Сборник новелл по ДчД. Легенды не умирают

==== Вдвоем мы не замерзнем никогда ====

(автор Дэлора)

      Со всем можно свыкнуться. Ну или хотя бы принять, как должное, как свою бытность, хотя бы на какой-то отрезок времени, особенно если знаешь, что он конечен. Со всем, даже с самым страшным, потому что пока ничего не кончено — еще есть шанс.
      Наверное, какой-нибудь водник долго бы журчал, рассуждая о том, что человек может сжиться со всем, что уже выведены закономерности, по которым это происходит, и всё расписано в каком-нибудь дико тоскливом трехтомнике — а то и пятитомнике, водники всегда любили рассуждать с размахом. И, конечно, он бы запнулся, если бы его спросили об огневиках. Потому что даже дети знают: Огонь не может смириться, это не в его природе. Заставь огневика смириться — и он медленно угаснет, потеряв самое важное. Самого себя.
      Именно поэтому Белый свыкся со своей слепотой, но не смирился. Как не смирился со словами лекарей, твердивших, что Яр делает глупость, что нужно прекратить мучить Кречета, заживить наконец его раны, и... Заставить его смириться со своей ущербностью? Да никогда! И Белый огрызался на них, делая это вместо усталого Яра, защищая его, как мог. И чем дальше, тем больше выматывался этим так, что на себя сил не хватало.
      И... как-то свыкся. Привык к своей слепоте, к темному полотну, на котором ткали образы лишь языки огня. Привык настолько, что это даже перестало раздражать, вызывая скорее усталое недоумение, если попадал в незнакомое место. Но в этих случаях можно было положиться на Керса, ладонь которого неизменно оказывалась под пальцами, стоило замяться, ища правильный путь.
      Но он всё равно надеялся и верил. Даже больше верил, яростно, безоговорочно верил этому мелкому удэши, мальчишке, который пообещал вылечить их обоих. Верил, вкладывая в это всё свое пламя, всё свое стремление, верил, пока своими руками не прикоснулся к руке Кречета, не ощупал мягкую-мягкую, будто у младенца, кожу. И огню, который весь уходил в эту веру, внезапно стало некуда пылать.
      Нет, Белый верил Яру, верил теперь безоговорочно: вот отлежится и исцелит ему глаза, как обещал. И пусть хоть неделю, хоть две отлеживается — сколько угодно, он будет ждать! Но, Стихии, кто бы знал, что это будет так мучительно... Что он будет ходить по комнате, до кровоподтеков сбивая ноги об угол кровати, кружить, словно загнанный зверь, потому что от облегчения и радости — брат жив, с братом всё хорошо! — хотелось орать и лететь вперед, выплескивая лишнее пламя, а никакой возможности не было. Короткие вылазки в город не спасали, только раззадоривали, и Белый чувствовал себя застоявшимся жеребцом, который уже готов разбить копытами стойло, лишь бы выбраться на волю.
      Спас, как всегда, Керс.
      Поначалу он пытался сидеть рядом, отвлекать разговорами, потом перешел к более решительным действиям, и поначалу даже казалось, что они помогают: по крайней мере, выбираясь из разворошенной кровати, Белый какое-то время чувствовал себя относительно спокойно. Но потом огонь внутри разгорался — и он снова не знал, куда себя деть. Нельзя же было проводить в кровати сутки напролет, он, может, и огневик, но не двужильный же земляной! А на такое и у них сил не хватит. Разве что у удэши вроде Фарата.
      К тому же, внизу, в мастерской, по-прежнему шла работа, и днями Белый старался, сцепив зубы, не шуметь, жалея, что не может спуститься и поучаствовать. Да, конечно, посидеть, почесать язык он мог, работники с удовольствием отвлеклись бы, пересказывая ему последние новости... Но это казалось почти унизительным. А потому в мастерской уже привычно заправлял Керс, то и дело срываясь наверх, проверить, как там его нэх.
      На третий день его терпение лопнуло, и он пообещал Белому, что ночью возьмется за него всерьез. Тот был только рад, остаток дня проведя в томительном ожидании, которое казалось хоть каким-то приложением сил. Плел на ощупь плетенку из кожаных шнурков, расплетал, снова плел, пытаясь завертеть узор посложнее, и за этим занятием как-то дождался, пока шум внизу стих и послышались шаги поднимавшегося по лестнице Керса. Слух из-за слепоты обострился почти болезненно, и Белый поднялся навстречу, когда почувствовал движение воздуха от бесшумно раскрывшейся двери. Потянулся, пытаясь поймать, притянуть к себе...
      — Нет, — коротко сказал-протрещал Керс.
      — Но...
      Горячие пальцы сжали его запястья, отводя руки в сторону.
      — Не шевелись.
      Сглотнув, Белый замер, закрыл глаза, хотя это ничего и не значило, застыл, стараясь угадать, что будет дальше. Он доверял Керсу безоговорочно, но все равно вздрогнул, когда тот принялся расстегивать мелкие пуговицы сорочки, деловито потянув её с плеч. Так же деловито он избавил Белого от всей остальной одежды, позволив опереться, когда тот переступал, выпутывая ноги из штанин, и наконец отступил, оставляя его стоять так посреди комнаты, обнаженного и ничего не понимающего.
      — Керс? — позвал Белый, когда молчание затянулось.
      Происходящее напоминало ему совсем недавнее, когда он сам так же велел Керсу замереть и понял, что тот — его, весь, до самого конца. Молния, внезапно упавшая в руки, послушная, не обжигающая... Но что Керс хотел сказать этим сейчас? Когда всё было вполне привычно и именно он вел в их странной паре?
      За спиной зашуршало, потом на лопатки легли горячие ладони, и Белый невольно выгнулся, подался назад, стараясь продлить прикосновение. И коротко выдохнул, когда Керс прижался всем телом, обжигая до сдавленного шипения.
      — Откройся, — сказал он, и Белый послушался.
      Раскрываться навстречу его огню было привычно. Белый запрокинул голову, чувствуя, как смешивается их пламя, как его белоснежный огонь и вспышки молний Керса порождают что-то новое, яркое и обжигающее. Наверное, у него было имя, но Белый его не знал. Просто понимал, что это даже не огонь... Это что-то другое, родственное ему так же, как молнии Керса — но в то же время иное, которое пока никто не смог опознать.
      Он настолько погрузился в свои ощущения, что не сразу осознал: Керса нет, сзади больше никто не стоит. И тут же, ударом под дых: Керс в считанные мгновения очутился везде, окутывая всем собой, касаясь обнаженной кожи язычками пламени так, что Белый со стоном рухнул на колени, едва успев выставить руки и отбив ладони о внезапно бросившийся навстречу пол.
      В прошлый раз это было иначе. В прошлый раз они слились для боя, и хотя Огонь ставшего Стихией удэши огладил тело чувственно, но не настолько же! К тому же, тогда мешала одежда, другие нэх и удэши вокруг, осознание, куда и зачем они все сейчас отправятся... Тогда эйфория слияния длилась считанные секунды, а после Керс собрался и обуздал свою силу. Сейчас ему не мешало ничто.
      Белый пылал, пылал во всех смыслах, потому что это было неописуемо: его ласкало со всех сторон разом, он чувствовал, как мечутся по коже язычки огня, то до сладкой дрожи почти обжигая чувствительные места, то отступая, и тогда их обдавало кажущимся ледяным воздухом, заставляя вздрагивать всем телом. Белый не знал, на чем сосредоточиться, не понимал, что делать, только раскачивался из стороны в сторону, будто это могло помочь продлить прикосновения, которых было слишком много. Он не мог даже ни на что отвлечься, в ушах стоял один смех-треск, а привычную черноту затянуло сплошной огненной пеленой, вглядывайся, не вглядывайся — не угадаешь. И он с криком рухнул грудью на пол, когда по разгоряченной коже хлестнул слабый разряд, руки просто подогнулись от внезапно накатившей слабости.
      От Керса, который не спешил открывать свои чувства, долетело ощущение тревоги, на что Белый раскрылся окончательно, распахивая перед удэши сознание, в котором не было даже отголосков боли. Только удовольствие. И закричал: пламя собралось комком, окутывая его плоть, а по мокрой от пота, сразу заледеневшей спине побежали искорки, отдаваясь где-то в позвоночнике, поднимаясь жаркой волной к затылку и потоком устремляясь вниз.
      Это было настолько хорошо, что казалось почти невыносимым. Какой-то частью сознания, еще цепляющейся за реальность, Белый осознавал: попади крохотная молния не туда, и он будет выть уже далеко не от удовольствия. Но Керс... Керс не стал бы затевать всё это, если бы не был абсолютно уверен. Если бы не знал, что сможет оправдать доверие. И Белый растворился в ощущениях окончательно, забыв обо всем, забывая даже дышать, уже не чувствуя жесткого пола под собой, только обжигающие прикосновения огня и молний. Он весь превратился в осязание, он не осознавал, что кричит, хрипит, срывая горло, потому что невозможно было молчать, не выплескивая хоть как-то, невозможно было не биться, пытаясь подставиться всему и разом — и не выгнуться, когда разряд прошил уже и изнутри, заставляя упереться затылком в пол, напрягая все мышцы одновременно.
      Это длилось и длилось, огонь облизывал кожу, высушивая пот, и Белому начало казаться, что так будет всегда, что он вечность проведет на самом пике удовольствия... Пока он не взлетел еще выше, и огонь с такой же жадностью не слизнул семя, с таким протяжным гулом, что Белый уже не мог различить, где он, а где стук крови в висках.
      Холод навалился со всех сторон разом, даже деревянный пол показался ледяным. А потом в него вжало, снова грудью: Керс при общей худобе в такие моменты почему-то казался весом с роллер, так же придавливал, грубо и неумолимо. Белый только выгнулся навстречу, вскинул бедра, в последних отголосках слияния ощущая жгучую жажду — и пытаясь унять её хоть так.
      Керсу хватило пары движений, проехаться едва не раскаленной плотью между ягодиц — и выплеснуться на поясницу настоящей лавой. И тут же рухнуть сверху, тяжело, загнанно дыша. Огонь нехотя успокаивался, унимался, укладываясь в их телах сыто и довольно. На какое-то время он выбрал всё топливо... И Белый понадеялся, что этого хватит до момента, когда Яр сможет вернуть ему зрение. Потому что в следующий раз ему хотелось видеть всё.
      А пока он только вывернулся, переворачиваясь на бок, и обнял расслабленно обмякшего Керса, понимая, что до кровати просто не доползет и его тем более не дотащит. Но и пусть. Вдвоем они нигде и никогда не замерзнут.

