Сборник новелл по ДчД и ДчД. Хранители

==== Не потерять ====

(автор Дэлора)

Кошелек лежал на брусчатке у самых дверей пекарни. Мино нахмурился, поднял его и замер, поняв, какая тяжесть легла на ладонь. Даже не заглядывая внутрь, он мог сказать: это не просто мешочек с какими-то вещами — трубкой там или письменным прибором. Это именно кошелек с деньгами.
      Монеты звякнули, когда он чуть перекатил кошелек на ладони, перехватывая поудобней. Много монет... И кошелек им под стать: из крепкой, приятной на ощупь мягкой кожи, с плетеными завязками, украшенными отполированными до гладкости каменными бусинами. Мино не знал, как называется этот камень, но узорчато-зеленые бусины приятно холодили пальцы. Так и представлялось: кто-то идет, опустив руку на пояс, и задумчиво перебирает завязки, играя этими бусинами.
      Он даже знал кто: тот нэх, буквально пару минут назад купивший несколько булочек у этина Урда. Вон, плащ в конце улицы виднеется.
      — Мино! Иди сюда!
      Привычно поморщившись на своё имя, Мино откликнулся:
      — Сейчас, этна Канна!
      На супругу этина Урда он не злился — не мог. Улыбчивая женщина, постоянно возящаяся со своими двумя малышами, и для «воронят» находила столько тепла и ласки, сколько многие из них никогда в жизни не видели. За это Мино мог простить ей даже собственное нелюбимое имя и обычно бежал на зов со всех ног. Но сейчас...
      Он снова перевел взгляд на кошелек. Такой заманчивый. Так и зовет: найди уголок поукромней, чтобы никто не увидел, не отобрал, развяжи кожаные шнурки, запусти пальцы в горловину. Нащупай там монеты, насладись их звоном, пониманием, сколько всего можно на них купить...
      Стиснув зубы, Мино сжал кошелек так, что пальцы заболели — края монет впились в них даже сквозь кожу. Вместо блеска металла перед глазами вставал другой блеск: янтарные отсветы в глазах молоденького Хранителя. Хранителя, глядевшего на стайку уличных мальчишек так, будто они чего-то стоили и что-то значили. Хранителя, подарившего им возможность действительно стать кем-то. И Мино-Вороненок эту возможность терять не собирался.
      — Я сейчас, этна Канна! Тут покупатель кошелек потерял! — крикнул он — и побежал за почти исчезнувшим из вида плащом.


==== Чистота ====

(авторы Дэлора и Таэ Серая Птица)

    В Цветение принято веселиться. Они, конечно, дико вымотались, особенно вчера, когда Сейлиль и сам Теиль чистили не только колодец, но и все окрестные речушки-ручьи и подземные протоки. Но Теиль не мог не улыбнуться, видя, с какой радостью Чейна и Фьялла плетут венки из всех цветов и трав, которые только успели расцвести к этому дню. Это тоже была традиция — и почему бы не поддержать её? Хоть что-то же должно было остаться неизменным, незыблемым в мире. А еще он понимал, что людям нужен праздник. Хотя бы для того, чтобы поверить: всё наладится, всё будет хорошо.
      Теиль устроился на расстеленном прямо на земле половичке, рядом с женой и детьми, где лежал целый ворох трав. Сгреб в горсть стебли и веточки, рассматривая. Горелик-трава, рось медвяная, рось хмельная, вороток, беличья лапчатка, даже мелкая и совсем невзрачная на вид помяника — голубовато-белая, с мелкими пушистыми листиками... На цветы плеснуло густым и алым, и время словно остановилось, превратилось в ядовитую густую воду, отравленную искаженной Стихией. Лепестки летели на землю, горячие, отяжелевшие от крови. Теиль поднял голову — Чейна заваливалась назад, улыбаясь странно спокойно. Глаза закрыты — будто спала. Будто не разворотило грудь ударом воздушного копья.
      — Папа, — тихо спросил Наиль, — почему небо такое страшное?
      — Возд... — крик Сейлиля захлебнулся.
      Теиль задрал голову еще выше, бессмысленно рассматривая скручивающиеся жгутом тучи. Осененные вспышками черного пламени, они нацеливались вниз. Вниз, туда, где всё еще спокойно играли с венками Фьялла и Веана. Так спокойно, словно не видели раздавленного, растерзанного Сейлиля и Йара, заливающего всё вокруг кровью из распоротого воздушным лезвием горла. На что они надеялись? На дрожащую завесу, которую держал над ними всеми Самириль? Она таяла на глазах, а Теиль не мог сдвинуться с места. Будто не воздух сгустился — жгучей водой всё залило, сдавило, и в глотку хлещет дрянь с привкусом отчаянья вместо запаха трав. А нужно вдохнуть, нужно что-то сделать!.. Защитить...
      Рванув вперед всем телом, Теиль повстречался лбом с твердой стенкой. Вышло весьма отрезвляюще, из кошмарного сна просто вышвырнуло, даже хрипануть не успел. Потерев лоб — кажется, будет шишка, — Теиль сел, проверяя, не разбудил ли Фьяллу. Но та, вымотанная тяжелым днем, спала, натянув на голову подушку, по недавней привычке — на самом краю кровати, чтобы он, опять начав дергаться во сне, не сверзился на пол.
      Аккуратно перебравшись через неё — о, за последние месяцы он наловчился не только не будить любимую, но и не задевать её, даже шатаясь со сна, выматывающего больше, чем тяжелая работа, — Теиль ступил на пол. Голые доски обожгли ноги холодом. В который раз напомнив себе постелить у кровати хоть какой-нибудь коврик, Теиль потер глаза. Под веки словно острого песка насыпали. Снова утром будет выглядеть так, словно пил не просыхая дня три. Люди уже и так косятся да принюхиваются. Пьяный маг — это ходячая опасность, здесь это известно всем и каждому. Вот только Теиль не пил. Уже год, после того Перелома, ни капельки хмельного в рот не брал.
      Нашарив в темноте подбитый мехом плащ, сунув заледеневшие ноги в короткие сапоги, Теиль тихо-тихо выбрался из дома. Небо к ночи затянуло тучами, было совсем темно — ни луны, ни звезд. Огоньки окон в окрестностях тоже не светились, значит, все-таки сумел поспать хоть немного, часа три-четыре. Хорошо, может быть, завтра хватит сил на работу. Потом — упасть и провалиться в черноту, в которой даже кошмарам места нету. А пока не заснет, как ни пытайся. Сев на крыльце, Теиль протянул руку, на ощупь нашарил в нише под ступеньками шкатулку, вытащил из неё горько пахнущий травами мешочек со сбором и трубку. Подарок кого-то из пустынников... Теиль, к своему стыду, даже имя у того старика не спросил, просто поклонился, когда ему это сунули в руки. Травяной дым успокаивал. Не слишком сильно, но хотя бы прекращали трястись руки. Пока набил трубку — чуть половину трав не просыпал. Фьялле это его занятие не нравилось, но она молчала, понимая: лучше безвредные травки, чем крепкое вино.
      Сама она нашла утешение в детях. Теиль видел, как иногда прижимает к себе недовольно дующегося Наиля — уже большой, что за нежности! — или вертлявую, будто маленький угорь, Веану. Прижимает, застывая на несколько вздохов, закрывая глаза, борясь со страхом. Убеждаясь: не потеряла.
      А он вот курил, как какой-то старик. Глотнув горечи, Теиль привалился плечом к успокаивающе надежной деревяшке. Наверное, и выглядел сейчас будто старик. В волосах седые пряди, в руках трубка. Смешно. Закрыв глаза, он снова втянул в себя горький дым. Хотелось понять, что спровоцировало очередной кошмар. Он ведь почти месяц не видел никаких снов — слишком уж выматывался, работая, настолько, что даже с сыном поиграть не было ни времени, ни сил. Домой он зачастую приходил уже тогда, когда дети спали, да и Фьялла клевала носом. Но это было практически единственным способом избавиться от таких вот ночных пробуждений.
      Праздник. Праздник и устроенное огненными магами представление — вот что. Подняв голову, он поглядел на небо.
      Ничего. Пусто, темно. Толстобрюхие тучи заслонили всё. Даже с земли чуется: в них столько снега, что хватит завалить все улицы, намести сугробы по пояс взрослому. Метель начнется ближе к рассвету, как солнце начнет пригревать, нарушив хрупкое равновесие там, наверху.
      А вчера всё было не так.
      Вчера перед рассветом выпал легкий снежок, а день выдался на редкость солнечным. От сияния снежных бриллиантов слепило глаза. Сосредоточиться на работе было сложно, да никто и не требовал, только попросили залить еще разок и разровнять каток по краю площади — предшествующая празднику оттепель превратила ровный лед в бугристый, ни прокатиться, ни пройти.
      Он постарался на славу, понимая, что людям нужен праздник. А какой праздник зимой без ледяного веселья? Такое даже в Неаньяле любили, пусть по большей части и простые люди, не нехэи. Отец всегда кривил губы, заслышав о подобных забавах, а Теиль иногда останавливался у края пешеходного мостика, смотрел на ребятню, с хохотом разбегающуюся и катящуюся по льду замерзшего фонтана. Никогда не участвовал сам....
      Теиль выбил трубку и покачал головой: никогда до того дня, когда впервые увидел Фьяллу. Встретился с ней взглядом и мгновенно понял: она туда, на каток, сбежала. Вырвалась, как птица из клетки, впервые, наверное, в жизни. Он тоже умудрился отстать от отца и брата, затерялся в толпе, пробрался назад, на площадь.
      Воспоминания теснились в голове, лезли, опережая одно другое. Не привычные к улыбке губы, неловкие мелкие шажки — это у обоих, смех вокруг, когда толкали, показывая, как ехать — и раскинутые, будто крылья, руки, будто могли поймать дующий с моря ветер и разогнаться еще сильнее. А дома летели мимо в эти краткие мгновения, а Фьялла смеялась, как ребенок... Губы у неё были сухие и колючие, чуть солоноватые. Позже он понял — от непролитых, запертых окриками её отца слез.
      Вчера она учила держаться на коньках их детей — и её губы снова были солеными, только слезы были уже по другой причине. Он надеялся, что Фьялла не вспоминает прошлый Перелом и единственную узенькую ледяную дорожку, которую он сделал, чтобы их команда хоть немного ощутила веселье. Не вспоминает, как неуклюже шлепнулся на лед Йар, потешаясь сам над собой и над испугом Хона, над тем, как суетилась над ним, упавшим, Чейна, а близнецы тянули за руки, помогая подняться. Праздник нес острый привкус отчаянья, и Теиль не смог заставить себя выйти на лед. Стоял на самом краю, смотрел, поймал врезавшуюся макушкой в живот Веану и подтолкнул её обратно к матери.
      У детей не осталось плохих воспоминаний. Только кожаные шнурки на запястьях, хризолиты и оплавленные кусочки металла вместо бусин. Дар тех, кому он единственно мог доверять.
      Тогда, после кровавой ночи, когда рухнула вся потихоньку налаживающаяся жизнь, когда у них не осталось ничего, когда на горло давило лезвие чужого клинка, а он лежал и ждал, что искаженные сейчас зарежут жену и спящих детей... Их тогда оставалось четверо. Четверо нэх, сопротивлявшихся до последнего. Людей перебили быстро, а их, обессиленных, схватили. Самириль и Сейлиль, да и они с Фьяллой были ранены. И всё, что он мог — это беспомощно давиться своей яростью и болью, с ужасом наблюдая за тем, как убивают близнецов.
      Руки снова тряслись, пока заново набивал и раскуривал трубку. Зачем он вспомнил? Фьялла не смотрела, всё её внимание было приковано к детям, к оконцу, в котором могли показаться заспанные мордашки и — хвала Стихиям! — не показались. А он видел, как сперва Сами, а потом Селя распяли на снегу, прибив руки и ноги ледяными остриями. Как их, еще живых, режут острыми черными вихрями, не давая умереть быстро. Ломают кости и ребра, выворачивая наружу пульсирующие и парящие в морозном воздухе внутренности. Зачем он это всё помнит?
      Их с Фьяллой не убили. Отпустили с глумливыми смешками, мол, ну, месть или спасение щенков? С пожеланиями передать, что так будет с каждым, кто сунется на их землю. Даже дали одеться и закутать детей в одеяла, когда Теиль пообещал уйти. И выкинули в ночь, подгоняя ударами воздушных кулаков, хвала Стихиям — не Черным Ветром.
      Как добрались до человеческого жилья, он не помнил. Хоть что-то не помнил... Только черноту в глазах. Как сказали позже — чуть не истек кровью. Как удивлялись — чудо, что вообще дошел живым. А он просто Наиля на руках нес, тот был крупнее и тяжелее Веаны. И её бы у едва ковыляющей Фьяллы забрал, но не получалось, рук не хватало.
      Ради детей дошел. Ради них отказался от мести, ради их жизней. Отдал право отомстить тем, в ком было больше силы и больше живого огня. Тем, кто мог выжечь из Льямы заразу. Тем, кому верил — единственным в мире.
      Он ведь даже не вспомнил о том, что где-то есть дядя, отец близнецов, что можно рассказать ему. Что уж нехо Тамириль более чем кто-то еще заслуживает права на месть. Он просто никому, кроме Кэльха Хранителя, не верил. Почему? Он и сам сейчас пытался понять, разобраться.
      Мысль пришла уже перед самым рассветом, когда замерз окончательно, так, что пальцы и трубку не могли удержать. Он был уверен в своем Старшем потому, что видел своими глазами его Чистый огонь. Видел, какое у него было лицо, когда стоял в Круге, держа за руку его Фьяллу. Другой бы испугался, наверное, а Теиль поверил сразу — и всем сердцем. Потому что не мог нести зла этот худой взъерошенный мужчина с теплыми небесно-голубыми глазами. Не мог, только не он, объятый этим хрустальным пламенем, будто прозрачнейшей Живой водой облитый. Чистый. Он был чистым, в отличие от тех, кто окружал Теиля всю жизнь. Не тронутым чем-то, чему тот и названия тогда еще не знал.
      Сейчас он был уверен: именно эта чистота сможет спасти мир. Обязательно спасет и очистит. А он... Он сделает всё возможное, чтобы помочь, здесь. Чтобы однажды перестать вздрагивать и оглядываться, чтобы его дети и их дети, внуки, правнуки могли не бояться, что праздник обернется кошмаром.


==== Страж ====

(автор Дэлора)

      Тележка мерно скрипела, катясь за неторопливо бредшей по дороге лошадкой. Этот скрип раздражал Чемса: он не любил плохо работающие вещи. Следовало бы отчитать конюха, но мальчишка не виноват, хозяин замка действительно никуда не выбирался последние пару лет, незачем было смазывать колеса. А тут вдруг взбрело в голову.
      Вернее, не так. Он размышлял об этой поездке давно, но всё не получалось. Супруга и ребенок, дела майората, разведка и разработка руд, поднятых наверх перекореженной землей во время извержения вулкана. Собственное здоровье, в конце концов, едва-едва восстановившееся за прошедшие три года. Он действительно надорвался тогда, выворачивая землю наизнанку, давая выход лаве. И только теперь ехал посмотреть на дело рук своих.
      Лошадка послушно свернула на обочину, всхрапнула, принимаясь за росшую подальше от дороги сочную траву. Чемс убрал защелки, крепившие его кресло к тележке, откинул борт, съехал по нему на землю. Поморщился: в дороге растрясло с непривычки.
      Тропинка, ведущая к вулкану, совсем заросла, колеса кресла крутились неохотно, вязли в траве. Дальше стало еще хуже: сюда дотянулся язык застывшей лавы, бугристый и растрескавшийся. Местами в трещинах уже зеленела упрямая растительность.
      Хрустнув пальцами, Чемс потянулся к силе и принялся методично проплавлять себе дорогу, сглаживая самые большие неровности, заставляя камень снова поплыть — и тут же застыть, отдавая вложенный жар обратно.
      Да, можно было подъехать к вулкану с другой стороны, по той дороге, которой пользовались для груженых повод рабочие. Но Чемс отказался от этой идеи сразу по нескольким причинам. Во-первых, не хотел мешать людям, отвлекать от работы. Во-вторых, та дорога была еще хуже, если здесь растрясло, то что там-то? Ну и, в-третьих, самое главное: он хотел побыть один.
      Потому что для задуманного требовалось именно одиночество.
      Чемс выглаживал тропу, неторопливо размышляя, как всегда делал за работой, не требующей особой сосредоточенности. Три года назад он на считанные минуты стал Хранителем. Это было одновременно болезненно до безумия — и до него же пьяняще. Почувствовать свой майорат, действительно осознать, что он — кровь от крови этой земли. Но было кое-что еще. Кое-что, о чем он не рискнул спросить даже Кэльха, не зная, как тот среагирует. Да, тот слышал голоса Стихий, но...
      Тогда, когда лава рвалась к Фарату, текла раскаленной яростной рекой.
      Тогда, когда он принял решение — и вскрыл подживший чирей на теле земли, давая ей иной выход.
      Тогда кроме рева подземного пламени он услышал крик.
      После, лежа, не в силах шевельнуться от слабости, Чемс раз за разом вспоминал этот крик. Голос определенно был мужской, глубокий, гулкий. Странно знакомый, будто когда-то где-то слышал, во сне ли, наяву... И ему, тому, кто кричал, было нестерпимо больно.
      Треклятый вулкан возвышался уже совсем близко. Чемс не стал подъезжать, остановился, запрокинув голову, глядя на выкрошенный с одного края обрубок жерла. Замер, вслушиваясь в Стихию. Напрягаясь изо всех сил, стараясь уловить в мерном течении крови земли там, внизу, отзвуки чего-то иного.
      Но всё было тихо. Тихо и странно пусто. Вулкан спал усталым сном, спала земля, медленно затягивая рану. Пройдут столетия, прежде чем сгладятся эти шрамы. Но Чемс не жалел о содеянном ни капли. Случись ему принимать это решение еще раз — и он снова рвал бы земную плоть, рвал собственное тело, спасая жизни. Спасая и храня, теперь всецело понимая Кэльха.
      Он осознал, что замерз, когда на плечи лег теплый плед, и мягкие ласковые руки подоткнули края, укутывая лежащие на обрубках ног кисти.
      — Ты всё не ехал, и я решила проверить, всё ли в порядке, — тихо сказала Наньяра, садясь на подлокотник кресла.
      Странно: её шагов Чемс не слышал никогда. Даже в нынешней сосредоточенности не уловил: будто легкая морось по камню брызнула, оставляя тут же испаряющиеся следы. Не успеешь взглянуть — и не заметишь, что была тут влага, только раскаленные булыжники уже не столь горячи.
      — Всё хорошо, — он повернул голову, прижался лбом к мягкому округлому плечу. Она вся была такая — округлая, невысокая, успокаивающая одним своим видом — его Наньяра, подаренная не иначе как Стихиями. — Просто смотрел на дело рук своих. Едем домой.
      Он и правда засиделся, забыв о времени в своей сосредоточенности. И — так ничего и не услышал, не нашел ответа на свой вопрос. Наверное, и не найдет уже.
      Колеса кресла зашуршали по выглаженному камню. Наньяра шла следом, улыбалась, глядя на мужа. Подозревала, что приезжал он сюда только за тем, чтобы старательно, но без особой выдумки обругать принесший всем столько бед вулкан, излить душу, так сказать.
      Вот только она знала: не будь вулкана, не приехала бы в Ташертис лечить безнадежного больного. Не увидела бы эти упрямые глаза и не влюбилась бы как девчонка, вопреки всему. Не влюбилась в того, кто берег свою землю так яростно, что любые болезни были нипочем.
      Чемс Кровь Земли, кровь от крови, плоть от плоти своего майората.
      Ныне — его Страж.


==== Хранителям не положено ====

(авторы Дэлора и Таэ Серая Птица)


      День рождения был у Аэно, но свой подарок получил почему-то и Кэльх. Причем ладно бы от Ниилелы, нейхи Леаты или даже от нехо Аирэна. Но нет, скромную крохотную коробочку ему вручил наследный нехин Айто. Еще и сделал это тайком и с напутствием открыть дома, в Ткеше. И как бы Кэльха ни разбирало любопытство, он не заглядывал в коробочку, которая таинственно молчала в ответ на встряхивание, была легкой, а прощупать её Огнем не получилось. А по возвращении в Ткеш Кэльх о подарке забыл — огорошили новостью о том, что Ирта выбрала стезю Стража.
      Нет, девочка никогда не стремилась в далекие края, хотя с интересом слушала рассказы что Кэльха, что Аэно, а уж дуб у дороги был ею обсижен вдоль и поперек, если кого ждали, всех первым делом встречал заливистый свист из-за резных листьев. Но... чтобы вот так, быть привязанной к Ткешу... Кэльх одновременно понимал выбор племянницы и не понимал, а потому старался проводить с нею побольше времени, убедиться, что это действительно её путь. Ну а Ирта, уже не девочка, даже не подросток — статная молодая женщина, когда только она успела так вырасти и повзрослеть? — со смехом опровергала все его домыслы и страхи.
      — Кэльх, успокойся, — в конце концов сказал ему Аэно, уводя за руку в их комнату прямо посреди очередного разговора. — Это её путь, неужели ты не видишь?
      — Никак привыкнуть не могу, — покаялся Кэльх. — Что не дети уже, самостоятельные, такие уверенные...
      — Скоро подрастут Лик, Мая, и что ты будешь делать, любимый? — усмехнулся Аэно. — А учитывая то, что мы на месте не сидим, боюсь, и познакомятся они со своими супругами будущими без нас, и детей нарожают.
      — Смотреть на них круглыми глазами, наверное. И постараюсь быть хорошим дедом! — только и мог рассмеяться Кэльх. — Уж бусин на браслеты точно наделаю... И Ирте сейчас... — он задумался. — Знаешь, рысенок, надо и Ирте сейчас что-то памятное сделать. А то запомнит она только мои тревоги, нехорошо будет.
      — Надо. У меня даже есть кое-что для неё, — Аэно порылся в неразобранной с возвращения сумке, доставая завернутый в сорочку мешочек. — Как знал, в мастерскую в Иннуате завернул, правда, это всё такое... ну...
      Он растеребил горловину мешочка и высыпал на постель пару горстей разноцветных бусин, галтовки, полированных срезов. Камни были разные, попадались и поделочные, и полудрагоценные, и никак не обработанные кристаллики, выломанные из цельных друз.
      — Россыпи, — подсказал Кэльх. — Наверняка у ювелира остатки забрал, которые ни в какое дело не пошли?
      А сам о той коробочке вспомнил. Мысль пришла: а что если там тоже что-то подобное? Потому что Айто ведь накануне всё на браслет смотрел, тот самый, с серебром и лазуритом, который уже неотъемлемой частью Аэно казался. Тот сам так и сказал однажды, мол, почему не снимаю? Да потому что как я могу снять, это ж всё равно что глаз вынуть или руку отстегнуть — немыслимо.
      — Да мне только намекнуть стоило, что хочу — чуть целый мешок не насыпали, — смущенно улыбнулся он. — Так что давай выберем, что для неё подойдет? Мне вот это нравится, — и вытянул из россыпи несколько кристаллов, переливающихся от густо-малинового до золотисто-оранжевого в глубине граней.
      — И что-то зеленое, дубовое... — Кэльх наклонился, осторожно вороша позвякивающий ворох.
      Закончилось тем, что отобрали те кристаллы, немного малахитовой крошки, каких-то еще камушков, которые Аэно затруднился назвать, а Кэльх и не стремился вспоминать, что это. Просто правильные были камушки, теплые. А уж что из них родится, то родится, главное, что подо всё это звонкую медь надо, черненую да полированную, чтобы на солнце яркими прожилками взблескивала.
      Поцеловав Аэно в щеку и оставив убирать камни, Кэльх собрал нужные и ушел в мастерскую. Та обычно в это время стояла пустая, Лаиш, Ришин средний, предпочитал работать или с самого утра, по холодку, как он выражался, или уже с вечера, почти в темноте, засиживаясь тогда глубоко за полночь. Нэх Орта, конечно, ворчала, когда он вставал после к обеду, но полет чужого вдохновения не прерывала. Она и так слишком остро восприняла смерть Кэйлока.
      Отпирая дверь в мастерскую, Кэльх невольно вздохнул. Он тоже скучал. Очень, в первые месяцы — до воя. Пусть для других казалось, что братья почти не общаются между собой, даже Аэно не понимал, не видел... Просто он не рос с Кэйлоком рядом. Не выучил, как тот выражает свои эмоции, непонятно другим, но явственно для Кэльха.
      И теперь почти больно было видеть верстак, над которым не горбился слишком высокий нэх. Заходить — и не чувствовать волны чужой силы, словно взгляда. Касаться инструментов — и уже почти не улавливать чужих касаний. Не Огня — привычки только к одним рукам.
      Кэльх делал подарок Ирте — и вкладывал в него всё то тепло, которое хотел бы отдать брату, но не успел. Всю ту любовь к дому, к семье, к родным и близким. К своим корням.
      Он уходил в мастерскую целую неделю. Аэно не трогал, занимался своими делами, и Кэльх был ему благодарен. Потому что в один из дней прихватил ту, подаренную коробочку, и после долго сидел, рассматривая выпавшие на ладонь камни.
      Они были небольшими — с ноготь каждый. Гладкие, без граней, кабошоны, совершенно одинаковые по размеру. Только один — огненный опал, туманная дымка, в которой, стоит лишь попасть солнечному лучу, вспыхивает самое настоящее, живое пламя. А второй — топаз, такого густого, но при этом чистого, прозрачного, почти светящегося собственным светом, оттенка лазури, который исключительно точно повторял цвет глаз самого Кэльха, когда тот выходил плясать на угли.
      Кроме камней в коробочке была записка, написанная острым, твердым, выдающим волевой нрав, почерком Айто: «Ты разберешься, что с этим делать, Хранитель».
      Кэльх разобрался.
      Подарил Ирте кулон — странный, нереальный. Вроде веточка дуба, вон лист, вон желудь, вон зелень взблескивает — но одновременно топорщатся яркие, впитавшие в себя все цвета Ташертиса кристаллы, обвивает их тонкая медная проволока. То ли перья птицы, то ли вообще осколки черепицы, то ли брызги металла в кузнях. Что-то, вобравшее в себя всё вокруг, всё поместье Солнечных от края и до края.
      Может, и не так искусна была работа, как у Кэйлока или Лаиша, но Ирта поняла, что Кэльх ею хотел выразить, и после тот долго отдувался, потирая шею: повисели на ней знатно. А на закате того же дня позвал Аэно к озеру, к облюбованному обоими нависшему над водой дереву. Как мальчишки, они забрались на старый, уже практически отполированный — и их задами в том числе — ствол.
      — Как же я люблю такие вечера, — Аэно прижался к боку Кэльха, запустив ладонь под его рубаху, едва не мурлыкая от удовольствия.
      Закат, приглушенный ветвями деревьев, отражался в озере, и казалось, будто перед ними огненная гладь. Кэльх обнял Аэно, кивнул, жмурясь от чуть щекотных прикосновений.
      — Рысенок... Хранителям ведь браслеты не положены, да?
      — Не положены, а жаль, — пробормотал тот, и по голосу было понятно, что в самом деле жаль, очень, если б только мог — уже давно бы запястье Кэльха окольцевал браслетом, и свое бы подставил. А правила и обычаи — плевать на них. И Аэно сначала не понял, почему Кэльх сжатую ладонь протягивает. И почему голос такой сбивающийся, клекочущий.
      — Возьми.
      Подставил под кулак свою ладонь, чувствуя: то, что Кэльх держит, по меньшей мере тянет на целый мир. А вместе держать легче, так ведь? И когда пальцы разжались — задохнулся, полыхнул во все стороны — не теплом даже, жаром, сухим жаром огненной шерсти, обволакивающим, прячущим Кэльха словно птицу в надежных объятиях рыси, решившей защищать свое.
      Пальцы подрагивали, когда брал кольцо — одно, то, что сияло переливчатым огнем. И когда надевал его на палец Кэльха — бережно и почти робко. И когда свой подставлял, не дыша, вглядываясь в глубокую небесную синь камня.
      Кэльх протянул руку, сжал ладонь Аэно. Опал на его пальце поймал последние лучи, засветился ярко, чисто.
      — Я буду рядом. Всегда, сколько горит мой Огонь, — не свадебная клятва, но что-то такое же весомое и одновременно рвущееся из глубины души, засчитываемое аж перед самими Стихиями.
      — Пока он горит, будет биться мое сердце, — прозвучало ответное.
      А два камня на сплетенных в крепком пожатии пальцах сияли и сияли, хотя солнце уже зашло и землю окутали мягкие сумерки.


