Эмма

                II часть повести «Папа Лео»

    Когда летишь на самолёте, особенно на высоте 10 000 метров, в голову лезут разные мысли, воспринимаемые подчас совсем иначе, чем те же мысли на Земле. Возможно, причиной тому недостаточное насыщение крови кислородом, вызванное перепадами давления, или низкая влажность воздуха на борту, или нахождение в слоях атмосферы, недоступных даже птицам. А может быть, на такой высоте мозг человека улавливает мысли под другим углом зрения или иначе считывает и декодирует информацию, поступающую от растревоженных органов чувств.

   Так или иначе, на борту самолета, следующего в начале мая 2019 года из Москвы в Дюссельдорф, меня не покидала мысль о эфемерности бытия и о тончайшей грани, отделяющей жизнь от смерти. Вновь и вновь я виртуально возвращался к событиям трехмесячной давности с неожиданной и почти одновременной потерей двух близких людей – папы Лео и бабушки Лены, которых разделяло то же расстояние, которое я теперь преодолевал, пристегнувшись ремнем к кожаному креслу. И если бы можно было катапультироваться прямо в этом кресле где-нибудь на полпути, я бы с радостью сделал это, только чтобы не носить в себе столько боли.

  Но я не мог. Я не мог, потому что думал о маме и о ее горестном безрадостном настоящем и понимал, что третьего испытания она бы не вынесла. Она часто в последнее время повторяла, что никогда не чувствовала себя столь беспомощной, как перед лицом смерти, когда невозможно ничего изменить и нет ответа на вопрос «почему?» и рушатся любые логические конструкты диалектики случайного и закономерного. Так она говорила, но я слышал в ее словах другое, что она еле-еле и только ради меня держится, чтобы не скатиться в темную, беспросветную депрессию. 

 -- Боинг, мне совсем не пишется, -- жаловалась она со слезами в голосе, -- и совершенно нечего носить, вся одежда висит мешком.
 
    Она действительно очень исхудала той весной, черты ее лица заострились, а пышные золотистые волосы утратили былой блеск. Это и не удивительно, когда почти ничего не ешь, а она почти ничего не ела. Я уговаривал ее, как маленькую, но мне и самому кусок в горло не лез – а вы попробуйте переварить вместе с пищей осознание того, что одна смерть принесла за собой другую, и, как доминанту, непреходящее ощущение беззащитности перед суровой реальностью жизни. Работать мама пока не могла, да и место преподавателя, с которого она уволилась перед планируемым переездом в Дюссельдорф, было обещано ей только с осени. Денег у нас не было, все накопления ушли на похороны бабушки Лены на Смоленском кладбище в Петербурге рядом с дедом, погибшим еще до моего рождения. Но такова была последняя воля бабушки Лены, и ее надо было исполнить.

   Наше февральское возвращение из Петербурга в Москву было тяжелым. Когда в полупустом вагоне дневного «Сапсана» мы проезжали между Бологим и Окуловкой, позвонил отец Руди Кронштайнера и сообщил, что папу Лео только что похоронили на Нордфридхоф – Северном кладбище Дюссельдорфа, и что проститься с ним пришла целая толпа сотрудников компании Хенкель. Потом он, чувствуя, что мама едва способна воспринимать его речь, попросил передать телефон мне и сказал, что он и его семья будут рады принять нас в любой момент, когда мы захотим приехать на могилу Лео Вольфа. Его последние рядом стоящие слова «das Grab von Leo Wolf» прозвучали для меня почти как выстрел – как сочетание несочетаемого, как полнейшая бессмыслица, в которую невозможно поверить и смириться с которой у меня не было сил.

  Говорят, что время лечит. Но неделя летела за неделей, и трагическая гибель папы Лео ощущалась мной даже болезненнее, чем прежде. Я очень скучал по нему, мне так не хватало его участия в моей жизни, его восторженного отношения к маме, к моим картинам, к нашему совместному будущему. Засыпая, я внушал себе, что все это дурной сон, и наутро все будет, как прежде, и папа Лео разбудит меня своим обычным «Na, wie geht's dir, Kumpel?», и мы будем весело болтать обо всем на свете. Это были иллюзии, приступы наивного самообмана, и они продолжались до тех пор, пока однажды я не услышал разговор, который сдвинул меня в сторону осознания объективной реальности.