==== Вода солнечная ====

(автор Дэлора)

      Площадь стояла, залитая темнотой.
      Где-то там, над окружающими площадь домами, приглушенным заревом сияли городские огни, где-то там, наверху, неярко синело вечернее небо. Но здесь — лишь черный провал, лишь изредка поблескивающие в темноте глаза да слитное, одно на всех, дыхание.
      И эта темнота — густая, гулкая, странно объединяла. Заставляла вставать плечом к плечу, сжимать руки тех, с кем пришли сюда, тех, кто был рядом и так же ждал, вглядывался вперед. Туда, где должна была таиться в ней сцена. Где всё должно было начаться.
      И оно началось.
      Негромко стукнуло: ударил по помосту посох, высекая искры. Они рассыпались во все стороны, разгораясь неярким ковром и выхватывая из темноты фигуру вышедшего на сцену нэх.
      Он был странным, этот нэх. Полуобнаженным, с огромной копной ничем не прихваченных волос. Горел в его глазах отраженный огонь, пылал двумя огоньками под густыми бровями. Он был странным. Диким, неимоверно древним — и абсолютно правильным, роднящимся с окружающей его темнотой. Он не боялся её — он жил в ней. Разрывал её светом горящих всё ярче искр. Дышал ею.
      Глухо зарокотали барабаны, где-то там, в глубине тьмы. Вскинув посох над головой, нэх гортанно закричал — и россыпь искр взвилась ярким пламенем, ослепляя, заставляя отводить взгляды, прикрывать ладонями лица. Но кто не отвернулся, кто смотрел, широко распахнув глаза, увидел: из пламени ринулись... звери.
      Огромные пещерные медведи и мохнатые длиннолапые рыси, поджарые хищно скалящиеся волки и взрезающие воздух острыми крыльями орлы. Они вобрали в себя всё разлитое по помосту пламя, впитали и стояли теперь рядом с нэх, гордые и свободные. Не помощники — друзья его. А нэх, на плечо которого приземлился орел, глянул внимательно — и хлопнул в ладони. И огонь погас, будто и не было. Сцену опять затопила темнота, лишь рокотали так и не смолкшие барабаны.
      Звук накатывал волнами, разбивался о стены домов, возвращаясь обратно далеким рокотом, шумом шагов. Неярко вспыхнувшие огни освещали идущего по сцене нэх, и вместе с его шагами текла перед зрителями жизнь. Жизнь древнего мага, такая же странная и непривычная, как укутывавшие его бедра шкуры. Жизнь, подчиненная таким знакомым — и в то же время непривычным правилам. Треску пламени, перестуку амулетов, скупым жестам идущих ему навстречу людей. Они рождались из пламени, эти образы, и таяли в нем же, длинной вереницей, бесконечной и в то же время четко отмеренной самими Стихиями.
      Ему не было нужды спешить, древнему нэх, и зрители невольно тоже расслаблялись. Смеялись и горевали вместе с ним, делили заботы и тяжесть невзгод. Улыбались, когда выходили из пламени звери, помогая своему другу, кричали, стремясь поддержать и подсказать. И затихли, когда во второй раз по хлопку ладоней вернулась темнота. Даже барабаны смолкли.
      Повисшую тишину разорвал удар грома.
      С оглушительным треском обрушилась на помост молния, и от её огня родились первые зыбкие образы. Или она и стала тем огнем, что родил их? Но плясали по чернеющим пустотой ветвям деревьев языки пламени, и шел через лесной пожар нэх, сурово хмуря брови. Потому что прыгал, метался за горящими стволами зыбкий силуэт, сотканный из яростного небесного огня, хохотал, вскидывая руки — и всё новые и новые молнии падали на горящий лес. Он бы и всё небо на лес обрушил, этот охваченный веселым безумием удэши, если бы сучковатый посох нэх не упал ему на загривок. А потом еще раз. И еще, для порядку.
      Ох, как он взвился, этот удэши! Как взревел, заискрил, молниями окутываясь! Да только дубовый посох сильнее молнии оказался. От души нэх им удэши охаживал, кричал, грозился кулаком. Присмирел удэши. К тому, что пытался ему нэх сказать, прислушался. И перестало греметь в небе, перестали жалить помост злые молнии. Тише рокотали барабаны, спокойней, и брели по догорающему лесу нэх и удэши, тихо разговаривая о чем-то. А брошенный посох, свое дело сделавший, мерно тлел углем за их спинами, постепенно в темноте пропадая. Вот уже последние угольки едва-едва алеют...
      Обернулся нэх, на зрителей хитро глянул. Поднял руки — и звонко в ладоши хлопнул. И темнота хлынула со всех сторон, угли гася.
      Ну а потом и обычные фонари медленно разгорелись, давая понять, что представление окончено. Илора шумно выдохнула и принялась потихоньку проталкиваться к сцене, пробираясь через медленно клубящуюся на площади толпу. Люди возбужденно переговаривались, смеялись, сотканные из пламени картины еще стояли перед глазами, не желая истаивать. После представлений Раиса всегда так было, умел он создавать образы, западающие в душу. Но сегодня — сам себя переплюнул!
      Большая часть людей постепенно расходилась, утекала в переулки, когда Илора, украдкой оглянувшись, нырнула за сцену. Не то чтобы она смущалась... Но зачем привлекать внимание к неприметной двери? За ней был темный коридор, по которому Илора шла почти на ощупь, считая повороты. Здание под нужды артистов получилось выделить только такое, излишне запутанное, с множеством крохотных комнатушек, и Илора надеялась, что с первого раза найдет нужную, ни на кого не наткнувшись. Хотелось донести свой восторг, свое восхищение, не расплескав их по дороге пустыми разговорами: кто, зачем, куда идет. Находиться-то тут она имела полное право, но всё же.
      Повезло. В крохотной комнате неярко горела настольная лампа, даря уютную полутьму, отдых для уставших от пляски пламени глаз. Раис полулежал в кресле, запрокинув голову. Он даже не переоделся, наверное, просто не хватило сил. Илора каждый раз восхищалась и ужасалась: ну как, как так он умудряется выплескиваться до донышка, до последней капли, отдавая зрителям всего себя без остатка?
      Тихо прикрыв за собой дверь, она подошла и села на подлокотник, погладив Раиса по влажным волосам. Парик он все-таки снял, тот лежал на столе возле лампы грудой неопределенных очертаний.
      — Это было потрясающе. Из какого удэши ты такую историю вытряс?
      — Из Керса, конечно, — Раис приоткрыл глаза. — Вернее, стариной тряс Фарат, а я внимательно слушал возмущенные вопли яскравки.
      Илора прыснула: ну конечно, а кем еще мог быть так старательно приласканный посохом удэши?
      — Ты герой, такое пережить! — посочувствовала она, прекрасно зная, как умеет возмущаться самоуправством побратима Керс.
      — Угум... — согласился Раис, переворачиваясь на бок, обнимая её одной рукой и утыкаясь носом в бедро.
      Илора не протестовала. Знала: ему это сейчас самый лучший отдых, напиться, наглотаться её теплой воды. Затем и пришла, затем легкомысленное платье надела, из строгой участницы Совета и приличной матери превращаясь в растрепанную девчонку, как в первый раз глядящую на любимого. И терпения у этой девчонки не было ну ни капли. Да и как терпеть, когда внутри подаренный им огонь так и плещет, а кожу горячее дыхание обжигает?
      — Раис...
      Он поднял голову, взглянул — и почти стек с кресла. Стоять едва мог, только и у Илоры ноги подогнулись, когда к стене подтолкнул, на колени рядом опускаясь.
      А юбку она все-таки надела не зря. Эта мысль мелькнула и пропала, когда ловкие пальцы фокусника пробежались щекотными касаниями по щиколотке, скользнули под тонкую ткань, задирая её всё выше и выше. С бельем Раис и вовсе возиться не стал, сдвинул в сторону, тут же припадая губами.
      Тихонько вскрикнув, Илора зажала себе рот ладонью. Только еще не хватало, чтобы кто-нибудь вошел! Хоть бы все уже на площади были, со сцены всё убирали, а не к усталому фокуснику лезли! А потом она думать обо всяких не к месту лезущих в голову глупостях перестала. Не до того было, тут бы ладонь не прикусить, потому что Раис будто действительно задался целью выпить её, вылизать всю, и язык у него был ничуть не менее ловок, чем пальцы. Те тоже не отставали, руки Раиса всё никак не могли найти себе места, то оглаживая бедра, то подхватывая под ягодицы или заставляя выгнуться, раздвигая ноги еще шире и упираясь лопатками в стену.
      Казалось бы: сколько лет вместе. Казалось бы: троих детей ему уже родила. А всё равно не приедалось, каждый раз как первый был, каждый раз оба с ума сходили, что она, что он. Как два сосуда, по которым воду туда-сюда переливают, то один заполняя, то другой. Сейчас вот Раис в последний раз огладил дрожащие бедра, поднял голову, облизывая влажные губы. Илору ему приходилось придерживать — та едва стояла, ноги не держали.
      — Вода ты моя солнечная, — хрипло выдохнул Раис, обнимая и утыкаясь лбом в живот.
      Илора слабо улыбнулась в ответ, гладя его по голове. Не нужны ей были никакие браслеты и свадебные клятвы, ничего не нужно было. Только это странное зеленое пламя, которое так чудесно было поить своей водой.

==== Дедушка ====

(автор Дэлора)