==== Разделить пламя ====

(автор Дэлора)

     — Ты уверен, рысенок?
      — Уверен. Видно, Стихии решили меня сегодня поберечь, — Аэно чуть грустно улыбнулся, и Кэльх коснулся кончиками пальцев его плеча.
      Грусть можно было понять: огневик, которого не тянет в круг на праздник... Вроде и тепло вокруг есть, и люди улыбаются, а всё как пеплом припорошено, ощущается сквозь зыбкую пелену. И угли не манят, а просто горят, и огонь не переполняет, не грозится пролиться через край, заставляя блестеть глазами. Плясать сегодня Кэльху одному, чуть ли не впервые после той, самой первой их пляски.
      Вспомнив о ней, Аэно поморщился. Кэльх, уже в мыслях бывший там, на углях, верно решил, что это из-за временного бессилия. Наклонился, бережно обнимая, прижался лбом ко лбу. Здесь, на краю людной площади, большего они себе позволить не могли.
      — Иди, кэлэх амэ. А я тобой полюбуюсь, — эта улыбка вышла уже лукавой, Аэно видел — успокоила, и вперед Кэльх шагнул без тревоги на душе.
      Люди, собравшиеся на площади небольшого городка, расступались перед ним, и Аэно пошел следом, чтобы встать на краю круга. Ему не мешали, не толкали — берегли, зная, что ранен. Потому и в круг не тянуло: лезвие ветра в последнем бою рассекло руку до самой кости, и хотя обещал целитель-земляной, что затянется быстро, всё равно приходилось беречься. А чтобы наверняка не повредил рану неловким движением, целитель руку аккуратно к телу прибинтовал, пообещав высвободить через день-другой. Аэно не спорил: пусть так, всё лучше, чем если бы искаженный Черным ветром ударил. Тогда бы пошла гниль — и еще попробуй спаси руку.
      Тряхнув головой, Аэно выбросил из неё все лишние мысли. Не ко времени они были: Кэльх, пройдя в центр кострового круга, уже покачивался, прикрыв глаза, вслушивался в мелодию Стихии, ловил первые отзвуки. И Аэно замер, тоже ловя эти первые, еще неуверенные движения. Неуверенные — но правильные, вымывающие из сердца давнюю, так до сих пор и не изжитую боль. Потому что не было над встрепанными, коротко обрезанными волосами огненной короны, не чернели углями глаза — только светились прозрачной, небесной синевой.
      Эта пляска оказалась до странности спокойной. Не было надрыва, как когда-то в Эфаре, не было того неистового пожара, который рождали, танцуя вдвоем. Щедро получающая каждый праздник Огня земля Ташертиса сонно ворочалась, отзываясь, нежась в текущем от костровища тепле. И движения Кэльха были плавные, ритмичные — будто танцевал под протяжный рокот барабана, который звучал над площадью совсем недавно. Взмахи рук рождали снопы искр, будто птица крыльями плескала, задевая тухнущие угли, запрокидывая голову к ясному, чистому небу, усыпанному звездами.
      Аэно смотрел — и насмотреться не мог, завороженный этой плавностью. И обнаружил, что затаил дыхание, только когда последние угли с хрустом рассыпались, а Кэльх, пошатнувшись, замер, моргая и приходя в себя. И тут же, еще толком не осознав, ища глазами в толпе.
      Шагнув навстречу, Аэно поймал его под руку, потянул, не зная куда. Просто отсюда, подальше от людей. После пляски, даже такой спокойной, всё равно стоило выдохнуть, позволить пригладить перья, утишить огонь, которым отдаривалась земля. И громыхнувший рядом голос земляного нэх снова всколыхнул память, до странности напомнив голос этина Йета:
      — В дом давайте, Хранители, не дело это, после пляски — да на осеннем ветру. И я пойду.
      — Как же, вы не с нами, нэх Руум? — удивился Аэно.
      — Так мне есть где переночевать, — усмехнулся тот. — Идите, идите.
      Пошли, куда деваться было. Кэльх так в здоровое плечо вцепился, стиснув ткань спаша, что Аэно его пальцы, дойдя, насилу разжал, чтобы дверь открыть. Внутрь протискивались вдвоем, хорошо дверной проем был широкий. Дом, выстроенный земляным, вообще отличался основательностью и толстыми каменными стенами. Возможно, как раз из-за этого их здесь и поселили.
      Когда вернулись из боя с искаженными, уничтожив очередную банду, из-за ранения Аэно им двоим пришлось задержаться в ближайшем городе. Можно было, конечно, стиснуть зубы и ехать дальше, но Кайса лишь головой сурово покачала, сказав, что и без них справятся. А будет отряд возвращаться той же дорогой, проверив отдаленные деревушки — как раз и заберут, к тому времени Аэно всяко оправится. Так и приютил Хранителей нэх Руум, благо в его доме свободных комнат хватало: целитель рано овдовел, а дети уже разлетелись кто куда. Может, из одиночества и был столь внимателен к нежданным постояльцам, что оставил их этой ночью одних, не тревожа отзвуками своей стихии. И даже бадью с водой у очага поставил, вместе с парой ведер, чтобы подогреть можно было.
      — Давай, сполоснешься — и наверх, — велел Аэно.
      Немного пришедший в себя на ветру Кэльх кивнул и принялся раздеваться, пока Аэно грел воду.
      Это было привычно — помогать подвязать волосы, чтобы не намокли, протянуть лежащий на лавке отрез ткани, чтобы вытерся, провести ладонью по горячей коже, не удержавшись, досушивая последние капли. Аэно закусил губу: не ко времени. Пусть и бухало гулко сердце, пусть перед глазами до сих пор стояли плавные взмахи рук — не ко времени сейчас, когда Кэльх уже сонно моргает, окончательно остудив голову, а плечо, напоминая о себе, изредка дергает болью.
      Наверное, они бы так и заснули, если бы не Кэльх, который хоть и лег в постель сразу, но вот устроиться всё никак не мог. Ерзал, заставляя Аэно вздыхать, в очередной раз подыскивая удобную позу, ворочался, в конце концов сел, обхватив себя за плечи и пожаловавшись:
      — Что-то не так.
      — Что, пламя мое? — откликнулся Аэно, тоже садясь.
      Кэльх беспомощно мотнул головой, не находя слов, чтобы выразить происходящее. И, видят Стихии, Аэно потянулся к нему, просто чтобы отвлечь, дать крохотную передышку. Кто ж знал, что стоит запустить пальцы в волосы, огладив затылок, и поцеловать осторожно — и Кэльх вспыхнет так, как и в круге не вспыхивал?
      Откуда в нем было столько огня, Аэно не понял, но захлестнуло не то что с головой — просто любое соображение выжгло, оставив только рвущийся изнутри жар. Губы жгло, так целовались, пытаясь унять его, но вместо этого лишь распаляясь еще больше. Когда наконец оторвались друг от друга глотнуть воздуха, Аэно с изумлением обнаружил, что лежит на спине, подушки с одеялами сбиты напрочь, а Кэльх нависает сверху, глядит шало.
      — Аэно...
      — Сейчас, — он все-таки собрался, уперся ладонью в грудь, вынуждая отодвинуться. — Сейчас, Кэльх. Потерпи минуту.
      Подняться с разворошенной постели оказалось до странности тяжело. Оторваться, отодвинуться... Но Аэно слишком хорошо понимал, что если не сделает этого сейчас — потом и вовсе не получится, а значит, Кэльху будет больно. И этого он допустить просто не мог, поэтому нашел в себе силы добраться до сумок с вещами, нашарить среди пузырьков с чернилами один, в котором вовсе не чернила хранились. Обернулся, наткнулся взглядом на Кэльха — и забыл, как дышать.
      Тот успел подсунуть под плечи подушку, приподняться, устраиваясь — но дело было не в этом. А в том, как он медленно подхватил себя под колени, разводя и приподнимая ноги. Раскрываясь, целиком и полностью, глядя так доверчиво, что Аэно с коротким всхлипом втянул воздух, шагая к кровати.
      Пузырек в руке — единственной сейчас руке! — мешал, а так хотелось опереться, качнуться вперед, срывая еще один поцелуй, без слов уверяя, что доверие — полностью оправданное. Вместо этого Аэно сжал зубами пробку, роняя её вместе с пузырьком на постель и тут же окуная пальцы в мазь. Видел: Кэльх не может сейчас ждать долго, да и у самого терпение грозило вот-вот закончиться. Его и так хватило ровно на то, чтобы повернуть голову, целуя лодыжку, отвлекая от короткой сейчас, но так необходимой подготовки.
      А потом и об этом забыл, потому что, стоило протолкнуть пальцы чуть глубже, Кэльх застонал, запрокидывая голову и мелко покачивая бедрами.
      — Да что же ты творишь, леа энно!.. — выдохнул Аэно, убирая руку и направляя себя, успев мазнуть скользкими пальцами, чтоб было легче. От накатившего жара повело, он все-таки наклонился вперед, в последний момент упираясь в постель здоровой рукой. Перевел дыхание — и попытался двинуться.
      Кэльх вскрикнул сразу же. Тихий в обычное время, в постели, если дело доходило до подобного, он становился криклив, будто растревоженная птица. Аэно мельком порадовался, что они в доме одни, толкнулся раз, другой... И сам взвыл в голос, смаргивая навернувшиеся на глаза слезы, получив ногой по больному плечу.
      Боль была такая, что он сел на задницу, хватаясь за плечо, будто это могло помочь. Помогла теплая рука, накрывшая его ладонь.
      — Дыши медленно, вдох-выдох, — звучало над ухом, и он дышал, постепенно успокаиваясь. А когда успокоился и поднял голову, Кэльх бережно поцеловал, едва коснувшись губами губ.
      — Прости, рысенок.
      — Ничего, — бледно улыбнулся Аэно.
      Кэльх помог ему лечь, провел ладонью по щеке, наклонился, целуя здоровое плечо — и, вопреки всему, Аэно понял, что опять накрывает возбуждением. Потому что лежать и видеть, как Кэльх выводит губами одному ему понятные узоры, буквально горящие на коже, было непривычно и жарко. Это Аэно обычно целовал его, ласкал, наслаждаясь откликом, а теперь...
      А теперь уже он вскрикнул, когда Кэльх оседлал его бедра и двинулся первый раз, приноравливаясь. И только смотрел, смотрел широко распахнутыми глазами, вцепившись в простыню, потому что Кэльх не просто двигался — он будто снова плясал, ища нужный ритм. А когда нашел, хлынул Огонь. Тот Огонь, которым отдаривалась после пляски земля, тот Огонь, которого он получил больше, чем положено на одного — и которым, оказывается, всё это время неосознанно стремился поделиться с Аэно. И делился, выплескивая, выплескиваясь сам, с последними судорожными движениями. И невольно навалился, без сил опускаясь сверху.
      Аэно, которому не хватило самую малость, сжал зубы, пытаясь вскинуть бедра. Вот еще немного, еще совсем чуть-чуть...
      — Кэльх!..
      Тот, кажется, поняв, чуть приподнялся, давая возможность двигаться, и Аэно, дернувшись еще пару раз, наконец излился тоже, позволяя себе обмякнуть под горячим телом любимого.
      У Кэльха хватило соображения чуть сползти, ложась сбоку, но не на большее. Аэно и сам чувствовал, что сил шевелиться нет. Только лежать, медленно засыпая, вслушиваясь в дыхание рядом и смутно надеясь, что нэх Руум не явится с утра пораньше, до того, как они смогут привести себя в порядок.
      Последней мыслью, уже тягуче-сонной, было: не забыли о нем Стихии... Не пустили в круг, но наградили полной мерой. Не за танец. Хотя… разве они не плясали здесь и сейчас, деля на двоих Пламя? Что с того, что не в огненном кругу? И от этого понимания на душе становилось тепло. И даже плечо не так сильно дергало и ныло.


==== Теперь все правильно ====

(автор Дэлора)

     Когда долго живешь рядом с кем-то, поневоле начинаешь подмечать какие-то мелочи и детали, даже если особой близости между вами нет. А уж если не просто живешь, а в груди за сердцем горит искорка чужого огня и Стихии связали нерушимыми цепями...
      В общем, в этом случае не заметить, что с самым близким человеком происходит что-то не то, возможно, только если слеп и глух. Аэно ни слепым, ни глухим не был, поэтому ему хватило всего нескольких дней, чтобы понять, что с Кэльхом опять что-то не так.
      Вернее, первые два дня по возвращению в мирный, почти сонный Ткеш оба просто не верили происходящему. Привыкнув засыпать на подвернувшихся постоялых дворах и в чужих домах, а то и в чистом поле, укутавшись в дорожные плащи, они оба нет-нет да глядели вокруг с таким видом, будто еще мгновение — и всё рассыплется, растает сном. Кэльх просыпался посреди ночи, лежал, долго вглядываясь в знакомое переплетение балок над головой — закрывал глаза — и по утрам видел, как Аэно недоверчиво глядит на висящий на стене пейзаж с гнездышком тапи у Белых столбов.
      Отпустило не сразу. Отогрело ожесточенные войной с искаженными сердца, напомнило, что на свете есть что-то кроме бросков от одного селения к другому, кроме бесконечного вслушивания в окружающий мир: не проскользнет ли направленная чужой волей искорка Темного огня? Оживило звонкими детскими голосами, семейными обедами, на которых всё было как раньше — разве что малышни в конце стола прибавилось. А так — по-прежнему скрипели ворота, бухал в кузне молот, а нэх Орта сурово взирала на свое многочисленное семейство, пряча в глазах теплую улыбку.
      Первый снег укутал поместье — и вот тогда, наконец, полегчало окончательно. Кэльх даже за кисти взялся, впервые за... Он и сам не помнил, за сколько. Просто удивлялся, насколько неуверенными выходили линии. Или это случилось не потому, что руки больше привыкли сжимать поводья и плести вязь защитных заклятий?
      Аэно косился в такие моменты, но ничего не спрашивал. Ждал. А Кэльх и сам не мог сказать, что не так на душе, пока не понял: на рисунках-то как раз всё время он, его рысенок. И не важно: в людском ли виде, звериной ли пламенной ипостасью... Потому что мысли были о нем. Странные мысли. Не укладывающиеся в голове.
      Закончилось всё тем, что утром, когда Лик постучал в дверь, позвав вставать, Аэно сел и крикнул в ответ:
      — Передай бабушке: мы сегодня пропустим завтрак!
      И, прежде чем сонный Кэльх сообразил, в чем дело, повернулся к нему.
      — Нэх Орта на нас потом поругается, а с Ликом я сам поговорю. Рассказывай, пламя мое. Что тебя опять гложет?
      — Рысенок, я... — Кэльх потер лицо, пытаясь собраться с мыслями.
      Слишком резкий переход, слишком. И даже не в грядущем выговоре матери дело, и не в обиженном бурчании Лика, который ушел, старательно топая по ступенькам.
      — Ты, пламя мое, — Аэно смотрел прямо и спокойно. — Ты опять запутался в себе, я же вижу. Вижу, как ты замираешь, когда на меня глядишь. Что не так?
      Вот так вот, в лоб и без уверток. И Кэльх, вынужденный отвечать прямо, молчал, ища, какими словами выразить медленно рождающееся понимание. Ведь действительно: смотрел. Замирал, глядя, как Аэно окунается в бадью, с фырканьем отмываясь от дорожной пыли, как выгибает спину, потягиваясь, прежде чем улечься на чистые простыни. Как сонно-разморенно лежит с утра, и тянет коснуться, приласкать, и...
      Это-то и пугало.
      Странное, внезапное осознание, родившееся в ту ночь после праздника, когда голову вело от переполняющего Огня. Когда хотелось не просто отдаваться — отдать. Выплеснуть подаренный Огонь, напоить им допьяна, чтобы полыхать вдвоем, как было должно и привычно. Дорога и долг Хранителей заставили забыть то ощущение, загнать подальше, но, стоило оказаться в безопасности родного дома, оно вернулось. Потому что Аэно был рядом, и глядеть на него, не вспоминая, как он льнул, подставляясь под поцелуи...
      — По-моему, мы просто слишком давно не были вместе, — наконец хрипло сказал Кэльх. — Чтобы не впопыхах и не боясь, что кто-нибудь явится.
      Аэно смотрел пронзительными рысьими глазами. Потянулся было, почти коснулся плеча... И опустил руку, когда Кэльх вздрогнул.
      — Нет, — уверенно сказал Аэно. — Не то. Думай, Кэльх. Думай и говори со мной. Ты уже знаешь, в чем дело, просто самому себе признаться не хочешь.
      — Хочу тебя, — вырвалось почти жалобно, срывающимся птичьим клекотом. — Хочу...
      — Хочешь что?..
      Кэльх зажмурился и отвернулся, не в силах выдержать этот взгляд.
      — Хочу взять тебя... Как ты...
      Признался — и стало тихо. Так тихо, что Кэльх боялся даже вдохнуть, не зная, чего ждать. Как Аэно воспримет подобное? Ведь с самого начала они... Он... Теплая ладонь всё же коснулась плеча, сжала, разворачивая.
      — Когда же ты поумнеешь, кэлэх амэ? — в голосе Аэно не было злости, разве что чуть насмешливое недовольство. — Неужели ты еще не понял?
      — Что? — Кэльх рискнул приоткрыть глаза и теперь глядел из-под ресниц, ища — и не находя того, что боялся увидеть.
      В янтарно-рысьих глазах было только тепло. Такое же, как в легком поцелуе, коснувшемся губ.
      — Мне — всё равно. Всё равно, понимаешь? Главное — с тобой, — Аэно встал с постели, и Кэльх следил за ним, как завороженный. За тем, как потягивается, отбрасывая назад чуть отросшие волосы, за тем, как наклоняет голову к плечу, глядя изучающе.
      — Кэльх?..
      Что-то сместилось. Дрогнуло, треснуло. Встало на место, наконец, позволяя гореть ровно, без резких болезненных вспышек. Кэльх медленно поднялся, откидывая в сторону одеяло, шагнул навстречу, обнял. Как-то неуловимо иначе, еще не до конца осознавая различие — но вот Аэно осознал и невольно закусил губу, задышал чаще.
      — Ты же знаешь, не стоит так делать, рысенок, — Кэльх бережно высвободил её, огладил большим пальцем — и плавно опустился на колени, скользнув руками вдоль всего тела Аэно.
      Тот моргнул, не совсем понимая, в чем дело, и Кэльх усмехнулся:
      — Всё хорошо, — и коснулся губами, пока еще осторожно, просто обозначая намеренье.
      Они не раз делали так в дороге, когда торопливых прикосновений уже не хватало, а хоть сколько-то уединиться было нереально. Тогда приходилось хоть так гасить ревущий внутри огонь, кусая собственные запястья, давясь стонами, стараясь не выдать происходящее спутникам, спящим за тонкой стенкой — или и вовсе отделенным всего лишь ветками густых кустов.
      Сейчас ни в чем подобном необходимости не было, и Аэно только запрокинул голову, бедром прижимаясь к столу, чтобы проще было стоять. Одна рука легла на столешницу, а вторая как-то сама собой зарылась в волосы Кэльха. Тот не возражал, только отстранился ненадолго, старательно облизывая пальцы — и снова потянулся вперед, как того хотелось Аэно. И ногу чуть толкнул, прося встать удобней. Чтобы можно было скользнуть костяшками по бедру — и приласкать наконец так, как его самого Аэно ласкал не раз.
      Странно, но это дарило чувство уверенности. Где Аэно когда-то делал всё исключительно наугад — Кэльх теперь знал. Знал, как не навредить, не заставить морщиться от боли. Практики хватало: когда только начинали, именно он сполна ощутил все ошибки. И теперь понимал, когда надо отвлечь, а когда дать сосредоточиться на новых ощущениях, лишь чуть касаясь губами, грея налившуюся плоть дыханием, не более. И на ноги он поднялся уже уверенно, разворачивая Аэно лицом к столу и нашаривая среди пузырьков с чернилами тот, который вчера успел вытащить из походной сумки.
      — Обопрись на руки, вот так. А теперь нагнись немного, — подсказал Кэльх, целуя Аэно в шею, снова отвлекая от неудобства, пока скользкие уже от масла пальцы размазывали тягучие капли снаружи и внутри. И вошел, медленно и плавно, замер, давая пережить и переждать, чувствуя, как напряглась спина под ладонью — а потом резко расслабилась, когда Аэно доверчиво опустил голову, наклоняясь еще сильнее.
      — Дыши, рысенок, дыши... — Кэльх подхватил его под подбородок, заставил чуть развернуться, целуя, и толкнулся на пробу: как-то до сих пор все подобные моменты заканчивались если не в кровати, то хотя бы на подвернувшейся лавке или даже на полу, но не стоя.
      Быстро выяснилось, что это было вполне обоснованно: лежа не так мешалась разница в росте. Кэльх видел, что Аэно приходилось тянуться, приподнимаясь на носках, чтобы они совпали, и невольно пытался облегчить неудобную позу, поддержав за бедра. Он вообще целиком и полностью сосредоточился на Аэно, двигаясь мягко и плавно, вслушиваясь в ответную реакцию, забывая о себе настолько, что только недоуменно вздрогнул, когда в какой-то момент Аэно обернулся, выдохнув:
      — Не так! Мне мало!
      — А?..
      — Ты опять сдерживаешься, леа энно! Прекрати! Да отпусти ты себя наконец! — рявкнул Аэно, почти скалясь, и Кэльх медленно-медленно подался назад, выходя. Так же медленно наклонился, подобрал с полу подушку, которые были разбросаны по всей комнате, подпихнул её Аэно под грудь, надавливая на спину и заставляя почти лечь на стол. Прикоснулся к бедру, шире раздвигая ноги, и велел:
      — Держись.
      И что-то в его голосе прозвучало такое, что Аэно только вцепился в край стола — а потом сипло выдохнул, когда Кэльх вошел снова, уже не щадя, так, как действительно хотелось. Так, как требовал взревевший внутри Огонь, захлебывающийся торжествующим треском: «Моё!»
      Стол был тяжелый, крепкого дерева, покоящийся на двух массивных тумбах, доверху забитых бумагой и пузырьками с красками. Только поэтому он даже не шелохнулся, несмотря на резкие, размашистые толчки, заставлявшие Аэно раз за разом с хрипом втягивать воздух, пытаясь вскинуться навстречу, выше, получить больше. Слиться так, как сливались всегда, в яростном горении, где не было места ни сдержанности, ни неискренности. И Кэльх наконец получал то, что хотелось давно, с той самой ночи, когда Аэно впервые доверчиво выгнулся в его руках, а не наоборот.
      Получал — и отдаривался, сколько мог, обхватывая ладонью, двигая ею в такт, такими же широкими движениями, жестко, жарко целуя во всё, что только попадало под губы — в острые лопатки, в плечи, в горячую и мокрую от пота шею. До тех пор, пока Аэно не выгнул спину, вздрагивая всем телом, и не распластался, утыкаясь лицом в разбросанные листы бумаги.
      Кэльх навалился на него, вжимая собой в стол, на удивление — молча, потом приподнялся, уперся свободной рукой, пытаясь отдышаться. Сердце колотилось где-то в горле, в ушах шумело — и было до странности хорошо. Правильно.
      — Рысенок?
      Аэно что-то слабо пробормотал в ответ, и Кэльх невольно улыбнулся, поцеловав его в плечо и поднимая, чтобы отнести на кровать. И вытянулся рядом: ноги откровенно подгибались, как дошел — сам не понял. Наверное, потому что нес на руках самое ценное, что только могли подарить Стихии.
      — Кажется, мы и обед пропустим, — шепнул он Аэно, обнимая и притягивая ближе.
      — Ну и пусть, — внезапно отчетливо буркнул тот, покосившись одним глазом, и как-то моментально тихо задышал, проваливаясь в сон и уже не слыша тихий смешок Кэльха.
      Разнос им вечером предстоял страшный. Но оно того определенно стоило!
      
      ***


      За ужином нэх Орта действительно глядела на двух бездельников крайне сурово. Кэльх только улыбался в тарелку. Он проснулся первым и успел найти баночку с лечебной мазью, так что Аэно теперь даже почти не ерзал на лавке. Зато то и дело поводил плечами, и Кэльх прекрасно его понимал: он тоже поначалу никак не мог разобраться, достаточно ли распущенные волосы скрывают пятнающие шею следы поцелуев.