    Вернувшись поздно вечером из мастерской, где с несвойственной ранее медлительностью мне удалось закончить натюрморт, который давно уже нужно было сдать преподавателю, я застал маму за беседой с давней приятельницей Идой, редко теперь появлявшейся у нас дома, поскольку здесь больше толком не кормили и вообще, как она однажды сказала, ощущалась атмосфера обреченности. Я заглянул в гостиную и увидел, что матушка вертит в руках подаренное ей папой Лео перед свадьбой кольцо с внушительным натуральным бриллиантом и просит Иду, имеющую бесчисленное количество знакомых, помочь с его реализацией. Не знаю, что на меня вдруг нашло, но я, как тигр, кинулся в комнату, выхватил кольцо из маминых рук и громко, чтобы слышала Ида, крикнул, что кольцо не продается. Попрощавшись с Идой, матушка вопросительно посмотрела на меня, и я заметил вдруг, как сильно она сдала за последний месяц.

-- Зачем? – спросил я, возвращая ей кольцо. – Это же подарок папы Лео!
-- Нам не на что жить, -- коротко ответила матушка, -- нечем платить за квартиру, за две квартиры – в Москве и в Питере. Но в твои восемнадцать лет — это не должно тебя заботить, это мои проблемы.

   Я не согласился, и в тот же вечер разместил на доступных биржах фриланса в рунете предложения по дизайну наружной рекламы и по созданию иллюстраций для журнальных статей и интернет-сайтов. Все это не представляло для меня большой сложности, я прекрасно справлялся с такой работой еще до поступления в Суриковку. Кроме того, я выложил на международной торговой площадке Etsy серию из восьми живописных полотен "Монастыри Москвы", которая была написана мной прошлой осенью, и несколько абстрактных картин для интерьера.
 
   Через пару недель начали поступать заказы. Я работал ночами и спал на лекциях. Естественно, долго продолжаться это не могло, и однажды, в начале апреля, я проснулся с высокой температурой и невыносимой головной болью. Провалявшись дней десять с каким-то непонятным гриппом и с трудом завершив имеющиеся заказы, я чуть было не поддался уговорам матушки прекратить свою едва начавшуюся коммерческую деятельность. Но в этот момент пришло сообщение о покупке серии осенних картин каким-то голландцем, и мой счет пополнился настолько, что можно было не только погасить все имеющиеся задолженности, но и подумать о поездке в Дюссельдорф.
 
-- Нет, Боинг, я не поеду, -- с горечью сказала матушка. – Я не вынесу этого. И потом, я едва помню этих Кронштайнеров. Столько лет прошло… Нет, я не поеду. Как-нибудь потом, в другой раз, не в этот…

    Вот так я и оказался один на борту самолета, следующего в начале мая 2019 года из Москвы в Дюссельдорф, где меня не покидала мысль о эфемерности бытия и о тончайшей грани, отделяющей жизнь от смерти. После посадки я легко и беспрепятственно прошел паспортный контроль и, не дожидаясь выдачи багажа, поскольку был только с одним рюкзаком, направился через в зону прилета к подвесной монорельсовой дороге SkyTrain, чтобы быстрее попасть на электричку S11 в сторону центра, как мы обычно поступали с папой Лео.

   Но не успел я сделать и нескольких шагов по огромному светящемуся терминалу, как откуда-то издалека меня окликнул высокий женский голос. Обернувшись на звук, я увидел стоящую под свисающим неоновым табло стройную худенькую девушку в голубых джинсах, коричневой байкерской курточке и с повязанной в виде ободка шелковой косынкой в длинных золотисто-рыжеватых волосах. Это была Эмма Блюменгартен, старшая сестра моего школьного приятеля Йенса. В последний раз я виделся с Эммой, когда папа Лео был еще жив, и мы вместе занимались дизайном сада, который неизвестно теперь, кому достался.

 -- Wo ist dein Gep;ck? – спросила меня Эмма с милой улыбкой, когда я поравнялся с ней. И я ответил, что приехал всего на четыре дня, что в воскресенье днем улетаю и поэтому багажа у меня нет, только рюкзак. Эмма кивнула головой, и мы отправились на парковку, где стоял ее видавший виды темно-синий «Фольксваген-жук». Мы сели в машину и поехали на Северное кладбище. По дороге Эмма сказала, что я могу забрать у Руди Кронштайнера свои картины, которые коллекционировал папа Лео, но я и так знал об этом. Потом она рассказала мне, что место на кладбище в Германии не закрепляется за покойным навсегда, а только арендуется на какой-то срок -- на пятнадцать лет или двадцать, Я смотрел в боковое окно, чтобы Эмма не могла видеть моих глаз, и боялся спросить, что происходит с останками дальше.