     В любом старом доме есть место, куда складывают вещи. Те, которые по каким-то причинам пришли в негодность, но жаль выкидывать, завещанное потомкам, но так и не использованное, памятное, но не слишком дорогое или совсем не предназначенное для чужаков наследие семьи... Если же дом — не просто дом, а целый замок, то такое место тоже будет большим, и вещей в нём будет много.
      Старому креслу среди этих вещей было самое место. Потрепанное, с протертой кожаной обивкой, оно стояло на двух массивных колёсах вместо ножек. Механизм от времени сломался, и теперь сдвинуть его с места можно было разве что волоком. Впрочем, сидящего в кресле мужчину это устраивало. Он был под стать дряхлой, но ещё крепкой мебели: огромный, кряжистый, с наполовину припорошенными пепельной сединой рыжими волосами и изборожденным морщинами лицом, хмурым и неулыбчивым. Скорее уж он привык кривиться, глядя исподлобья, этот мужчина.
      — Опять у деда сердце болит, — еле слышно вздохнула заглянувшая в комнату Яла.
      — Может, и не надо тогда?..
      — Надо, Окаш! Чтобы я тебя — и с дедом до свадьбы не познакомила? — Яла упрямо тряхнула головой, вцепилась в запястье мнущегося рядом с ней юноши и потащила его в комнату.
      Окаш только сдавленно охнул: хватка у Ялы была что характер — железная! А ведь девчонка же, пусть и крепко сбитая. Кровь земли, вся в предков, того и гляди из завалов булаву Кайсы Мудрой выудит — и как пойдёт размахивать! Но за это, в том числе, Окаш её и любил.
      Сидящий в кресле на их появление сначала не среагировал. Смотрел в одну точку, устало уронив руки на подлокотники, и вздрогнул, только когда Яла позвала:
      — Деда... Может, за отваром сбегать?
      — Не нужно, — нехотя качнул головой он. — Что ты хотела?
      — Вот! — она дернула Окаша за руку, подтянув ближе. — Знакомьтесь, деда, это Окаш Тарнор, мой жених. Окаш, это мой дед, Ткеш.
      — Здравствуйте, — неуверенно пробормотал Окаш.
      Уж на что он был парень не робкий, знакомство с родителями невесты выдержал достойно, а под взглядом Ткеша ему всё равно было неуютно до крайности. Оно и понятно: удэши! Да ещё и Кровь земли. Такой кого хочешь одним взглядом в каменный пол по самую маковку вобьет. Но Окаш почему-то пока ещё стоял прямо и не спешил проваливаться в расплавившийся камень. Просто было очень неуютно.
      — Земля? — взгляд старого удэши чуть смягчился. — Хорошо. В мастерских помощь будет. И огню Ялы подмога.
      Яла аж разулыбалась, поняв, что дед на её выбор не ругается. А опасалась, и было от чего: обоим всего по девятнадцать, только-только обучение нэх закончили, рано вроде ещё о замужестве думать, а вот... Сложилось, сыгралось. Сошлись два одиночества: угрюмый даже по меркам земляных Окаш и она, упрямица, каких поискать. А всего-то и надо было, что друг друга чуть-чуть понять, а потом не оторвать стало, как учителя в пару поставили.
      — Я буду стараться, — заверил Ткеша Окаш.
      — Вижу... Идите уж.
      Наклонившись, Яла быстро чмокнула деда в жесткую от бороды щеку и ушла так же, как появилась, утягивая избранника следом. Ткеш смотрел на закрывшуюся дверь какое-то время, потом снова отвернулся.
      Да, болело сердце. Только никакой отвар в его случае не поможет, не телесная это боль. Плоть удэши — она иным законам, нежели у людей, подчиняется, пусть, казалось бы, и едят они, и спят. Плоть удэши — это их сила, и ранить её могут или другие старшие дети Стихий, или злой умысел, силу искореживший. Так было с Фаратом. Так... Вернее, почти так случилось с ним самим.
      Ткеш снова положил руки на подлокотники, вытертые многими касаниями. Он помнил всё. Помнил, как дремал под старым замком, присматривая за породнившимися с этой землей нэх, помнил, как задрожала земля. То Фарат бился от боли, а Керс пытался исцелить раны побратима. Кровь земли, раскаленная лава, хлынула к поверхности — и закричал уже он сам, потому что из груди рвали сердце. Второй раз.
      Оно и сейчас билось неровно временами, заставляло кривиться от боли. Люди видели вулкан, косым огарком возвышающийся над лесом. Ткеш видел прорыв и смешение Стихий, не убившее его только потому, что был отчасти родственен Земле. Но это была тяжелая рана, отправившая его в глубокий сон, из которого и Янтор едва сумел дозваться.
      Нет, он не злился. Ни на Чемса — руки невольно чуть сжались на подлокотниках, — ни на того молоденького нэх... Как его звали-то? Ткеш уже и не помнил. Слишком ярился тогда, чуть не убил мальчишку. Рука не поднялась, помешало осознание, что перед ним ребенок — ему ведь и двух десятков лет не было — и насильно влитая в его силу кровь нового рода. Возможно, оно и к лучшему. Глядя на мир нынешний, Ткеш лишь качал головой, удивляясь, как оно всё повернулось. К добру, наверное. Но сердце болело до сих пор.
      Иногда он думал: а не уснуть ли снова? Ведь когда-нибудь закроется рана на теле земли, вулкан осыплется грудой старых камней, а лава уйдет туда, где ей положено быть. И тогда не придется каждый раз морщиться, вставая, подволакивать ногу первые несколько шагов, замирать, пережидая приступ, стоит только потянуться к силе.
      Но только иногда. А пока Ткеш жил, присматривался к новому миру. Неизменно по утрам уходил в сталеплавильные мастерские — своими ногами, не полагаясь на ни технику, ни на что иное. Внимательно слушал мастеров, рассказывавших, как сейчас дела делают, растирал между пальцев капли металла, вслушиваясь в его звучание. И пусть кололо сердце, но вид раскаленных потоков, текущих по желобам, радовал неизменно. Ему нравилось узнавать новое, рассказывать мастерам о старых приемах, раз уж не мог помочь ничем иным. Даже когда Ворчуна воевать шли — и то не смог взять в руки старый молот, помог лишь советом.
      Вечерами он сидел за столом вместе с многочисленным семейством. Кровь земли не стремилась разъезжаться из родового замка, скорее, наоборот. Отучившись, молодежь возвращалась работать на семейном предприятии, зачастую приводила супругов, как Яла. Ткеш находил этот обычай умиротворяюще правильным. Точно таким же, как отношение рода Крови земли к нему, может и не предку, но родному по силе удэши, тому, чьи земли они берегли уже который десяток поколений.
      В замке Крови земли Ткеш был именно что дедом. Строгим, суровым, которого не стоит тревожить лишний раз, но к которому можно обратиться за советом, посидеть рядом, грея и греясь, как любила Яла, а то и забраться на колени — если малый возраст позволяет — и сидеть, слушая мамину сказку, пока не сморит сон. Дедом, которого любили и о котором заботились, пусть даже забота часто выражалась в стакане горького отвара, который, как почему-то верили все вокруг, может помочь от сердца. Ткеш уже даже и не спорил.
      Не спорил он и тем утром. Сердце тянуло особенно пакостно, с самого рассвета, так что поставленный кем-то около тарелки стакан помог хотя бы отвлечься. Поморщившись от горечи, Ткеш принялся растирать грудь.
      — Может быть, хоть сегодня на машине? — сочувственно спросил Тормал, остановившись рядом. — Я как раз в мастерские еду.
      — Что я уже и пройтись не могу? — заворчал Ткеш. — Наоборот, полегче ста...
      Сердце толкнулось особенно сильно — и пропустило удар.
      — Дед? — раздалось над ухом встревоженно. — Дед!
      Ткеш сполз с лавки на пол, будто старые стылые камни могли помочь. В груди не сердце билось — ворочалось что-то, трепыхалось исступленно. Он только и смог хрипануть:
      — Вул... кан!.. — а после и вовсе язык от боли отнялся.
      Что-то происходило там, на старом вулкане, что-то, заставлявшее удэши хрипеть, корчась на полу, сбрасывая тянувшиеся помочь руки. Да и чем они могли помочь, нэх? Это других удэши звать надо — и полетел огненный вестник к Кае, кто-то побежал к телефону, вызванивать Фарата. Только время утекало сквозь пальцы. Ткеш уже и не дергался — лежал, часто дыша, безвольно уронив голову на чьи-то колени.
      И, вот странно — боль потихоньку уходила. Сначала сильная, только что рвавшая грудь. Потом — застарелая, к которой привык уже за столько столетий. Сердце билось ровно и спокойно, будто так было всегда.
      Неловко упершись рукой, Ткеш все-таки сел.
      — Дед? Ты в порядке? Что случилось? — Тормал стоял рядом на коленях, заглядывал в лицо.
      А Ткеш молчал. Вслушивался, пытался понять, в чем дело. И, побледнев, с места рванул огненным путем туда, где больше не ворочалась сонно подступавшая к поверхности лава.
      Вулкана не было. Он больше не высился над лесом, и лишь каменное пятно напоминало о его существовании. Год-другой пройдет, нанесет ветром земли, травы укоренятся в трещинах, а там и кустарник разрастется, молоденькие деревца — и не останется в памяти леса ничего. Но то позже. А пока — каменное пятно, на краю которого лежали, вцепившись друг в друга, двое.
      Подбежавший Ткеш сжал ледяные ладошки Ялы в своих, пытаясь согреть, передать хоть немного сил, подтащил их с Окашем к себе, держа ускользающий огонь. Никогда целителем не был, не знал и не умел, но сейчас держал, раздувал едва теплящиеся огоньки жизней, не давая затухнуть совсем. Они ведь до дна выложились, почти сгорели, его, старика, спасти пытаясь... И как только додумались? Это Яла наверняка, ведь вертелась всё время поблизости, переживала, когда он за сердце держался!..
      Ткеш сидел, держал их, понимая: будет помощь. Уже наверняка спешат сюда другие удэши, уж хватит у оставшихся в замке ума позвать. А ему — просто дождаться. Вот и сидел, держа на руках внучку с внуком и гадая: за что ему, дураку старому, нелюдимому, даже семени своего не оставившему, такое счастье Стихии отмерили — дедом стать?


==== Я знаю, зачем! ====

(автор Дэлора)

     — А ты правда был в Фарате? — сидевший на изгороди мальчишка болтал ногами, рассматривая своего собеседника. Тот, хоть и был ненамного его старше, невольно горделиво подбоченился, тут же словив подзатыльник от сестры.
      — Ай! Нет, Чез, ну а что, неправда, что ли? — возмутился он, потирая затылок. — И в Фарате был, и где только ни был! Вот!
      — Конечно-конечно, — фыркнула девочка. — И в Эфаре, и в Неаньяле, и где только ни был... Со мною вместе, между прочим, Керо!
      Сидевший на изгороди мальчишка смотрел на них круглыми глазами, раскрыв рот, будто перед ним удэши из воздуха соткался. Он вообще за этот день больше с открытым ртом сидел, чем говорил. Оно и понятно: за изгородью, отделявшей пастбище от дороги, с утра внезапно обнаружилось целых два роллера и эти двое, деловито обустраивающие лагерь. С немалой сноровкой, надо сказать. Тихонько наблюдавший за ними мальчишка только и удивлялся, как споро они разводят костер и ставят палатку. А потом и на глаза показаться решил, и заговорить духу набрался — и с тех пор то и дело распахивал рот, изумляясь, что же за чудных путников в их тихий край занесло.
      Он попытался представить, что, сидя вот на этих роллерах — от одного взгляда на которые дух захватывало! — они объездили как бы не весь мир... И не получилось.
      — А я тоже в Фарат поеду, — наконец выдал он. — Вот подрасту еще немного, закончу школу — и поеду!
      — Да ну? — покосилась на него Чезара, подвешивая над костром котелок, в который её брат шустро вылил воду из фляги.
      — Ну да! — обиделся мальчишка. — Обязательно поеду!
      — А зачем?
      — Затем, — обиженно надулся он: ну не говорить же, что хочет в Счетный цех. Зачем — сам не знает, но хочет, и всё тут. И тут же постарался сменить тему: — А вы тут вдвоем? А родители ваши где?
      — Летают опять, — проворчал Керо. — Без нас!
      — Ух ты! Они нэх Воздуха? — восхитился мальчишка, теперь уже глядя на роллеры понимающе. Ну конечно, это бело-голубое хромированное великолепие только воздушнику принадлежать и могло, вон как в полированном металле небо отражается! Второй, конечно, не так выкрашен, но металл тоже начищен — ух, прямо огнем на солнце горит!
      — Ну... можно и так сказать, — хмыкнула Чезара. — Слушай, у тебя дел нет, что ли, тут сидеть и на нас пялиться? Стадо там еще не разбежалось?
      — Да куда оно с выпаса денется! — обиделся мальчишка, но замолчал.
      Раз с ним так не хотят общаться, то и он говорить не будет. А вот смотреть ему никто не запрещает, эта стена вообще его, а они тут так, проездом!
      — Чез, ну чего ты... — вздохнул Керо, покосился виновато, но больше не говорил, вместо этого принявшись вскрывать консервы и отмерять крупу для каши.
      Вскоре от костра поплыл аппетитный дух, такой, что мальчишка на своей стене заерзал, остро пожалев, что не захватил с собой сумку с обедом, оставив её лежать под деревом, когда пошел проверять, кто это тут возится. Можно было бы сходить, принести и перекусить... Но он так и остался сидеть, не двинувшись с места. Пропустить прилет воздушников? Да ни за что на свете!
      Он просидел так до заката, уже понимая, что получит нагоняй, когда наконец вернется домой — и всё равно упорно не уходя. Потому что пропустить такое зрелище значило сдаться, подтвердить пренебрежительные взгляды этой Чезары. И в конце концов он дождался.
      Она разгорелась на фоне красного закатного солнца, эта яркая точка. Огненно-рыжая, на глазах вырастающая, становящаяся всё больше и больше, обретая уже четкие очертания распахнутых крыльев. Мальчишка забыл обо всем. О вредной Чезаре, о ждущих дома проблемах, о том, что опять сидит, как дурак, с открытым ртом. Потому что по небу летел... крылатый кот. Огромный крылатый огненный кот!
      И коту было наплевать, что крыльев у него быть не должно и летать он тоже не должен. Он летел вытянув лапы, будто в прыжке, распушив длиннющий пушистый хвост, и на морде у него было полное довольство собой и окружающим миром. А где-то там, запутавшись в шерсти, в потоках огня, едва-едва виднелся человеческий силуэт.
      Уже на подлете они разделились. Кошак, уменьшаясь на глазах, мягко спрыгнул на землю и поспешил к костру, любопытно сунув усатую морду к котелку. А слетевшее с него пламя всё кружило и кружило вихрем, подхваченное веселым, беспечным ветром, вертелось вокруг медленно опускающегося на землю мужчины.
      — Мам, пап, ужин готов!
      Окрик слегка вернул способность соображать, и мальчишка заморгал: тут же только один нэх был, где... Ветер, свистнув в последний раз, разметал язычки пламени и соткался в симпатичную светловолосую женщину, со смехом повисшую на шее у огненного. А никем иным кроме огневика этот наконец твердо ставший на землю мужчина быть не мог.
      — Уже идем!
      Мальчишка, глядя на них, тихонько отодвинулся подальше, а потом спрыгнул со стены и побрел к дереву, за сумкой. И мысли его были вовсе не о том, что пора было собирать наверняка разбредшееся без присмотра стадо и гнать его домой, нет.
      Перед глазами всё летел, раскинув крылья, огромный кот, и он теперь знал, зачем хочет в Фарат и Счетный цех. Зачем в голове роятся всякие идеи, на которые отец только хмыкает и говорит, что не по росту ума. Зачем школьные тетрадки пестрят рисунками странных, непонятно для чего нужных машин.
      Затем, чтобы однажды тоже взмыть в небо и прилететь домой из заката.