==== Люблю тебя, кэлэх амэ ====

(автор Дэлора)

     Перелом года празднуют везде. Даже там, где еще не выходят в костровой круг огненные, где не пляшут, согревая замерзшую землю, этот праздник любят и ждут. Украшают дома, выставляют угощение, собираются на площадях, радуясь: преломился год надвое, на старый и новый. Старый — в прошлом, в новом теперь жить.
      Но как-то так вышло, что в поместье Солнечных праздник Перелома любили и праздновали особо, все, от мала, до велика, и он будто состоял из множества крохотных традиций-праздников, складывающихся в единое сверкающее, искрящееся свежим снегом целое. Поход за смолистыми, остро пахнущими ветвями сосен — праздник; расставить подсвечники с витыми разноцветными свечами по всем комнатам, трижды переругавшись и перемирившись, куда какие — праздник; собрать прихваченные морозом ягоды белой искрянки, попутно оборвав растущие тут же кусты нарядно-алой держи-ягоды — праздник! А уж готовка накануне и вовсе собирала в просторной кухне всех женщин и даже часть мужчин — кто во что горазд и умел был.
      Аэно с Кэльхом в праздничной суете почти не участвовали. Они вообще как-то слегка выпали из жизни, и их даже нэх Орта не трогала, понимая, что обоим надо выдохнуть и прийти в себя. Но во двор Хранители спустились, не смогли усидеть на своей верхотуре. Оба в простых штанах и длиннополых рубахах — сразу ясно, что собираются делать.
      Никто и не спорил, костер уже и сложили, и зажгли, только танцоров ждали. Риша с Шимой к мужьям отступили, плащи накидывая: думали, что им плясать придется, но какое тут, если к костровищу с такими лицами идут. Зов Стихии, не иначе.
      Стихия действительно звала. Стихия и что-то еще, требующее выбраться из такой уютной комнаты. Даже не за людским теплом — а туда, к рдеющим углям, на которые можно ступить только вдвоем и никак иначе. И Кэльх не зря нашел эти великоватые обоим рубахи: понимал, что иначе могут... нет, не опозориться, какой тут позор. Поймут и простят, но всё равно будет неудобно. Потому что уже сейчас на Аэно старался не смотреть — дыхание перехватывало.
      А уж когда шагнул на угли... Закружило, понесло, по кругу, бросило навстречу друг другу, растащило — и снова, и снова. Всё вокруг превратилось в смазанное пятно, стало неважным, и только рысьи глаза мерцали напротив, не отпуская ни на мгновение.
      Может, и не собрали чужого огня — но того, которым поили друг друга все эти дни, хватило, чтобы согреть и без того теплый Ткеш, наполнить его чем-то таким, что становилось ясно: по лету ой много кто народится. Потому что с пепла замерших танцоров уводила лично нэх Орта, как мальчишек, за уши.
      — Идите, нечего тут! — прикрикнула она, заставляя прийти в себя хоть ненадолго.
      Больше Кэльха — все-таки мать. Он Аэно и утащил подальше от людских глаз, в дом, но дальше чем до первого коридора терпения не хватило. Слишком уж горячее запястье под ладонью, слишком шало Аэно смотрел, дышал... Слишком красив был, когда Кэльх притиснул его к стене, целуя в и без того огнем горящие губы.
      Кто-то пробежал неподалеку, хихикнув совсем по-девчачьи. Риша, кажется. Потом ведь от острого язычка не укроешься, будет смеяться, что брат-то тоже в их породу пошел... Но пока Кэльху было восхитительно всё равно: он целовал Аэно, пряча его ото всех распахнувшимися огненными крыльями.
      — Какие теплые... — выдохнул Аэно, зарываясь пальцами в перья.
      Кэльх застонал, уткнувшись лбом ему в плечо: так странно оказалось вроде бы чувствовать и одновременно только понимать прикосновения, огня к огню, силы к силе, но не к телу.
      — Идем, рысенок. Идем.
      До комнаты добрались, спотыкаясь через ступеньку, собрав все углы. К ним удобно было приваливаться, чтобы нацеловаться хоть немного, глотая горячее дыхание, почти видя летящие во все стороны искры. Самым сложным оказалось не забыть накинуть крюк на двери. И не порвать друг на друге одежду, которая иначе бы попросту сгорела мигом, так хотелось коснуться наконец, прижаться, падая на разворошенную кровать.
      Сколько раз за последние дни они валились на неё вот так, в обнимку? И всё было мало, будто добрать близости не могли за эти полубезумные месяцы охоты на искаженных.
      Кэльх приподнялся, замер, жадно разглядывая раскинувшегося перед ним Аэно. Крылья ушли как-то сами собой, и теперь всё вокруг было засыпано огненными перьями: пол, простыни... Аэно. На мгновение захотелось вскочить, броситься за красками, зарисовать. Потом Аэно облизнул припухшие губы — и дурацкие мысли сгинули.
      Сжав в пальцах самое большое перо, Кэльх провел им по плечам Аэно, по уже налившимся цветом отметинам от поцелуев, коснулся губ, живота. Странно: танец будто что-то забрал, унес затмевающее разум желание, и теперь Кэльх глядел на своего рысенка по-новому.
      Доверчивый, открытый, расслабившийся. Только пальцами по простыне заскреб, когда перо, едва касаясь, прошлось по аккуратному ровному члену. Красивому... Как и он весь.
      Его уже не хотелось брать, только лишь делясь своим огнем. И только лишь получать — тоже. Что-то внутри встало на место, пришло к равновесию, в каком и должно было быть. Пришло к пониманию: да, действительно, неважно как. Только бы гореть вместе, единым пламенем, птичьими перьями, вплетенными в рысью шерсть. И почти ложась сверху, обхватывая ладонью их обоих, как когда-то, в самый первый раз, Кэльх выдохнул:
      — Люблю тебя, — не удивляясь эхом прозвучавшему:
      — Кэлэх амэ.


==== Уроки мира ====

(авторы Дэлора и Таэ Серая Птица)

      Когда Кэльх шагнул в детскую гостиную, Аэно сразу понял: что-то случилось. Не несут добрые вести с таким лицом. А ведь в руках Кэльх сжимал конверты, и верхний — верхний с оттиском эфарской коронованной рыси... В груди что-то дрогнуло, сжалось.
      — В Эфаре все хорошо, — заметив его взгляд, заверил Кэльх. — Это Совет опять.
      — Кончилась наша передышка? — Аэно при дочери не позволил себе ту гримасу, которой хотелось сопроводить эти слова. Даже не вопрос ведь — констатация факта: Совет наверняка счел, что два Хранителя засиделись в Ткеше.
      Кэльх только вздохнул и потрепал по голове подбежавшую и обнявшую его за ногу Амаяну. Остальные дети были на учебе, она, самая младшая в поместье, сидела, играла с отцом — и тут такое.
      — Поиграешь одна, пока Лик с уроками не закончит? — спросил он. — Нам с Аэно поговорить нужно.
      Светленькие бровки слегка насупились, но девочка не стала хныкать, она вообще была на редкость спокойным ребенком, не такой писклей, как другие дети в ее возрасте.
      — Вы вейнетесь? — насупилась еще больше и с расстановкой, старательно выговаривая сложный звук, повторила: — Вер-р-рнетесь?
      Аэно присел перед ней, поцеловал в носик:
      — Вернемся, конечно. Но это важно, солнышко.
      Мая вздохнула и разжала ручки, которыми цеплялась за Кэльха. Она, хоть и нечетко в силу возраста, уже догадывалась, что «вернутся» самые-самые любимые папы не скоро. Помнила наверняка их прошлую долгую отлучку, потому что после нее не отлипала, буквально не слезала с рук, удивляя всех окружающих. Все-таки, обычно маленькие дети быстро привыкают к переменам и потом пугаются, когда приходят ставшие незнакомыми люди... Но не Мая. Аэно с Кэльхом она узнавала с самых первых дней. Тем тяжелее было оставлять ее одну, пока — просто, наедине с игрушками. А вскоре и на попечение родни и брата, серьезного не по годам.
      — Ты не обрадуешься, рысенок, — мрачно сказал Кэльх, когда поднялись наверх, в их комнату, привычно накинув крюк, чтобы не вломились освободившиеся после занятий дети.
      Аэно взял у него из рук конверты, сперва быстро просмотрев имена отправителей. Тот, что с печатью Совета, открыл первым. Вернее, письма уже были вскрыты Кэльхом, и он просто вынул листы дорогой мелованной бумаги, негромко фыркнув: еще год назад Совет использовал самую обычную, сероватую, а сейчас, видимо, уже можно было позволить себе траты на такую роскошь. Быстро просмотрел написанное и поднял голову, внимательно глядя на Кэльха.
      — Что скажешь, кэлэх амэ?
      — Скажу, что мне это все очень не нравится. Не знаю, искаженные там или нет, но Кайса зря панику поднимать бы не стала, — хмуро откликнулся тот.
      Потому что, по сути, эти письма были скорее от Кайсы, чем от Совета. Именно она встревожилась, когда отучившаяся в столице и уехавшая в родные западные земли молоденькая огневик-лекарь начала слать недобрые вести: мол, что-то не то и что-то не так, не искаженные, может, болезнь какая, не понимаю. И оправили бы туда лекарей с отрядом, но последнее письмо внезапно пришло абсолютно спокойное, с заверениями, что все хорошо, паника была лишней, просто попутала по неопытности. И пусть написано письмо было той же рукой, но... Кайсу не зря прозвали Мудрой. И Совет всегда к прислушивался к ее словам, а потому собирался отправить на разведку двух Хранителей, уже встречавшихся с искаженными, а главное — способных учуять любую, самую малую неправильность. Аэно в памятный год, когда шли массовые облавы, показал свое умение не раз и не два.
      И все бы ничего, и поехали бы делать дело, зная, что за спинами — боевой отряд нэх, готовый сорваться по любому сигналу... Но — западные земли. А с ними у Аэно были связаны не лучшие воспоминания.
      Однако были они или нет, а Хранитель — он всегда Хранитель. Аэно только кивнул.
      — Нэх Кайса прямо не написала, но, кажется, будет правильнее не откладывать сборы?
      Ему не хотелось ехать, очень не хотелось. Воспоминания об «умэтото», которые попрали всяческие законы гостеприимства в угоду собственной блажи, были еще свежи, да и сам Аэно был той еще злопамятной рысью. В прошлый раз Кэльх буквально силком уволакивал его из шахтерского поселка, чтоб ничего горячий молодой огневик непоправимого не натворил. Сейчас Аэно уже немного повзрослел и горечь обиды поугасла. Он был уверен, что сможет себя контролировать не в пример лучше, что смолчит в ответ на оскорбление и сумеет равнодушно отнестись к неприятию местных, если таковое случится.
      — Если я правильно ее понял — можно даже в Фарат не заезжать, с отрядом встретимся по дороге. И, Аэно... Мы едем дальше, чем на шахты, — Кэльх принялся нервно бродить по комнате, перешагивая через разбросанные тут и там подушки. — А там все еще сложнее.
      — Что именно еще сложнее? — выделил это «еще» голосом Аэно, ловя его за руку и утягивая на подоконник, где можно было сесть, прижаться друг к другу плечами, где он мог удержать Кэльха и успокоить легкими поглаживаниями по спине и затылку.
      — Все, — коротко обрисовал тот, жмурясь от прикосновений. Посидел, нахохлившись и закрыв глаза, пока пальцы Аэно выглаживали волосы, потом нехотя открыл и принялся рассказывать:
      — Те места — почти сплошь болота и хвойные леса. Там сложно жить, природа очень сурова, сравнимо с Эфарской. Не смотри на меня так, рысенок, не только в горах или пустыне людям тяжело приходится. Проблемы другие, но сражаться с ними приходится так же, упорно и каждодневно. Вот только если в Эфаре и пустыне рады всем нэх, то те земли... странные. Там уютно только земляным. Воздуху просто нет места, водники рождаются очень редко, но им хоть влажность болот по душе. А огненные...
      — Я помню, нэх Кайса рассказывала, — кивнул Аэно.
      Да и сам он помнил: уж если им на ближних шахтах было не по себе, а пляска на глубине выпила все силы, то дальше, глубже в западные пределы Ташертиса, должно было быть еще хуже. Он все еще с трудом представлял себе, что могут быть такие бескрайние непроходимые болота, где нет ни клочка доброй земли, ни чистого родника, сплошь мерзкая чавкающая жижа, вонючая застойная вода, а вместо нормальных деревьев, к которым уже привык, растут кривые чахлые уродцы. Да не как те упрямые, корявые, но сильные деревца, которые полжизни считал настоящими, а трухлявые, гниющие заживо, но упорно тянущиеся к небу перекрученными полуголыми ветками. Жалкое зрелище, вызывающее в сердце безотчетное неприятие.
      Словом, западный край Ташертиса Аэно считал плохой землей и искренне не понимал, как там вообще можно жить. Да, залежи руд там богатейшие, а амулетные камни такой силы, как там, не добываются даже в лучших шахтах Эфара. Но все же...
      — В погоне за наживой люди способны забраться куда угодно и цепляться за любую отхожую яму, если она приносит доход. Я понимаю. Нам будет трудно там, но если нэх Кайса считает, что послать туда именно нас с тобой — хорошая идея, значит, мы поедем и будем смотреть в оба.
      
***


      С отрядом встретились, как и обещал Кэльх — по дороге. В одном из городов, уже через две недели пути вдоль Граничного хребта. Или всего через две недели, с учетом, что до нужных мест еще было ехать и ехать?
      Пара огневиков, лекарь-водник, боевая пятерка земляных, сонно-спокойных сейчас, будто застывших. Хранителей они поприветствовали со сдержанным дружелюбием, сказали, что придержали для них одну комнату и поговорить можно с утра, а не после целого дня в седле. Что однозначно в земляных было хорошего — так это понимание, когда спешить стоит, а когда не к добру оно будет, только силы зря растрачивать. Так что Аэно с Кэльхом спокойно переночевали и уже с утра пошли знакомиться нормально.
      Этих нэх Аэно не знал. Вернее, знал из всех только водника, именно с ним они были в последнем рейде, где Аэно ранили в плечо. Его первым и поприветствовал:
      — Айэ, нэх Милен, нехэи.
      Взятая с собой из комнаты тетрадь — которая там уже по счету? — почти жгла руки, так хотелось поскорее устроиться за столом у окна, как раз свободный был, записать впечатления, пролистать в памяти те, что урывками остались от года охоты на искаженных. Тогда ведь они по всему Ташертису метались, да и не только по нему, и этой дорогой уже проезжали.
      Чуя это, Кэльх взял знакомство на себя, не забыв сунуть Аэно под нос тарелку с кашей и стакан настоя. Позавтракать перед дорогой следовало нормально, чтобы не бурчать голодными желудками уже через пару часов.
      Аэно слушал представления вполуха. Сходу запомнил только имя главного у земляных — нэха Тумиса — но не сомневался, что Кэльх подскажет, если будет надобность. А по пути и с остальными разберется, кто есть кто.
      «Граничный хребет тянется почти правильной дугой вдоль всей северной оконечности материка. И если легенда, которая утверждает, что эту горную гряду сотворили удэши для защиты земли от пустыни, права, то это были на редкость недалекие удэши. Почему они отгородили горами не саму пустыню, а только край материка? Впрочем, к легендам древности стоит относиться с осторожностью, доподлинно неизвестно, насколько сильны были старшие дети Стихий».
      — Аэно, доешь!
      Аэно поднял голову, непонимающе глядя на полупустую миску с уже остывшей кашей.
      — Прости, Кэльх, я быстро.
      Тетрадь пришлось убрать в привесной карман вместе с походным письменным прибором. Задерживать отряд не стоило, им и так еще много дней пути, а чем скорее будет выполнено задание Совета, тем скорее они вернутся домой, к детям.
      Время для далекого и долгого путешествия было выбрано хорошее, хотя здесь, скорее, помогла игра случайностей: просто именно в начале лета прилетело письмо нэх Кайсе, а та не стала долго раздумывать. Вот и вышло, что в путь отправились, едва перевалил за середину первый летний месяц. Так что до места назначения должны были добраться в самый разгар лета. В прошлые разы как-то так выходило, что мчаться нужно было во весь опор, срываясь с торопливой рыси на галоп, чтобы успеть за разбегающимися, как крысы, искаженными, чтоб ничего не успели натворить непоправимого. Но сейчас Аэно вволю мог оглядываться — его смирная лошадка спокойно трусила рядом с лошадью Кэльха, никуда не дергаясь. А насмотревшись, молодой нэх снова вытаскивал из кошеля тетрадь, устраивал ее на высокой, специально под такое дело, луке седла и продолжал вести путевые заметки.
      «От Ткеша до Карана густые лиственные леса перемежаются распаханными полями. Думаю, если подняться в небо на воздушном шаре, картина предстала бы занимательнейшая: поля ныне, словно шкура дивного неведомого зверя, в нежно-зеленом меху, а вот лесная зелень уже налилась соками. Если я правильно понимаю, то сверху это все выглядеть должно, словно клетчатый платок: лес тут оставлен широкими полосами по краям полей, словно кайма. Это защищает от сильных ветров и зимой не позволяет им сдувать снежный покров с земли. Растаявший снег весной напитывает землю живительной влагой.
      Казалось бы, ну и что за зверье может обитать в этих полосках леса? Однако мы, проезжая, то и дело слышим сердитое цоканье белок, вот буквально только что вспугнули зайца, да-да, эта клякса — это его вина. Иногда чуть ли не из-под копыт выпархивают лесные куры, Кэльх смеется и поправляет меня: куропатки, а не куры. А как по мне — так самые обычные пеструшки, разве что мелкие и летают».
      Кроме заметок Аэно наблюдал и за едущими с ними нэх. Нет, он и раньше присматривался к ташертисским магам, но тут в кои-то веки была возможность поглядеть на бойцов в более-менее мирной обстановке, а не когда всё на бегу и все непрерывно только и делают, что по сторонам оглядываются, напряженные и готовые к схватке.
      Огневики — брат и сестра, Клай и Чииша — были примерно ровесники Кэльха. Они и учились, как выяснилось, в одно время, пересекались изредка, когда их наставники встречались. Так что общих тем нашлось много, говорили, пока языки не отбалтывали. Особенно их интересовали новые приемы и уловки, которых у Кэльха, к глубокому сожалению Аэно, было придумано теперь на добрый десяток нэх.
      Все-таки война слишком сильно переломала их обоих. И тихий ткешский учитель остался настолько далеко в прошлом, что будто и не было его. Нет, Кэльх по-прежнему с огромным удовольствием учил, показывал, разъяснял... Но теперь уже боевые приемы, а не простенькие огненные заклятья.
      Земляные, все как один — мускулистые здоровяки, ударная сила отряда, взирали на это с интересом. В бою они одевались каменной кожей и шли вперед — эдакие пять оживших статуй, которых прикрывали с тыла огненными щитами и точечными ударами. Нэх Милен, как лекарь, в бой особенно не лез, хотя и он мог ударить водяным хлыстом так, что с одного движения перерубал не самое тонкое деревце. Что и продемонстрировал как-то на привале.
      А вот Аэно категорически не хотелось сейчас заниматься ничем таким, боевым. Он и на тренировках, когда звали в круг, вместо боевой, с крюками и лезвиями, обережи вызывал широкие огненные ленты — и тренировка превращалась во что-то другое, потому что он не сражался — танцевал, утекал, словно вода, вился ветром, оправдывая корни своего рода, смеялся открыто и заразительно. И уже на вторую неделю совместного пути его принялись просить именно об этом: чтобы станцевал, просто так, ради красоты. И Аэно танцевал, с удовольствием, особенно потому, что глаза Кэльха в эти моменты горели. Гордостью за ученика и напарника — это для всех. Ну и... Просто горели, особенно когда щурился, улыбаясь так, что Аэно чуть с шага не сбивался.
      Если это и замечали, то виду не подавали. Может, чуяли пролегшую от сердца к сердцу цепь яркого золота, может, просто наслышаны были уже о паре огневиков-Хранителей, аж в самой Льяме побывавших.
      
***


      «От Карана, раскинувшегося на склонах череды высоких сопок, природа начинает меняться неуловимо, но стремительно. Вот только день прошел, а вокруг уже ни одного дуба нет, ни одного белого ясеня, зато черноствольных столько, что обычный при свете дня лес начинает казаться чересчур мрачным, едва только солнце ныряет в густые кроны. Листва у этих деревьев тоже не обычная, темно-зеленая, а какая-то буро-зеленая. Сверху смотришь — лист как лист, глянцевый, с рыжеватыми прожилками. А переверни — и внизу он словно осенний, ржавая зелень пронизана медью. Странные деревья.
      В подлеске же и вовсе можно запутаться — столько тут держи-ягоды растет, что сунься — останешься не только без одежды, а и без кожи вовсе. Дома, в Эфаре, она цветет нежным, едва-едва розоватым цветом, здесь же соцветия пунцовые, а цветы состоят из двух-трех рядов лепестков, скрывающих оранжевую сердцевину. Красиво. А запах просто одуряющий. И тем больше, что смешивается с запахами грибов, прелой прошлогодней листвы, мха — незнакомого мне, темно-зеленого, усеянного крохотными коробочками на длинных стебельках. А еще папоротники. Нэх Милен, оказывается, родом из этих краев, он рассказал, что молодые побеги папоротника в начале лета собирают, засаливают, как у нас — травы. На рынке в Демере мы такой купили — они продаются тут вязанками. Выглядит, сразу скажу, абсолютно несъедобно. Но мелко накрошенный и поджаренный с луком и копченым мясом — обалденно вкусен».
      Аэно сглотнул голодную слюну и покосился на костер, у которого с ужином колдовала Чииша. Жареным папоротником тоже пахло.
      — Завтракать надо было нормально, — назидательно сказал сидевший рядом нэх Милен, перебиравший склянки в своей сумке. Кто-то из земляных — хоть бы признались кто, все взрослые, а что дети! — расседлывая коней, приложил ее о землю так, что аж хрустнуло, и торопливо сбежал, прежде чем услышавший непорядок Милен устроил разнос.
      Аэно бурно покраснел, словно это не ему уже двадцать девять. Ну... надо было. Но они с Кэльхом, пользуясь тем, что остановился отряд на постоялом дворе, на удивление почти пустом, и комнаты достались каждому отдельные, с утра слишком увлеклись... друг другом. Так что завтракали в седлах и тем, что сердобольные огневики прихватили со стола — пирожками и травяным отваром. А было это давно.
      — Завтракать нормально; двери закрывать, когда надо; сумки на землю класть нормально, — продолжал ворчать себе под нос Милен. — А то вот побьют склянки с лечебным — и сами же стонут потом, что чистой силой лечиться больно!
      И вроде бы ворчал себе и ворчал, больше на виновато посматривающих земляных, но легкий румянец на скулах проступил и у Кэльха. Потому что и он, и Аэно прекрасно помнили, как в какой-то момент скрипнула дверь. Оторваться друг от друга было невозможно, а теперь стало понятно, кто именно так не вовремя пришел их будить.
      — Нэх Милен прав, — шепнул Аэно Кэльху, когда устраивались на ночевку, — прости, я буду внимательнее.
      Это же он забыл накинуть крючок на скобу. А чем дальше на запад, тем больше чревато неприятностями подобное, это он уже усвоил. В ответ его только обняли, прижимая к себе покрепче, без слов принимая и извинение, и опасения. Это в доме Солнечных даже дети не стали бы дергать дверь, крюк накидывали разве что от самых маленьких. Здесь же вскоре и вовсе предстояло забыть о чем-то большем, чем торопливая помощь друг другу.
      Дни текли за днями, менялись виды по краям дороги, единственно неизменной. Земляные на славу утрамбовали полотно, до каменной твердости, и копыта лошадей цокали по нему все так же, когда постепенно начали появляться первые признаки западных земель: надоедающие даже в это время года моросящие дожди.
      — Такое ощущение, что тут земля просто высыхать не успевает: льет и льет, — ворчал Клай, натягивая в такие моменты на нос капюшон влажного от мороси плаща.
      — Где воды много, где мало, — вздыхал в ответ Милен. — Вот бы отвести... Да то только удэши и под силу.
      — Кстати об удэши, Аэнья, ты обещал легенду какую-то, или я перепутала? — Чииша толкнула своего флегматичного конька коленями, и хлопнула Аэно по плечу.
      — Обещал-обещал, — согласился тот, слегка поморщившись: на мерзопакостную сырость внезапно разнылась раненая больше года назад рука, а хлопок заставил неприятное ощущение отозваться колкой вспышкой боли. Вот уж не было печали!
      — Нэх Милен, а у вас мази согревающей не будет?
      — Найдется, — откликнулся тот. — На привале напомни? И Кэльха попроси погреть, Огнем по такой погоде самое то...
      Тут уж даже земляные, ехавшие чуть впереди, шумно завздыхали. Когда останавливались не на постоялых дворах — а чем дальше, тем чаще такое случалось — приходилось доставать из тюков скатки с палатками, и огневики свои старательно прогревали, прежде чем лечь спать. Нэх Милен пристроился к Чиише с Клаем и потому от влажной промозглости, неприятной даже воднику, не страдал, а вот земляным такой радости не доставалось. А попросить кого из огневиков они почему-то не догадывались. Ну а Аэно не собирался навязывать свою помощь, пытаясь понять, почему в отряде такое странное расслоение происходит. Вроде как вместе все — но боевики-земляные держатся особняком. Если они и сегодня промолчат, придется аккуратно выспросить у их старшего, нэх Тумиса. Он как-то привык за время стычек с искаженными, что отряд, особенно, боевой отряд — это единый сплоченный кулак. Неужто всего год относительно мирной жизни заставил нэх снова забыть о сплоченности? Или... или это на земляных так действует сама земля западного предела Ташертиса, пропитанная какой-то очень уж непривычной, тяжеловесной силой?
      Тогда, на шахтах, он ее не учуял. То ли был настроен на другое, то ли слишком обозлился, то ли все-таки не так сильно ощущалось. Но если он прав, то теперь ясно, почему из здешних мест почти всех огневиков отсылают учиться в центр Ташертиса. И думать не хотелось, каково в здешних местах принимать Огонь. Давит же. Жмет. Искрами исходит, которые только прикосновение ладони Кэльха и смахивает.
      Вот почему к себе в палатку они с Кэльхом никого не приглашали, хотя могли, чтоб земляные, все как один мужчины крупные, не ютились в одной. Потому что без хотя бы таких, тихих, торопливых ласк уснуть выходило из рук вон плохо.
      До привала Аэно ехал, погрузившись в себя и свое чутье, даже не заметив, как снова соскользнул в привычную настороженную готовность: рысь засела в засаде и поводит ушами, принюхивается и прислушивается к миру. Наверное, только Кэльх, знавший его как облупленного, заметил эту перемену. Но смолчал. Только сам настороженно косился порой, по-птичьи, одним глазом. Следил, готовый по первому даже не приказу — мысли о приказе вскинуть щиты, бежать куда-то, что-то делать... Защищать. Год — слишком мало, чтобы выветрились вбитые боями правила, в кровь, в плоть, желанием жить и победить, вбитые. Сейчас Аэно ощущал это как никогда остро.
      
      «Мне казалось — я люблю хвойные леса. Такие, как встречают путника, спускающегося с перевалов Граничного хребта на востоке Аматана — красноствольные, одновременно и светлые и сумрачные, оглушающие запахом хвои и смолы. Теперь могу сказать точно — те леса я люблю. Эти же, встающие дремучей чащобой сразу за границей утрамбованной, укрепленной на века дороги — меня пугают. Здесь относительно невысокие деревья, но стволы какие-то осклизло-влажные, в обломках сучьев и мшистых бородах, голые почти до самого конца, и только вверху густые кроны сплетаются так, что не видно солнца. Впрочем, его и без этого почти не видно: вершина лета, а мы едем в плащах и теплых спашах, потому что промозгло сыро, и из низких слоистых облаков постоянно сеется какая-то мерзкая морось.
      Но чего у западного предела нельзя отнять — это природного богатства. Да, здесь почти нет пахотных земель, здесь очень трудно вырастить плодовые деревья, но такого изобилия грибов, ягод, растущих только на болотистых почвах, орехов — я насчитал четыре вида! — нет, пожалуй, больше нигде. Всю последнюю неделю кто-то из нас время от времени спешивается и собирает созревающие ягоды, которые тут можно просто горстью черпать, настолько густо они усеивают мшистые кочки. Это тебе и любава болотная, и синь-сизянка, и „кровь земли“. Последняя еще не созрела, но кое-где между бледно-желтых ягод попадаются оранжевые, словно рдеющие угли. Кислая — аж челюсти сводит! Но нэх Милен говорит, что именно эта ягода спасает здешнее население от множества болезней. Это почти как „солнечная кровь“ у нас.
      Ну, про грибы и говорить нечего. Неделю назад мы ели папоротник, а сейчас в каждое блюдо горстями добавляем грибы. Каша только наваристей становится.
      И, к слову, я поговорил-таки с нех Тумисом. Земляные наши те еще молчуны, я уж думал, не выйдет ничего, порастерял я все свои умения. Но нет, сумел, разговорил».
      Дороги тогда, правда, осталось — всего неделя. Но не в этом ведь дело было, а в том, что огромный земляной мялся-мялся, жался-жался, потом аккуратно потрепал выглядящего рядом с ним мальчишкой Аэно по плечу.
      — Неуютно нам тут, — вздохнул он. — А вам — и подавно. Что мы, не видим, что едва на себя огня хватает? Что вам, что Клаю с Чиишей... Ну и куда нам-то лезть? Не маленькие, не переломимся.
      Аэно тогда только глаза к небу возвел — и перед ночевкой прогрел земляным палатку. Да, не слишком хорошо, но из костерка, теплившегося после приготовления еды, вытянул почти всю силу. Все равно его пришлось бы гасить: здесь нельзя было оставлять угли без присмотра, об этом очень жестко предупреждали сами земляные нэх — от одной искры, ушедшей в мнимо-влажную землю, могли затлеть торфяники. Их после этого уж точно силами какого водного удэши тушить, не иначе. Может, еще поэтому отсюда необученных огневиков гнали взашей?
      