   Мне трудно объяснить, как это произошло, но, когда мы ехали в неизвестность -- на Северное кладбище, что само по себе не укладывалось у меня в голове, Эмма Блюменгартен была для меня просто знакомой симпатичной девушкой с золотистыми, как у мамы, волосами, которую мне нравилось рисовать в детстве. Но когда мы отъезжали от кладбища, я чувствовал, что рядом близкий человек, разделивший со мной, возможно, самые тяжелые минуты моей жизни -- минуты материализовавшегося прощания с безмерно любимым папой Лео. Я смотрел на ее тонкий профиль, на мелкие веснушки на носу, на худенькие пальцы на руле автомобиля, и меня охватывала такая нежность, что перехватывало дыхание и пересыхало горло. Всю дорогу в Оберкассель мы почти не говорили, а когда подъехали к дому Кронштайнеров, Эмма погладила меня по руке и сказала, чтобы я держался, а она позаботится обо мне.

    Я с благодарностью взглянул на Эмму, вытащил с заднего сидения рюкзак и направился к калитке, ведущей в сад. Но через мгновение я вдруг развернулся, снова подошел к машине и, открыв дверцу, спросил, когда мы увидимся снова.

-- Heute Abend – сегодня вечером, -- с загадочной улыбкой ответила Эмма. И выдержав небольшую паузу рассказала, что Руди пригласил всех наших друзей на вечеринку в честь моего приезда. 

    Не скажу, что эта новость сильно обрадовала меня – я не был в то время подходящим субъектом для шумного веселья, но мне польстило, что старые школьные друзья не пренебрегают мной, а, напротив, идут навстречу. Непонятно было только, почему ни Руди, ни кто-то другой из них не появился в аэропорту Дюссельдорфа, и миссия была возложена на хрупкую девушку Эмму.

    Все эти мысли вперемешку крутились в моей голове, и я едва заметил, как подошел к дому, на пороге которого меня ждала фрау Кронштайнер с распухшим от насморка носом и обмотанной теплым шарфом шеей. Она не стала обнимать меня, а только извинилась, что не смогла сесть за руль из-за плохого самочувствия. Но я это и так понял. Когда мы вместе прошли в гостиную, я достал из рюкзака и передал фрау Кронштайнер тщательно уложенный матушкой пакет с рыбными деликатесами с Дальнего Востока и две упаковки гречки, к которой их семейство приучил папа Лео, всегда покупавший её для них перед отъездом из Москвы в Дюссельдорф.

  Фрау Кронштайнер предложила мне пообедать, но я сказал, что перекусил в самолете и совсем не голоден. Это не было правдой -- у меня сильно сосало под ложечкой, поскольку в самолете я почти ничего не ел, да и времени с тех пор прошло немало. Отказался же я то ли из дурости, то ли из вежливости, чтобы не утруждать больного человека, а еще из-за того, что плохо представлял себе в тот момент, как можно принимать пищу, когда папа Лео остался там, под землей, и я впервые воочию убедился в этом. Мы еще немного поговорили, и мне захотелось выйти в сад, чтобы не мешать фрау Кронштайнер справляться с болезнью. В воздухе было по-прежнему тепло, голову дурманили майские ароматы цветущей сирени и свежей зелени на деревьях, а я в своих мыслях все еще пребывал на Северном кладбище. 
   
    Вскоре появился Руди. Сразу же заметив, что я в саду, он с громким криком «Boeing in meinem Garten!» ринулся ко мне, преодолев расстояние тремя гигантскими шагами, и, расплываясь в улыбке, прижал к своей широкой груди. Затем он бодрым голосом сообщил, что только что вместе с Эрихом Бауэром и другими парнями в составе объединенной команды гимназии одержал оглушительную победу в футбольном матче над командой гимназии имени Гумбольдта, игроки которой на поверку оказались хлюпиками. Он пояснил также, что этот долгожданный матч должен был состояться накануне, 1-го мая, но из-за сильного ливня был перенесен на следующий день – день моего приезда, 2-е мая, поэтому у него не получилось встретить меня в аэропорту. Произнося эту браваду, Руди то и дело подбрасывал и отбивал коленом мяч с эмблемой недавнего чемпионата мира по футболу в Москве, тот самый мяч, который подарил ему мой папа Лео.

