фокус человека на истинные ценности, и через этот фокус только и можно всмотреться в глубину Неба и понять себя в кольце бытийных смыслов. В сгущённом виде эту картину неслучайности своих связей с миром, красками густого поэтического письма, поэт живописует в ЭПИЛОГЕ…
Всем известно, что русская литература имеет огромный опыт преодоления драмы жизни творческим актом. Как видим, у Валерия Митрохина сложились свои пути освоения спасительной силы поэзии. И мы свидетели, что эти пути – оригинальны и учительны, потому что обеспечены неповторимыми особенностями его творческого видения и поэтического языка.
Вникновенный читатель обязательно обратит внимание на необычный жанровый рисунок книги: поэтическая живопись, исполненная, в основном, свободным движением поэтической кисти, множественно перемежается сонетами, которые, плотными узлами всеобъемлющей мысли, образуют своеобразную канву, скрепляющую все грани развёрнутой автором панорамы. Эта цепь сонетов, внешне то канонических, то вольных, внутренне безупречно следует традиции верности драматической философии сонетного письма, что наблюдается не только в сонетах, но и в стихотворениях других жанров. Автор порой тонет в многоведении, заговаривается в многословии, но как радостно, что митрохинские поэтические сети, усиленные сонетными сгущениями, – не просто искусство словоплетения, чем грешат иные модные поэты: этими сетями он умеет вылавливать нечто весьма ценное в закрома своей поэзии: идеи, смыслы и открытия, которые, по существу, есть неотразимые аргументы любви к жизни и щедрые вести об искусстве жить.
Столь интенсивное общение с сонетом, а также редкостная способность в повседневном видеть архетипические, библейски вечные ценности привели автора к личному культурологическому открытию – о сущностном подобии песен Псалтири и сонетной формы письма, что и утверждается в конце книги как один из итогов поэтического чистописания автора: «Псалом – Божественный сонет / <…> Их смыслы диктовало Слово, / Которому синоним – Бог» («Божественный сонет»).
Вникая в книгу, нетрудно заметить, что, начиная любое произведение поэта, всегда хочется дочитать его до конца: поэт владеет словом так, что оно, не хуже современной синестезии текста, музыки и видеоряда в кино, забирает внимание читателя. Думается, что художественная суггестия митрохинских сочинений, не в последнюю очередь обеспечивается свежим дыханием традиционного рифменно-ритмического строя произведений. Заметим, что рифменное силлабо-тоническое стихотворчество в мировом поэтическом пространстве теряет свои доминирующие позиции. Русские же поэты, в подавляющем большинстве, верны ему как имманентному свойству поэзии. Вот почему эти свойства приобретают ныне статус ментальных черт русской поэзии. Валерий Митрохин верен рифме именно по этой причине: глубоко пребывая в национальном культурном поле, он, как и назначено, черпает из рифмы энергию, и в ментальном уюте рифменно-ритменной поэзии стих его не скучает, а живёт полной жизнью. Об этом его стихи дружно свидетельствуют немонотонностью интонаций и неисчезающей свежестью рифм. Наш поэт, не приемля верлибр, исповедует рифмование как негаданный и непостижимый закон природы, как «божественную кровь муската»… Прихотливые митрохинские рисунки рифмовок и ритмов заслуживают стиховедческого трактата. Мы же лишь отметим, что они эффективно служит авторской поэтике ненарочитого рассказа о глубинах человеческой жизни.
Всё это даёт основания утверждать, что наш поэт – тот редкостный кремень традиции, который способен сиять светом своего времени, не поддаваясь губительным ветрам постмодернизма, нивелирующим – неорганичным новаторством, иронией и безответственностью высказываний – высокие смыслы бытия и поэзии.
Как видим, поэтическая книга «ОТ ЧИСТОГО ЛИСТА…» выстроена в лучших традициях русского романа, заданных ещё пушкинским «Евгением Онегиным», в котором мета-физические основы авторской поэтики не выступают в нарочитом умозрении, а проявляются во внутреннем звучании конкретных образов. Митрохинские образы, прямые и метафорические, незабываемы: вот яблоко, как «слепок луны и солнца на заре»; вот одинокое дерево «в степи, где нет источника воды», а оно «по-прежнему плодит свои плоды»; а чего стоит Божий храм на руинах античной базилики как образ божественной гармонии поэзии, выросшей из творческого безумия поэта…
Обращаясь к поэзии Валерия Митрохина, мы искали вестей в глубинной целостности его художественного мира… И нашли… Что-то очень настойчиво зазвучало внутри… И о том, что жизнь трудна, но если душа жива, то судьбу можно одолеть с человеческим достоинством… И о том, что энергия для души не приходит сама, её нужно собирать, тщательно и одухотворённо всматриваясь в жизнь…И о том, что нужно помнить свои азы и любить свою землю… А это непросто, ибо любить родную землю – значит, не только знать, но лелеять её и за неё молиться…
И только теперь появляется версия ответа на вопрос, почему поэт, с более чем полувековым творческим стажем, избрал для своего ИЗБРАННОГО лишь произведения последнего десятилетия? Лучше всего это объясняет название книги: она родилась на какой-то знаковой грани жизни, как с чистого листа…
Оглянувшись на все эти наблюдения, есть основания утверждать, что Валерий Митрохин не просто наследует лучшему в русской поэзии – он выстраивает в ней свой, духовно русский и экзистенциально крымский путь. Лишь поэзия такой глубины может посылать читателям вразумляющие и спасительные ВЕСТИ. И невозможно усомниться, что впереди у творческой жизни Валерия Митрохина – ещё долгая лета…
Людмила Корнеева
Крым,
Судак,
2020
После презентации книги «Побережье» на крыльце Ленинский районной библиотеки
На снимке Григория Данильченко:
Июнь 1989 год – слева на право: Людмила Полякова (2) – художник издания; Зоя Шебалда (3) – директор библиотеки; позади неё Татьяна Митрохина (третий ряд) – моя красавиц-жена; у ног Зои – Юрий Замятин – редактор районной газеты; Я, Митрохин В.В. (держу ребёнка за руку). Рядом со мной (справа) – сестра Светлана Сергеева (Митрохина); позади нас рослый, с бородой Николай Рак – директор районного музея; крайний справа – поэт Владимир Бубликов…
Остальных не вспомнил.
Того, кто знает этих людей или хочет уточнить что-то в тексте подписи, милости прошу.