      Последний привал начали устраивать задолго до вечера. Хотя бы потому, что было не ясно, сколько отряду ждать здесь, на относительно сухом островке посреди топей, куда их с некоторыми трудами, но провел нэх Милен. Вестнику, которого планировали послать, как что узнают, только крохотный костерок и нужен был, буквально пара углей в металлической кружке. А вот сам отряд видеть местным не стоило. Нет, конечно со временем кто-нибудь и набрел бы, ягоды собирая, но Аэно с Кэльхом планировали уложиться в пару дней. На это время предосторожностей хватит, а дальше — или уедут мирно, или помчатся на выручку.
      Это все обговорили давно, так что вечером слушали очередную легенду, которую Аэно, устроившись на коленях у Кэльха, буквально вымурлыкивал, мягко выговаривая слова. Чувствовал горячие руки любимого, обнимающие за талию, грелся напоследок, пока рядом были те, кто глядел без злобы. Потому что утром их ждал туман, нырнувший обратно в белесую мглу нэх Милен и теряющаяся в ней же дорога, ведущая к селению.
      Если судить по карте, поселок Ункас располагался на склоне пологой, но довольно высокой сопки. Дорога, незаметно, но неуклонно поднимающаяся в гору, это подтверждала. В Ункасе была одна-единственная шахта, где добывали дивной красоты и еще более удивительной силы амулетный камень, названный по имени своего первооткрывателя, как и поселок — ункаситом. Камни, добытые здесь, Аэно видел только однажды, но зрелище было незабываемое: в густо-фиолетовом массиве словно ледяная изморозь прорастала мелкими узорами, а особенно ценные образцы и вовсе казались навеки впаянными в зимнюю фиолетовую мглу зелеными сосновыми веточками в густом инее. Не будь ункасит так ценен, как камень для амулетов, несомненно, стал бы считаться драгоценным — Аэно даже подумывал заказать для сестренки брошь с ним, на ункасит легко ложились любые чары, в том числе и лекарские, а это Ниилеле, вознамерившейся, кажется, нарожать Сатору целый клан, было бы весьма кстати.
      Мысли о камнях не мешали прислушиваться и местами даже морщиться: ощущение было мерзопакостное, Землей так и давило. Наверное, здесь выходила на поверхность какая-нибудь древняя горная гряда или дальний отрог гор, отделявших эти земли от океана. И, вполне возможно, именно из-за столь восприимчивого к чарам камня давило так, что кривился даже Кэльх. Вызови он сейчас Чи’ата — наверняка бы хохолок дыбом стоял, а сам огненный птах напоминал бы распушившуюся метелку.
      — Не представляю я, как тут эта целительница смогла прижиться, — ворчал Аэно, с трудом заставляя себя держать спину и не горбиться, как настороженная рысь.
      Кэльх покосился на него и чуть не ахнул: глаза у молодого нэх просто светились. Как перед боем.
      — Аэно... Пожалуйста, держи себя в руках. Ты понимаешь, что мы должны как-то говорить с местными? — Кэльх особенно выделил слово «говорить», понимая, что в таком виде с Аэно никто и словом не перебросится.
      Тот резко тряхнул головой, снова коротко обрезанные кудри, завившиеся от влаги, встали торчком.
      — Прости. Тревожно мне.
      Зудело внутри, как будто и не так, как бывало, когда натыкались на гнездо искаженцев, но и отрешиться не получалось. Аэно перебросил Кэльху поводья своей лошади, закрыл глаза и сложил руки ладонями вверх, заставляя себя дышать медленно и размеренно. Немного помогло, когда Кэльх тихо кашлянул, привлекая внимание, Огонь внутри плясал уже не так сильно. Вот только он не утих, а затаился, готовый в любой момент вспыхнуть белым пламенем.
      Аэно открыл глаза и осмотрелся. Они въезжали в городок, похожий на те, которые он уже видел в прошлые дни пути, разве что чуть более крупный.
      Сложенные из невнятно-буроватого камня дома — наверняка вырубленного при строительстве шахты, крытые неширокими просмоленными планками крыши, крохотные высокие оконца с сейчас распахнутыми ставнями, небольшие дворики, в которых росли на удивление пышные кусты и зеленели вскопанные грядки. Все аккуратное, основательное, очень... Земляное. Без привычной примеси Огня, которую видел по всему Ташертису. И все такое... спокойное. Аэно оглядывался по сторонам, замечая чинно сидящих на лавочках, вырубленных из кусков цельных бревен, старух и стариков, что удивительно — не кутавшихся в теплые платки или плащи. Впрочем, поправился он мысленно, они тут все привычные, да и морось, кажется, осталась ниже вместе с туманом. Тут даже ярко до боли синели в серой завесе туч чистые «окошки», а на вершине сопки виднелись пятна солнечного света.
      Запрокинувший голову Кэльх, вглядывавшийся в первое за долгое время чистое небо, дернул плечом, поправляя плащ, и уверенно направил коней к центральной площади городка. Он знал: там должен был стоять дом собраний, там же должен приткнуться неподалеку тот домишко, который всегда выделяли лекарям.
      Незваных гостей провожали тяжелыми взглядами. Что удивительно — молча. Никто не окликнул, не спросил, откуда и зачем, не принялся переговариваться за спиной, как это бывало раньше. Им просто смотрели вслед, и от этого становилось еще более неуютно. А ведь они в самом деле были тут незваными. Местные нэх, кажется, восприняли появление чужих огневиков как угрозу своему спокойствию. И Аэно это понимал, отчасти понимал, не до конца пока: тут привыкли к своим, со странным, словно бы в тесноте горящим, задавленным огнем, а их с Кэльхом пламя живое, так и норовящее всплеснуть свободно. Яркое.
      Дом собраний — двухэтажный, как водится, но все равно приземистый, с такими же узкими окошками, двускатной крышей и высоким, широким крыльцом, окружал палисадник. И, когда спешились у коновязи, Аэно, скользнув взглядом по растениям, издал невнятный возглас, во все глаза глядя на мощные кусты, даже, скорее, деревца, раскинувшие ветви на всю ширину отгороженного низким заборчиком участка. Оглянувшийся Кэльх открыл рот спросить, в чем дело, да так и застыл: вот уж что-что, а «солнечную кровь», которой вообще не полагалось расти в здешних землях, он увидеть не ожидал. Да еще и такую крупную.
      Аэно слегка толкнул его в бок локтем и заговорщически прошептал:
      — Ночью наведаемся. Обязательно!
      — Аэно, ну какой же ты... — почти простонал в ответ Кэльх, но по глазам было видно: может, сейчас и ругается, а вечером и слова не скажет, полезут вместе, как мальчишки в соседский сад.
      Но пока нужно было думать о делах, и Кэльх первым направился к дому. Уж кто-нибудь да должен был здесь сидеть, у кого можно спросить, где искать местного лекаря. Да хотя бы какой этин, заведующий бумагами по шахте.
      Внутри слышались голоса детей: где-то тут во все дни собирались малыши со всей округи, отцы которых работали на шахте, а матери занимались домашними делами. Здесь же, если Аэно ничего не путал, учились дети постарше. Но они с Кэльхом только слышали их. В широкой проходной комнате, из которой три двери вели куда-то в глубину здания, за массивным столом сидела старушка, вывязывая что-то на спицах. Покосившись на вошедших, она, не прекращая вязать, сварливо поинтересовалась:
      — Вы к кому, молодые люди?
      — К нэх Кашши, — вежливо наклонил голову Кэльх. — Вы не подскажите, где ее можно найти?
      В глазах старухи прибавилось подозрения, а еще от нее потянуло чем-то таким, что Аэно непроизвольно насторожился. Наверное, еще и глаза опять разгорелись, так что он постарался уткнуться взглядом в пол, позволяя вести беседу Кэльху.
      — Нэх Кашши? А зачем она вам?
      Подавив тяжкий вздох: встречал он уже таких, как эта... привратница, Аэно прошелся вдоль стены с детскими рисунками. Да там и замер, рассматривая очень странные картинки, которые можно было, конечно, списать на живое детское воображение, но только если бы этот сюжет — двухголовая и двуххвостая кошка — не повторялся сразу у нескольких детей. Картинки были аккуратно подписаны карандашом, так что он мог утверждать точно: рисовали разные дети.
      За спиной явственно улыбался Кэльх, говоря тем самым «учительским» тоном, который обычно располагал таких вот бдительных стражей:
      — Да наставница ее попросила проведать. Сама не смогла поехать, а мы в этих краях уже бывали.
      — Ну раз наставница... Пройдете по главной улице до конца, свернете в Травный тупик. Там один дом, ставни синие и дверь синяя, — голос старухи чуть поменял тональность, хотя так и остался сварливым, но уже не колючим, а таким... словно она по привычке так говорит.
      Аэно вернулся к двери, уже оттуда поклонился, вторя благодарному кивку Кэльха. И вышел первым, задумчиво хмурясь.
      — Странно, что не в лекарне, — пробормотал Кэльх, отвязывая коня и косясь на скромный домик, стоящий с другой стороны площади. Неширокий, наверняка всего в одну комнату, тот выглядел совершенно нежилым, хотя над дверью и был выбит знак лекарей: пятилистный цветок сердечника алоцветного.
      — Хотя, может замуж успела выйти — тогда лекарню и в дом перенести могут, — продолжал он размышлять вслух. — Аэно?
      — Кошка, — ответил тот немного невпопад.
      — Что — «кошка»?
      — Там на стене рисунки, видел? Пятеро детей нарисовали очень странную кошку — с двумя головами и хвостами.
      — Может быть, они так рисовали двух кошек? — предположил Кэльх.
      — Да нет, леа энно, одну. Как и остальные дети.
      Оба замолчали, размышляя о странностях местных кошек и неторопливо идя, куда указала старушка. Главную улицу, самую широкую, нашли без трудов, так же нашли и нужный тупик, и дом с синими ставнями. Синяя дверь, украшенная ярко-алым изображением пятилистного цветка, была широко распахнута то ли в ожидании больных, то ли потому, что в палисаднике возился мужчина. Заслышав стук копыт, он удивленно выпрямился, утирая лицо рукавом. Из-под ткани неярко сверкнул медью браслет, подтверждая догадку Кэльха.
      — Хорошего дня, — первым поздоровался Кэльх. — Нэх Кашши дома?
      «Земляной», — сходу определил Аэно, как, наверное, и Кэльх. И это был первый человек в поселке, который широко им улыбнулся.
      — Дома, дома, нехэи. Вас нужда привела или что-то другое? А то если со здоровьем что-то, то я сейчас ее позову, а если так, то можно травника с пирогами выпить, пока она закончит.
      — Дело важное, но не срочное, — успокоил его Кэльх. — Мы от ее наставницы, нэх Майлы, приехали. Та уже стара на подъем, вот и попросила проведать ученицу.
      — Я Нехт, муж Кашши. Проходите, нехэи.
      Привязав лошадей к ограде — подальше от сочной зелени, чтобы не съели не той травки, — Аэно и Кэльх нет-нет, да оглядываясь по сторонам, поспешили за идущим впереди Нехтом, через крохотную комнатушку с длинными лавочками по обе стороны прохода, видимо, приемную, по коридору в кухню, где приятно пахло свежей выпечкой и травами, пучки которых были развешаны на веревочках над добротным столом.
      Дом был... теплым. Чуть ли не самый первый за последние полмесяца, он был напитан не только Землей, но и Огнем, согревавшим тела и истосковавшиеся по родной Стихии души. Аэно, окунувшись в это тепло, с неудовольствием осознал, что все равно не может полностью расслабиться. Въевшаяся в душу за время войны, словно ржавчина в металл, настороженная готовность все равно звенела где-то натянутой струной, тихонько, но неумолчно. В другой раз он, может, и рассердился бы на себя за это, силой заставил расслабиться, как делал это дома, в Ткеше или в Эфаре, в первые мирные месяцы. Но здесь не собирался — это не праздная прогулка, а задание, и расслабляться нельзя. Просто нужно держать ушки на макушке, а глаза открытыми, делая вид, что все хорошо, и он не рысь в засаде, а меховой коврик.
      «Коврик, Аэнья, ков-рик!»
      Два золотистых огонька, отражавшиеся в начищенном боку медной кастрюли, стоявшей на резной этажерке, медленно погасли. Как раз вовремя: Нехт повернулся к ним, неся тяжелые глиняные чашки с горячим травяным взваром.
      — Благодарю, — Кэльх, негласно взявший на себя обязанность вести разговоры, улыбнулся, принимая чашку. Вот только и в его улыбке все-таки самую чуточку, но недоставало привычной Аэно легкости.
      — У вас уютно. Тепло, — заметил он, в основном, чтобы поддержать разговор, но нэх Нехт все равно просиял.
      — Да вы ж понимаете — это все Кашши моей заслуга. Я-то что, мужик, где мне уют создавать. Вы просто не представляете, как тут все было, пока один жил, — земляной аж рукой махнул, показывая, видимо, что жилось ему, бедному-одинокому, не слишком хорошо до появлении в поселке огненной нэх. — Вы ешьте пироги, ешьте. Никто таких пирогов не печет, как моя Кашши!
      Аэно поспорил бы, но они сюда не за этим приехали. Он молчаливо улыбался и жевал ароматную сдобу. Нет, надо отдать должное нэх Кашши: пирожки вышли замечательные, особенно с голодухи, потому что позавтракать вместе с остальными они с Кэльхом не успели, вернее, не стали, торопясь сюда. Пышные, и начинка вкусная, сочная, мясо с овощами и травами. Так что на искреннюю похвалу Аэно все-таки расщедрился, дожевав пятый по счету пирожок. Сытость слегка приглушила звон тревожной струнки. А вот появление молоденькой огненной нэх почему-то, наоборот, заставило встрепенуться. Возможно потому, что она ворвалась на кухню неожиданно, закружив по ней, будто подхваченная ветром искорка. Чмокнула в щеку мужа, пощупала, горячий ли бок чайника, улыбнулась гостям, сходу касаясь их своим огнем, проверяя, здоровы ли. Такая привычка была у многих лекарей.
      — Ой, вы извините, что я так долго, просто травы, нельзя же, чтобы подсохли... А вы кто, откуда? Неужели аж из самого Фарата? — затараторила она, блестя глазами.
      — Все верно, нэх, из Фарата, — кивнул Кэльх. — От вашей наставницы. Нэх Кэльх Солнечный и нэх Аэно Аэнья. Вот, возьмите.
      Он протянул Кашши толстый конверт, и та с радостным возгласом вцепилась в него.
      — Спасибо огромное, я уж думала, Майла обо мне забыла! Ох, вы хоть поели? С такой-то дороги! Нехт, ты их покормил? Пирожками? Как пирожками? А хотя бы похлебки налить!
      Аэно бросил взгляд в сторону той самой кастрюли и мысленно зашипел: «Коврик, коврик, ну?». Огонь, весело, яростно полыхающий в Кашши, был странным. Что-то напоминал, только сходу Аэно никак не мог вспомнить, да еще и сама девушка своим мельтешением сбивала с толку. И нельзя было хмуриться, так что он чуть закусил губу, заставляя свою бездонную память перетряхиваться в поисках нужного воспоминания. Он почти упустил нить разговора.
      — ...да, если, конечно, это удобно.
      — Ой, да он же пустует, конечно, удобно. Правда, там сейчас даже белья нет, но я дам, пойду с вами, немного приберусь. Вы, наверное, устали с дороги?
      Струна тренькнула особенно звонко.
      — Хранителям привычно, — отшутился Кэльх. — Все время куда-то мотаемся.
      — О-о-о, Хранителям? — Кашши аж замерла, да и возившийся у очага Нехт обернулся, глядя изумленно. — Да Майла с ума сошла, из-за меня вас дергать! Нет, ну надо же!
      — Отчего же — дергать? — негромко откликнулся Аэно, и взгляды переместились с Кэльха на него, словно молча он был для хозяев невидимкой. — Это судьба Хранителей — мы почти постоянно в разъездах, и по Ташертису, и по Аматану.
      — Так то по делам, — отмахнулась Кашши. — А не из-за каких-то глупостей... Ох, мне теперь просто стыдно! Наговорила не пойми чего, всех переполошила... Нет, вечером же напишу ответное письмо и извинюсь! Вы ведь его отвезете, правда?
      — Обязательно отвезем, — кивнул Аэно.
      Память, по закону подлости, именно в этот момент подкинула нужное воспоминание. Кэйлок! Вот кого смутно напомнила ему Кашши. Было что-то в ее огне неправильное, больное. Об этом следовало поговорить с Кэльхом, но не сейчас, когда останутся одни. Например, вечером.
      
      Лекарский домик действительно оказался крошечным, чем-то напоминая жилище нэх Кайсы. Две комнатки снизу, приемная и лекарская, одна, но большая — наверху, жилая. Ну как жилая: предполагалось, что в ней будут жить, но видно нэх Кашши почти сразу перебралась в дом к мужу, потому что в помещении пахло только пылью и слегка — затхлостью. Кэльх первым делом распахнул окно, выглянув на площадь.
      От дома собраний стайками разбегались дети, звонкими голосами разбивая вечернюю тишину, где-то недовольно взлаяла собака, кто-то стукнул калиткой... Обычные звуки жизни. Оставив окно открытым, Кэльх принялся помогать Аэно застилать постель, одну на двоих, как привыкли. Нэх Кашши, принесшая сложенное белье, еще все смущалась, что спальное место одно, пока не пошутили, что в дороге и под одним плащом спать приходилось, что уж тут-то. Убедившись, что Хранители устроены на ночлег со всем удобством, она ушла, пообещав зайти с утра, разбудить.
      — Теперь главное — проснуться до ее прихода, — хмыкнул Аэно, проводив взглядом спешащую домой девушку. — Кэльх, нэх Майла и нэх Кайса были правы: что-то с нею не так.
      — Но что именно — ты еще не понял, — заметил Кэльх. — Думаешь, нам придется задержаться тут подольше?
      — Надеюсь разобраться как можно скорее. Мы все-таки не вдвоем тут, а отряду комаров на болоте кормить тоже не мед.
      Аэно стянул с короткого хвостика узкую кожаную ленточку с парой бусин на концах. Одна — яшмовая — была той самой, что когда-то подарил ему земляной нэх в первый приезд в Фарат. Вторая — костяная, с прорезным зачерненным узором — была подарком сестры. И кочевали они с ленточки на шнурок, со шнурка на плетенку, уже лет пять. Тряхнул волосами, искоса глянул на Кэльха, почуяв его взгляд.
      — Я бы лег подремать, — Кэльх кивнул на постель. — Тем более если мы всерьез намерены обокрасть... Стихии, что я говорю?.. Обнести палисадник?
      Аэно засмеялся.
      — Еще как намерены. Но сперва надо искупаться.
      — Идем, — согласился Кэльх, благо крохотная купаленка в лекарне была — как без нее?
      О затеянном он уже не переживал, понимая, что это просто старательно сдерживаемый огонь требует хоть какой-то деятельности, натворить хоть что-то. Беды от подобного выплеска никому не будет: не обеднеют кусты от пары горстей сорванных ягод, а если даже и поймают — ну выставят себя дураками, чего уж там... С дураков спрос какой? Проще с местными говорить будет.
      — Я только надеюсь, что она созрела, а не такая кислятина, как «кровь земли». Кстати, на обратном пути надо будет собрать и нэх Чемсу привезти, — Аэно сознательно заглушил в себе все ту же неумолчную струнку тревоги, хотя бы на эти несколько часов. Завтра с утра проснется рысь, выйдет вынюхивать, а пока... Пока он просто Хранитель, завернувший в поселок передать письмо, не больше того.
      