   Поглядывая с некоторым недоумением на Руди Кронштайнера образца мая 2019 года, я отмечал, что он был в таком несказанном восторге от себя и источал такую мощную энергию и оптимизм, что казался прирожденным чемпионом всего на свете. За год, что я не видел его, он заматерел, сильно раздался в плечах и груди, и напоминал атлета с открыток времен Третьего рейха – голубоглазый, светловолосый, с широкими скулами и квадратным подбородком. Мы были практически одного роста – оба высокие – но я не обладал таким крепким мускулистым телом, как у него, и такой непробиваемой уверенностью в себе и своих способностях, хотя считался неплохим художником.

    Мы зашли в дом, и Руди отправился принимать душ, а мне предложил подняться на третий этаж и зайти в игровую комнату, где в детстве мы вместе проводили время, когда на улице шел дождь. Отворив легкую дощатую дверь, я увидел то, что, собственно, и ожидал увидеть – свои картины в дорогих тяжелых рамах, которые перекочевали сюда со стен дома, арендованного папой Лео. Полотен было много – здесь находились картины с изображениями античных скульптур, древнегреческих муз, средневековых готических соборов, городских пейзажей Москвы и особенно любимые папой Лео – овальный портрет мамы в голубом платье и небольшая акварель с взмывающим в небо боингом. Всего я насчитал около тридцати полотен, и мне нужно было придумать, как транспортировать их в Москву.

   Когда я спустился в гостиную, Руди сидел на диване в банном халате, закинув босые ноги на журнальный столик, и потягивал пиво из горлышка. Он был всего на несколько месяцев старше меня – в апреле ему исполнилось девятнадцать – но на его фоне я чувствовал себя выпавшим из гнезда кукушонком. Возможно, это мне только казалось, но рядом не было никого, кто мог бы рассудить, насколько мое ощущение соответствовало действительности. Руди предложил отхлебнуть пиво из его бутылки, но я отказался, и тогда он сказал, что только что приехал с работы его отец и теперь разжигает в саду мангал на углях. Он разжигает мангал, пояснил Руди, возбужденно размахивая руками, потому что совсем скоро состоится гриль-пати с участием всех наших друзей.

     Вероятно, Руди хотел потрясти мое воображение этим своим сообщением, но я уже слышал о намечающейся вечеринке от Эммы, и поэтому молча кивнув головой, направился в сад, чтобы предложить свою помощь. Отец Руди тем временем насыпал угли в мангал и попросил меня принести из сарайчика жидкость для розжига. Побрызгав угли жидкостью и немного подождав, чтобы она впиталась, он чиркнул зажигалкой, и содержимое мангала загорелось ровным красноватым пламенем. Я стоял и, как зачарованный, смотрел на разгорающиеся угли, и это зрелище успокаивало меня. Через несколько минут огонь утих, и герр Кронштайнер взял щипцы, собрал все угли в центр мангала и начал потихоньку раздувать их с помощью опахала. Минут через пятнадцать угли горели уже без пламени ярко и мощно, и жар был такой, что пришлось отступить на расстояние в полметра, чтобы не обжечься. 

   Потом пришел Руди с упаковками одноразовых картонных тарелок, пластиковых вилок и бумажных салфеток, а фрау Кронштайнер вынесла большое блюдо с предварительно отваренными и выдержанными в маринаде сосисками и сардельками для гриля. Все это было водружено на стоящем поодаль от мангала длинном деревянном столе с двумя рядами скамеек. В заключение герр Кронштайнер достал из багажника и поставил на стол ящик пива Heineken, а затем установил на мангал решетку. На этом миссия родителей была завершена, и они удалились, пожелав нам приятного и радостного времяпрепровождения. 

    Вскоре появились первые гости – это был внезапно выросший до небес Мартин Кеймер и добродушный толстяк Тобиас Альбрехт в обнимку с девушкой, которую я никогда раньше не видел. Мартин и Тобиас торопливо подошли ко мне, обняли и участливо похлопали по плечу – мол, держись, бро, мы с тобой. Потом они поинтересовались у Руди, как прошел футбольный матч, и узнав о победе, поочередно на американский манер дали ему пять. Когда Руди в деталях начал описывать историю каждого забитого гола, как будто бы из-под земли возникли Йенс и Эмма Блюменгартены с коробочкой пирожных, купленных в соседней кондитерской. Последним явился Эрих Бауэр, белая кость, заканчивающий, как и Руди, в том году гимназию и намеревавшийся стать великим финансистом.   
   