==== Выбираю тебя ====

(авторы Дэлора и Таэ)

      Разговор с отцом заставил Леньяна крепко задуматься: перед Большой медовой ярмаркой ему будет как раз шестнадцать. И это самое время, чтобы выбрать себе ту девушку, которая согласится стать впоследствии его нейхой. А это — труд, это сложно, пусть и почетно. Он знал, что матушка никогда не сидит без дела. На ней всё управление замком Ривеньяры, на ней дети, патронаж школ майората. Многие женщины стесняются обращаться по каким-то вопросам к нехо, хотя отец всегда говорит, что к нему можно прийти в любой момент и с любой бедой, и вот тогда матушка выступает посредником между ними и мужем.
      Он мог бы поступить очень просто: в Аматане всё еще не перевелись хозяева майоратов, а у тех — обученные быть хозяйками дочери на выданье. Достаточно только намекнуть отцу, чтобы тот списался с нехо Аилисом посоветоваться насчет невесты — и подберут самую лучшую, познакомят, может быть, ему даже понравится... Внутри всё аж вскипело от протеста — нет! Он так не хочет! Да и выбрал уже.
      Ильама ему нравилась. В самом деле нравилась: она веселая и шебутная, у неё заразительная и яркая улыбка, а голос так чисто звенит, словно прозрачный ручеек по камням бежит. С ней, пусть даже в компании с другими подростками, не скучно и очень даже полезно проводить время. Кто еще ему расскажет о том, чем люди в дальних рыбацких поселках живут-дышат?
      Она и сама была из такой деревушки и, если бы не тот злосчастный ледяной затор, они, возможно, никогда и не встретились бы. Или встретились, но не провели бы потом три дня в соседних палатах, под неусыпным надзором самого нехо. Может, лекарства и были горькие, но зато разговоры — веселые. Сидели на диванчике в коридоре, болтали, когда становилось совсем уж скучно, на все ворчания проходящих лекарей смеясь, что зараза к заразе не липнет, а замерзнуть не замерзнут — вон как в пледы укутались!
      Он пока что не смотрел на неё как на девушку, хотя Илья была удивительно красива для жительницы рыбацкого поселка. Ян знал, о чем говорил: бывал с отцом в центральном Эфаре и имел возможность сравнить эфараан и ривеньярцев. Все-таки майорат анн-Теалья нельзя было в полной мере назвать горным, хотя были и здесь горские ата-ана. Так вот, горцы были красивее. Суровая, выверенная, отточенная, словно горский булат, красота. Такая, какой отличалась матушка, такая, которой Стихии наградили отца, несмотря на то, что рожден он был на равнинах Ташертиса. Леньян унаследовал её в полной мере, а еще унаследовал умение видеть её и восхищаться. Красота Ильи отличалась. Он видел в Эфар-танне и аматанок, когда собирались главы дружественных нехо Аилису родов с супругами. Но и на них Ильама не слишком походила. Она была... другой? Неуловимо, но заметно иной, словно... Леньян поискал сравнение и подергал себя за косу, досадуя, что сумел найти только одно: Илья была похожа на Танара. А Танар был полукровным жеребцом от горской лошадки и водяного духа. Вот ведь дурак, и даже девушку похвалить не умеет, кроме как с конем сравнив!
      — Но ты у меня всё равно красивый, — вздохнул Ян в итоге, похлопав жеребца по шее.
      Тот всхрапнул, покосился на хозяина умным глазом. Понимал, что ехать не близко, увидев принесенную в конюшню поклажу. Да, Ян решил. И, решив, от своего оступаться намерен не был.
      Танар подставил спину под потник и седло, позволил надеть на себя недоуздок. Полукровных лошадей, отцовскую гордость вот уже пятнадцать лет, никто никогда не взнуздывал так, как обычных. Они были слишком умны, чтобы унижать их, засовывая в зубы грызло, а уж рвать себе губы точно не позволили бы. Потому отец и разводил их больше для души, чем для чего-то иного. Это были друзья, соратники, помощники, но никак не обычная скотина, верховая или тягловая. Сейчас кони из конюшен Ривеньяры были только у тех, кому отец мог их доверить без малейшего сопротивления: у нехо Эфара, его детей, у самого Аэньяра Эоны, его семьи и его стражи.
      Ян помнил, с каким восторгом смотрел на отца, осознав, что ему только что разрешили. У него будет свой конь! Он — достоин! И понимал свалившуюся вместе с этим огромную ответственность, но даже и не думал её бояться. В конце концов, однажды он будет отвечать за целый майорат, а папа уже сейчас отвечал и за него, и за лечебницу со всеми больными и учениками. Как у него времени хватало, Ян не понимал, а потому уважал отца еще сильнее. И надеялся быть когда-нибудь хоть вполовину таким же.
      О том, как папа влюбился в маму, Ян тоже знал. Отчасти это и было причиной его решения: чуял, Илья — именно та, к кому сердце лежит. Глупо еще, по-детски, но взрослое — оно потом будет. А вот рядом быть хотелось до одури уже сейчас.
      Танар ходко поднимался по узеньким горным тропам. Можно было ехать вдоль озер, но Ян хотел поскорее увидеть Илью, а потому, чтобы сэкономить время, выбрал короткий, хоть и довольно трудный путь — срезая расстояние через Трех Братьев, Гордую Сестру и два малых перевала — Арьял-чэгор и Бурунный. Так он рассчитывал появиться в Тишеле уже к полудню второго дня, тогда как на дорогу вдоль всей цепочки длинных озер уходило все четыре с половиной.
      А еще так он успеет вернуться домой, прежде чем мама начнет сердиться. Вообще-то на самом деле она переживала, просто у неё иначе не получалось показать, что беспокоится. Отец её каждый раз успокаивал, ему принимались помогать и сами нашкодившие, и как-то потихоньку все со всеми мирились. Но Ян всё равно не хотел расстраивать маму, а потому не забыл оставить отцу записку, указав, куда и насколько едет. Правда, зачем — не написал, но... Это же папа. Он сам поймет. А маме скажет, если та в настроении будет. Или и вовсе не скажет, сам потом как-нибудь. Хотя почему-то Ян был уверен: Илья маме понравится. Просто мама сейчас была... немножко нервной. Наверное, потому, что носила аж двойню, и Ян почти с нетерпением ждал появления на свет сестрички и братика. Он уже даже имена им придумал, ага — как у героев древности. В их семье все дети носили имена кого-то из знаменитых предков: Ниида, Кэльх, Аэно, Орта. Правда, тот, кто когда-то звался Леньяном, ничем прославиться не успел, но Ян не унывал — он проживет гораздо дольше и сумеет это исправить. Обязательно сумеет: он же анн-Теалья!
      Переночевал Ян на показанном отцом месте, под козырьком крепкой, проверенной скалы, защищающей от ветра и путника, и коня, и треногу с установленным на неё крохотным котелком — чтобы только-только вскипятить воды на пару кружек. Котелок этот Ян считал настоящим раритетом, потому что с ним отец когда-то в его примерно возрасте проехал от Ткеша аж до Эфар-танна. Аэньяр сам подарил его сыну, вместе с обережью, треногой и всем прочим, что только может понадобиться для путешествия по горам.
      Танар уютно хрустел зерном из подвязанного к недоуздку мешка, а Ян, засыпая в теплом спальнике, пытался выстроить разговор с Ильей, но так ничего и не придумал толком.
      
      Разбудил его тоже Танар, потянул зубами за прикрывающий лицо клапан спальника и фыркнул прямо в нос, прошелся усатой мордой по щеке, трогая кожу мягкими губами.
      — Ой, встаю-встаю, хватит меня целовать! — сонно рассмеялся Ян, выбрался из уютного тепла в ледяную свежесть и быстро поплескал себе в лицо водой из крохотного родничка, стекающего по скальной стене даже не потоком — почти незаметной струйкой. Вода в нём была вкуснющая, но такая холодная, что заломило и зубы, и пальцы, и даже макушку. Быстро собрался, наскоро перекусил прихваченным из дома копченым мясом и хлебом и выехал, торопясь сперва вверх, на Бурунный перевал, а потом вниз, к дальнему озеру, на берегу которого и расположился поселок Тишел.
      Сверху, со склона, уступами спускающегося к долине Тишел, были как на ладони видны и озеро, узкое, выгнувшееся вдоль подножия горы, словно оброненный на землю серп растущей луны, и растянувшийся по его берегу поселок, и часть дороги, уходящая назад, к Ривеньяре. Леньян вспоминал, как громыхал лед, взрываясь в мелкое крошево шуги под напором отцовской силы, а его глаза не отрывались от крохотной темной точки, опасно замершей у края еще целого тороса. Вспоминал — и снова чувствовал страх, делавший конечности ватными, а горло — немым. Не хотелось и думать, что могло случиться с Ильей, не толкни он тогда Танара коленями, посылая в воду и мысленно прося помочь. Вдвоем они справились, смогли спасти.
      На глади воды медленно плыли рыбацкие лодочки, тащили за собой растянутые сети на поплавках. Сейчас был сезон ловли поясков — забавных длинных, как ременной пояс, рыб, высоко ценившихся за нежное питательное мясо и почти полное отсутствие мелких костей. Из них делали детское и диетическое питание, поэтому перерабатывали сразу же — цех стоял прямо на берегу, и с высоты Леньян видел, как от широкого каменного пирса, куда поочередно приставали для разгрузки лодки, снуют крохотные фигурки рабочих цеха, перевозя контейнеры с уловом внутрь. Видел вереницу грузовых «дрейков», стоящую во дворе, куда загружали паллеты с готовым продуктом и разгружали с тарой и всем прочим. И вспоминал, как отец рассказывал, сколько сил пришлось приложить к тому, чтобы в озера не сливались сточные воды, а небо не коптили дымы. Теперь во всех таких цехах работают нэх, следящие за этим. И машины — на амулетном ходу, а не на топливном. Многое изменилось всего лишь за пятнадцать лет. Или — за целых пятнадцать? Эфар всегда был краем, где перемены происходят медленно и лишь тогда, когда изучены всесторонне и признаны несущими пользу суровой горной земле. Это тоже были папины слова, и Ян верил им, потому что сам наблюдал это неспешное изменение.