      Ночь прошла чудесно. В смысле, и поспать успели, и ягода оказалась не кислой, а именно такой, какой должна быть: кисло-горьковатой, но с ноткой сладости, сочной-сочной, так что перемазались оба, руки потом были липкие, а губы — яркие-яркие. Настолько, что не удержались от пары поцелуев. И с утра проснулись ровно тогда, когда нужно было: не слишком засветло, но и не поздно, когда нэх Кашши застучала в дверь, уже успели и встать, и умыться.
      Девушка принесла им горячую молочную кашу и свежий, только из печи, хлеб. И желтый, как маленькое солнышко, комок домашнего масла. Вот только ни каша, ни масло Аэно не понравились. У них был странный привкус. Нет, они были вкусными, но — неправильными.
      — А у вас тут кто-то в горы ездил? — поинтересовался между делом Кэльх, когда доели и принялись собирать посуду — Кашши завтракала с ними, сказав, что муж встал раньше и уже поел. — Что «солнечной крови» оттуда привез.
      — Не совсем в горы, — Кашши хихикнула и слегка зарделась. — На Тирейтских озерах тоже «солнечная кровь» растет, оттуда и привезена. Мной. А здесь мы с Нехтом... Ой, да вы к нам приходите сегодня, я вам такое покажу! У нас не только эти кустики так разрослись.
      — Аэно? — Кэльх обернулся к нему. — Сходишь? А я пойду пройдусь, раз уж приехали — глупо не поглядеть и не зарисовать на память.
      — Ох, а вы еще и рисуете? — восхитилась Кашши и растрещалась так, что Кэльх почти сбежал, чудом отбившись от предложений сходить к детям, провести для них урок.
      На самом деле это было запланировано еще с вечера: разделиться, походить, послушать. Аэно, правда, слегка нахмурился, но все-таки согласился. Он был ненамного старше Кашши — возможно, в его присутствии она разговорится и раскроется сильнее? Ну а Кэльху хотелось осмотреться, пытаясь понять, что не так в поселке в целом.
      Девушка трещала без умолку. Подходя к дому Кашши и Нехта, Аэно вклинился в сплошную речь, выспрашивая у девушки о местных лечебных травах — это он собирался записать в дневник, а потом аккуратно перевел разговор на детские рисунки. И осторожно, мимоходом, упомянул о буйном воображении некоторых ребят, кошек двухголовых рисующих.
      — Так это ж Рамилова Ыська! — рассмеялась в ответ Кашши, будто речь шла о чем-то совершенно обычном. — Еще бы ее не рисовали — бегает за всеми хвостиком, лакомка нахальная.
      Аэно с трудом удержал челюсть на месте. Потряс головой.
      — То есть... Оно еще и настоящее? То есть, я хотел сказать — в самом деле, с двумя головами и хвостами? Живое?
      — Ну да, — удивилась Кашши. — Мышей, правда, ловит плохо, вот и голодная все время... Ох, да это у нас случается. Вот, пойдем, покажу!
      И она ухватила Аэно за руку, потянув за дом, туда, где на небольшом заднем дворике были хозяйственные пристройки. За одной загородкой в загоне расхаживали куры, и Кашши ткнула в рыжую пеструшку пальцем, с такой гордостью, будто сама ее из яйца высидела такую несуразную.
      — Вот!
      Курица на хозяйку никакого внимания не обратила, деловито склевывая что-то с земли, то и дело шоркая по ней лапами. То левой передней, то правой передней. Задними у нее не получалось.
      Внутри Аэно Уруш вздыбил шерсть и глухо завыл. Искалеченной силой — и Огнем, и Землей — от небольшой, в сущности, животинки несло, как не от всякого искаженца. Как, как он этого не учуял вчера?! Или именно что учуял — но... И почему от этой курицы не шарахаются ее товарки? Спокойно себе клюют зерно... Хотя тоже нет, между ней и остальными, как страж, расхаживает петух. Куда четырехлапая пеструшка — туда и он, бдит. Значит, это все-таки не такая магия, как у искаженцев. Аэно постарался открыться, потому что, учуяв изувеченные Стихии, закрылся наглухо, прислушаться, определяя, что не так на самом деле. Да, здесь не было того аспекта сил, который у него, Хранителя, вызывал брезгливую тошноту. Но вот то, что он чуял от Кэйлока, не шло с этим ни в какое сравнение. Здесь все было в десятки раз хуже.
      — Скажите мне, Кашши, это местность тут такая, что рождаются подобные уникумы, или ункасит так влияет?
      Про себя он подумал, что если последнее — ни за что в жизни не привезет сестре такой ужас.
      — Да вот уж не знаю, — девушка искренне задумалась. — Хотите, сами посмотрим? Я как-то на ункасит и не думала, когда экспериментировала.
      — То есть, — осторожно заговорил Аэно, — эта курица — результат эксперимента? Вашего?
      — Ну да! — просияла Кашши. — Нехт мне помогал, чудесно вышло! А то первые три даже и не вылупились... Да пойдемте, увидите сами!
      И опять потащила Аэно, на сей раз к большому пристрою, приткнувшемуся за домом, новенькому, с еще не успевшими потемнеть и обрасти мхом стенами.
      Плотно притертая дверь скрипнула, и наружу хлынул странный запах, от которого Аэно чуть не раскашлялся. Травы, чуть запаха крови, будто из мясной лавки, и почему-то — остро и ярко — запах камня и чего-то незнакомого. А Кашши все тянула его вперед, через узенький, в два шага, коридорчик, ко второй двери. За ней прятался большой, во весь пристрой, зал, заставленный столами и каменными глыбами. Нет, не глыбами — коробами, в которых маслянисто поблескивала какая-то жижа.
      Перетаскивавший что-то в дальнем углу Нехт обернулся и просиял, заметив супругу. И Аэно тоже улыбнулся:
      — Доброе утро!
      Хранитель в этом уже не был уверен — в том, что это утро — доброе. Но кивнул и даже приподнял уголки губ в улыбке.
      — Нэх Кашши сказала, вы экспериментируете с животными? Мне стало любопытно.
      — О-о-о, в этом она у меня мастер! Сюда идите, поглядите, — Нехт даже мешки свои отложил, отряхивая руки. — Я-то что, я все по растениям да на подхвате, а Кашши моя!..
      Девушка смущенно потупилась, совсем зардевшись.
      — Все ты преувеличиваешь!
      — Ничуть не! — с жаром откликнулся Нехт.
      А Аэно их уже и не слышал. Он заглянул в первый короб.
      То, что предстало его глазам... Он, наверное, удивился бы, почему не вытошнило всем, что съел на завтрак, если бы мог сейчас испытывать хоть что-то, кроме кромешного ужаса. Потому что в густой маслянистой жидкости, источающей резковатый неопознаваемый запах, покоилось тело женщины. Беременной женщины. И, наверное, правильнее было бы сказать — половина тела, потому что вторая отсутствовала, давая рассмотреть внутреннее строение, от мозга до таза. Плод в ее очень аккуратно располовиненной матке был целый. Целый двухголовый скрюченный уродец с отсутствующими ножками, но зато аж четырьмя ручками.
      — Это Фаика, — будто издалека донесся голос подошедшей Кашши. — Бедняжка, не разродилась, хотя так хотела ребеночка... Я ей помогала-помогала, а оно вон как вышло. Зато теперь другим помощь!
      — Другим? — сипло выдавил Аэно, с трудом разогнувшись.
      — Ну да, — закивала Кашши. — У нас многие девушки детей хотят, а все никак... Я сначала со зверями возилась, помочь хотела, а теперь вот. Слушайте, а может действительно из-за ункасита это? Ох, как бы проверить... Я им так привыкла пользоваться, что и внимания не обращала... — она взяла с ближайшего стола длинную иглу с каменным шариком на конце, повертела в руках, рассматривая, будто впервые увидела.
      — Нэх Кашши, вы хоть понимаете, что натворили? — Аэно развернулся к ней, уже не контролируя собственную силу: заметил золотистый отблеск в темном стекле каких-то банок на полках вокруг. Там были и прозрачные, и взгляд Хранителя разгорелся янтарем еще больше, когда он понял, что в них: целая коллекция результатов экспериментов, какие-то органы, части тел — и не только животных, но и людей. Взгляд выхватывал отдельные фрагменты, складывавшиеся в кошмарную картинку: прикрытое простынкой с бурыми пятнами тельце на обитом металлом столе, из-под простынки торчат три детские ножки; в соседнем коробе — задняя часть козы, словно чудовищной опухолью, заросшая сплошным раздутым выменем...
      — А? Что я... — заморгала Кашши, поднимая голову — и взвизгнула, встретившись с Аэно взглядом.
      — Эй! Ты чего творишь, а ну! — рявкнул сзади Нехт. Что-то глухо стукнуло, отлетая у него с дороги, колыхнулась сила, стягиваясь к нэх.
      — Стоять! — Аэно шагнул назад, разворачиваясь к нему. — Остановитесь, оба! Вы уже натворили достаточно, исказив творения Стихий до неузнаваемости!
      — И-исказив? — заикнулась за спиной Кашши. — Но я помогала!..
      А Нехт и на слова размениваться не стал, поняв, что кто-то вздумал угрожать его любимой жене. Выхватил из груды камней, сваленной за коробами, один, уродливой клешней обтекший его руку, и рванул к Аэно, намереваясь размазать его по полу.
      — Да остановитесь же! — Аэно выставил огненный щит в последний момент, запах раскаленного камня перебил все остальные, а удар земляного заставил Аэно покачнуться. С треском лопнул ближайший короб, мерзкая жижа хлынула на пол, забрызгав Аэно, что-то вывалилось наружу, внезапно задергавшись, что-то живое — это стало последней каплей.
      — Не смей! — визг Кашши слился с криком ожегшегося Нехта. — Не смей, не смей, не смей!
      Вереща, она бросилась вперед, размахивая своей иглой, вцепилась в спаш Аэно. Он только стряхнул ее, но движение вышло таким, что девушку отнесло к столу, за который она попыталась ухватиться, сдернув простыню с тела. Аэно толкнул перед собой щит, заставляя и Нехта отпрыгнуть назад, шагнул к тому, что с бульканьем барахталось в разлившейся луже. Ком желчи подступил к горлу: это тоже был ребенок. Или два — сросшиеся спинами, с недоразвитыми конечностями и раздутыми головами? И головы эти были словно мягкие, потому что через тоненькую кожу просвечивало бугристое и кроваво-бурое. Аэно вытянул руку и всадил в это кошмарное порождение искаженной силы огненное копье, прекращая мучения существа.
      Показалось — в ответ прилетело от этого несчастного уродца. На самом деле это Нехт заставил пол рвануть вперед, вспучиваясь усаженным острыми осколками короба нарывом, Аэно отшатнулся, уходя от атаки — и заорал от прошившей плечо боли. Перед глазами все поплыло, он почти ничего не видел — только в ушах звенело от крика Кашши, всадившей ему в руку иглу в попытке защитить свои изуродованные творения.
      Вбитые отцом и старшими товарищами боевые инстинкты сработали сами: по лаборатории прошелся огненный смерч, выпивший силу из всех источников огня — горелок на дальнем столе, печи, похожей на атанор, из самого Аэно. Прошелся, взорвав колбы, реторты, склянки с уродцами. Что-то полыхнуло целым фонтаном синеватого пламени, на мгновение ярко осветив разгромленный зал — и все стихло. Только едва поскуливала обожженная до черноты Кашши, упавшая в разлитую жижу и только поэтому не сгоревшая сразу. Нехт, кажется, уже не дышал — Аэно не чувствовал в нем огня жизни. Он вообще почти ничего не чувствовал, дрожащими пальцами нашаривая и выдирая иглу, впившуюся в и без того раненое плечо.
      — Вот... — даже ругательства подходящего не нашлось, Аэно только со свистом втянул воздух сквозь зубы, пытаясь справиться с болью.
      А потом пришло понимание, что это не плечо болит. И вообще не его боль. Он шагнул к девушке — к тому обгорелому комку плоти, что остался от хорошенькой молодой нэх. Помочь ей он бы не смог, даже если бы был целителем: более-менее уцелела только половина ее тела, та, что была в жиже. Под черной коркой хрипело и вздувалось пузырями то, что было ее легкими и сердцем. Он мог только добить ее, чтобы не продлевать агонию. Огненное копье оборвало жизнь Кашши. Аэно повел глазами по разгромленной лаборатории и присел на край уцелевшего короба, закрытого каменной крышкой. Ноги не держали, рукав спаша пропитывался кровью, правда, не так быстро, как было бы, повреди игла крупный сосуд. Но все равно приятного мало. Аэно вызвал Уруша, небольшого — размером с лесного кота. Наклонился к его уху, обнимая тревожно урчащую рысь:
      — Отряду — тревога! Уничтожены два искаженца.
      Он после объяснит, что это не совсем те, за которыми велась охота весь позапрошлый год. Главное, чтобы отряд поторопился. Потому что в Ункасе явно не все ладно со Стихиями у всех здесь живущих нэх, иначе не смотрели бы на эксперименты целителей сквозь пальцы.
      Огненный зверь рявкнул и маленькой кометой вылетел прочь, а Аэно внезапно согнулся: словно в живот пнули. Заныло все, от подреберья до паха. Вспыхнула острая боль в ребрах слева. Но это тоже было чужое. Нет, свое! Свое-чужое — Кэльх! Собственная боль сразу же отошла куда-то на задний план и растворилась в чистейшем бешенстве: кто посмел тронуть его огненного птаха?! Из дверей бывшей лаборатории вырвался уже готовый бить насмерть воин, повел головой, словно берущая след рысь. И рванул бесшумным стелющимся наметом туда, где чуял — кто-то причиняет боль Кэльху.
      Он не видел чужого пламени: даже самый сильный огневик не может видеть на таком расстоянии. Но — чуял. Чуял, куда ведет связывавшая их нить, чуял, где сейчас заполошно бьется чужое сердце, и бежал туда, огибая окраину поселка, туда, где темнели безжизненные насыпи отвалов. Туда, где была только Земля и ни капли Огня.
      Обманчивая, неустойчивая опора так и норовила вывернуться из-под ног, и Аэно невольно замедлился, чуть приходя в себя и понимая, что нужно хотя бы взглянуть, что происходит, с кем драться, сколько их. Но открывшаяся за очередной насыпью картина... В нее сначала не поверилось. Потому что Аэно был готов увидеть что угодно — но не голого Кэльха, распластавшегося на камнях. Все остальные детали дошли уже потом: и разорванная одежда, валяющаяся рядом, и тряпка, которой кто-то заткнул ему рот, и те, кто обступили безвольно лежащего, будто подбитая птица...
      Вниз, в огромную рытвину, то ли дождями вымытую, то ли руками людей сотворенную, прыгнул уже даже не воин — бешеный зверь, на пару которого покусились охотники. Только, в отличие от зверя, Аэно был тренированным бойцом. Здесь не вышло бы развернуть огненный вихрь, да и не стал бы он это делать, опасаясь зацепить Кэльха. И, несмотря на бешенство, застилающее глаза пеленой, он здраво оценивал свои силы. Поэтому в его руках белым пламенем, словно молния, заискрилась огненная обережь, ощетинившись по всей длине короткими лезвиями. И первый же удар начисто срезал головы троим, обступившим Кэльха, а в остальных полетели крохотные, не больше монетки, но прожигающие насквозь сгустки огня. Аэно словно снова был в Льяме, снова шел сквозь ночь, выжигая заразу Искажения.
      За каждую толику боли, которую чувствовал от любимого — удар, на каждое движение — вспышка огня. Обережь превратилась в кнут, которым согнал тех, кто уцелел после первого удара, и этот раскаленный кнут взлетал и падал, снова и снова, не давая подняться, закрыться, призвать Землю. Вбивая в щебнистые отвалы. Испепеляя руки, ноги, лица, раззявленные в немом — или он просто оглох от гнева — вопле рты. Пока не почувствовал, как перехватывает руку кто-то, от кого повеяло знакомым теплом. Аэно вскинулся — и в следующий момент кнут рассыпался искрами, потому что щеку обожгло ударом. Раз, другой, пока он наконец не проморгался и не увидел перед собой лицо Кэльха, не услышал:
      — Аэно! Аэно!!!
      Он задыхался и никак не мог вдохнуть почему-то наполненный хлопьями жирного черного пепла воздух. Только судорожно ощупывал обнаженное, испятнанное уже наливающимися синяками на груди и животе тело, не понимая, откуда на нем следы крови. Вроде же ран нет. Потом дошло: это от его прикосновений, с его рук.
      — Тише, рысенок, тише... — шелестело над ухом, Кэльх обнимал, пытаясь успокоить, заставить ревущее внутри пламя уняться окончательно. — Я в порядке, честное слово.
      — Ты... — Аэно закашлялся, согнулся, обессиленно опускаясь на острые камни коленями. — Правда, в порядке?
      Медленно прояснялось в голове. Аэно еще пару минут тупо смотрел на свои руки: они были по локоть в крови. Левая — вообще целиком, и после того, как вспышка боли обездвижила ее, стоило попытаться приподнять, Аэно вспомнил, что случилось какое-то время назад. Он не знал, сколько именно времени прошло с момента, когда Нехт попытался напасть на него.
      — Насколько это возможно — да, — улыбка у Кэльха, севшего рядом, была кривая, но все же была. — А вот они — уже точно нет...
      Лишь тогда Аэно догадался поднять голову и осмотреться. И заморгал, потому что внутри боролись два желания: взвыть от ужаса и жалобно спросить, действительно ли именно он подобное сотворил. Потому что даже в Льяме... Даже тогда... «Тогда была война, — сказал в голове здравый смысл голосом отца. — А сейчас ты уничтожил пусть и не невинных, но мирных жителей». Аэно успел только отвернуться в сторону, когда его стошнило, правда, всего лишь горькой желчью. То, что громоздилось на дальнем краю рытвины, то, что наполовину горелыми кусками было раскидано по ней, когда-то было двумя десятками молодых нэх и людей. В воздухе висела сажа напополам с запахом крови, ею же были залиты и заляпаны камни вокруг. Кажется это те трое, которых он первыми...
      — Рысенок, только сознание не теряй, — устало попросил Кэльх. — Я тебя отсюда не вытащу. А еще отряд предупредить надо.
      Между позывами тошноты Аэно кое-как выдавил, что отряду он уже послал Уруша. И тот приведет бойцов именно сюда, к своему хозяину.
      — Кашши и Нехт... Кэльх, я убил их...
      — А они что натворили? — почти безразлично поинтересовался Кэльх.
      Его будто вообще не тревожили ни обгорелые тела, ни острые камни, впившиеся в кожу. Он только поглаживал Аэно по спине, осторожно, будто вздыбленную шерсть приглаживал.
      — Исказили Стихии. Не так, как те... не так, как искаженцы — но тоже страшно. Искаженцы саму силу коверкали, а эти — людей, животных, растения... Там не все сгорело, когда отряд придет, они должны увидеть. И я не хотел убивать, только остановить... — Аэно поднял голову и посмотрел на Кэльха больными, слезящимися глазами: — Я становлюсь каким-то чудовищем, леа энно.
      — Вон — чудовища, — только и мотнул головой тот. — Знаешь, из-за чего это все? Они увидели, как мы целовались. Просто увидели, случайно... Этого хватило, рысенок. Не искажения, не чего-то... Они хотели меня за это убить. Не защищаясь или защищая, как ты. Шутили, что с одного удара свалился, как девка. А потом...
      — Что успели? — глухо спросил Аэно, растерянность и самобичевание как-то резко прижухли.
      Кэльх молчал. Потому что язык не поворачивался, в зубы будто снова тряпку всунули, не давая выплюнуть амулет, заставляющий наглухо закрыться помимо своей воли. Амулет, который он по собственной дури поднял на улице, заметив в пыли, прежде чем получить удар по затылку. И как рассказать Аэно о том, как вслед за брошенной фразой про девку исказились лица этих юношей, он не знал. Крохотная обмолвка — а с них всех будто смыло человеческий облик, обнажив какую-то больную звериную суть, стремящуюся только удовлетворить свои желания. Причинить боль, ударить... удовлетворить свою похоть.
      — Ничего, — наконец тихо сказал Кэльх. — Ничего они не успели, Аэно.
      Только потому, что просто не знали, как именно подступиться к желаемому.
      Аэно, словно спохватившись, неловко, одной рукой, стянул с себя спаш и накинул его на плечи Кэльху. Левая вообще не шевелилась, и от плеча к локтю снова расползалось теплое. Но он все равно сел, вытянув ноги, перетянул Кэльха на колени, сообразив, что на голых камнях — ничуть не теплых! — тот скоро застудит себе все важное и нужное.
      — Значит, я успел вовремя. Прижмись покрепче, леа энно. Тебе нужно согреться.
      
      Так их и нашел отряд, сначала даже не понявший, что вообще произошло. Думали — искаженные, но когда Аэно рассказал... Руки у бинтующего ему плечо нэх Милена отчетливо дрожали.
      — По-моему, здесь уже все сошли с ума, — тихо, безразлично закончил краткий пересказ событий Кэльх. — Не знаю, на что способны остальные, если эти меня чуть не... Что с ними делать — тоже не знаю.
      — Уж простите, Хранители, — рубанул нэх Тумис, — но придется зачистить поселок полностью. Так или иначе, а здесь все пропитаны искаженной Землей, даже если это не Мертвая Земля, а какая-то другая.
      — Чииша, Клай... — Кэльх сглотнул, все-таки выдавив через силу. — Смотрите внимательней. Вдруг хотя бы дети... еще не тронуты. Не напитались.
      Бледная до прозелени Чииша судорожно кивнула. Хотя и она, и все понимали: скорее всего, нет. Скорее всего, никто не избежал этой участи.
      — Сначала уведем Хранителей, — велел нэх Милен. — Потом... Я наведу сон. Надолго не смогу, но...
      — Часа нам хватит, — отозвался нэх Тумис и наклонился, легко поднимая на руки и Аэно, и Кэльха разом. — А вы уж подождите нас, Хранители. Вам сейчас никуда не стоит.
      Аэно только сипло выдохнул — он выложился за два коротких боя, был ранен и не собирался оставлять Кэльха одного ни на мгновение. И возвращаться в поселок за вещами и лошадями было выше его сил, он вообще не мог себе представить, как бы вернулся туда, где все пропитано этой живой, но какой-то невыносимо злобной Землей. И думать, что творилось там, в поселке, он тоже не хотел. Хватило, за глаза хватило того, что сам увидел. И отпечатка здоровенной ступни на животе у Кэльха — когда донесли в лагерь и оставили одних, сумел рассмотреть внимательней синяки — тоже хватило.
      — Пытался выставить щиты, — пояснил Кэльх. — Когда очнулся, а амулетом еще не заткнули.
      — Прости, это снова моя вина, — горько покаялся Аэно.
      Ведь зарекался же! Ведь должен был учуять огонь чужой жизни, но не учуял, пропустил — как? Почему? Да потому что пьян был без вина и ягодным соком, и поцелуями, и драгоценным пламенем Кэльха.
      — Прекрати, — только отмахнулся тот. — Никто тут не виноват. Разве что ункасит этот...
      — Ункасит... Камень тоже ни при чем, — Аэно потер висок. — Это просто камень, у него не может быть воли. Что-то тут другое, и я попробую докопаться... Но не сейчас, любимый. И буду все-таки на всякий случай просить Совет закрыть добычу ункасита. Амулетные камни добывают и в других местах, а это... словно кто-то проклял.
      — Я думаю тех вестей, которых мы им принесем, хватит, чтобы здесь вообще запретили селиться людям, — отозвался Кэльх.
      
***


      Совет, выслушав Хранителей и всех остальных членов отряда, просьбе внял. Поселок Ункас, точнее, то, что от него осталось после того, как земляные маги под руководством нэх Тумиса прошлись по его улицам и переулкам, перестал существовать, а место, где он находился, было объявлено бессрочной запретной зоной для всех без исключения. Шахту обрушили еще боевики отряда, так что даже если кто-то и нарушал запрет, их ждало разочарование: в одиночку и без техники докопаться до залежей ункасита было невозможно.
      Немногие оставшиеся камни тщательно проверили, но не нашли в них ничего плохого. Так что уже имеющиеся амулеты оставили в покое. Редкость, ценность, но не более. Не стоит она того, чтобы снова повторилось подобное.
      Ние Аэно амулет все-таки подарил. Из эфарского алмаза, в оправе, сделанной руками Кэльха. Может, и простенькая та была, но точно несла в себе только тепло его рук, ничего более.
      А еще Аэно на всю оставшуюся жизнь усвоил урок, полученный в Ункасе. Рысь больше никогда не засыпала, разнежившись от мира и покоя. Что бы ни было вокруг, Ткеш ли, Эфар, чужая или своя земля — в янтарных глазах Хранителя всегда приглушенно пылала готовность.


==== Но встанет солнце, прогоняя ночь ====

(авторы Дэлора и Таэ Серая Птица)


      — Кэльх, куда ты дел нашу шкатулку?
      Встрепанная голова Аэно появилась на фоне потолочных балок, заставив мирно дремавшего Кэльха встрепенуться и попытаться понять, о какой шкатулке речь. Зато стало ясно, почему последние полчаса было так шумно: наверняка Аэно перерывал все полки в поисках потерянной вещи.
      Мысли спросонья текли вяло, но наконец до Кэльха дошло: шкатулка с украшениями, мать вчера просила прийти нарядными, а не как обычно. А значит, нужно надеть что-то кроме повседневных вещей, а такое они с Аэно, не сговариваясь, сложили в большую шкатулку и задвинули подальше. Потому что — ну зачем им эти побрякушки?
      — Под шкафом погляди, — зевая, пробормотал Кэльх. — Или на нем, не знаю...
      Он отвернулся к стенке, намереваясь доспать еще немного.
      Аэно почесал в затылке, заглянул под шкаф. Не найдя там ничего, кроме короба с уже подсохшими загустевшими красками, сломанными кистями и обломками грифелей, он тоскливо поглядел наверх и пошел за стулом. С его ростом он до верха шкафа рукой доставал, только вытянувшись изо всех сил, какой там заглянуть...
      На шкафу было на удивление чисто, будто сюда кто-то недавно заглядывал, смахнув всю пыль. Еще там громоздились стопки листов с набросками, теряясь в темноте. Шкатулки между ними не виднелось, Аэно на всякий случай подвигал стопки, но не обнаружил никаких деревяшек. Уже собирался слезать — и заприметил лакированный край коробки, почему-то аж на балке, в самом дальнем углу. Дотянуться до него было тяжело, Аэно только вздохнул: Кэльху с его ростом наверняка просто руку протяни! Но и он кое-как достал, зацепил самыми кончиками пальцев, потянул...
      Неожиданно увесистая шкатулка сверзилась ему на голову, с грохотом полетев на пол.
      — Аэно? — встревожено спросил Кэльх, стаскивая с головы одеяло. — Ты живой?
      — Уй... Уй-юй-юй, — Аэно потер немедленно налившуюся на макушке шишку, — чтоб ей! — и прибавил длинное, певучее ругательство на родном языке, слезая со стула, на котором удержался каким-то чудом. А потом резко замолчал, потянулся к одному из разлетевшихся по всей комнате листков.
      Он тут же узнал манеру Кэльха — тот за последние годы изрядно подрос в мастерстве, ему уже и картины заказывали, настолько хорошо и тонко выходило, особенно детали. Вот и тут — детали были выписаны прекрасно. Неровный срез кости, обугленное мясо вокруг, лохмотья кожи, свисавшие там, где пламя не сильно тронуло оторванную руку. Она лежала на переднем плане, взгляд невольно цеплялся — а после переходил к груде истерзанных тел там, дальше, на камнях. Может, они были прописаны не так четко, но впечатление всё равно было тошнотворное. Особенно потому, что Аэно прекрасно помнил эту картину и так, безо всяких рисунков.
      Он сглотнул мгновенно подступивший к горлу ком желчи, поднял очередной листок, отчего-то боясь обернуться на затихшего в постели Кэльха. Смотрел на мастерски — действительно мастерски выписанные лица, вернее, рожи, морды, как это еще можно было назвать? Смотрел — и чувствовал глубинное узнавание момента, о котором Кэльх только один раз обмолвился. И с трудом заставлял себя не порвать этот листок, под пальцами уже темнеющий от жара, не превратить его в пепел... В пепел?
      Мысль пришла неожиданным озарением, как всегда, когда просыпался его странный и страшноватый дар интуита. Сжечь это. И пепел над водой развеять. Ему ведь тоже было что сжигать, избавляясь от отравивших естество, саму душу воспоминаний. Была у него небольшая тетрадочка в черной обложке, и, кажется, Кэльх её читал, как читал всё, что выходило из-под его пера. А Аэно не догадался спрятать её подальше, просто запихивал в шкаф под стопку сорочек, опасаясь оставить на столе единственно из-за детей. Кэльх точно читал, потому что следующая картинка изображала то, чего он не мог видеть — лабораторию в доме Кашши и Нехта.
      Вот только там было не то, что помнил сам Аэно. И, видят Стихии — лучше бы он этот рисунок вообще не брал в руки. Потому что это был один из тех коробов, что остались тогда, при пожаре, закрытыми — и на рисунке крышка с него была сдвинута, а внутри... Внутри какое-то багрово-белесое месиво. Будто человека вывернули наизнанку, вытащили все органы — и разложили аккуратно, собрав из них какую-то уродливую, почти пульсирующую мерзость. Вот сердце, вот вздувшиеся легкие — а вот вторые, опавшие, вот торчит из всего этого недоразвитая, короткопалая ручка. Мышцы на ней были аккуратно прорисованы чуть резковатыми штрихами, Аэно даже вспомнил, как Кэльх называл этот цвет грифеля — «багрово-красный».
      — Кэльх... — голос прозвучал сиплым кашлем раненой рыси. — Это... Откуда? Я не видел такого...
      — Чииша, — отозвался Кэльх на удивление спокойно.
      Встал — Аэно слышал, как скрипнула кровать, подошел, аккуратно вытянул листок из рук, кинув к остальным.
      — Тебе нэх Милен тогда снотворное дал, чтобы хоть немного отдохнул, я сам задремал — и сквозь сон слышу: плачет. Выбрался посмотреть, понял, что её и успокаивать некому — земляные не умеют, Клай и Милен сами не лучше были. Пришлось мне. Они сдуру вскрыли запечатанные резервуары вместо того, чтобы сразу уничтожить.
      — Да уж точно — сдуру, — прокашлявшись, Аэно ожесточенно запустил руки в волосы, отросшие за пару месяцев до почти привычной длины, резко потянул за пряди. И выпутал быстрее, чем Кэльх успел отреагировать, поднялся и принялся собирать листы. И когда собрал все — стопка вышла немалая, — сверху кинул свою тетрадь.
      — Как насчет того, чтобы сегодня вечером прогуляться к озеру? Устроим себе маленький праздник, — усмешка у него на губах была невозможно кривая, скорей уж оскал, а в янтарных глазах стыла решимость «вырвать корни» дурной памяти так, как рвал когда-то остатки любви из сердца фаратской Хранительницы.
      — Думаешь, поможет? — тихо спросил Кэльх, глядя на стопку.
      Он рисовал-то только затем, чтобы выплеснуть, убрать. Чтобы переставали сниться кошмары. Вставал, часами сидел над рисунком, засыпал снова — уже спокойно — и через пару ночей приходил новый сон. Уже другой, тоже ложившийся на бумагу. И так по кругу все последние полгода.
      — Уверен, кэлэх амэ. На та’йсар мэунэ’ малха’ни, — Аэно обнял его, разворачивая от стола, забираясь в кольцо рук и закидывая свои ему на шею, чтобы притянуть ближе, вытянуться навстречу, продолжая выговаривать тихие, переливчатые, как звон воды по камням, слова уже прямо в губы: — Амэ’ тайси’н теме’х меха’ни, ила’э а’ма, дэ’май ма’ро*.
      И Кэльх поверил. Поверил неведомо чьей рукой — уж не Нииды ли анн-Теальи — написанным строкам. Поверил Аэно. И легкий серебристый пепел, оставленный Чистым огнем, развеялся над озером вместе с его кошмарами.
___________________________

*Гнетущий груз из памяти и ран
Сгибает спину, серебрит виски,
Но встанет солнце, прогоняя ночь.