    За столом я не столько участвовал в беседе, сколько наблюдал за своими давними приятелями, которые в детстве казались мне такими похожими, да и на самом деле были тогда на равных. Теперь они стали совершенно разными людьми – и по уровню образования, и по широте притязаний, и по манере поведения. Работяги – Мартин и Тобиас, вкалывающие механиками в компании Хербранд-Янсен в Нойсе, менеджер велосипедной мастерской Йенс Блюменгартен и выпускники гимназии, будущие университетские гении Руди Кронштайнер и Эрих Бауэр. Двое последних держались с каким-то особым показным достоинством и всем своим видом показывали, что они не чета остальным. А те, делая вид, что не замечают этого, сыпали анекдотами, дружно хохотали и аппетитно отхлебывали пиво из бутылок, закусывая жареными сосисками.

   Потом стали вспоминать всякие забавные бонмо и каламбуры, и смех не замолкал ни на минуту.
 
-- Wer trinkt, gewinnt!  Кто пьет – побеждает! – провозглашал Мартин Кеймер, чокаясь пивной бутылкой с сидящим напротив Руди Кронштайнером.
-- Mit Bier in den Adern, sind wir nicht mehr am hadern! С пивом в венах
мы больше не враждуем! – подхватывал Руди.
-- Du bist so s;; wie Zucker. Schade nur, dass ich Diabetiker bin. Ты такая сладкая, как сахар. Жаль только, я диабетик. – шутил толстяк Тобиас Альбрехт, обращаясь с деланым недовольством к своей подружке.
-- Nein, -- перебил его Руди, обернувшись к Эмме и положив руку ей на плечо, -- W;rst du auf der Titanic gewesen, w;re sie nicht gesunken. Du bist so hei;, deinetwegen w;re der Eisberg geschmolzen bevor die Titanic ihn erreicht h;tte. Если бы ты была на Титанике, он бы не затонул. Ты такая горячая, что айсберг растаял бы раньше, чем до него добрался Титаник.

   Все в очередной раз засмеялись, а я с недоумением смотрел на Руди и Эмму, силясь представить себе, что между ними могло быть общего. Настроение мое, и так не самое лучшее, было окончательно испорчено. Тем временем начало темнеть, и отец Руди включил подсветку в саду, а друзья продолжали шутить и веселиться. И только когда почти все пиво было выпито и сосиски съедены, и Тобиас Альбрехт был занят тем, что пытался засунуть пирожное в рот сидящей у него на коленях подружки, кто-то вдруг вспомнил, зачем, собственно, мы собрались – поддержать русского друга Боинга и помянуть погибшего в ДТП Лео Вольфа. И они, вдруг притихнув, помянули моего папу Лео остатками пива в своих бутылках.

   Когда друзья разошлись по домам, Руди принес из сарая большой черный пластиковый пакет, сгреб в него одноразовую посуду и сложил пустые бутылки. Я сидел за столом, словно в оцепенении, и не мог сдвинуться с места – то ли от усталости, то ли от горьких впечатлений прошедшего дня. Руди сел на скамейку напротив, облокотился на стол и, опустив подбородок на сложенные ладони, вопросительно посмотрел на меня, вероятно, ожидая благодарности за вечеринку. Я поблагодарил его и спросил о том, что интересовало меня больше всего. А интересовало меня больше всего, что у него с Эммой.

   Руди был немного пьян и абсолютно откровенен. Он рассказал, что давно влюблен в Эмму, но родители этого не одобряют, поскольку, во-первых, она на два года старше, и, во-вторых, ее семья не столь респектабельна, как им хотелось бы. Да и сама Эмма слабовато реагирует на его ухаживания и, как бы он ни старался и что бы ни делал, всячески уклоняется от настоящих, серьезных отношений. И поэтому он начинает задумываться, не достоверны ли на самом деле слухи, которые ходят об Эмме и нашем приятеле Йенсе, а именно, что у них инцест.