      Медленнее и тяжелее всего менялось людское мышление.
      Ян прекрасно помнил отцовские рассказы о тех, кто жил до него в замке. В том замке, который сам Ян знал только таким, каков он был сейчас — перестроенном самой Акмал, просторном, светлом и нарядном. Родительская спальня так вовсе — ух, что было! Они с братьями и сестрами обожали играть там или просто валяться, пытаясь поймать на ладони солнечные зайчики, прыскавшие во все стороны, если на украшавшие стены самоцветы падали лучи солнца.
      Но раньше замок был не таков. Мельче, ниже, злее. И жили в нём... У Яна не поворачивался назвать этих людей родней, хотя и понимал, что неправильно. Вглядывался в лица на страницах книги рода — и не чувствовал с ними никакой связи. Вот с живущими в Эфар-танне — чувствовал, с дедушкой Троем, с многочисленными Солнечными, даже с Ниилиль, связанной с папой побратимством — со всеми чувствовал! Это была его семья, та самая, к которой тянулись через время кровные узы. А эти...
      Но дело было не во внешности и даже не в поступках. Вернее, дело было, конечно же, во втором, только это в детстве Ян злился на погибших за годы до его рождения людей за то, что оттолкнули отца. Сейчас, слушая и смотря на мир, что его окружал, Ян злился на них за другое. За равнодушие к людям, над которыми поставили Стихии, за чёрствость и эгоизм, за нежелание вникать в проблемы собственной земли. За то, что майорат анн-Теалья, хоть и был частью Эфара, невозможно было считать похожим на майорат анн-Теалья анн-Эфар. И всё из-за людей.
      Танар осторожно ставил копыта, спускаясь по узкой горной тропе, а Ян думал, даже не обращая внимания на виды вокруг. Думал о том, что случилось весной, и о том, почему это вообще могло случиться. Нехо предупреждал всех жителей Тишела и Навана, что в следующей долине. На озерах не было никого, кроме Ильи. Как такое могло произойти?
      Были у него догадки, были. Пока — просто беспочвенные подозрения. Кратких визитов не хватало, чтобы увидеть всё, да и что времени-то прошло: весна и лето. Он, конечно, прикипел к девушке всем сердцем, но все равно умудрялся не только с ней и шумной ватагой ребят по окрестностям бегать, но и по сторонам смотреть.
      Где косой взгляд.
      Где поджатые губы.
      Где короткое хмыканье.
      И всё — ей. Его Илье. И ведь ни слова не сказали, ни ему, ни отцу, но смотрели-то как, смотрели! На неё. И еще больше — на её мать. Леньян тоже смотрел — и видел слишком быстро поблекшую красоту женщины, её потухший взгляд, синяки на запястьях, спрятанные под рукавами, неуверенную походку. Ему стоило огромного труда смолчать впервые, когда понял, что супруг этны Айны её попросту бьет. Для него, воспитанного родителями в почтении и восхищении перед женщинами, это было дикостью. И еще большей то, что он не мог, не имел права вмешаться без обращения самой женщины или кого-то из её близких.
      А она молчала. Они — Илья тоже не открывала рта, никогда не просила ни о чём. И улыбалась, как он заметил к середине лета, редко. Вернее, с ним — часто, смеялась, и он заслушивался этим смехом, выдумывал всё новые и новые шутки, чтобы повеселить её. Потому что, когда уезжал, Илья грустнела, уходил из глаз тот свет, который — Ян мог поклясться! — горел только для него.
      Почему же всё так сложно... А как хотелось бы просто приехать — и рубануть с плеча, спросить, что и почему! Так не скажут же! У-у, чтоб прадедушку и весь его род, кроме Нииды!
      Тропа выводила к дальней оконечности озера, и Ян не торопился к поселку. Ильама часто рыбачила именно здесь, в одиночестве, а он сперва хотел бы спросить у неё ответа с глазу на глаз, а потом уж, как и полагалось по традиции, приехать в Тишел с тем, кто станет его сватом. Он уже даже придумал, кого попросит о выполнении этой почетной обязанности. Старшину замковой стражи, этина Мариу. Тот был из горцев, Леньяна знал с рождения, кому, как не ему, петь песнь о женихе? Да еще и правдиво, без прикрас?
      Можно было, конечно, попросить кого-нибудь из родни или и вовсе подождать воронят — они должны приехать к осени, но Ян подозревал, что уж эти споют. От души накаркают, стой да красней потом, не таков же, как они расписывают! Так что нет-нет, не стоит. Этин Мариу — лучший выбор. Отец наверняка одобрит. Но сначала — Илья. Вон в прибрежных кустах кто-то шевелится, а с высоты седла и знакомая макушка виднеется, если шею вытянуть. Танар аккуратно пошел сквозь заросли, струясь между ветвями, будто вода, фыркнул радостно, ступив на берег. Водная кровь, озеро — как кусок сахара, только дай копыта помочить да морду окунуть.
      — Илья? — позвал Ян, спешиваясь.
      Девушка ойкнула, что-то бултыхнулось в воду. То ли не такое важное, чтоб переживать, то ли просто камень, потому что Илья вскочила и принялась выбираться из-за густых и жестких куп озерного шандальника.
      — Леньян! Ты что тут делаешь?
      В её голосе была целая мешанина чувств: и радость от встречи, и тревога, и даже какая-то опаска. Ян заметил торопливый жест, которым Илья оправила длинную юбку, то, как быстро она раскатала собранный у локтя рукав, прикрывая цепочку уже пожелтевших синяков, и царапину на виске, окруженную венчиком синяка. В груди поднялась злость: ну как, как никто этого не видит? Неужели никто и слова не скажет, не защитит? Тогда он сам это сделает, сколько можно!
      — Приехал, — слова ложились на язык удивительно легко, хотя только что думал — будет краснеть и заикаться. — К тебе приехал, Илья.
      — Ко мне?
      Её глаза распахнулись широко-широко, отразив и воду, и небо, и самого Леньяна. А на высоких скулах уже расцветал нежный румянец, то ли от смущения, то ли от радости, не понять пока. Ну и правда ведь: не по делам, как обычно, когда находил предлог явиться в Тишел, вроде как с отцовским поручением, а исполнив его — задерживался, чтобы пообщаться со сверстниками. Сейчас ехал именно к ней.
      Крепче сжав поводья, Ян кивнул.
      — К тебе, — а голос аж подрагивает, звенит. — Станешь моей нейхой?
      А сам всматривался в её глаза, чтоб не упустить ни одной эмоции. И не упустил — да только совсем не то, что хотелось. Увидел, как расширяются зрачки, как наливаются в уголках слезы, как смыкаются длинные ресницы, пряча эти слезы, и губы сжимаются крепко-крепко, чтобы скрыть дрожь.
      — Ты... Я... Нет, Ян, нет! Я не могу... Я просто не могу. Прости!
      И не успел дернуться, чтобы поймать за руку, не успел ничего — только толстая русая коса в шандальнике мелькнула.
      — Илья?.. — повисло в воздухе растерянно.
      Ян так и стоял, глядя на потихоньку замирающие ветви, пока Танар не толкнул мордой в плечо: чего ждем, мол? Ехать надо. Полуоглушенный отказом, Ян как-то даже неловко взгромоздился в седло и похлопал жеребца по шее:
      — Едем, братец, едем. Сперва в Тишел, к старосте.
      Потому что с этим надо было разобраться. Что-то тут не так, совсем не так. Он... Ян замер, перебирая все моменты, вплоть до их первой встречи. Нет, он не сделал ничего. Ни-че-го! Неправильного, обидного, злого... Не на что Илье было обижаться, в этом Ян был уверен. И даже что сейчас приехал и наедине остались — так такие разговоры без свидетелей должны происходить, даже по горским обычаям!
      Может, Илья вбила себе в голову, что не пара наследному нехину, потому что из совсем не богатой семьи обычного рыбака? Насколько он знал, даже по меркам не самого зажиточного поселка отец Ильи владел довольно ветхой лодкой, а их дом выглядел откровенно маленьким и бедным. Но он ведь не на приданом жениться будет! И вообще, это, может, прадед и иже с ним своим сыновьям дочерей только древнего-богатого рода подбирали, а отец эту традицию раз и навсегда искоренил. Пусть только кто скажет, что мама своего места подле нехо не достойна! Ян был твердо уверен, что мама была даже лучшей нейхой, чем жены нехо Аилиса и нехина Амариса. И что из того, что когда-то была всего лишь младшей дочерью самого обычного горского рода? Главное, какой она стала.
      А может... может, всё гораздо проще, и он просто не нравится Илье? — внезапно пришло в голову. Танар заржал недовольно, вскинул голову, и Ян понял, что до боли в пальцах сжимает поводья, натянув их просто неприлично.
      — Прости, мой хороший, прости, — тут же принялся извиняться он, отгоняя злую мысль.
      Если бы всё обстояло так, он бы увидел. Или папа. Да, папа бы точно увидел! И не говорил бы тогда так спокойно, а объяснил, что не стоит лезть куда не зовут. Не-е-ет, что-то Илья к нему да чувствует. А вот что — еще предстоит выяснить. Ну ничего, он справится. Или он не анн-Теалья?
      