==== Мед и яблоки ====

(авторы Дэлора и Таэ)

      Приезжать на осеннюю ярмарку в Эфар стало почти традицией. Привезти детей, ведь и у Лика, и у Амаяны там уже куча друзей, а писем не напосылаешься, да и летят они долго. Повидаться с родными, убедиться, что у всех все хорошо. В очередной раз поспорить с Крэшем о методах обучения огневика, яростно, чуть не до искр из глаз у обоих «учителей» — а Аэно их разнимай! Накупить любимого меду, яблок, самого вкусного в мире хлеба, острого до слез мяса, запить это все квасом... Наплясаться до упаду и просто так, и в огненном кругу.... Праздничная круговерть всегда подхватывала и несла, несла, опустошая и наполняя новыми силами.
      Но иногда они просто не успевали. Все же были разъездными хранителями, а задания находились всегда, праздник-не праздник, собирайся — и в путь. Такова судьба хранителя: забывать о себе и собственных желаниях, отдавая все другим, чужим, но все равно родным людям, всем, кого хранишь.
      И тогда, если Аэно и Кэльх понимали, что добраться в срок до Эфар-танна не получится, они покупали меда и сладких яблок в ближайшем селении и устраивали себе праздник сами. Как могли. Как хотелось.
      Чаще — в кругу семьи, кого получалось собрать, кто так же надышался однажды чистым воздухом Эфара, коснулся его обычаев — и больше не смог забыть их, впитавшихся в память и кровь. Даже если хотя бы с детьми вместе, это уже праздник. И оттирать потом липкие от меда и яблочного сока щеки приходилось всем, под общий смех и обещания быть поаккуратней.
      Реже... Реже они оставались вдвоем, и тогда праздник был только для них. И губы тоже были сладкие от меда, но уже никто не мешал слизывать тягучие капли, пьянея от вкуса, от осознания близости, всегда тоже тягуче-острого, даже если в этот момент стояли где-нибудь посреди толпы на площади. В этот день голова отказывала даже у Кэльха, и на удивленные или недовольные взгляды им было наплевать. Главное — найти место, где никто не помешает сидеть, хрустя яблоками, пытаясь отдышаться после огненной пляски и быстрой ходьбы.
      На этот раз им выделили для ночлега целый сеновал, забитый душистым свежим сеном, таким пахучим, что голову кружило еще и от этого густого аромата. Сердобольная хозяйка выдала целый кувшин свежего молока, а мед — золотой, текучий, с сотами, и крупные краснобокие яблоки они без труда купили на местном крохотном базарчике. Там же и отплясали в огненном кругу, шальные, пышущие принятым от людей и подаренным благодатной землей Огнем, уйдя с праздника еще засветло. Хотелось остаться вдвоем, и останавливать Хранителей никто не стал.
      Аэно, усмехаясь, закрыл дощатую дверь и припер ее для пущей надежности оставленными в сарае вилами. И первым дернул с себя сорочку, стянул через голову, комом кинув куда-то на сено.
      — Аэно, Аэно!.. — Кэльх, на всякий случай проверивший, хорошо ли подперта дверь, только головой замотал, понимая, что если сейчас опять поторопиться — ничего хорошего не выйдет. — Да не спеши ж ты!
      А сам уже застежку плаща расстегивал, накинутого, чтобы не простыть по легкой мороси, начавшейся еще с утра. Празднику это недоразумение — дождем его назвать язык не поворачивался — не помешало, оно то сеялось с неба, то прекращало, и тогда в прорехи облаков заглядывало солнце. Но ощущать касание мелких капель к разгоряченной коже было неприятно, казалось, они моментально испаряются, так что с крохотной площади шли в обнимку, прячась под плащом. Терпению Аэно это не способствовало никак.
      — Я не спешу, — отозвался Аэно, сбросив сапоги и штаны чуть ли не разом. А в глазах пылало янтарное, медовое пламя, и Кэльх его взгляд чувствовал так, словно на нем уже ничего не осталось — всей кожей.
      — Иди сюда, намарэ.
      Аэно выдернул у него из рук плащ и расстелил на сене, и даже с кажущейся неторопливостью утвердил рядом плошку с медом и кувшин с молоком. Высыпал на край плаща яблоки. Запахи смешивались в невообразимо-пьянящий аромат, от которого обносило голову так, что у Кэльха начали подрагивать пальцы, путаясь в завязках рубахи. К спине прижалось горячее, обжигающее через тонкий лен тело.
      — Ну уж нет! — Кэльх развернулся, ловя Аэно и усаживая на плащ рядом с собой.
      Остался без рубахи — Аэно сдернул ее, заставив зажмуриться, но все же удержался, не обнял сразу, срываясь в горячее марево.
      — Погоди, рысенок, ну? Дай немного... — чего немного, Кэльх и сам сообразить не смог. Просто не хотелось вспыхивать, не успев насладиться всем этим: запахом, шорохом потихоньку разошедшегося дождя по крыше, шальным-шальным рысьим взглядом. Подхватив яблоко, Кэльх откусил его, утер брызнувший на щеку сок, чувствуя, что именно этого и не хватало: вкуса.
      Аэно жадно следил за ним взглядом, чуялось: хочет податься вперед, слизать каплю сока, упавшую на грудь.
      — Кэльх...
      Не продолжил, чуть не силком заставил себя замолчать, прикусив губу, вместо этого потянулся к плошке, где в золотом меду плавали кусочки сот, зачерпнул пальцем и... мазнул по груди Кэльху, по горячей коже, прикипев взглядом к тому, как растекается прозрачный мед, поблескивает, отражая огонь на кончиках пальцев Аэно. Когда только вспыхнуть успел? Но на это даже не обратили внимания: оба огневика знали, что сейчас этот огонь безвреден. Это людское тепло, дар самой земли, и даже если искра упадет на сено — не разгорится. Нет на то их желания. Зато мед плавился, тек, и Кэльх уже не мог сказать, от чего: от жара ли огня, пляшущего по коже, когда Аэно схватил за предплечье, притягивая ближе, от жара ли собственного тела, разгорающегося в ответ на ласки — или от обжигающих прикосновений языка, скользнувшего по груди.
      Аэно вылизывал растекшийся мед, практически урча, особенно когда Кэльх запустил пальцы ему в волосы, чуть сжимая и оттягивая, когда прикусывал, слизывая самые крупные капли. У самого во рту стало сладко, и Кэльх потянул Аэно к себе, целуя, пробуя и этот вкус, вкус его губ и свежего меда.
      — Рысенок...
      На почти жалобный стон Аэно среагировал правильно: толкнул в грудь, повалив на плащ, вцепился в пряжки ремня, рыча и сквозь зубы ругаясь на привычки темных земель. Нет бы большую, но одну пряжку делать, надо обязательно три маленьких, куда только столько?! И зачем вообще Кэльх этот пояс надел, если танцевать шли?!
      Кэльх только смеялся в голос, охнув и замолчав, когда на живот капнуло липким. Аэно, сдернув с него штаны с сапогами, снова взялся за плошку с медом, глядя так, будто готов был съесть. Или облизать, на худой конец, всего, целиком, с ног до головы. Чем и занялся, заставляя Кэльха вцепляться в плащ, кусая губы, чтобы не застонать, срываясь на крики. Всего лишь прикосновения языка — а казалось, огненные следы остаются, выписанный на коже неведомый узор, заклятье забвения какое-то.
      Правда, действовало оно ровно до тех пор, пока Аэно не отстранился, чуть растерянно глядя по сторонам. Кэльх сначала не понял, почему. Потом дошло: сумки с вещами они бросили в доме, когда собирались на базар, перешучиваясь с хозяйкой. А значит, столь нужный сейчас пузырек из-под чернил был там же — вне всякой досягаемости. Представить, как кто-то из них встает, натягивает одежду и идет за ним, было невозможно.
      Придя к тем же выводам, Аэно внезапно усмехнулся. В глазах у него прыгали знакомые Кэльху шальные рысята.
      — Возьми яблоко, кэлэх амэ.
      И сам протянул, выпачканное в меду, поднес к губам. Слизнул сок, потекший по щеке Кэльха, когда тот с хрустом куснул — и усмехнулся сдавленному мычанию вместо вскрика.
      — Вот так, да... Перевернись, Кэльх.
      Тот поспешно выполнил просьбу, только крепче сжав зубы, когда мед потек по спине и пояснице. Яблоко пока держалось, глуша все звуки. Если бы не это, наверное, в дверь уже ломились бы, проверить, что тут вообще происходит, почему Хранитель кричит так.
      А он не смог бы не кричать. Не когда липкие пальцы размазали мед, скользнув между ягодиц — а потом там же прошелся и горячий язык. Аэно определенно сошел с ума, но у Кэльха не было никаких сил взывать к его разуму. Только выгибаться навстречу, расставляя колени, уже не слыша, как хрустит несчастное яблоко, не чувствуя колющегося сквозь плащ сена.
      Он всегда был нетерпелив в такие моменты, рвался получить больше, продолжить — но сейчас замер, стараясь поймать каждое прикосновение, и языка, и пальцев, ласкающих уверенно и до дрожи правильно. Кажется, он уже весь был в меду — снаружи, изнутри, и Аэно вылизывал действительно везде, не пропуская ничего.
      Мед плавился, тек, и все равно получилось на грани. Не боли, нет — на грани терпения, когда почти невозможно ждать, замереть, переживая, пока Аэно втиснется, прижмется до конца. Яблоко укатилось куда-то под вытянутую руку, Кэльх сжал его, сжал зубы, сглатывая, давя любые звуки. А хотелось кричать, потому что переносить подобное молча было почти невозможно. Не когда Аэно толкнулся в первый раз, прилипнув невольно — и тут же подаваясь назад, и снова, и снова...
      — Пламя мое... медовое... — плавился и тек вместе с медом горячий шепот. — Кэлэх амэ... разверни крылья, разверни, прошу!
      На языке мешался привкус меда и яблока, крови из прокушенной щеки и огня. Огня, который трещал, складываясь в крылья, выплескивался, чтобы смешаться, как смешивался всегда. И казалось, опять пляшут в круге, а что танец такой странный — бывает, на то они и Хранители необычные. И что позвякивает негромко золотая цепь, в такт рывкам, натягиваясь до сладкой боли, когда заходится сердце, а заполошное дыхание все-таки срывается коротким стоном — у обоих разом.
      Кэльх лежал, уткнувшись лицом в собственную руку. Так уже вовсе не мягкое сено не кололо щеку, и без того дергавшую болью. Еще ныла голова: сам не замечая, тянул себя за волосы, в которые вцепился, пытаясь ухватиться хоть за что-то. Второй руке было липко и мокро. Раздавленное яблоко укатилось куда-то и было меньшей из бед. Потому что самой большой было осознание: липко везде. Вообще везде! И Аэно, лежащий сверху, к нему просто приклеился.
      — Мы теперь вообще отмоемся? — давя смешок, спросил Кэльх.
      — А куда нам деваться-то? — пробормотал ему в лопатки Аэно. — У меня, кажись, даже волосы в меду...
      У него саднили стертые о колкое сено колени: плащ сбился куда-то под живот Кэльху, по крайней мере, Аэно надеялся на это. Все-таки было бы нехорошо, если б их медовое безумие обернулось болью для любимого.
      — Тут, вроде бы, озерцо рядом... Ночь на дворе, как думаешь, если мы огородами до него доберемся?..
      — Аэно, сегодня же праздник... Люди допоздна гуляют! — Кэльх тихо засмеялся, представив это: голые, перемазанные в меду Хранители в одном плаще на двоих крадутся к озеру — и на них кто-то да наткнется. Стыдоба, но почему-то было именно смешно.
      — Ну, гуляют. Если что, потом скажем, что с пьяных глаз чего только ни почудится, — фыркнул Аэно, пытаясь отлепиться от Кэльха. Зашипели оба разом: на спине и животе мед, смешавшись с потом, хоть не так лип, большей частью впитавшись в кожу, а вот там, пониже, чуть не в пену взбитый...
      — Сумку теперь всегда держим под рукой, — подытожил Кэльх, когда все-таки разлепились. — И, Аэно...
      Тот поднял на него смеющиеся глаза, глянул вопросительно и внимательно, слегка нахмурился, заметив в уголке губ подсохшую капельку крови.
      — Спасибо за праздник, — улыбнулся Кэльх.
      Абсолютно искренне, пусть щеку и снова дернуло. Но все случившееся того определенно стоило.


==== Пух и перья ====

(авторы Дэлора и Таэ)

      Когда кони свернули в знакомый проулок рядом с домом Хранителей, Аэно уже заранее улыбался: вот сейчас выйдет из дверей Шатал Опора, распахнет объятья, радуясь гостям, нахлынет волна его силы, унося усталость и разжигая попригасший огонь пониманием: их здесь ждут. И улыбался до тех пор, пока действительно не шагнул из дверей им навстречу земляной, заслышав стук копыт по брусчатке — вот только другой. Очень на Шатала похожий, но другой. Помоложе, похудее, бусины на стягивающем волосы шнурке не яшмовые, сердоликовые.
      Кэльх первым слетел с седла, крепко пожал протянутую руку.
      — Шерат!
      — Хранитель, — степенно кивнул тот.
      Аэно помалкивал, он уже привык, что в Фарате многие незнакомые ему нэх Кэльху-то как раз прекрасно известны. Вот и сейчас тот обернулся, и кольнуло сердце: почти как в первый приезд сюда.
      — Аэно, это Шерат Корень. Шерат, это Аэно Аэнья, мой рысенок. Что с Шаталом? — наконец прорвалась в голосе Кэльха тревога.
      — Хорошо всё, Хранитель, не переживай, — тот положил Кэльху руку на плечо, успокаивая. — В доме дядя, лекари пока запретили разгуливать, — и, опережая все вопросы, усмехнулся: — Два молодых нэх на улице сцепились, он первым заметил. Пока хранители добежали, пока что — уже разнял. Говорят, стоял на одной ноге, а всё одно дураков за шкирки держал и как щенков тряс, мол, где разум-то потеряли.
      — Опора, — невольно улыбнулся Кэльх.
      — Вы давайте, коней обустраивайте — и в тепло идите, что на ветру-то разговаривать.
      — И то верно.
      Действительно, осень в этом году выдалась ранняя, с холодными ветрами с Граничного хребта. С учетом, что и дорога была не ближняя, и наработались изрядно, намерзлись и набултыхались в далеко не теплой водичке на пару лет вперед, в тепло хотелось обоим. Может, внутренний огонь и грел, только своим уже вдосталь нагрелись, хотелось чужого. Очажного и людского, да побольше.
      Шатал восседал в глубоком кресле около камина, вытянув раненую ногу и положив её на скамеечку. Неразлучной паре хранителей обрадовался только так, сжав до хруста, когда поочередно наклонились обнять. И ни капли не обиделся, когда честно сказали, что поговорят нормально за ужином, всё-всё-всё расскажут, а пока мечтают об одном: о купальнях, да погорячее.
      — Знал бы, в какой дряни мы болтались!.. — пожаловался Кэльх, передернувшись. — До сих пор, кажется, волосы тиной воняют.
      — Идите, огоньки, — кивнул Шатал. — Разгоритесь нормально, тогда и...
      И пошли, в общественные купальни, несколько часов в горячей воде просидели, изведя три куска мыла. Прогрелись до костей, выгоняя последние отголоски стылой болотной влажности, норовившей засесть в груди мерзким кашлем, ломящей суставы простудой. Волосы отмывали — половину повыдергали, но добились того, чтобы те пахли травами и ничем больше. Потом еще долго сидели в специально под такое отведенной комнате, сохли, чтобы не идти распаренными на улицу, почти придремали, на удивление хорошо отдохнув.
      Поглядев на посветлевшие лица, Шатал покивал, так и надо, мол. Посадил рядом, как поели, слушал рассказ Аэно, прикрыв глаза. А тот невольно взгрустнул: все-таки время над всеми властно. Может, сейчас и оправится Шатал от раны, но волосы в его гриве уже сплошь седые, и задремал в конце концов совсем по-стариковски. Кэльх тоже вздохнул, когда тихонько ушли, стараясь не потревожить.
      — Вас завтра когда будить? — спросил Шерат, встретившийся на лестнице.
      — Сами проснемся, — помотал головой Кэльх. — Подождет Совет, ничего — дело сделали, отдохнуть хоть немного надо!
      И честно принялся воплощать сказанное в жизнь: едва закрыли дверь, поймал Аэно, притянул к себе, целуя. Тот не возражал, с жаром ответил, обняв Кэльха за шею и сочувственно глянув, когда тот скривился.
      — Спина еще болит?
      — Немного, рысенок, — Кэльх смущенно потер плечи.
      Приложился тогда изрядно, когда по склону заскользил и ухватился за первую подвернувшуюся корягу, лишь бы не упасть в мерзкую жижу. Не спасло, после всё равно накупались в ней от души, но резкий рывок тело припоминало до сих пор. Первый день вовсе к вечеру еле руками шевелить мог, потом разошлось, но до конца так и не отпустило.
      — Раздевайся и ложись, кэлэх амэ, — Аэно пошел к сумкам, зарылся в них, выискивая нужное. — Разомну, полегче будет.
      За спиной шуршало, Кэльх вздыхал и шипел сквозь зубы, стягивая рубашку. Аэно обернулся — и абсолютно неприлично засмотрелся на то, как укладывается его птах, откидывая в сторону волосы, ерзая, всё пытаясь поудобней пристроить голову.
      — Аэно?
      — Сейчас, — он торопливо плеснул на ладони масла, которого из-за таких моментов осталось совсем на донышке. Хотелось бы, чтобы из-за других, но увы.
      Устраиваться на бедрах Кэльха было уже привычно, но когда первый раз провел по горячей, гладкой коже, дыхание перехватило. И ведь обещал себе: просто размять спину, остальное потом. И всё равно получалось поровну дела и ласки, потому что не мог, просто не мог не провести по плечам, не спуститься на бока, чуть щекоча, чтобы Кэльх недовольно завозился, не огладить поясницу под тихий вздох.
      — Кэльх, — позвал Аэно внезапно севшим голосом, когда спина была немного размята и тот расслабился.
      — М-м?
      — Можешь призвать крылья?
      Если Кэльх и удивился, то возражать не стал. Потянулся к пламени камина, дров в котором было вдосталь, распахнул крылья — широкие, свесившиеся с двух сторон кровати, метя кончиками по полу. Аэно со всхлипом втянул воздух.
      Видят Стихии: он обожал эти крылья. Обожал «хохолок» Кэльха, ерошить ему волосы, выглаживать невидимые перья — теперь-то понимал, о чем говорил Кэльх, когда утверждал, что «вся шерсть колтунами». И особенно любил зарываться пальцами в мягкие пуховые перышки, когда его птах зримо демонстрировал свою силу. Может, со стороны и выглядело страшно — крылья-то из чистого огня! — но для Аэно они были именно такими.
      Окутав руки огнем, Аэно сел поудобней, принявшись перебирать перья, поглаживая крылья так, будто они тоже были настоящими, из плоти и крови. Знал: Кэльх и просто прикосновения к ним чувствует, невесомой щекоткой, а сейчас, наверное, и того острее, когда не руками, а силой к силе, огнем к огню. Самому аж пальцы покалывало, заставляло губу кусать, так приятно было.
      — Рысенок... — вырвалось у Кэльха тихим стоном, заставив Аэно еще и заерзать: сидеть становилось откровенно неудобно. Обоим.
      — Кэлэх амэ, я...
      — Давай, — коротко выдохнул Кэльх.
      Аэно с него просто скатился, сдирая ненужную одежду. И почему сразу не снял? Ах да, потому что тогда не отвлекаться точно бы не вышло.
      — Лежи, я сам! — выпалил, когда Кэльх тоже приподнялся.
      А хотелось, чтобы так и лежал, разве что вот бедра чуточку повыше стоит — как раз чтобы штаны вниз стянуть, лаская ноги поочередно, раздвигая и окончательно шалея от получившегося вида.
      — Только крылья не убирай!..
      Потому что хотелось снова гладить их, теребить, утыкаться носом, вдыхая запах пламени и выцеловывая полоску кожи между основаниями, второй рукой осторожно готовя Кэльха. Тот мычал в закушенную подушку, дергался, подставляясь, крылья неловко били по воздуху, когда он пытался сильнее насадиться на скользкие пальцы. У Аэно не было сил уговаривать потерпеть, он только и мог, что укусить за спину, услышав еще один сдавленный стон, и втиснуться, наваливаясь сверху.
      Интересно, у них хоть раз получится не вот так, туго, почти до боли, сжимая простыни и тяжело вздымающиеся бока? Из-за этого первые движения всегда были медленными, осторожными, Аэно выжидал, пока его птах привыкнет, прежде чем давать себе волю. Потом сил сдерживаться не оставалось. Вообще. Особенно глядя на взъерошенные перья, на то, как они пылали, горели, когда Кэльх пытался упереться и крыльями, уже ничего не соображая и не понимая, кроме разве что необходимости не шуметь.
      Подушку он попросту загрыз, от перьев, уже настоящих, потом отплевывался долго. Аэно, тихо посмеиваясь, собирал налипшие на влажную кожу пушинки, убирал с лица растрепавшиеся волосы.
      — Какой ты у меня красивый, леа энно...
      — Даже в перьях?.. Тьфу!
      — Особенно в перьях!
      
***


      — Совсем заспались, — проворчал Шерат ближе к обеду, помогая дяде перебраться к столу. — Хотя еще бы: всю ночь шумели! Хорошо, в соседних комнатах никого не было, — он покачал головой, с укоризной глянув в потолок, будто мог разглядеть двух безобразников.
      — Полно тебе, — усмехнулся в ответ Шатал. — Что ты от двух огоньков хочешь?
      — Ничего, пожалуй, — вздохнул Шерат. — Разве что не объяснять курьеру Совета, почему они еще не явились.
      И он, вздохнув еще раз, пошел к двери, где переминался с ноги на ногу этот самый курьер.


==== Пока горит наш Огонь ====

(авторы Дэлора и Таэ)

      Дорога, не важно — куда именно, всегда начиналась с писем. Аэно за сорок три года своей жизни, вернее, за двадцать пять лет хранительства, уже привык к этому. Привык к тому, что любое письмо сперва заставляло Уруша внутри вздыбить шерсть и ощетиниться, настороженно повести кисточками на ушах. И только после того как вместе с Кэльхом распечатывали послание, читали — можно было выдохнуть. Тоже по-разному: облегченно или так, чтобы успокоить рвущийся Огонь, собраться, сосредоточиться перед дорогой и очередным заданием Совета.
      В этот раз письмо прилетело аж из пустыни: Аэно, которому письмо вручила Риша, отыскав раньше, чем Кэльха, узнал стилизованного шайхадда, свернувшегося кольцом, защищая завиток воды, на оттиске. Значит, от Ниилелы или Сатора. И Пламя внутри уже полыхнуло, резко и почти болезненно: там, в тех краях, всё еще встречались недобитки-искаженные. Вернее, туда они иногда наведывались откуда-то с далеких южных островов. Вот еще одна заноза: Совет тянул с окончательным устранением угрозы, уже даже отписками не отделывался — просто молчанием. Это бесило: чего ждут? Что снова рванет? Хотя отравить Теплые Воды у горстки беглецов не вышло бы. Вообще морскую воду отравить искаженной Стихией не получалось — она словно смеялась над потугами. Море само было живой Стихией.
      Аэно сжал письмо в кулаке, опомнился и рванул на поиски Кэльха. Тот сразу после завтрака взял этюдник и убежал куда-то к озеру, где распускались водяные лилии. Обещал вернуться к обеду, но что-то запропал, наверняка обо всем забыл, погрузившись в свой красочный мир — обещал же нарисовать картину для Амаяны.
      И правда: когда Аэно нашел, где же устроился любимый, на холсте было почти законченное полотно. Крохотное, в две ладони шириной, оно привлекало внимание еще издали. И лилия, которая распускалась там, на картине, была свита из переменчивых, живых потоков то ли воды, то ли огня, буквально сияя изнутри чистым, нежным светом.
      Аэно остановился в полушаге, не мешая, не сбивая вдохновение, только осторожно потянулся теплом души, сообщая, что рядом. Знал, что ходит бесшумно, что легко может напугать, как говорил Кэльх, «подкрасться на мягких рысьих лапах». Шима уже однажды полусердито-полушутя выговорила, что подарит ему колокольчик на браслет — чтоб издали слышно было. Он посмеялся, но запомнил. И в доме старался не «красться», попросил тестя подбить каблуки звонкими медными набойками. Но сейчас-то был в любимых тренировочных сапожках, с мягкими подошвами, вот и шел неслышно.
      В ответ хлынуло тепло Кэльха, будто ворох мягких щекочущих перьев в лицо кинули, Аэно аж чихнул.
      — Извини, рысенок, — не оборачиваясь, покаялся Кэльх. — Я сейчас... Посиди пару минут где-нибудь?
      «Пара минут» могла легко растянуться и на полчаса, но тут, кажется, действительно дело подходило к концу, Кэльх уже только едва заметными мазками подправлял водную гладь вокруг лилии, придавая ей темноты и глубины, заставляя цветок светиться еще ярче.
      Аэно пристроился на краешке чистого песка, жарко нагретого солнцем, скинул сорочку и подставил плечи потоку горячих лучей, прикрыв глаза и впитывая покой перед возможной дальней дорогой и очередным сражением. Обманчиво-расслабленная поза позволяла взвиться с места в прыжок, в молниеносную атаку. Он давно забыл, что можно иначе, уже просто не мог по-другому. Знал, видел, как иногда, думая, что он не замечает, смотрят на них с Кэльхом другие. Уже не трогало, только заставляло усмехаться в отпущенные эксперимента ради усы.
      Он почти придремал, чутко и сторожко*, когда рядом зашуршал песок, а на плечи легла прохладная для разгоряченной кожи ладонь.
      — Доделал, — улыбнулся Кэльх, чмокнув в губы и тут же недовольно отфыркнувшись. — Что там на нас еще свалилось?
      — Еще не читал, сразу к тебе пришел, — Аэно притянул его к себе, на горячий песок. Снова пощекотал усами в щеку, зная, что они не колючие, но вот щекотки птах его солнечный, оказывается, боится. Это было забавно, отчасти потому и не сбривал, хоть даже усы, отпущенные на горский манер, до подбородка, не могли придать солидности его слишком молодо выглядящему для сорока трех лет лицу.
      — Аэно! — страдальчески возмутился Кэльх. — Лучше бы у тебя кисточки на ушах были... Где письмо? От кого?
      А сам почти дыхание затаил. Тоже настороженный, готовый сорваться с места и лететь, защищать, беречь.
      — От Нии. Или от Сатора. Или от обоих разом.
      Аэно достал письмо из-под сорочки, надорвал конверт: плотный, толстый, словно в нём, по меньшей мере, десяток листов таился. И моргнул, округляя глаза: на колени посыпались небольшие, но яркие плотные карточки, напоминающие то ли билеты на цирковое представление, то ли афишки дистанта.
      — Что это? — не меньше него удивился Кэльх.
      Взял одну, покрутил в руках — а потом расплылся в такой улыбке, что Аэно почти испугался, на сей раз — от предвкушения чего-то совершенно потрясающего, радостного.
      — Ну, Ния! Ну надо же... Аэно, это же приглашения на Стеклянный фестиваль!
      «Ассат-айя-Орат» — теперь и Аэно прочел выведенное витиевато, с золочением, поверху карточек. Уруш внутри зевнул и уютно свернулся в клубок, довольный тем, что тревога откладывается.
      — О! — Аэно перевернул карточки, читая имена на приглашениях. — Как думаешь, Амаяна поедет?
      Вопрос был не праздный: дочь именно сейчас могла отказаться, что-то ей в учебе не давалось до такой степени, что молоденькая огненная вгрызалась в неё с упорством, достойным корней по матери.
      — Думаю, нет, — вздохнул Кэльх.
      Его одновременно печалило и радовало то, что происходило с дочерью. Печалило как учителя, а радовало как отца. Во многом потому, что теплому солнышку, Мае, не давались именно те аспекты общения со стихией, которые они с Аэно были вынуждены постигать в слишком уж страшных условиях. А Мая... А Мая запускала вокруг себя хороводы из огненных бабочек, показывала младшим сказки, будто Амах Сказитель, и была невероятно далека от всего грязного и мерзкого.
      Именно поэтому Кэльх не учил её сам. Что-то показывал, подсказывал, но обязанности учителя передал другой нэх, пламя которой никогда не было запятнано кровью. Аэно считал, что это правильно, хотя в глубине души, где-то очень и очень глубоко, за сердцем, гнездилось сожаление: когда-то давно он думал, что их детей Кэльх будет учить сам. Еще слишком хорошо помнилось восхищение им как учителем. Но — война переломала, перемолола, выгнула и выковала из них меч и щит, и сказки теперь он только привозил и обрабатывал, собирая по всем уголкам мира, отдавая право рассказывать их дочери. А Кэльху пришлось поступиться правом учить. Это было больно, но всё же правильно.
      — Ничего, не первый фестиваль и не последний, еще съездим с ней, — Аэно собрал пригласительные в конверт, вытащил оттуда все-таки письмо и лег на горячий песок, начиная зачитывать вслух.
      Рядом прикрыл глаза Кэльх, внимая. Так сложилось: в Эфаре письма из Ткеша читал всегда он, в Ткеше письма из Эфара читали вдвоем, заглядывая через плечо друг друга, а вот письма от Нии всегда читал только Аэно. Возможно, потому, что, касаясь плотного листка бумаги, чувствовал ту толику силы, которую его сестра невольно вкладывала в чернила.
      — «... всё хорошо, Сатор счастлив неимоверно. И, братик, как ты думаешь, если я назову четвертого сына папиным именем — это будет хорошо?». Хм... У неё же только три сына и две дочери, какой че... — Аэно замолчал, напряженно размышляя, и поперхнулся: — Четвертый?!
      — Сатор точно счастлив неимоверно, — рассмеялся Кэльх. — А нам опять бусины на браслет делать.
      Браслеты они, по устоявшейся традиции, пошедшей еще с потомства нехина Теиля, дарили всем детям многочисленной родни, неважно, огненными ли нэх те уродились, принадлежали какой другой стихии или и вовсе нэх не были. Камни для них зачастую выбирал Аэно и даже не всегда пользовался для этого ювелирными и камнерезными мастерскими. Мог подобрать обычный голыш на дороге, а на поверку тот оказывался красивейшим узорчатым чудом, рожденным самой Землей, стоит только расколоть и отполировать. И — вот удивительно — такие его находки всегда первыми ложились в кучку выбранных для очередного браслета бусин.
      — Сатор и другому нарадоваться не может — старший сын в Нию уродился, Стихии благословили, — усмехнулся он и продолжил читать: — «Надеюсь, вы останетесь погостить, пока он не родится. Прости, что молчала так долго, были на то причины».
      Нахмурился, пытаясь понять, почему ж в самом деле промолчала сестричка?
      — Узнаем, — Кэльх как всегда чутко уловил эту перемену настроения. — Приедем — всё узнаем, рысенок. Ну? Пойдем говорить, что собираемся в дорогу?
      — Да, если выедем завтра — как раз к фестивалю и приедем, — Аэно еще раз вытащил приглашение, посмотрел на дату. — И, может, Мая все-таки согласится?
      