   Сказать, что я был поражен услышанным, это не сказать ничего. Я начал лихорадочно перебирать в памяти фрагменты воспоминаний, связанные с Йенсом и Эммой, рассматривая их как единое целое – как они смотрят друг на друга, как разговаривают друг с другом, как подтрунивают друг над другом, как улыбаются друг другу. И нет, ничего похожего на то, о чем говорил Руди, у меня в голове не складывалось. А Руди продолжал с обидой в голосе разглагольствовать о своих неразделенных чувствах к Эмме, но я уже перестал вникать, и вскоре, посмотрев на него отсутствующим взглядом, попросился в душ.
 
   Проснувшись рано утром после недолгого и беспокойного сна на диване в гостевой комнате, куда Руди отправил меня ночевать, я услышал, как за тонкой стенкой, отделяющей гостевую комнату от гостиной, семейство Кронштайнеров обсуждает вопрос транспортировки моих картин через границу. Я быстро оделся и вышел. Отец Руди кратко изложил, что ранее уже наводил справки, но попросит секретаря уточнить информацию, чтобы не возникло проблем на таможне. Мне налили кофе и выдали бутерброды с сыром и колбасой из тех, что фрау Кронштайнер складывала в контейнер, чтобы сын взял с собой в гимназию. Когда мы пили кофе, нам с Руди одновременно пришли сообщения по мессенджеру. Сообщения были от Йенса Блюменгартена, который приглашал нас с Руди на ужин. Прочитав каждый свое сообщение, мы машинально положили телефоны на стол перед собой, и оказалось, что у нас абсолютно одинаковые айфоны последней модели одного и того же цвета. Мы рассмеялись, и Руди, первым подхвативший свой айфон со стола, шутливо расшаркался и побежал вслед за отцом, обычно подвозившим его в гимназию.

   Настроение у меня улучшилось. Мысль, что вечером я снова увижу Эмму, успокаивала, придавала энергии и наполняла верой в лучшее. С несвойственным для себя рвением я убрал постельное белье с дивана в гостевой комнате, вытащил из рюкзака свои немногочисленные пожитки и аккуратно сложил на стуле. Затем, закинув за спину опустевший рюкзак на случай, если вдруг попадется какой-нибудь невероятный подарок по случаю матушкиного дня рождения, который был не за горами, я попрощался с фрау Кронштайнер, вышел на улицу и направился в сторону площади Бельзенплац. Моей целью был торговый центр «Легалле», где я надеялся найти хоть что-нибудь, что порадовало бы маму.

    Время было раннее, солнце только поднималось над горизонтом, предвещая погожий майский день. До открытия магазина оставалось еще около получаса, и в ожидании я кружил по старинным улицам Оберкасселя, разглядывая архитектурные элементы частных домов и высматривая новшества в ландшафтном дизайне участков. Некоторые особенно понравившиеся мне решения я фотографировал на айфон, подаренный мне на Новый год папой Лео. И вдруг вдали я увидел тот самый дом с шатровой крышей, который он арендовал для нашей семьи. Сердце мое забилось чаще и застучало где-то в районе гортани. Я замедлил шаг и, не отрывая взгляда, побрел в надежде, что можно будет как-то попасть внутрь.

    Когда я был уже совсем рядом, калитка вдруг отворилась, и из нее на трехколесном велосипеде выкатила белокурая девочка в кремовом платьице в мелкий оранжевый горошек.

-- Wie hei;t du? – спросил я ее.
-- Anika, -- расплываясь в улыбке, ответила она. -- Und du?
-- Boeing, -- с серьезным видом представился я и щелкнул несуществующими каблуками кроссовок.

    Мое имя рассмешило девочку, она весело засмеялась и стала махать руками, изображая крылья самолета. И я точно так же начал махать руками вместе с ней.

-- Und wie alt bist du? – спросил я ее снова, когда она перестала смеяться и вопросительно посмотрела на меня, как будто я волшебник, проявившийся вдруг, чтобы ее забавлять.
-- Vier, -- ответила девочка и вытянула руку, показывая четыре пальца. И снова спросила -- Und du?
-- Achtzehn, -- сказал я, и она на мгновение задумалась, много это или мало – восемнадцать лет.

   В этот момент из калитки вышла светловолосая фрау лет тридцати пяти с маленьким померанским шпицем на тонком поводке. Она неодобрительно посмотрела на меня – мол, что за тип трется около ее дочери, и я поторопился объяснить, что дом, в котором они живут, раньше арендовал мой отец Лео Вольф. Фрау тяжело вздохнула, из чего я сделал вывод, что она в курсе произошедшего, и для порядка спросила, чем может мне помочь. Ее голос прозвучал холодно и отстраненно. Действительно, чем она могла помочь? Но мне так хотелось зайти внутрь и хотя бы пару минут побыть около дома, воспоминания о котором были так дороги для меня, что я сказал первую пришедшую мне в голову глупость – я хотел бы посмотреть, как прижились деревья в созданных нами осенью букетных посадках.