      Старосты на месте не оказалось, и кто-то из поселковых направил нехина в цех, мол, что-то там случилось. Пожав плечами, Ян поехал туда, решив заодно спросить, нет ли каких проблем, может быть, нужно помочь с оборудованием, или ремонтом, или еще чем. Сами ведь будут молчать, как рыба-льех! А письмо нехо отправят, только если совсем припрет, что деваться некуда. И когда отвыкнут от мысли, что справляться нужно своими силами? Ян знал: папа порой весь язык отбалтывал и долго успокаивающими сорванное горло отварами отпаивался после попытки доказать таким упрямцам, что нехо наконец-то есть до них дело, что не одни, все вместе теперь, на помощь и поддержку рассчитывать могут. А ему ответ только хмуро кивали — и не верили, хоть ты что.
      Ох, наплачется он сам, когда нехо станет. Если не вложит до того в головы молодежи новые мысли, вымывая старые, прадедом вбитые. Именно потому и мотался по долинам и горам, едва только отец начал разрешать самостоятельные вылазки. То есть как только получил и объездил Танара. Уже три года помогал отцу вот хотя бы так, привозя донесения и рассказывая, что и как в отдаленных поселках и горных ата-ана. Его поэтому и узнавали издалека. Особенно по Танару, стать водного коня попробуй не узнай. И сейчас узнали — кто-то явно сообщил в цех, что нехин, который в Тишеле уже чуть не поселился, снова тут.
      Ян терпеть не мог, когда ему лгали. Он это чуял, не знал, правда, как и почему, но различал ложь так же просто, как эти вот рыбаки различают свежесть рыбы по запаху и виду. Староста, отнекивавшийся, мол, всё в порядке, беззастенчиво лгал. Пришлось делать то, что Леньян не любил, наверное, еще больше, чем ложь: напомнить, кто он.
      — И что мне доложить отцу? — пытаясь говорить сурово, поинтересовался он. — Что все поставки будут как обычно, без задержек? А, этин Тамаян?
      Староста отвел глаза и принялся что-то бурчать себе под нос.
      — А теперь вслух, пожалуйста, и попонятнее: с чем проблемы? Как нехо может помочь?
      Услышав, что же всё-таки случилось, Ян закусил губу. Вот!.. Вот скрытни недоделанные! А если бы он поверил и действительно отцу сказал, что всё хорошо? А как бы потом с покупателями разбирались?! Ох и взъярился бы обычно мирный нехо...
      Потому что сломавшаяся линия — да на ходу сломавшаяся, так, что партия рыбы только в отвал — это не шутки. Это мастера надо вызывать, детали заказывать, если своими силами починить не получится, а еще не стоит забывать, что сейчас самый сезон ловли, и каждый час простоя — это огромные убытки!
      — Этин Тамаян, вы бы еще что похуже скрыть попытались! — откровенно вызверился Ян, забыв, что сам — сопляк, еще даже Стихию не принявший, а перед ним вроде как взрослый этин стоит. — Из денег за продажу рыбы на поселковые нужды же потом и выделено будет — вы бы хоть о людях подумали! Мастера что говорят? Справятся? Или мне отцу прямо сейчас телеграмму слать?!
      И — вот удивительно! — никто из взрослых с сопляком спорить не стал. Старший мастер признался, что сам не справится, только линию запустит в треть скорости, но это не выход совсем. Нужно новое оборудование. Чем они зимой думали, когда не сезон был, о том Ян всё-таки спрашивать не стал, хотя еле-еле удержался, прикусив язык. В Ривеньяру полетела срочная телеграмма, благо телеграф был в каждом поселке. А самого нехина староста пригласил к себе на обед. И Ян согласился, потому что это был хороший шанс потихонечку расспросить мужчину о том, что вообще творится в Тишеле. Ну и просто поесть хотелось, да. А то когда завтрак-то был.
      Но расспросы не задались. Обед был выше всяких похвал, та самая рыба-поясок просто таяла во рту, супруга старосты только умилялась здоровому молодому аппетиту. А вот сам староста, как немного отошел от стыда — всё-таки пристыдился, надо же! — говорил такие пространные речи, что у Яна виски заныли. Вроде всё хорошо, вроде ничего ж особенного нет, рыбаки в порядке, все живы-здоровы, а линию починят...
      — Пусть мастер осмотрит всё, если найдет не срочные неисправности — зимой заменим, — велел Ян. — Деньги на это отец найдет.
      Он чувствовал: неспроста староста сети мечет, что-то такое он хочет сказать, что ну вот никак не высказать в лоб. И это злило, хотелось, чтоб рожал уже поскорее, а не рассыпался мелкой икрой. Но этин Тамаян так и не решился высказать то, к чему так долго готовился. А как его подтолкнуть еще — Ян пока что не знал.
      Вроде бы надо было уезжать, но что-то держало. Незаконченный разговор с Ильей, эти недоговорки старосты, взгляды встречных людей, когда повернул к знакомому дому. Ян уже сам не знал, что хотел. То ли поговорить с Ильей, то ли просто в лоб её отцу сказать, без всяких сватов. Уже наплевать было, в груди что-то такое ворочалось... нехорошее. Но доехать до окраины поселка не успел, окликнули знакомые мальчишки, замахали руками. Они стояли тесной кучкой, эти двое и несколько парней постарше, смеривших Яна странными взглядами, когда спешился рядом.
      — Смурной ты, нехин, случилось что-то? — поздоровавшись, заговорил самый старший. Ян знал, что он живет совсем рядом с Ильей, чуть ли не забор в забор. Правда, соседские дома выглядели поухоженнее и побогаче, да и по этому вот парню, Яроку, щегольски одетому, было видно, что дела у них идут куда лучше, чем у этина Кора, отца Ильи.
      — А то не слышали, староста ваш что начудил, — ответил Ян. Откровенничать почему-то совершенно не хотелось, хотя был уже со всеми знаком, даже имена вспомнил легко. — Еще бы немного, и отец... А, ладно. А вы что?
      — А мы тебя караулим, — хохотнул Ярок. Он, кажется, был года на три старше, уже и усы отпустил — смешные такие, кудрявенькие и торчащие в разные стороны.
      — И зачем? — приподнял брови Ян.
      Ну, не бить же его собрались? Хотя глядя на этих парней, он уже не был в этом уверен.
      — По делу, нехин, по делу, — покачал головой Ярок. — Отойдем-ка... Не для всех ушей разговор.
      Это уже было интересно. Ян чуть заметно хлопнул Танара но шее, мол, не зевай, братец, и отошел за старшим к пышно цветущей живой изгороди из «невестина венка», чтоб не стоять на дороге.
      — Ну? Говори, раз уж собрался. Времени у меня немного, я еще хотел к этину Кору заехать.
      — Не езди, — подергал себя за ус Ярок. — Нечего тебе, нехину, там делать. Я серьезно, Леньян! Мы-то думали, ты так, не всерьез за этой...
      — Что-о-о? — тихо, почти ровно протянул Ян, когда понял — почти сразу! — о ком тот говорит. И в его тоне, в его голосе, видят Стихии, не было угрозы, но Ярок побледнел и отшатнулся, точнее, попытался. Сзади него обнаружился Танар, фыркнул в затылок, и уж вот в этом звуке угрозы было — хоть отбавляй.
      — Эй! — Ярок пытался держать лицо, хотя и не очень-то получалось. — Леньян, ты коня бы... Мы ж не со зла, думали, ты и так всё знаешь!
      — Я слушаю. И Танар послушает, — Ян скрестил руки на груди и привалился плечом к плотному переплетению веток. Хотел узнать? Вот и узнает, всё и без прикрас, подростки язык за зубами не удержат.
      Ярок исключением не стал, вывалил сразу:
      — Байстрючка она, в смысле, байстрючкина дочка! А байстрючка — мать её. Нагуляла бабка не пойми где, еще и перед родней тогда выделывалась: не знаю, не помню, ни с кем даже за ручку не держалась! Как будто дети от ручек появляются, ага. Нет бы пальцем в парня ткнуть — гордая слишком.
      Потом Леньян радовался, что на тот момент не принял еще Стихию. Потому что убил бы, как есть — убил. Видно, было что-то такое в его глазах, что Ярок неосознанно присел и прикрыл голову руками. И это разом отрезвило. А скорей уж отравило пониманием: да тут же старшие не задумываясь бьют младших. Все, не только у Ильи в семье! Тут, для этих людей, это — норма.
      — Встать! — хрипло приказал он, именно приказал — и Ярок послушался. — Чтоб я больше об Илье такого не слышал. Ни от кого. Ясно?
      — Аг-га, — аж заикнулся Ярок. — Как скажете...
      И от этого — будто к кому другому, не Яну, который с ними по кустам за первыми незрелыми яблоками лазил — обращения передернуло. Да он жизнь положит, но изменит здесь всё! Чтобы как в Эфаре стало, а не... это!
      И обдало холодом: а ведь Илья тоже так думает. Что не ровня ему... Наверное, решила, что издевается? Стихии, какой же он дурак, что сразу этой гнилинки не углядел! Но теперь стало просто крайне необходимо поговорить с ней. Объяснить, что ему плевать на все эти разговоры и намеки, на всё, кроме неё. Что он... просто любит её, такой, какая есть.
      Ян шагнул к Танару, взлетел в седло. Умному коню не понадобилось даже подсказки поводьев или колен, чтобы развернуться в нужную сторону и птицей полететь вперед, к дому Ильи.
      Но её там не оказалось. Мать, не поднимая головы, махнула рукой куда-то: была только что да ушла. И даже зачем нехину её дочь, не спросила, будто заранее смирилась, что Ян может... Мысль пришлось оборвать и старательно вытолкать из головы, потому что иначе бы наорал на эту ни в чем, кроме своего рождения, не повинную женщину. Да и в том ее вины точно не было.
      — Куда она пошла, этна Айна? — давя в себе раздражение и ярость, вежливо спросил он.
      — Да к озеру, как всегда. Догуляется однажды...
      «Как моя мать...» — донеслось Яну уже в спину, когда резко потянул за поводья, разворачивая Танара. Жеребец взвился свечой, но даже и не подумал артачиться, с места ринувшись вперед, через весь поселок — к озеру.
      Ян ничуть не возражал, когда Танар выскочил на берег и помчался по воде. Водные кони как-то умели это делать так, что ни плеска, ни брызг не разлеталось. Танар, конечно, был полукровкой, но эту особенность перенял у своего родителя — Танийо — полностью. И хорошо, что по воде, если Илья... если эта глупая девчонка вдруг... то не придется продираться через непролазный шандальник.
      Любимую бухту Ильи от озера со стороны поселка отделяла невысокая каменная гряда. С неё было удобно рыбачить с удочкой, а в жаркие дни — загорать на сглаженных плоских верхушках. Танар вылетел к этой гряде и остановился как вкопанный, а Ян не успел спросить его, что случилось, когда понял сам. Над водой голоса разносились далеко.
      Голос Ильи он узнал сразу, немудрено было не узнать — тихий, сбивчивый, слышно, как шмыгает носом и глотает слезы. А вот второй... Второй тек ручейком, вился-плескался, ласково так, вкрадчиво. И его Ян не слышал никогда в жизни. И это был мужской голос.
      Злые, как умэтото, мысли пронеслись роем в голове, чуть не зажалив насмерть. Пока не прислушался, сжав кулаки так, что поранил ладони. Не зря помедлил.
      — Он хороший, Янья. Красивый, умный, веселый. А я...
      — А ты — моя внучка, Илья.
      — Ну вот почему ты бабушке не признался! Если бы, как Теалья!..
      — Вот потому и не признался, что не Теалья, — голос звучал смущенно и виновато. — Приди я к её родителям — да они б меня там же и убили. Удэши! Первую красавицу Тишела — в жены!
      — Ты ей всю жизнь перебаламутил, трус несчастный! — голос Ильи сорвался на крик, а потом снова на откровенный плач. — И мне-е-е!
      Коротенький разговор, аккуратно щелкнув, поставил на место все недостающие детали, Ян только моргал ошеломленно. Действительно: на кого пальцем показывать, на гладь озера, что ли? Вот оно виновато в том, что живот округлился. Оно, а не какой-то идиот, который, видно, головой совсем не думал!
      Через каменную гряду Танар перескочил едва ли не одним махом. Ян с него буквально скатился, сгребая в объятья ревущую Илью, прижимая к груди, гладя по волосам, по растрепанной, насобиравшей веточек-листьев косе.
      — Папа рассказывал, как в маму влюбился, а потом узнал, что Хранитель.
      Целовать её в соленую от слез щеку и шептать на ухо было так легко и просто. Потому что понял уже: всё получится.
      — И он от неё отказаться пытался. Знаешь, что мама сказала? Перед всеми, на площади, взяла его за руку и сказала: «Я выбираю Эону-Хранителя и ничей больше браслет не надену». Я выбираю тебя, Ильама.
      — Н-но...
      — Тш-ш, — Ян обнимал её, укачивал, как маленькую сестренку. — Просто ответь. А об этом всём забудь. Об... этих.
      — Да! — крик улетел куда-то над озерной гладью. — Да-да-да!
      А следом хлынули слезы, в три ручья, промочив рубаху Яна насквозь.
      Озерный удэши, о котором все просто забыли, тихо-тихо развернулся... и уткнулся в конский бок. Танар смотрел злобно-ехидно и не собирался выпускать в озеро. И, даже если Янья стал бы водой, кажется, всё равно бы преследовал. Так что удэши поневоле пришлось замереть на месте.
      — Сбежать надумал, гаденыш? — прозвучало за спиной. — Как от Ильиной бабушки бегал? Ну уж нет. Не выйдет.
      Ян был зол. Нет, не так. Злился он на жителей Тишела. На тех, кто владел Ривеньярой раньше — за то, что довели людей до такого. Нехо, его майорат и живущие на землях майората люди — это же единое, неразрывно связанное целое. А тот род ой как подгнил, и гнили этой на всех хватило.
      Но то была именно злость, вполне простая и понятная. А сейчас Ян был в бешенстве. И нервно кривящего губы удэши был готов прибить на месте: за то, что из-за его трусости две жизни сломались, а одну едва-едва спасти успел, до сих пор носом хлюпает. И жаль было, что бабка Ильина уже давно за водой ушла, совсем молодой еще. Да только ей и жить не хотелось, верно.
      — Выходи из воды. Ну? Или мне Отца Ветров звать, чтоб разобрался, что ты натворил и как тебя за это наказать?
      — А с чего он вообще на твой зов явиться должен? — насупился удэши.
      — А с того, — почти ласково откликнулся Ян, — что отец мой — Родничка побратим.
      На вытянувшееся лицо вредителя смотреть было — одно удовольствие. И на то, как шустро тот на берег выскочил, аж волной плеснуло.
      Илью Ян усадил в седло, сам пошел пешком, подталкивая то и дело замирающего на ходу удэши. Вот в кого Илья и её мама красавицами такими уродились. Этот гаденыш был красив, как и все водные духи. Ян видел уже шестерых, мог сравнить, а с Амлель и вовсе был знаком даже лучше, чем с Ниилиль. Родничок — она всё больше в Эфаре, на Оке обитает, с Янтором. А Амлель рядышком, папина ученица же. Так вот, волосы, изящный четкий абрис скул, разрез глаз — всё это этна Айна и Ильама взяли от удэши. И можно было быть уверенным на все сто процентов, что в шестнадцать Илье с радостью отзовется Вода, и наверняка совсем не слабо. А вот отчего её мать — простая женщина, не нэх, еще следовало разобраться.
      Хотя Ян подозревал, отчего: выплеснулась однажды гневом до донышка, еще до принятия Стихии. Отец рассказывал, что у сильных водников так бывает, чревато тем, что будущий нэх перегорает. А тут как не перегори, если даже его — Ян с огромным удовольствием повторил это слово про себя еще раз — его Илье так плохо приходилось. Но она сильная, справилась. Наверное, во многом из-за того, что от людей подальше держаться старалась. Или общение с дедом сказывалось, хоть что-то хорошее сделал, погань водяная. Не дал её источнику пересохнуть, даже если и случались у Ильи выплески. И...
      — Весной, на озере... — протянул, когда озарило.
      Удэши кивнул, не оборачиваясь.
      — Твой Танар, конечно, сильный и многое взял от водного коня, но он бы вас из ледяной шуги сам не вынес.
      — Но почему не показался?! Ведь мог бы, при всех! Внучкой бы объявил!.. — Ян аж задохнулся.
      Янья промолчал.
      — Какой же ты... трус. А еще удэши.
      — Уж какой есть.
      — Тьфу, — только и сплюнул Ян, от всей души понадеявшись, что этого Илья не унаследовала ни капельки.
      Наверное, нет: вон как уже сидит, и выпрямилась, и за гриву Танара так сильно не цепляется, и косится то и дело так, что вся злость отходит куда-то на второй план. Нет, за удэши Ян следил, только куда приятней было поглядывать на заплаканное, но странно задумчивое личико его будущей нейхи.
      