      Мая не согласилась. Выслушала предложение, помотала головой, смешно надув губы.
      — Нет. Я чувствую — нельзя пока мне, — почти пожаловалась она. — Прости, пап.
      — Ну что ты, солнышко, — обнимали её вдвоем, утешая.
      Аэно чуял: ей, домашней, ласковой — досталась его страшноватая сила, почти проклятье, дар интуита. И только поэтому, наверное, ни единого раза не отказался от заданий Совета. Чтобы их с Кэльхом солнышку не пришлось почувствовать, каково это, когда чутье кричит об опасности со всех сторон, когда кровь вымораживает страх. Чтобы только жмурилась, как сейчас, не чуя беды, уверенная: всё будет хорошо.
      — Съездим еще все вместе, не переживай, — Кэльх погладил её по голове. — Как раз через годик ты доучишься, Лик из Фарата вернется... А еще через два и следующий фестиваль будет.
      На это Мая только радостно покивала, а потом спохватилась:
      — Вы ведь завтра уезжаете, да? Тогда я сейчас!
      И убежала, Аэно с Кэльхом её только недоуменными взглядами проводили. Что такого срочного было, что до вечера, когда все поужинают, подождать не могло? Уж нашли б немного времени, выкроили из сборов, на любимую-то дочь.
      Вернулась Амаяна быстро, сжимая что-то в кулаке, протянула Аэно.
      — Это тебе, пап. Чтобы ты точно был самым!.. Самым, вот!
      На ладонь огневика легли две серебряные бусины, вроде тех, что они с Кэльхом делали для браслетов. Аэно поднес одну к глазам, поняв, что это не просто так бусинка, нажал на округлый, в орнаменте из перьев и огненных язычков, бочок, и та треснула пополам. Вернее, раскрылась — как вошедшие в моду недавно заколки. Вот только не для косы был подарок Маи, явно.
      — Амаяна, — он покусал губу, потянул себя за золотистый, пушистый и кудрявый ус, но всё равно не мог не рассмеяться.
      — Ну если уж они тебе так нравятся — так хоть в косички заплети, чтобы не торчали во все стороны! — сначала надулась, а потом тоже рассмеялась она — и повисла на шее. — Я буду ждать! Очень!
      — Мы тебе оттуда тоже подарок привезем, — Аэно пощекотал её усами, целуя в щечку. — Самый-самый волшебный. Обещаю.
      — И сказок! Не меньше шести штук!
      Все-таки даже в двадцать один год Мая оставалась ребенком, обожающим волшебные истории. И чтобы обязательно — с хорошим концом.
      Пообещав ей, что какие там шесть — десяток! — пошли все-таки ужинать и собираться, как раз и гонг, зовущий к столу, послышался. И даже легли пораньше, намереваясь позавтракать и сразу выехать.
      Вот только с утра Аэно проснулся от какой-то невнятной возни совсем рядом, а потом — открыл глаза, потому что кто-то с топотом убежал, уронив что-то, тяжело звякнувшее об пол.
      — Вроде двери запирал... — сонно пробормотал он, потер лицо ладонями и замер. А потом расхохотался так, что разбудил и слегка напугал Кэльха, не понимающего, почему любимый держится за лицо ладонью, а из глаз уже слезы льются.
      — Рысенок, что случиться успело? — пытался дознаться тот, моргая и то и дело косясь на окно, за которым еще только-только светлело небо. Было до неприличного рано, и единственная причина для такой побудки на ум приходила только одна: кошмары. А что любимый рысенок не рыдает, а хохочет, он спросонок не понял.
      Задыхаясь от смеха, Аэно только ладонь ото рта отнял. Левый ус торчал разлохмаченной щеткой, коротенько обстриженный. Правый — наполовину. Мелкие, Ришин самый младшенький и Шимина — еще младше, таскавшаяся за ним хвостиком, не успели доделать свое дело. Не пригодились Амаянины подарки...
      К завтраку в итоге спускались совершенно проснувшиеся, веселые, а Аэно — еще и чисто выбритый, к восторгу всех детей и даже взрослых. Да что там, даже нэх Орта усмехнулась и кивнула, мол, так-то лучше будет. Так что детей пожурили только за то, что стащили огромные ножницы — и где только такие нашли, не иначе как на конюшне! Нет бы из швейного набора какого взять.
      Аэно, честно признаться, подозревал, что мелкие не сами до «стрижки» додумались: больно уж хитро блестели глаза кое у кого из их старших братцев. Но радовался уже тому, что ни дети не поранились, ни он не дернулся — дома ведь, не учуял опасности. И еще тому, что дар не огрубел, не потерял остроты, ведь её и не было, опасности той. Разве что косу бы ему отчекрыжили, вот это было б жаль.
      А заколки Амаянины он все-таки пристроил — заплел по косице на висках, тоненькой, как раз такими и закрепить. Так и поехал, и на прощание Мая обняла его крепко-крепко, уже серьезно сказав, что папа у неё — самый красивый. Оба папы.
      
      Дорога к пустынным землям была одновременно знакома — и странно нова. Потому что зеленели молоденькие рощицы там, где раньше колыхалось степное море трав, а ветер тянул не таким удушливым зноем. Совместные усилия водников не смогли отбросить пустыню окончательно, нэх же, не удэши из легенд, но вот подвинуть её, и весьма основательно — сумели. И о том, что когда-то часть поселений была оазисами, напоминали только стены из основательно разросшихся эст-ассат, подножья которых утопали в густой траве. Дальше, конечно, можно было найти раскаленные пески, да и полностью уничтожать пустыню — место обитания огромного количества только здесь живущих птиц, зверей, насекомых — было просто нельзя, это повлекло бы за собой ущерб многообразию жизни мира. Так что и шайхаддам, и пустынным дракко, и акмену, и еще много кому место для обитания и привычки менять не пришлось и не придется.
      Фестиваль проводился на том же месте, где и столетия назад, когда пустынные жители были кочевым народом. Приуроченный к началу осени, яркий, зрелищный Ассат-айа-Орат, «Стекло и Кость», если переводить дословно, изначально был ярмаркой. Тогда собирались только пустынные рода да степные: поторговать, найти себе жен и мужей, присмотреть, в каком роду нэх сильнее да мастера-этины искуснее. Сейчас же, после Исцеления Стихий, это скорее был праздник, красочное зрелище, на которое съезжались из всех уголков Ташертиса. Именно поэтому Ния прислала приглашения: тем, кто ехал без них, могло просто не хватить места в гостевых домах. Конечно, переночевать под открытым небом — не такая большая беда, но не Хранителям же, и не Кэльху, которому уже за шестьдесят перевалило. Может, ничего и не случилось бы, нэх крепче обычных людей, но Аэно всё равно был благодарен Ние за такую заботу.
      Самый крупный оазис — он и посейчас еще оставался именно оазисом — Маркаш принимал гостей со всех концов мира. Было забавно встретить здесь облаченных в праздничные одежды и ленты воздушников и водников Аматана, разноголосица доносила говор с десятками акцентов, от яркости нарядов разбегались глаза, а найти «своих», тех, кто приглашал, помогали только длинные шесты с вымпелами. Глазастый рысь углядел искомый штандарт и повел своего и Кэльхова дракко, на которых поменяли коней в Датнаше, к гостевому дому.
      По сути, это был просто шатер, натянутый поверх невысоких глиняных стен. Такие гостевые дома, временные, только на сезон фестиваля, были с запасом настроены на самой окраине Маркаша. В остальное время года подземные комнаты служили для бытовых нужд, для хранения припасов, к примеру, а в надлежащее время освобождались и обустраивались для приема гостей. Огромная, утрамбованная земляными площадь, где проводился сам фестиваль, находилась чуть дальше, чтобы гости не мешали никому из живущих здесь постоянно.
      Вымпел Шайхадда гордо реял на ветру, червезмей на нём извивался как живой, бурунчик воды словно плясал, плескал, и казалось, что даже дышать здесь легче, воздух не такой сухой. Во многом виною тому были многочисленные водники, столпившиеся чуть поодаль, что-то степенно обсуждая. От этой толпы и отделилась знакомая фигура с тяжелыми косами, сейчас, правда, не тоненько-хрупкая, а изрядно округлившаяся, скоро рожать уже. А вот вопль не изменился ни капли:
      — Братик! Ты приехал!
      Ну и Аэно не мог не подхватить, правда, осторожно, бережно, разом и огнем ласковым окутывая, чтоб понять, всё ли хорошо.
      — Ния, птичка-тапи, как я соскучился!
      А в сердце кольнуло: не так что-то было, и не в том дело, что не один огонек под сердцем у Ниилелы бился, а два сразу, а в том, что под глазами — тени, и руки истончились, и усталостью, давней болью веет от сестренки.
      — Ния, мне Сатору голову сразу оторвать или подождать пока?
      Ниилела вцепилась в его плечи, мотая головой, словно и не она уже — взрослая, почтенная женщина, мать большой семьи: всё равно же страшно, как и двадцать лет назад, в полыхнувшие глаза брата смотреть.
      — Не его вина, Аэно, тише, тише!
      — Тише, рысенок, — уже и руки Кэльха на плечи легли, пламя утешая. — Не тут хотя бы. Ния... Куда нам можно?..
      — Идемте, для вас комната готова, ждали же. Может, сперва поедите, искупаетесь? Рассказ подождет.
      Аэно повернул голову, встретился взглядом с подошедшим к ним Сатором, прожег, словно два раскаленных острия в сердце воткнул. И Шайхадд медленно, с толикой вины, наклонил голову. Хоть и вины той было меньше песчинки, да кому, как не мужу, жену беречь ото всего?
      Конечно, ни о каком «подождет» речи не шло. Да, дракко пристроили, да, сами в комнату ушли — там аж тесно стало, потому что Сатор тоже пришел, воздвигся у двери. С годами он погрузнел, лицо потеряло прежнюю точеность, присущую пустынным родам, стало более земляным, массивным. Но красоты он не утратил, как и той смеси восхищения, любви и благоговения, с которой смотрел на Ниилелу, осторожно устраивавшуюся на краешке кровати-помоста между Аэно и Кэльхом.
      — Рассказывайте, — попросил Кэльх, одной рукой поглаживая по плечу саму Нию, другой — сжимая лежащую на её коленях ладонь Аэно.
      Сатор вздохнул и принялся за рассказ. Оказывается, Ирмар, их старший, буквально пару месяцев назад отметивший семнадцать лет, связался с компанией таких же дурных малолеток, которые еще ни обучение толком не закончили, да даже не начали еще, так, только-только со Стихией своей знакомство свели поближе, чуять научились. Но у них, через войну не прошедших, в голове ветер, в заднице искры. Втемяшилось дуракам поехать в пустыню и показать, что тоже способны воду поднимать. Сатор как раз по делам на другом конце пустыни был, Ниилеле о братце-обалдуе самая младшенькая, Аками, рассказала, с остальных он слово взял, что молчать будут, а с неё — не успел, да и не знал, что мелкая проныра их подслушивала. Ниилела тоже — ну будто не взрослая, серьезная нэх! — вместо того чтоб старшим сказать, сама в седло дракко взлетела и искать идиотов кинулась. На самом деле Аэно понимал, почему она так сделала. Сестричка всем сердцем приняла обычаи и законы пустынных родов, а если б Ирмар натворил дел, нарушив работу водной сети, позор лег бы на весь род Шайхадда. Допустить это было никак нельзя и исправить следовало тоже своими силами. Ну и нашла их, как раз вовремя, чтоб вмешаться, закрыть прорыв водоносного слоя. Только надорвалась довольно сильно, тем более что на тот момент уже носила двойню.
      Выхаживали её долго, да, по сути, и сейчас еще ни напрягаться, ни работать не позволяли. И, скорее всего, целители больше не разрешат рожать, так что хватит Сатору семерых детей. И без того уважительно называют «аксаш» — «дерево со многими побегами» — обоих, и его, и Нию.
      — Так, — веско уронил Аэно, — с сыном, думаю, ты уже говорил?
      По тяжелому молчанию Сатора было ясно: и поговорил, и вообще, как мог уму-разуму научить — всеми силами и средствами приложился, уж какие были в распоряжении пустынника.
      Аэно нахмурился, перебирая подвески на браслете, молчал довольно долго, позволяя Кэльху расспрашивать теперь обо всем другом, свернув разговор с тягостной дороги. Но, когда решили все-таки, что надо бы и поесть, и искупаться, сказал, вклинившись в паузу:
      — Я его заберу, Сатор, Ния. Поедет в Нанлин, Буревестник плакался, мол, вся молодежь в Ташертис рванула, на плотинах работать некому, а он бы и обучил, и к делу пристроил.
      — Думаешь? — тихо спросила Ния, впрочем, не споря.
      Тяжко это будет: выросшему среди пустынной вольницы, по меркам Аматана, конечно же, молодому нэх — и в воздушно-водную скованность... Но с другой стороны, может хоть там научат думать своей головой? Потому что родники — они кажутся незыблемыми, по крайней мере, для этих детей, не видевших великой пустыни, слышавших только страшные сказки об искаженных. А вот в Нанлине любой промах будет сразу виден, только оступись — и от старшего схлопочешь, и от самой стихии. Потому что майорат-то у самого берега, вытянулся вдоль него сытым змеем, отгородился высокими плотинами от слишком мощных приливов. Только прохудись плотина, сплохуй водники — и смоет соленая вода весь урожай с плодородных полей, а то и дома смахнет, не задерживаясь.
      — Да, — веско уронил Аэно, и Сатор кивнул, ставя точку в решенном.
      Поедет Ирмар, никуда не денется. И домой вернется уже с полным правом зваться нэх, с пониманием ответственности и важности сперва думать, а потом делать. Ну и кому ж, как не Аэно, огненному зверю, славящемуся своей интуицией, верить, что так будет? Ния верила, помня, как сама последовала его словам.
      А когда приняли решение, на сердце как-то полегчало у всех. Пусть случившегося не исправить, но вот она, Ниилела. Живая, теплом брата согретая, уже и улыбается, и смеется колокольчиком, даже за столом, обедает вместе со всеми. И всё наладится, отогреют и её, и детей. И фестиваль завтра начнется, и Ния смешливо щурится, и белозубо улыбается Сатор: как, еще ни разу не были? Непорядок же, будет исправлен. Ния над этим поработала, надо теперь и ему, пока она отдыхать будет.
      — Кому, как не тебе, брат, с огненным стеклом играть? — сощурился усмешливо, в синих глазах веселье заплясало.
      Угадал, чем заинтересовать. Аэно, и без того выглядевший вовсе не на свои годы, аж вперед подался, расспрашивая, словно мальчишка: как так — играть? Что делать? Как это будет? И полночи потом в дневник записывал, у костяного светильничка сидя, пока Кэльх силой спать не погнал, прикрикнув шепотом, что на завтра глаза открыть не сможет, какой там фестиваль, куда — холодной водой отливать** будут.
      
      Просыпаться пришлось рано-рано, на рассвете, но Аэно ничуть не пожалел о том, что выбрались с Кэльхом в палево-серые сумерки. Предосенняя пустыня в чарующем уборе первого инея была прекрасна, словно невеста. Казалось, каждая песчинка, каждый камешек, каждая чахлая сухая былинка принарядились на праздник, украсились резными, сверкающими иголочками. Вся эта красота держалась недолго — стоило выглянуть солнцу, и растаявший иней вскоре испарился, будто и не было его. Еще через час Аэно и Кэльх торопливо скинули натянутые из-за утреннего холодка спаши, закатали рукава сорочек. Все-таки осень наступала лишь по календарю, да и зима в пустыне — это не снег и лед, хотя сейчас, говорила Ния, и снег иногда выпадает, совсем ненадолго. Но зато весной цветет пустыня так, что становится похожа на праздничные одежды кочевников, на их расшитые цветами дахаты.
      — Приезжайте весной, к празднику Первой Росы. Погостите, полюбуетесь. На конный дистант съездим, — говорила Ния.
      Соглашаться или отказываться они не стали. Кто знает, куда и зачем позовут Стихии своих Хранителей.
      Пока же потихоньку просыпались другие гости, непривычные к пустынным порядкам, разогревающийся воздух полнился голосами и запахами еды. Аэно с Кэльхом успели перекусить заранее, Ния принесла лепешки с медом и молоко дракко, миски с рассыпчатой кашей, заправленной кусочками сушеных фруктов. Поэтому к фестивальному полю они шли одними из первых.
      Плотные группки людей стекались со всех сторон, обещая вскоре перерасти в настоящую толпу, но пока еще можно было осмотреться свободно — и оно того стоило! Потому что с самого начала становилось ясно: да, это Ассат-айя-Орат, и стекло и кость здесь — самое главное и важное. Нет, Сатор рассказал, что и керамика в почете, и иные мастеровые поделки, но главное всё же именно стекло. И, подтверждая это, изгибалась над идущими широкая костяная арка, вся усеянная разноцветными стекляшками: алыми, желтыми, синими, рыжеватыми и небесно-голубыми... Блики ложились на запрокинутые лица, подсвечивали песок под ногами, рисуя на нём пестрые узоры.
      Пустынники обожали яркие цвета, и Аэно, и Кэльх прекрасно понимали, откуда идет эта любовь: когда вокруг большую часть года сплошь песок, серый, белый, желтоватый — но всё же песок, отчаянно не хватает чего-то яркого, чтобы обманулся глаз, поверил в цветы на песке, в зелень, в воду.
      Ну а любовь к самым разным сосудам у этого народа проистекала из дефицита воды. И именно стекло было тем материалом, что удерживало драгоценную влагу лучше всего. Из кожаных мехов воду легко выпивал шахсин, глиняные кувшины невозможно было закрыть так, чтобы в горловину не попадал песок, да и не были они прочными. А вот стекло, то особенное, закаленное по собственной секретной рецептуре стекло, что варили здесь испокон веков, можно было ронять даже на камни, оно сохраняло воду свежей и даже прохладной, правда, для этого мастера-стеклодувы творили особенные двухслойные сосуды. Ну а еще стекло, как и кость, были тем, чем можно украсить свое жилище, своих возлюбленных, сбрую дракко, оружие и одежду. Не у всех были деньги на настоящие опалы или рубины, а вот опаловое и рубиновое стекло, привезенное из пустыни, ценилось, пожалуй, наравне с топазами и светлыми изумрудами.
      И потому первое, что бросилось в глаза, когда свернули в торговые ряды — это огромное количество всевозможных сосудов, как вполне пригодных для хранения чего угодно, так и чисто декоративных, для услады глаз. Аэно только успевал головой по сторонам вертеть, Кэльх от него не отставал, порой замирая перед каким-нибудь прилавком и только усилием воли заставляя себя идти дальше, следом за посмеивающимся Сатором. Тот заранее предупредил, что стоит сначала походить, впитать в себя эти краски, а уже после выдохнуть, напиться воды и смотреть по сторонам чистым взором. Как раз до полуденной жары успеют налюбоваться, а там передохнуть — и вечером-то и начнется всё самое интересное.
      Чтобы устоять и не купить хоть какой-нибудь узкогорлый кувшинчик, в толще стенок которого, кажется, переплетались самые невозможные цвета и узоры, складываясь в удивительной красоты рисунок, нужна была недюжинная сила воли. И всё же Аэно не устоял, увидев на прилавке настоящие россыпи драгоценностей — горы и холмы разноцветного бисера, крупных граненых и гладких бусин, бусин, которые каждая сама по себе представляла практически готовое украшение — витых, с причудливыми вкраплениями, с узорами, таящих в себе настоящее звездное небо или подводный мир, огненные искры или застывшие вихри. Стоили такие сокровища тоже немало, но Аэно ничуть не пожалел, что раскошелился. Он выбирал крупные стеклянные сферы размером с абрикосины, а мастер, стоявший за прилавком, аккуратно заворачивал каждую в кусочек ткани или кожи, укладывая в резную костяную шкатулку.
      Кэльх рядом стоял, смотрел неотрывно на переливы и игру света в пузатых боках вазы, на нити разноцветного стекла, вплавленные в полупрозрачную толщу. Пальцы у него чуть подергивались, будто уже искал кисти, уже рисовал, передавал это...
      — Идем, брат, — позвал Сатор. — Еще успеется.
      В общем, после того, как набродились по ярмарке, оба огневика себя чувствовали, как голодные, которым накрытый для пира стол показали — и прочь выгнали. Ну вот разве что Аэно корочка хлеба перепала. Ждавшая их в гостевом доме Ния хихикала, переглядываясь с супругом, но молчала. Только пообещала, что будет место Огню, кругов на всех хватит, если потребуется. Пустыню тоже греть надо, только иным теплом, не горячим жаром, которого и так хватает, а легким, ласковым светом живых душ. Главное, чтоб сил на это хватило. А чтобы хватило — накормила так, что спать оба упали как подкошенные, добирать, что не успели ночью.
      Самую жару переспали, как раз и отдохнули от дороги совсем, и не изжарились с непривычки. В гостевом подземном обиталище было, пожалуй, даже прохладно, потому что проснулись сами и в тесном объятии. Прислушавшись, поняли, что опять первые, значит, еще не время подниматься. Можно было и не вылезать из-под легкого, словно паутинка, но удивительно теплого узорчатого одеяла.
      — Нравится тебе тут, кэлэх амэ?
      — Нравится, — кивнул Кэльх. — Хорошие теперь земли, правильные. Не Эфар, но знаешь, общее-то находится, рысенок. Не зря Ние по нраву пришлись.
      — Ниилела... — Аэно прикрыл глаза, лег щекой на плечо любимого. — Она бы не стала счастливой, останься в Эфаре. Точнее, не так, останься она той нейхини, участь которой её ждала бы, не отправься она сюда. Осталась бы одной из многих. А здесь она — Звонкий Ручей, Ньяльла. Поток, что по весне прокладывает новое русло для воды. Знаешь, что по таким вот руслам потом шайхадды кладки делают? — он тихо засмеялся, легко и счастливо.
      — Стихии нашептали, не иначе, — фыркнул Кэльх ему в макушку.
      Так и лежали, пока не задвигались огоньки чужих жизней там, за стенами, без слов говоря, что пора. Вечер опустился на землю, а с ним пришло время для всего того, что обещал Сатор.
      Время для того, чтоб на оборудованных специально для Ассат-айя-Орат площадках установили передвижные печи для варки стекла, чтоб засуетились вокруг них подмастерья, пока мастера рассказывают собравшимся, что и как делается. Не все секреты раскрывая, конечно, это ведь просто зрелище, а не обучение. Никто б не стал рассказывать, сколько и чего закладывается в ту смесь, что уже плавится за толстыми дверцами, уже пышет жаром, словно в жерле рукотворного вулканчика.
      Вокруг толпились в основном огненные и зеваки. Вторые-то понятно, почему и зачем, а вот нэх тут было самое место. Всех огненных учили придавать пламени форму, любую, какую помыслится. Кому-то это давалось лучше, кому-то — хуже, но навык был. И именно его мастера предлагали применить к расплавленному стеклу, заставить его собраться как нужно и застыть простенькой прозрачной фигуркой.
      Аэно потянул Кэльха к одному такому, где народу было поменьше, за ними и Ния с Сатором подошли, просто так — посмотреть, поддержать. Мастер — пожилой огненный, усмехаясь, вытащил из печи маленький черпак на длинной ручке, с побулькивающим расплавленным стеклом, вылил на покрытый толстым полированным металлом стол, кивком предложил попробовать.
      Первым решился Кэльх, повел рукой, пытаясь уловить, вслушиваясь, как когда-то слушал расплавленный металл в литейных цехах Крови Земли. Стекло откликалось куда охотней, видно, что-то в него такое добавляли, чтобы огневикам легче было. И пролегли тонкие, ажурные нити, складывая в хрупкую стеклянную вязь, рождая легкое, почти как настоящее перо...
      Вот только перышко было размером с руку и такое тонкое, что его и поднять бы, наверное, не вышло — в пальцах пылью разлетелось бы.
      Кэльх только в затылке почесал, глядя сконфуженно.
      — Привык, что Чи’ат большой...
      Аэно, посмеиваясь, потянулся в свою очередь... Представлял, конечно, Уруша, учел и Кэльхову ошибку, только не учел того, что рисовать не умеет так, как любимый.
      — Ахм... Братик, это кто? — разглядев его «творение», Ниилела аж поперхнулась.
      — Ну... я думал — рысь, да что-то, кажется, это рыба-льех о четырех лапах, — пришло время конфузиться и Аэно.
      — Ничэго, нэх, подобному нэ один дэнь учатся, — посмеиваясь, заметил мастер. — У вас хорошо получилось для пэрвого раза.
      Перо, правда, пришлось оставить, а вот рысе-рыбку после отжига отдали Аэно — в конце концов, сам сделал.
      — Попробуем еще? — крутя её в руках, спросил он.
      — Попробуете, брат, только сперва идемте-ка, попробуете, чем у нас на праздниках кормят, — предложил Сатор. — До утра печи гореть будут, да и завтра еще тоже, и потом, все дни, что фестиваль длится, мастера будут тут. Завтра еще и костерезы будут.
      — А в последний день будем выбирать лучших мастеров, и среди нэх, и среди этинов, — добавила Ния. — И еще кое-что... Кэльх, тебе обязательно надо будет поучаствовать!
      — Это в чем же? — заинтересовался тот, но тут до них донеслись ароматы блюд пустынной кухни и затмили всё. Поесть любили все огневики, и Аэно с Кэльхом исключением не были, а тут еще и настоящее пиршество для обоняния, а уж про вкус и вовсе можно было сложить сагу — или просто промолчать, потому что говорить с набитым ртом неприлично.
      Разве что Аэно в который раз вернулся к мысли собрать из всех дневников описания еды и написать отдельную книгу, сравнить и рецептов добавить — пусть и другие тоже хоть краешком, да почувствуют... Но мысль осталась мыслью, потому что после опять подхватила пестрая круговерть, закружила среди стекла, ярких огоньков многочисленных фонариков и пламени не менее многочисленных костров. Почти как дома, в Эфаре, но всё же иначе, с раскинувшимся над головой темным-темным небом с колючими, холодными звездами.
      