   На секунду задумавшись, светловолосая фрау нехотя впустила меня, и я оказался в саду, оформленному по нашему с папой Лео ландшафтному проекту. Весной все выглядело иначе – деревья в букетных посадках разрослись вширь и образовали общую крону, извилистые дорожки с мраморной плиткой соседствовали с ровными зелеными газонами, геометрические клумбы пестрели первоцветом, резная беседка, которую мы так долго выбирали, была увита свежим молодым плющом. Я с грустью смотрел на это красочное пиршество жизни и чувствовал себя на его фоне персонажем сюжета о вдребезги разбившейся мечте. Через несколько минут я попрощался и вышел, в задумчивости помахав рукой девочке Анике, которая теперь в нетерпении ходила кругами вокруг своего трехколесного велосипеда и даже не заметила меня. 

   Однако, когда я прошел метров пятьдесят, меня окликнули и, обернувшись, я увидел ту же фрау с померанским шпицем, но в руках у нее была теперь какая-то небольшая картонная коробка. Я в недоумении подошел к ней, и фрау сказала, что нашла эту коробку в стенном шкафу и, возможно, она принадлежит прежнему арендатору. Это была картонная коробка из-под тостера, в ней не было ничего особенного, но когда я взял в руки и открыл ее, то обнаружил несколько ежедневников в мягкой обложке с заметками, написанными почерком папы Лео. Теперь я понимал, что пришел сюда не зря. Я еще раз попрощался и, окрыленный, зашагал к площади Бельзенплац.

  Торговый центр был уже открыт, но я не пошел в него, а устроился на летней веранде близлежащего кафе. Заказав картофель фри и колу, я достал из коробки ежедневники папы Лео и стал внимательно перелистывать их. Записи начинались со времени его встречи с моей матушкой весной 2003-го года, и то, как папа Лео писал о своих чувствах удивило меня. Перенесенные на бумагу, его впечатления были поразительно созвучны с тем, что я испытывал теперь к Эмме. И хотя папа Лео был в то время значительно старше меня, из записок явствовало, что в душе он оставался таким же, как я, подростком, или это любовь сделала его таким – мятущимся, сомневающимся, и в то же время подсознательно убежденным в правильности своего выбора. 

   Между страницами первого же из ежедневников я с удивлением обнаружил вложенные листки с моими неумелыми детскими рисунками и ученическими прописями, пожелтевшие от времени билеты в аква-зоопарк Дюссельдорфа и в театр марионеток во дворце Витгенштейна, куда мы ходили вместе. Там же я нашел полароидные фотографии, на которых я, пятилетний, корчил разные смешные рожицы и гордо, раскинув руки, восседал на шее у папы Лео. А еще там были черновики маминых стихотворений того времени, когда они с папой Лео жили еще порознь, записанные от руки таким знакомым для меня почерком. И теперь, сидя за столиком летней веранды на Бельзенплац, я перечитывал эти стихи глазами влюбленного папы Лео:

Извлекая пользу из разлуки,
Я пишу, пока не онемеют руки,
Я пишу, пока совсем не стихнут звуки
В сердце, в облаках и в голове,
Оттого что только в этом средство
Боль унять, спастись и отогреться,
И на мир взглянуть глазами детства,
И на лист пролить слезу и свет.

Мир безлюден в обаянье праха
И неясен, как в скитаньях Телемаха,
И глаза меняют цвет от страха,
Что-то не понять и не успеть,
Да какая же в разлуке польза --
Лишь мигрень и нищенская поза,
Да увядшая в стакане роза,
Да крадущаяся тихо смерть.

   Так я сидел и читал, не замечая времени. После полудня немноголюдное до того кафе стало наполняться посетителями. Вскоре все столики были заняты, и образовалась даже небольшая очередь. А ещё через некоторое время я почувствовал, что на меня кто-то пристально смотрит. Подняв голову, я увидел двух девушек с подносами в руках, которые через секунду обратились ко мне с вопросом, не заняты ли места за моим столиком. Я отрицательно покачал головой, и они заняли места – одна, с густой челкой, села рядом со мной, другая, с синими прядями на темных волосах -- напротив.