***


      В кабинете нехо Ривеньяры было тепло и уютно. В камине потрескивали поленья, за окнами насвистывал что-то зимний ветер, изредка осторожно стучась в стекла, а в подвешенном над огнем чайнике закипала вода. У каждого есть свои маленькие слабости, и нехо Аэньяр, перевалив за полвека, приобрел такую: пить исключительно горячий, обжигающий даже травник, заваривая собранные где лично, где учениками травы. Травы уже были засыпаны во вместительные, толстобокие чашки, и Леньян предвкушал момент, когда над ними закурится ароматный парок. Всё-таки в составлении сборов его отцу равных не было.
      Если кто и маялся в этот час, так это Янья, переминавшийся с ноги на ногу в углу, всем видом показывая стремление утечь как можно дальше и как можно быстрее, пусть даже нехо был настроен исключительно благодушно.
      И вроде бы в самом деле все в кабинете сейчас в добром расположении духа, но Янье очень уж хорошо помнился совсем другой день, и тот же нехо, разве что на двадцать лет моложе, чем сейчас, при всей своей горской тонкокостности и хрупкой красоте выглядевший едва ли не страшнее горного обвала. Нет, он не грохотал, наоборот, голос звучал тихо, спокойно, когда методично допрашивал жмущегося к стенке удэши. А ведь тут и сквозь камень просочиться не вышло бы — сама Мать Гор камни укрепила. А у окна стоял, перебирая пальцами по рукояти ножа, Янтор, смотрел мимо и леденил дыханием со снежных шапок так, что перехватывало горло. Янья тогда всё рассказал: и как влюбился в юную рыбачку, и как не решался к ней выйти, только тихо-тихо звал. И как одурманил её, плеснув заговоренной водой в лицо, когда пришла искупаться в жаркий летний день в потаенную бухточку. Она в самом деле ничего не помнила, думала, что на солнце перегрелась и в обморок свалилась. А кровь и его семя смыла вода.
      О ребенке он узнал много позже, когда она пришла плакать в ту же бухту, искренне не понимая, как так случилось. И — не вышел. Вообще уплыл с перепугу, под корягу забился и там сидел, пока однажды, стелясь по дну, не наткнулся на свежую утопленницу. Рыбы не успели еще попортить лицо, и он узнал её. Вынес на дальний берег и выл, глядя в мертвые, широко распахнутые глаза, выл, захлебываясь своей виной, своей болью, осознанием своей трусости. Озеро штормило при полном отсутствии ветра, закручивалось бурунами, расшибало лодки друг о друга. Только это уже ничем не могло помочь ни ей, ни ему. Он уплыл из озера на следующий же день, скитался по горным речкам и озерцам, побывал в Аматане, но всё равно тянуло вернуться. Посмотреть на свою кровь, узнать, как живет.
      Оказалось, прошло слишком много времени. Оказалось, людская жизнь так быстротечна... Оказалось, люди даже дар растворенной в крови магии Стихий могут потерять.
      Его дочь не стала нэх. Она превратилась в забитую мужем, усталую, ни на что уже не реагирующую женщину, скорбно несущую по жизни тяжкий груз своего рождения. Но у неё была дочь. Совсем маленькая, смешной карапуз, пищавший в люльке. И Янья хотя бы ей попытался помочь. Как умел. Насколько хватило смелости.
      Как будто у него её хоть когда-то много было.
      Но и ей не признавался, что родной по крови, пока не приехал нехин, пока Илья не прибежала к нему в слезах за советом: что делать? Потому что влюбилась, в тот самый момент, когда нехин выловил её из-под льдины, раскрошившейся прямо под ногами. Янья думал, что это, наверное, был самый смелый его поступок — поддержать выбивающегося из сил жеребчика, вынести на берег всех троих. Хотя страшно тогда было — жуть. Но потерять еще и внучку он всё-таки не смог.
      Тогда только это и смягчило гнев нехо.
      — Может и будет толк, — он говорил отрывисто, Эона, общаясь не к нему — к Янтору. — Не скоро. Я не доживу даже. Тебе в него разум вбивать.
      — Я присмотрю, не беспокойся. Все присмотрим — и Лиль, и Амлель тоже. Вот сейчас и начнем, пожалуй. Будет ему работа как раз по силам — и надолго.
      
      В общем-то Янтор не покривил душой: работа, которую на Янью навесили тяжелым жерновом, в самом деле была ему по силам и разумению. И заняла аж больше полутора десятков лет, пока Амлель не сочла, что выполнил всё. Чистить все Ривеньярские озера — чтоб на дне ни мусоринки, ни косточки не осталось. Всех утопленников, сколько их за годы людской жизни у озер случилось, поднял, все разбитые лодки, сети, вещи.
      И сейчас продолжал присматривать, уже больше по инерции. Привык, как-никак. С людьми наобщался. Бояться не перестал, но тупая усталость перевесила этот страх. Разве что Эоны по-прежнему боялся до дрожи, да и сына его, своего зятя — тоже, находиться с ними в одной комнате было той еще пыткой. Но нужно было, правнучка, Лелитанна, старшая самая, зачем-то позвала. Янья знал, что она уезжала учиться в Фарат — туда, за горы, где он никогда ни был. И сейчас искренне недоумевал: зачем перед возвращением прислала телеграмму, чтобы собрались все старшие мужчины рода?
      Дверь кабинета хлопнула, громко и решительно. Задумавшийся Янья вздрогнул, поднял голову, глядя на правнучку. Ух, какое у неё лицо было! Вот уж в ком страха — ни капли, ни малейшего брызга. Решила — делает, за свои поступки отвечает.
      — Вот! — сказала она, за руку подтаскивая и выталкивая вперед смущенного донельзя чернявого парня. — Принимайте, пап, деда!
      Собравшиеся в тишине рассматривали упрямо выпятившего подбородок паренька. Через полминуты рассмеялся Аэньяр, поманил к себе взъерошенную, готовую сражаться за свое счастье внучку.
      — Я и знал, что побратимство мое аукнется, правда, думал — кто-то из дядьев твоих или теток сподобится, а вышло, что ты. Лелюшка моя.
      И как-то разом отпустило, стало легче дышать.
      — Уживетесь, огонек? — усмехнулся Леньян, сходу распознав Стихию избранника дочери.
      — Уживемся! — сказали хором, только у паренька голос с перепугу сорвался хриплым карканьем.
      — Вороненок, — умилился Аэньяр, и его по голове потрепав.
      А Янья смотрел на свою правнучку и думал: не зря в какой-то момент над страхом верх взять попытался. Просто... Просто он тоже выбрал, оказывается. По-дурацки, но так же — раз и навсегда. И это его свойство замечательно сошлось с кровью анн-Теалья.


==== Дневник ====

(автор Дэлора)

     Дневник был старый. Не до такой степени, чтобы рассыпаться отдельными листами от ветхости, но всё равно, к потертому переплету наверняка прикасалось множество рук. Вот только Орте хотелось помнить лишь об одних, тех, которые касались этих страниц первее всего. Бережно взяв увесистый томик, она отошла к столу, положила его на специальную подставку и села, почти боясь поверить.
      Хотелось затаить дыхание, как в детстве, перед папиной сказкой. Гладя корешок кончиками пальцев, Орта рассматривала дневник. Кожаная обложка без всяких надписей — да и к чему тут надписи? Просто на корешке выжжены цифры, четко ощущаясь под пальцами. Орта обвела их. Единица и восьмерка. Восемнадцать. Восемнадцатый по счету дневник Аэно-Аэньи, выбранный ею наугад из целого шкафа подобных томиков. Стихии, как же она мечтала об этом моменте! Чтобы отец разрешил съездить к родичам одной, без братьев, чтобы не приходилось заниматься делами, а можно было выкроить немного времени на себя, оказаться в библиотеке Эфар-танна и коснуться, наконец, открыть, вчитаться! Узнать своего предка ближе, насколько это было возможно. Перепечатанные, дневники такого острого впечатления не вызывали — ну книги и книги, ровный типографский текст. А тут...
      Наверное, это был лично её маленький праздник. Который Орта старательно откладывала год за годом, дожидаясь, пока не сможет впитать этот момент во всей полноте, сделать его действительно особенным, таким, чтобы на всю жизнь запомнился. Потому сторонилась библиотеки, когда приезжала не одна, запрещала себе подходить и близко, оттягивала момент, довольствуясь затрепанными всей семьей печатными томиками. Один отец, посмеиваясь, цитировал их почти не глядя, и Орта ему жутко завидовала: он держал те самые, первые дневники в руках! Но теперь и она прикоснется к прошлому. Почти как к кольцу на руке матери — только то хранило пламя одного лишь Кэльха. Кольцо Аэньи сгорело в огне аватара, рассыпавшись пеплом вместе с ним. Створчатые браслеты отца, когда-то принадлежавшие Аэнье, уже напитались его водой, перебившей пламя. Наверное, из-за того, что отец в них часто лечил, используя свою стихию. А дневники...
      Подцепив обложку, звякнувшую не застегнутым ремешком, Орта зажмурилась — и открыла не глядя, где-то посередине, втайне мечтая, что так дневник даст ей какой-нибудь знак. Ведь есть же поверье, что с книгами нужно знакомиться именно так: открывая на случайной странице, читая случайную строчку. Чем дневники Аэньи хуже?
      Первым в глаза бросился ровный аккуратный почерк. Мелкие строки казались рассыпанными по пожелтевшей бумаге бусинами, отливающей черным стеклянной крошкой. Резкие росчерки под некоторыми знаками лишь усиливали это впечатление, будто кусочки нити, прошившей страницу насквозь, собирая в единый узор. А потом Орта вчиталась в слова.
      «Не знаю, правда осталась в людской памяти или нет, но сказки об удэши встречаются везде, куда бы мы с Кэльхом ни наведались. Неважно: Эфар или Ташертис, самые отдаленные деревушки запада — да-да, даже у тамошних умэтото есть подобные сказки — или селения на побережье возле Неаньяла. Везде старики хранят древние легенды, и всех их роднит одно: присутствие старших детей Стихий, зачастую даже имена почти не разнятся. Мне думается, они все-таки когда-то жили на Элэйши, и я почти верю, что в крови нэх растворена их сила. Но для меня так и остается загадкой: куда они ушли, эти могучие существа, поднявшие Граничный хребет заместо равнины Танцевального поля? Неужели...»
      Строка обрывалась, продолжаясь на следующей странице, а Орта моргала, глядя на небольшую зарисовку, приткнувшуюся на свободном уголке бумаги. Там крохотный человечек с самым сосредоточенным видом нес на плече гору, надув щеки от натуги и высматривая, куда бы поставить свой тяжкий груз.
      Рисунок Кэльха Хранителя.
      Протянув руку, Орта отдернула её, будто чернила не засохли давным-давно, а были свежими, и она могла их смазать. Прикасаться к творению пера предка было даже немного страшно. И одновременно... Украдкой обернувшись и убедившись, что вокруг никого нет, Орта наклонилась, почти уткнувшись в дневник носом.
      Запах пыли и бумаги, чуть заметный аромат старой кожи, отголоски других запахов... Всё это было не важно. Её огонь недаром сложился в гончую, способную взять любой след, и Орта Чуткая наконец учуяла. Почти стертый веками, неуловимый запах пламени. Запах силы тех двух нэх, к которым тянулись сквозь века узы крови, еще не истончившиеся до толщины нитей — но это и не было важно. Они держали крепче аэньи, и Орта вдыхала и вдыхала запахи, кажущиеся такими родными, смешивающиеся в один легко и естественно.
      Может быть, она всё себе придумала и её зря прозвали так. Может быть, и не было этих отголосков силы, но... В одном она не ошиблась: этот момент стоил долгого ожидания.
      — Больше восьмидесяти лет, — тихо произнесла Орта, выпрямившись. Подышала, утерла выступившие в уголках глаз слезы, обернулась, глядя на стеллаж. Там нестройными рядами ждали дневники, все такие разные — и похожие одновременно.
      — Больше восьмидесяти лет у меня будет свой маленький праздник, — закончила Орта. — А потом... Я что-нибудь придумаю, правда, Аэнья?
      И погладила страницы дневника, будто тот мог ей ответить.


==== Слезы пустыни ====

(автор Дэлора)