      Оставшиеся дни фестиваля почти не отличались от этого вечера, что пестротой, что наполненностью.
      На второй день обошли всех костерезов, приехавших показать свое мастерство, правда, тут уже просто смотрели — кость не металл, с ней навыки работы другие нужны, так что даже Кэльх не стал пытаться. После закупились, уже основательно, вдумчиво, обойдя торговые ряды не раз и не два, подбирая подарки всем, кому хотелось их отсюда привезти. Крохотные вазочки; броши и кулоны тонкой работы — цветы, как живые, но из стекла; фигурки зверей и птиц; костяные и стеклянные бусины... Что-то обещало еще попасть в доработку, часть бусин Кэльх купил явно с расчетом на это. Что-то планировали подарить так, упаковывали сразу старательно в резные шкатулки. Денег потратили много, но ни единой монетки было не жаль, чтобы другим тепло этого праздника привезти.
      В толпе, собравшейся со всего материка, было на диво уютно. Оба Хранителя только переглядывались, улыбаясь: за каждого из этих людей они самую капельку, но были в ответе, хранили и берегли, как могли. И потому, наверное, улыбки им возвращали так же охотно, как поили прохладной, чуть кислой водой и давали уроки, рассказывая ли старые истории или показывая маленькие секреты мастерства.
      Да, оба не удержались, напросились-таки в ученики к тому самому мастеру, у которого первые фигурки делали. Тот сначала нахмурился, потом присмотрелся, поглядел на серебряные пряди в косе Сатора, признал — и кивнул. Видно, разделял давнее мнение Чемса о том, что Хранителям все помогать должны, потому что ничего за учебу не взял.
      — Вам оно нэ для баловства, Хранитэли, — качал головой. — Сэрдцэм чую, нужно и важно. Так что учитэсь, хорошо учитэсь!
      И учились, оба, и с каждым разом выходило всё лучше и лучше. А еще лучше начало получаться, когда попробовали работать не по отдельности. Аэно вставал впереди, Кэльх обнимал его, клал ладони поверх его ладоней — и сплеталось Пламя воедино, с силой Аэно и мастерством художника Кэльха. Тогда-то и начали у них получаться и звери, сами на себя похожие, и птицы, и цветы. Мастер только брови под дахат поднимал да стекло из тигля доставал, подмастерья рты открывали: выстраивались в коробе для отжига рядком фигурки-игрушки. А уж когда мастер Айзам решил, что баловства довольно, и показал новый прием, аж загорелись оба. Не просто фигурку сотворить, а заключить её в прозрачный шар. После в такой шар через оставленное отверстие наливали прозрачное каменное масло, иногда добавляли блестящую слюду или белый-белый песок, что в масле становился похожим на ледяную крупку. Встряхнешь такой шар — и то ли дождь, то ли снег вокруг фигурки кружится. Только работа была настолько тонкая — попробуй-ка шар выдуть, да при том саму фигурку внутри не повредить, — что получаться у огневиков начало лишь ближе к концу фестиваля. Неудачные образцы оба без сожалений бросали в бадейку для стекла — мастер переварит, не пропадет материал.
      В этот раз решено было попробовать так же, вместе, и меж разведенных ладоней закрутился горячий ком стекла, потихоньку вырастая, формируя сферу, а в ней уже — две фигурки разом: выгнула спину рысь, раскрыла за ней крылья тонкоклювая цапля. Всё медленнее вращался шар, остывал — только фигурки еще рдели, светились. Так и пошли в короб. А когда мастер Айзам открыл его — ахнул и нахмурил кустистые брови:
      — Зачэм столько огня вложили, хранитэли! Горэть будэт, пока сами горитэ!
      — Ну... Привыкли, — растерянно откликнулся Кэльх, а сам уже на Аэно косился.
      Что-то зацепили в сердце эти слова, какая-то мысль мелькнула, он был уверен — одна на двоих. Просто у Аэно такие беглые мысли получалось ловить лучше.
      — Говорите, пока сами горим? — протянул тот раздумчиво, тряхнул головой и усмехнулся: — Вот и хорошо. Хранителей, мастер, в такие дали иногда закидывает, что письмо, случись что, лететь будет долго. А если и вовсе некому будет отправить его?
      Мастер Айзам лишь головой покачал, не найдясь, что ответить. И больше не спорил, когда еще два шара, похожих, но таких разных, легли рядом с первым. Наливать в них каменное масло огневики не стали. Только у одного мастера по кости заказали три подставки, и все три — тоже разные: как зубчатая горная цепь, поверх которой вился завитками ветер; как дубовые листья пополам с язычками огня, да как шайхадд, в любовном танце с тонким ручейком свившийся. Завернули то, что вышло, в кожу, упаковали бережно, хотя стекла мастер Айзам не пожалел того самого, что хоть на камни роняй.
      Они уже знали, кому подарят эти шары. Своим семьям, разбросанным по двум сторонам Граничных гор. Но скажут далеко не всем. Только старшим, для остальных это будут просто безделушки, красивые, сделанные любимыми и любящими. А пока — пусть полежат. До поры до времени, ту же Нию сейчас волновать не стоит — и так ходит с трудом, того гляди разродится. Аэно всё Уруша рядом с ней укладывал ночами, чтобы грел, успокаивал. Двойни-то любят до срока на свет появляться.
      А когда фестиваль к концу подходил, случилось еще одно. Объявили, что не просто лучших мастеров выбирать будут: самые лучшие из лучших, нэх всех четырех стихий, будут делать символ Объединения для Алмазного сада в Льяме. Вот только задумки у мастеров пока не было, а значит — а значит, любой желающий может прийти и показать, как бы это видел он. А уж собравшиеся мастера отберут лучшее, то, что действительно достойно.
      Услышав такое, Кэльх задохнулся, в гостином доме только что по потолку не бегал, то хватаясь за грифель, то вцепляясь в оплетку зубами, пытаясь понять, уловить и придумать. Ниилела, поганка такая, только со смеху покатывалась, лежа и за его метаниями наблюдая.
      Не он один так метался — по всем гостиным домам все, у кого только воображение было да хоть малейшие навыки в рисовании, страдали. А те трое, что из Алмазного Сада прибыли, и присоединившийся к ним мастер-огненный, стеклодувами самым талантливым признанный, невозмутимо принимали листки с набросками, складывали в стопку, обещая судить беспристрастно и выбрать лучший.
      Аэно, у которого скоро от пробежек Кэльха голова закружилась, в конце концов поймал своего птаха в объятия, усадил за столик и сам на подушке рядом пристроился.
      — Рисуй, что в голову приходит.
      И листки с набросками просто посыпались. Кэльх рисовал, замирал на мгновение, всматривался — и отметал в сторону, понимая, что не то, опять не то, снова не то! И звери на тех листах в единую группу собирались, и утес-вулкан-водопад-флюгер красовался, и чего только не было, да всё какое-то неправильное выходило.
      Закончилось всё тем, что, глянув на целый ворох переведенной бумаги, Кэльх плюнул и ушел спать. Улегшись рядом, Аэно пригреб его так, чтоб уложить головой себе на плечо, запустил руку в волосы, выглаживая и растрепанные пряди, и разлохмаченные мысли.
      — Леа энно, намарэ амэ, успокойся. Если не выходит — значит, не твой это полет. Другой кто-то крылья развернет. А я и так знаю, что ты у меня лучший, самый-самый, как Мая говорит. Ну, веришь мне?
      — Верю. Всегда верю, рысенок. — И обнял крепко, так, что у Аэно дыхание перехватило. Так и задремал, рук не разжимая, но как-то разом отпустив не давшееся в руки видение.
      
      Когда объявляли победителя, Кэльх лишь улыбался, стоя за спиной Аэно и обнимая его, ни на кого не оглядываясь. Не до того собравшимся было, смущенного до красных ушей молодого этина чествовали, чью задумку мастера без единого спора сразу выделили.
      — А ведь мы это увидим, — шепнул Кэльх Аэно, когда выбирались из толпы. — Они же тут еще на какое-то время задержатся, а как поедем — вместе с ними в сторону Льямы и двинемся.
      — Увидим, любимый. Только думается мне, нужно Сатора и Нию до Датнаша проводить. Тревожно мне. Как раз туда и назад обернемся, Ирмара заберем, письма родителям — всё равно ехать через Эфар, заодно и своих повидаем.
      На том и порешили. И интуиция Аэно как всегда не обманула. Еще только-только начинали разъезжаться гости фестиваля, еще только-только бережно разбирали костяную арку, когда их дракко уверенно припустили к дому. И, вот ровно на полпути, почти лежащая в седле Ния вскрикнула, заставив вскинуться Сатора. Дракко остановились, фыркая и оборачиваясь: словно пытались успокоить всадников и особенно ту, что стонала в руках мужа.
      — Не стой столбом! — прикрикнул на земляного Аэно, торопливо стаскивая на песок из коробов походные тюки с палатками и одеялами. — Клади её. Где тут ближайший родник, знаешь?
      Сатор только кивнул, опустил Ниилелу на расстеленные спальные мешки в уже поставленную Кэльхом и Аэно палатку, схватил все емкости для воды, что только нашлись, прыгнул в седло — и только песок взвихрился. Аэно, уложив голову сестры себе на колени, гладил её по мгновенно взмокшим от пота волосам и тихо, напевно приговаривал что-то на горском наречии. Прислушавшись, Кэльх разобрал слова какого-то совсем уж древнего заговора. Вряд ли в устах огневика, да еще и мужчины, они имели целительную силу, но тут не это было важно. Только то, что Ниилела перестала метаться, завороженная голосом брата, только тихо постанывала, когда очередная схватка скручивала нутро.
      — Кэльх, помоги раздеть её. Сатор вернется — согреем воду.
      Мог бы и не говорить, Кэльх лишь потому медлил, что не знал — дозволено ли помогать. Всё же не чужой уже давно, но одно дело брат и муж, другое — он.
      Пожалуй, волновался в те несколько часов только Сатор. Извелся весь, то Аэно, то Кэльху на него прикрикивать приходилось, чтобы не нервничал и Ниилелу не нервировал — ей и так худо приходилось. Всё же подорвало что-то истощение, не дало разрешиться от бремени легко и быстро, как бывало у водников.
      Но — справились. И Сатор только моргал ошалело, держа на руках сына и дочку.
      — Называй уж, отец-герой, — фыркнул на него Аэно, забирая девочку, недовольно закряхтевшую, но не проснувшуюся — оба уже приложились к материнской груди, и им было всё равно, что взрослые там суетятся.
      Сатор осторожно поднял сына на ладонях, подставляя первым солнечным лучам, легкому прохладному ветерку, еще не налившемуся жаром:
      — Аирэном нарекаю, Стихии, это сын мой!
      Передал младенца Кэльху и так же поднял дочь:
      — Миэлой нарекаю, Стихии, это дочь моя!
      Аэно улыбнулся: назвать девочку «любовью», видимо, Сатору сердце подсказало.
      
***


      До Датнаша оставалось день пути, но ехали со всеми предосторожностями все три, а обратно, оставив счастливых родителей, перезнакомившись со всеми племянниками и племянницами и забрав Ирмара, спешили изо всех сил дракко, чтоб успеть выехать в Аматан вместе с нэх из Совета. Правда, увидеть результат работы мастера-стеклодува не получилось, его уже упаковали в короб. Но оба огневика рассчитывали посмотреть на то, как получившийся символ объединения Стихий установят уже в Алмазном Саду Ллато.
      А когда наконец доехали и увидели — лишь молча отступили под ветви молодых еще дубов, держась за руки, с восхищением и изумлением глядя, как искрится на солнце громадный алмаз. Конечно, это было лишь стекло, но для того его и выбрали, чтобы внутри, в завораживающе-медленном танце, будто живые, перетекали друг в друга все четыре Стихии.
      — Знаешь, — Аэно говорил негромко, но как раз в этот момент стих гомон собравшихся на открытие символа людей, и его слова услышали все: — Я вот именно сейчас понимаю — не зря все было, не зря. И Льяма, и Фарат, и бои все, и Замс... Мы смогли, объединили не только Стихии — мы мир расколотый воедино соединить сумели, как было должно.
      — Как было должно. Спасибо, мастер, — эхом откликнулся Кэльх и поклонился снова зардевшемуся этину, без которого его творение никто устанавливать бы не стал.
________________________
* Сторожко — разг. осторожно, осмотрительно.
**Отливать водой — приводить в чувство, поливая.


==== Некоторые уроки ====

(авторы Дэлора и Таэ)

     Если что и объединяет молодых нэх всех стихий — так это несокрушимая вера, что уж вот они-то, уж им-то всё по плечу! И ладно бы действительно не по силам дела брали. Уставший отдохнет, надорвавшегося вылечат и научат, как так больше не делать, да и сам что-то поймет. Но хуже всего, когда сил действительно — ого-го! — а ума в голове еще не завелось, одна только гордость, распаляющая горячую юную кровь всем, даже воздушникам и водникам.
      Именно поэтому Ирмар ни во что не ставил своих дядь. Обоих, что Кэльха, на которого только презрительно глянул, что Аэно, над которым чуть ли не в открытую смеялся. В рамках воспитания, конечно, совсем уж неприлично он себя не вел, но в первые же две недели пути надоел всему отряду — не передать словами.
      И ведь неплохой малый был, дурной, да, но поехал без малейших возражений, понимал: заслужил, чуть мать и нерожденных брата с сестрой собственной дурью не убив. За это его совесть терзала, и еще как. А вот за всё остальное — ни капельки.
      Аэно только брови сводил да сокрушенно вздыхал:
      — Буревестник меня проклянет сперва за такой «подарочек». Одна надежда, что ума в эту дурную голову вгонит прежде, чем до непоправимого дойдет.
      Мальрик анн-Кер, возвращавшийся на побережье вместе с ними, хмыкнул:
      — А, так вы его к Буревестнику везете? Не волнуйся, Аэнья, у него не забалует. Я сам в учениках у старика шесть лет отходил, пока он меня уму-разуму учил. Научил же, как видишь.
      Мальрик был слегка постарше Аэно, руководил координационным центром аматанских Хранителей и на этот пост выбран был совсем не за красивые глаза и даже не за уровень силы, а за цепкий ум и способность собрать самых разных людей и нэх в единую организацию, работающую четко, словно часовой механизм. В этот раз он отдыхал, решив съездить в Ташертис и поглядеть на чужие земли собственными глазами, но даже в пути невольно перехватывал управление на себя, и отряд двигался слаженно, каждый в нём знал свое место. Даже Ирмар, пусть он этим местом и был крайне недоволен.
      Вот и сейчас, натаскав воды от ручья, плюхнулся у соседнего костра и только курносый нос задирал, прекрасно слыша, что про него говорят. Нос этот всплыл не иначе как с кровью анн-Теалья и доставшейся по наследству силой. И кое-кто в отряде, кто помоложе, уже мечтал съездить по нему кулаком. Особенно когда Ирмар бурчал, делая вид, что говорит исключительно сам с собой.
      — Забалую... Ха! Да я весенними дождями играл, как отец — песками!
      — Знаешь что, сын Шайхадда? — неожиданно встрепенулся Кэльх, до этого мирно сидевший, привалившись плечом к Аэно. — Давай проверим, что ты умеешь.
      Ирмар смерил его взглядом, таким, за какой должна, нет, обязана была прилететь оплеуха. Потому что весь отряд уже не раз слышал тихое-тихое бурчание, что дяди-то совсем старые, уже из ума выжили — друг к другу липнут, как после Росной ночи, и кроме этого ничегошеньки, видно, не могут.
      — Только в землю его не вбей по самые уши, птах мой огненный, — ухмыльнулся Аэно, не сделав ни единого движения, чтоб встать. Зато не мог не подначить молодого да горячего петушка, нарывавшегося на трепку всеми силами.
      Не прогадал: Ирмар вскочил как ужаленный, шумно дыша. Кэльх будто в насмешку поднимался медленно, неторопливо, с чувством хрустнув спиной.
      — Давай, иди, вон ручеек — как раз тебе подспорье будет. А я с этой стороны.
      — Да мне!..
      — Иди-иди, или боишься, что я тоже костром пользоваться буду? — Кэльх усмехнулся. — Своими силами справлюсь, не волнуйся.
      Ирмар презрительно скривил красивые губы, уже обрамленные заметным темным пушком.
      — Мама говорила, ты — щит, много ли чести будет побить тебя! — и тихо, но всё равно слышно всем, кто сидел близко, пробурчал: — К тому же старый. — И снова во весь голос заявил: — Вот с дядей Аэно я бы схватился! Только, я вижу, сказочки про вашу силу рассказывают, ничего-то вы не умеете!
      Аэно только фыркнул, улегся на спальник, словно ленивый, разнежившийся в тепле кот.
      — Ты на меня хотя бы напади, — Кэльх отбросил за спину пряди выгоревших за время пути волос, в которых лишь местами, едва-едва, вились нити седины. — Давай, или боишься?
      От водяного хлыста, аж прищелкнувшего в воздухе, он отступил одним легким танцующим движением. Только что стоял расслабленно — и вот уже утек из-под удара, даже не потрудившись отразить его.
      Аэно подкинул в костер еще ветку, подпер голову рукой, следя за этим, с позволения сказать, поединком. Больше любовался Кэльхом. Тот словно в насмешку над порывисто мечущимся, как ветром раздутое пламя, мальчишкой, перетекал с места на место, будто спокойная вода. И даже пернатые крылья проявлять не стал, да и зачем? Ирмар до сих пор даже не приблизился к нему так, чтобы суметь достать водяной плетью.
      Разозленный этим еще больше, мальчишка тряхнул кистями, заставляя хлыст перетечь, разломиться надвое, складываясь в легкие парные клинки, столь любимые жителями пустыни. Не надо было и гадать, кто научил Ирмара этому: Сатор, кто же еще. Каждый мужчина пустыни обязан уметь танцевать танец стали.
      Вскинув клинки, Ирмар бросился вперед, опуская их красивым, мощным ударом, от которого уже не увернуться — и лезвия зашипели, исходя паром, наткнувшись на мигом соткавшиеся огненные крылья. Кэльх чуть поднял голову, глянул над скрещивающимися огненными полотнищами. Глаза у него были черные-черные, как и обещал.
      — Нападай, не стой, — ухмыльнулся он, распахивая крылья и отшвыривая Ирмара назад.
      Мальчишка от этого мощного толчка отлетел к самому ручью, зачерпнув голенищем воду, подскочил, аж шипя, как будто и сам на пар исходил. Снова метнулся к Кэльху. Что-то он, несомненно, умел, например, беречь дыхание, да и бой на честной стали ему давался наверняка отлично, пусть не мастерски, но на хорошем уровне. Не мог Сатор плохо учить первенца. Дурной силы в нём тоже было хоть отбавляй. А вот практики, опыта, боевого опыта — не было. Его учили, только учили именно что танцевать с оружием. Аэно понимал: Сатор наверняка хотел отрешиться от памятного ужаса бесчестных сражений с искаженными, потому и вкладывал в сына, как сражаться в поединках чести, в дружеских тренировочных боях. Он — и хвала Стихиям за это! — не учил Ирмара убивать.
      И потому Кэльх без особого труда отбивал сыплющиеся на него удары, просто лениво отмахиваясь крыльями, пуша перья, если Ирмар пытался достать его острыми колкими брызгами.
      — Это всё, что ты можешь? Это ведь даже не бой... — протянул он, рассеянно убирая с лица волосы. Корона светлого огня над ними не пылала — так, едва светилась, вспыхнув только тогда, когда вода в ручье вдруг поднялась стеной, обрушиваясь вперед мощным потоком.
      И, как когда-то давно, с клекотом прорвался через него Чи’ат, совсем небольшой, не больше двух размахов рук. Хлестнул кончиками крыльев, выбивая мечи, курлыкнул и клюнул точно в курносый нос.
      — Ай! — совсем несолидно взвыл Ирмар: на носу тут же налился волдырь ожога.
      — Одной силы мало, — покачал головой Кэльх, легким взмахом руки развеивая Чи’ата. — Сила на силу — что получилось? А когда окажешься один на один с целым морем?
      — Я... я...
      — Ты, дурачок, чуть спальники не промочил, — фыркнул на бульканье мальчишки Аэно, взмахом руки высушивая землю, залитую расплескавшейся водой. — И ручей перебаламутил. Кэлэх амэ, до него сейчас всё равно не дойдет. Это ведь понять можно, только когда нос к носу встретишься. Помнишь, как ты меня закрываться учил?
      — Помню, рысенок, помню, — подошедший Кэльх опустился рядом с ним, опять приваливаясь, жмурясь в теплых объятьях. Ничего в нём не осталось от того почти жуткого черноглазого огненного, который только что стоял на берегу — просто чуть усталый, немного сонный нэх.
      — Да только этому, наверное, и научил! — прошипел в ответ Ирмар, быстрыми движениями сгоняя воду с одежды и то и дело косясь на кончик носа. — Дутая вся ваша слава, драться не умеете, раз щит против меня вышел!
      — Эй, малец, — не выдержал уже Мальрик, развернулся к нему, сердито хмурясь, — не трогал бы ты рысь, пока лежит тихо.
      — Бесполезно, Стена, остынь, — лениво махнул рукой Аэно.
      — Да нет, я скажу. Я с тобой в Льяме был, до сих пор перед глазами твой белый огонь стоит.
      — А?.. Бе... Белый огонь? — проблеял Ирмар, переводя взгляд с водника на огневика.
      — Малыш, я не умею драться, — Аэно улыбался, только вот от его взгляда, в котором плясали вовсе не отблески костра, юношу дрожью продрало. — Я умею убивать.
      — А я — защищать. Я ведь тебя так ни разу по-настоящему и не ударил, Ирмар, — усмехнулся Кэльх. — Отраженного от крыльев Чи`ата удара ты бы просто не пережил.
      И улыбка это была... Тоже далеко не та легкая, едва заметная, которой Кэльх всю дорогу улыбался Аэно, спутникам и всему миру. Кривая она была, эта улыбка, нехорошая. Ломаная. И Ирмар попятился, как-то по-новому разглядев тех, кого считал всего лишь чудаковатыми старшими родичами.
      — Иди спать, талэй*, — посоветовал Кэльх. — И обдумай сегодняшний вечер. Некоторые уроки запоминаются с трудом... Я надеюсь, ты усвоишь с первого раза.
      — Некоторые уроки только с болью и кровью вбить можно, — эхом отозвался и Аэно. — Моли Стихии, чтоб не случилось тебе так... запоминать.
________________

Талэй* — мальчик (горский язык).


==== Погасшие осколки ====

(авторы Дэлора и Таэ)

      Амаяна в последний раз промокнула чистой тряпицей разбитую коленку Кима, младшего внука, оставленного дочерью «на пару дней, мамулечка, пока мы с Ради в Рашес съездим».
      — Ну, не болит уже? Больше не будешь по лестницам так носиться и вазы сшибать? Видишь, и делов натворил, и сам поранился. Бегать хочешь — на двор ступай, там гоняйтесь сколько угодно. Посиди спокойно, сейчас забинтую — и пойдешь.
      Ким виновато сопел, размазывая по зареванной мордашке пыль. Вот же чудушко, где это он пыльный угол найти умудрился? Наверное, на чердак лазил. По детским поверьям, там можно было найти всё что угодно: хоть мешок с песком из пустыни, хоть перья огненного птаха, волшебно светящиеся в самых-самых темных закоулках. Амаяна тихо посмеивалась: и как только пытливые детские умы не переиначивали её сказки...
      — Вот и всё. И не попадайся прабабушкам, — строго велела она. — Я сама им про разбитую вазу скажу.
      — Ба, а тебя они ругать не будут? — Ким не дал ей подняться с колен, повис на шее, смешно, как котенок, тычась в щеку носом. — А то, если будут, давай я сам признаюсь? Ну, в углу постою...
      — Не будут, не будут, — со смехом заверила Мая. — Только поглядят сурово, это они умеют.
      Ну да, Риша с Шимой с годами стали вот просто копиями матушки, если изволили быть недовольными. Те же пронзительные, тяжелые взгляды, под которыми даже самые сорванцы мнутся, жмутся и признаются в содеянном, сколько бы лет им ни было. Что уж говорить о добросердечном, пусть и немного неловком Киме...
      — Ладно.
      Мальчик разжал руки, отпуская её, и Мая поднялась, забирая таз с водой.
      — Идем, милый, идем.
      Успевший шмыгнуть к камину Ким протянул:
      — Ага-а-а... Я сейчас, только посмотрю... Ой!
      Вместе с его испуганным возгласом комнату наполнил тонкий, тихий звон бьющегося стекла.
      — Бабулечка, это не я, честное слово!
      И как-то нехорошо с этим звоном сердце зашлось, настолько, что Мая аж таз выронила, прижимая ладони к груди. Что-то плохое случилось. Что-то такое, что ни в какое сравнение не шло с уроненной ненароком с каминной полки статуэткой.
      — Бабуля, бабулечка?! — бестолково метался вокруг Ким, оскальзываясь на разлитой воде, а Мая всё боялась обернуться. Увидеть. Узнать.
      Но всё-таки сделала над собой усилие.
      В шаре, который лет сорок назад отец и Кэльх привезли из пустыни, с праздника Ассат-айя-Орат, вместо стеклянных статуэток рыси и цапли, все эти годы мягко горевших неугасимым пламенем слитых воедино сил Хранителей, кружились гаснущей, словно искры, метелью мелкие осколки. Кружились, сталкиваясь со стеклянной сферой, порождая прощальную песню, и ложились на дно тусклым пеплом.
      — Папа... — вырвалось так жалобно и растерянно, словно не седая уже бабушка Амаяна стояла, забыв дышать — а маленькая Мая, глядя на вскинувшегося после кошмарного сна отца, замерла и не понимала, что с ним происходит. Что-то очень-очень плохое.
      Вот только сейчас понимание пришло разом и полно, полнее некуда.
      Забыв про таз, Мая шагнула вперед, чуть не споткнувшись, онемевшими руками взяла шар, бережно-бережно.
      — Бабуля?..
      — Идем, Ким... Идем к прабабушкам...
      И смысла таить нет — всё равно скоро все узнают, поймут, да хотя бы на её лицо взглянув, на то, как бережно баюкает опустевшую стеклянную сферу.
      Горло перехватывало, а в глаза словно пепел тот стеклянный попал и жег, жег нестерпимо. Только с помощью внука и дошла до кабинета, переставляя ноги, как колоды — разом растеряв все силы. Не постучала даже, да и дверь была распахнута по обыкновению. Вошла, не слыша ничего, как оглохла от того хрустального перезвона. И по лицам сразу поняла: знали. Риша с Шимой знали, еще тогда, только получив этот шар. И ничего говорить не нужно, только дышать, стараясь не плакать.
      Слезы всё равно полились, когда обнялись все вместе, цепляясь друг за друга, понимая, что больше нет на свете двух огненных Хранителей.
      — Бабушки?..
      — Иди, собери всех, Ким, — тихо попросила Риша.
      
***


      Ниилела с самого утра не находила себе места. Болели колени, застуженные зимой, только не в них было дело. Сидя за вышивкой, она перебирала в памяти имена детей, внуков, правнуков, гадая, что не дает покоя? И покачивала головой: не то, не то. Всё хорошо у всех, всё в порядке. Тогда что ж не так? Отец? Последнее письмо обнадеживало: здоров, крепок, словно еще одна вершина Янтора. Сестра? Нет, и с Альмой все хорошо, Аленто писал. И Сатор — с ним тоже всё хорошо, ведь совсем недалеко и ненадолго ушел, молодых дракко проведать в загоне. Тогда что же так тревожит, что никакого покоя нет?
      Нить мерно шелестела, проходя сквозь ткань, иголка серебристой рыбкой сновала туда-сюда. Рука дрогнула, игла до крови впилась в палец, но Ниилела не почувствовала. По шатру разносился нежный прощальный перезвон, словно тонкие льдинки бились друг о друга, и стало темнее. Отбросив вышивку, забыв о больных коленях, Ния с криком подбитого акмену кинулась к столику, на котором стоял давний подарок Аэно и Кэльха, не веря, отказываясь верить в то, что это возможно. В шатер стремительно вошел Сатор, следом ввалился Ирмар, на ходу отряхивая испачканные руки.
      — Что, ма... Мама?
      Ниилела рыдала взахлеб, прижимая к груди стеклянный шар. Рыдала, не видя и не слыша ничего, пока Ирмар не схватил за плечи, тряхнув легонько. Только тогда подняла глаза, выдохнув единственное:
      — Братик...
      Шар выскользнул из разжавшихся пальцев, покатился по коврам, пересыпая по стенкам тусклый стеклянный песок. Сатор бережно принял жену в свои объятия, не зная, что сказать. Да и нечего было говорить.
      — Отец? — Ирмар осторожно поднял бесполезную уже безделушку.
      — Они ушли, — голос Сатора шелестел, как суховей по солончаку, бессильно и горько. — Хранители ушли.
      
***


      Когда из Эфар-танна прилетели письма, ни Амаяна, ни Ниилела уже не плакали.