     Солнце пустыни неумолимо. Когда оно высоко поднимается над горизонтом, всё живое стремится убраться в тень или закопаться в песок. Даже дракко, привычные к палящему зною, отказываются в такие моменты трогаться с места, предпочитая переждать до вечерней прохлады. Всё живое, кроме тех, кому солнце не повредит никогда.
      Они сидели на одинокой, выкрошенной ветрами и песком скале. Раскаленный камень, раскаленный воздух, раскаленное небо. Полный солнечного жара мир, где двое огневиков чувствовали себя прекрасно. Солнце не опаляло их, лишь наполняло силами для ночного перехода, жаром, который после они будут отдавать выстывшей земле.
      Нэх и удэши. Двое, кого связала эта бескрайняя пустыня, свила их жизни вместе, будто волокна прочной веревки — дергай не дергай, уже не разорвешь. Пожалуй, даже слишком крепко. Слишком близко.
      Амхис смотрел на четкий, резкий профиль... друга? Наверное, еще несколько лет назад он мог бы сказать так хотя бы с какой-то уверенностью. Но с того момента, как серьезный молодой огневик впервые вызвал своего крылатого дракко, утекло много горстей песка.
      Еще больше их утекло с первой встречи, когда спящий в песках удэши проснулся от странной тревоги. Когда поднялся проверить — и нашел среди барханов обессилевшего, едва живого мальчишку. Он так и не сказал, этот мальчишка, как очутился там, по чьей вине. И в его молчании Амхису чудилась какая-то темная история. Многих сил стоило не начать выяснять, не найти виновных, если они были по какому-то недоразумению еще живы. О, Амхис был бы этим очень расстроен. Прозванный «солнечным жаром», удэши был безжалостен к врагам, и этих ждала бы одна участь: выбеленных солнцем костей.
      Но мальчишка, назвавшийся Айсамиром, не хотел этого. И огненный удэши смирил буйный нрав, смирил себя, вспомнил, как это — жить, иметь тело. Всё ради разбудившего его мальчишки... Ради того, чтобы смотреть, как он растет, как принимает Стихию, учится и получает прозвание, как уже не прибредший незнамо откуда приблудыш — уважаемый нэх, Айсамир Огненный хлыст, едет равным среди равных в караване, на спине своего собственного дракко.
      А рядом с ним всегда покачивается на втором дракко неразлучный спутник — Амхис.
      Много горстей песка утекло, просыпалось сквозь пальцы, прежде чем они очутились тут, на этой скале. И много будет впереди... Вот только оставаться рядом и молчать уже нестерпимо. Нестерпимо сидеть и любоваться этим профилем, видеть, как привычно движутся ловкие пальцы, оглаживая короткую бородку — верный знак, что Айсамир в задумчивости, но не тяжелой, мрачной, а легкой и почти веселой.
      — Айсамир, — тихо позвал Амхис.
      — Да? — тот обернулся, поднял бровь. Откинутые углы дахата красиво обрамляли его лицо, и Амхису потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями.
      Он не знал, как сказать то, что жгло изнутри, что подталкивало, буквально вынуждало сделать то, что он собирался. Понимал: в последнее время стал дерганым, нервным и рассеянным, со стороны это, наверное, выглядит странно... Вот и сейчас в темных-темных, почти черных, будто прогоревшие уголья, глазах Айсамира было скорее беспокойство.
      — Я... Ты же знаешь, я удэши, — слова давались как никогда тяжело, глупые слова, неправильные слова.
      Куда проще было бы вспыхнуть живым костром — и согреть солнечными лучами, коснуться теплом смуглой кожи, говоря так, как это было принято у детей Стихий. Но Айсамир не был удэши, и Амхис старался, искал, пытался понять, как выразить невыразимое. И сдался, поняв, что не может.
      — Просто... Разрешишь показать?
      Айсамир кивнул, уже сосредоточенный, напряженный. Эта складка между густых бровей... Амхис зажмурился, огромным усилием заставив себя не протянуть руку и не попытаться её разгладить. Вместо этого он потянул солнечный жар, закручивая его вокруг себя, свивая плотным коконом, защитой, позволяющей и ему не бояться за свое так уязвимое в этот момент тело, и окружающему не причинить вреда. А что Айсамир ладонью прикрылся — так это потому что всё-таки ярко, очень ярко, будто кусочек солнца на скалу упал.
      А когда жар схлынул, растекся по камням, на них остался... осталась Амхис.
      Неуверенно поправив ставшую великоватой одежду, она подняла голову, пытаясь понять, что за странное выражение на лице у Айсамира. Вроде бы и не злость... Досада? Недоумение? А у неё опять не было слов. Совсем, никаких. Она лишь смотрела и надеялась, что по глазам можно прочесть, как бешено колотится в груди сердце, как страшно и одновременно жарко-стыдно, как хочется, чтобы Айсамир наконец сделал хоть что-нибудь. Лучше всего — коснулся, даря столь желанный ответ.
      Но Айсамир сидел не шевелясь, а в глазах его виднелись отсветы ярящегося огня.
      — Я с удовольствием еще не раз спляшу с тобой танец стали, брат, — наконец сказал он, и каждое слово казалось порывом ветра, несущим песок, больно жалящий незащищенную живую кожу. — Но не приму еды из твоих рук.
      Амхис опустила голову, закрыла глаза, не видя, как он резко встает. Только тихо прошуршали по камню шаги. Наверное, пошел проверить дракко... Дал время ей... ему пережить случившееся, как подобает мужчине — в одиночестве, без лишних глаз, сумев взять себя в руки и не показать никому минуты слабости. И... Амхис знал, что так и сделает. Что соберется и снова станет собой, снова пойдет рядом, как шел до этого.
      А пока по лицу текли слезы. Падали на камень и испарялись, не успев даже блеснуть на прощание.
      Пустыня не любила слез.


==== Крылья ====

(автор Дэлора)

     На самом деле свежие кости — желтоватые. Белыми они становятся, только если с ними что-то сделать. Например, долго-долго держать на солнце, до тех пор, пока не уйдет всякий намек на то, что они когда-то принадлежали живому существу.
      Тогда кости станут мертвыми. Белоснежными. Гладкими. Или наоборот, чуть шероховатыми? Не важно. Важно, что тогда ветру и песку уже не во что будет вгрызаться. Тогда из них можно будет сложить башенку, чтобы она указывала дорогу живым.
      Огромная груда костей дракко, собранная по всей пустыне, медленно преображалась во что-то осмысленное. Амхис подолгу ощупывал каждую, примеряясь к её форме, сути, сначала выстраивая конструкцию в голове, раскладывая кости в нужном порядке. И только рассортировав их до конца, он принялся за работу.
      Жаркие дни сменялись ледяными ночами, выпадала на песок скудная роса, чтобы вскоре высохнуть под палящими лучами. А он всё так же работал, не следя за временем, забывая есть и пить. Медленно росла башня, дуги огромных ребер дракко ложились одна на другую, сплетаясь нерушимой решеткой, сцепляя длинные берцовые кости. Ни одна песчаная буря не сумеет разрушить, разметать их, снова раскидать по песку.
      Это была не первая башня-веха, которую он строил для жителей пустыни. Костяные указатели вырастали среди песков, указывая верный путь, впитывали солнечные лучи днями, ночами отливая в свете звезд белизной чистой кости.
      Амхис складывал башню и думал, что уже давным-давно мертв, так же, как эти кости. Что сам не знает, почему еще держится за это бесполезное, так ни разу и не пригодившееся тело. Что с каждым днем всё сильнее манит мысль уйти наконец, раствориться в зыбком мареве миражей, стать тем, чем он всегда и был: солнечным жаром, зноем над раскаленной пустыней.
      Наверное, держала память. Яркие губы, складывающиеся в насмешливую улыбку; обрамлявшая их аккуратная бородка; взгляд, резкий, словно удар хлыста. Но она постепенно выгорала, эта память. Он пытался, но не мог вспомнить, как именно двигались руки, какие они были. Наверное, тонкие и жилистые, подвижные, как у любого огневика? Огонь он помнил, но... Как эти руки ложились на рукоять меча? Он опускал веки и видел отблеск стали, бьющий по глазам, почему-то ненавистный, до боли, до дрожи — и не мог вспомнить почему.
      Мерно шелестел песок, занося каким-то чудом еще держащиеся оазисы-воспоминания. Мерно постукивали кости, ложась друг на друга.
      В какой момент пришел ветер, Амхис не понял. Просто налетел порывом, чуть не сорвал с головы дахат, взметнул песок, радостно засвистел, проносясь сквозь щели в верхнем, еще не до конца уложенном ряде костей. С какой-то злостью Амхис сдвинул их, и свист затих.
      — Прекрати.
      — Почему? — искренне удивился ветер, соткавшись рядом.
      — Раздражаешь, Эллаэ.
      Удэши Воздуха пожал плечами и принялся с любопытством осматривать почти достроенную башенку.
      — А хорошо выходит!
      — Знаю, — огрызнулся Амхис.
      Принесли же Стихии... Беспечный воздушник, уж на что почти не имел своей индивидуальности, вбирая все ветра разом, от каждого понемногу, носясь где вздумается, всё равно был более целым, чем он сейчас. Еще одна кость легла на место. Может... Может, эти конструкции — попытка удержать себя от полного распада? Амхис сам не знал, хотел бы это обдумать, но не мог. Ветер мешал. Сбивал четко выверенные движения.
      Когда запястье неожиданно сжали, не давая потянуться за очередной костью, он поначалу послушно замер, шокированный подобным вторжением. А потом полыхнул, попытался сбросить чужую руку — и внезапно понял, что не может. Не хватает сил.
      — Что с тобой? — Эллаэ заглядывал в лицо, и в серых глазах стыла тревога.
      Тревога, всколыхнувшая что-то в памяти, заставившая всё-таки вывернуться, вырваться, сжав зубы от боли.
      — Не твое дело, беспечный!
      — Может и не мое, — не стал спорить тот. — Но ты один из немногих не спящих. И, кажется, скоро их станет еще меньше. Что с тобой?
      Отвернувшись, Амхис потянулся за нужной костью, только сейчас заметив, как исхудали руки, какие тонкие пальцы. Кожа да кости. Просто раньше не с чем было сравнивать, а теперь вот...
      Эллаэ не ушел. Амхис работал не останавливаясь, ни днем, ни ночью, а удэши Воздуха не уходил. Сев на песок чуть поодаль, чтобы не мешать работе, он просто сидел и смотрел, и в переменчивых глазах отражалось бледное выцветшее небо пустыни.
      Башня росла, разложенных костей оставалось всё меньше, а ходить за ними приходилось всё дальше. Амхис раз за разом забирался на уже сложенные выступы, неловко придерживая кажущуюся всё тяжелее ношу. Последнюю кость он поднял наверх с огромным трудом, установил, пригнал плотно, вгоняя в замок с предыдущими... И без сил упал вниз, будто всё, что осталось, вложил в эту веху. Последнюю, как он теперь понимал.
      Твердый песок ударил плечо, ткнулся в спину, и Амхис только сейчас понял, что сумел замерзнуть, а всё тело болит. Он и забыл, что это такое — боль... И почему-то хотелось пить. А еще он с удивлением осознал, что над пустыней раскинулась ночь, а звезды медленно кружат по небу, предвещая скорый рассвет. Шевелиться не хотелось. Он бы и лежал так, запрокинув голову и глядя в небо, но рядом зашуршал песок. Эллаэ подошел, взял под руки, усаживая и прислоняя к костяной башенке. Кости, впитавшие тепло рук, странно грели спину, будто пытались поделиться с создателем частью у него же забранного.
      — Ты уходишь, — заметил Эллаэ спокойно, просто обозначая уже и так понятное обоим.
      — Ухожу, — согласился Амхис.
      Просто чтобы что-то сказать. Последние клочки памяти таяли, будто миражи вдали, и ему было странно легко. Свободно, даже так, наверное. Только почему тогда так больно от этой свободы?
      — У тебя воды нет?
      — Сейчас, — снова зашуршал песок, Эллаэ зачем-то отошел. Потом повеяло ветром.
      Полетел собирать росу, понял Амхис. И отошел, чтобы не задуть уже и так едва-едва теплящееся пламя. Как странно: раньше в нём хватало огня, чтобы выжечь всю пустыню до состояния стекла, а теперь еле хватает, чтобы согреть собственное, ставшее таким слабым тело. Куда всё делось? Куда ушло? Сколько вех он построил? Десятки?.. Сотни?.. Сколько? Сколько лет на это ушло? Сколько лет назад умер... Кто?! Память молчала, не желая отвечать.
      Коснувшаяся губ влага привела в чувство. Эллаэ поил его с собственных ладоней, не найдя больше ничего, куда можно было собрать воду. Поил, раз за разом улетая собирать еще, пока Амхис не мотнул головой: хватит.
      Стало немного полегче, но он не обманывался: это временно. Стоит подняться солнцу, и его уже ничего здесь не удержит.
      — И всё-таки, что случилось? — Эллаэ сел рядом, осторожно прибрав свои ветра.
      — Знаешь... — Амхис замолчал. Что-то вертелось, что-то важное, что нужно было сказать. Что понял бы только собрат-удэши. Но в голове было пусто. Только мелькал смутный силуэт, то, чего быть не могло: крылатый дракко.
      — Если вдруг встретишь того, у чьей Стихии увидишь крылья — не тяни.
      Эллаэ нахмурился, явно не поняв.
      — Это важно, — Амхис внезапно нашел в себе силы выпрямиться, схватить его за плечо. — Слышишь? Важно! Запомни сам и другим скажи!
      — Тише, не горячись, солнечный жар, — Эллаэ осторожно разжал его пальцы, усадил обратно. — Я передам твои слова другим.
      — Хорошо, — глаза закрывались сами собой, но теперь перед ними была только чернота. Ничего. Спокойное ничего, в котором Амхис ждал рассвета.
      Он ушел с первыми лучами солнца. Просто растаял, вернулся в Стихию, из которой однажды вышел, став чем-то большим, чем просто солнечный жар над барханами. А теперь остались лишь напитанные его Огнем вехи да Эллаэ, печально покачавший головой.
      Поднявшись, он взмыл в небо еще прохладным ветром, тронул на прощание костяную башенку, убедился, что ей действительно ничего не грозит — и устремился вперед, размышляя, что обязательно выполнит просьбу Амхиса, пусть она и кажется дурацкой. Но что-то ведь крылось за этими словами, раз тот был так настойчив? Наверное, да. Правда, он сам вряд ли когда-нибудь это поймет.