   Девушки были приблизительно того же возраста, что и я, но на выпускниц гимназии не походили. Скорее всего, они работали где-нибудь поблизости младшими менеджерами или фитнес-инструкторами. Так и оказалось. Судя по нескольким репликам, которыми девушки обменялись, присаживаясь за столик, местом их работы действительно был фитнес-клуб в Оберкасселе. Говорили девушки по-немецки с небольшим акцентом, из чего я заключил, что, должно быть, они происходят из эмигрантских семей. Это мое предположение также оказалось верным, поскольку вскоре, не желая, по-видимому, чтобы понимание их беседы было доступным для меня, они перешли на русский.

-- Посмотри, какой красавчик, -- сказала та, что сидела напротив, надкусывая зеленый лист салата и указывая на меня глазами. – Не отказалась бы с ним прошвырнуться.
-- И вправду хорош, -- подтвердила другая, вытянув шею и оценивающе взглянув на меня из-под густой челки.
-- На молодого Киану Ривза похож, не находишь? – спросила первая.
-- Да, что-то есть, -- подтвердила та, что сидела рядом со мной и попыталась заглянуть в лежащий передо мной ежедневник папы Лео.

   Такое неприкрытое любопытство показалось мне нарушением моего личного пространства, что, естественно, не могло понравиться. Переместив ежедневник на колени, чтобы ни один посторонний взгляд не мог до него добраться, и склонив голову, я продолжал чтение, сопоставляя все новые и новые записи с воспоминаниями своего детства и в то же время постоянно думая об Эмме. 

-- Дикий немец! -- сказала та, что сидела напротив, с синими прядями на темных волосах.
– Наверное, нацист! -- поддержала другая, и обе громко засмеялись.

    От негодования я только крепче вцепился руками в ежедневник, с трудом сдерживая себя и удивляясь обрушившейся на меня глупости. Вскоре девушки, по-прежнему тайком поглядывая на меня, решили, видимо, поставить крест на своих наполеоновских планах по завоеванию моего внимания и начали развлекать друг друга, соревнуясь в острословии:

-- Моя младшая сестра сказала мне недавно, -- с улыбкой сообщила одна, дожевывая куриную грудку, -- она сказала мне, что дочитала до конца Камасутру, но герои так и не поженились.
-- А мне мой младший брат сказал, -- вторила ей другая с густой челкой, --  что мусор я люблю больше него --  мусор я выношу, а его нет.

   Когда девушки, наконец, взглянув на часы, засобирались на работу, я с облегчением вздохнул. А они, кинув на меня прощальный взгляд, полный досады из-за несостоявшегося знакомства, буркнули нараспев «Tsch-; –;ss!» и скрылись из виду. Обеденное время подходило к концу, и людей в кафе становилось все меньше. Я подошел к стойке во внутреннем помещении, заказал королевский бургер, и спустя несколько минут вернулся за свой столик, где снова перелистывал и перечитывал записи папы Лео.

   Часа в четыре позвонил Руди и сообщил, что вернулся из гимназии, и они с фрау Кронштайнер ждут меня к обеду. Но я отказался, сославшись на то, что перекусил в городе, и ещё некоторое время провёл в кафе. Потом сложил ежедневники в коробку и отправился к Кронштайнерам. Когда я вошёл в дом, фрау Кронштайнер сказала, что Руди заснул и не стоит его будить. Она снова предложила мне пообедать, и я снова отказался. Зайдя в гостевую комнату, я взял оставленный мной на стуле блокнот для рисования пастелью, вышел в сад и, устроившись за столом, погрузился в свои мысли и сам не заметил, как начал рисовать по памяти портрет Эммы.

   Около семи Руди проснулся, вышел в сад и, потягиваясь, обронил, что нам пора собираться к Блюменгартенам. Я принял душ, переодел рубашку, и мы направились вверх по асфальтированной дорожке, ведущей к главной улице. Идти было минут десять. По пути Руди рассказал мне, что семья Блюмнгартенов достаточно скромная -- отец работает инспектором по пожарной безопасности, а мать медсестрой в Мариен госпитале. Там же в должности помощницы медсестры подрабатывает Эмма, которой единственной из семьи удалось закончить гимназию и поступить в университет на биологическое отделение. Я видел старшее поколение Блюменгартенов только в раннем детстве, когда учился в начальной школе вместе с Йенсом. И еще раз я встретился с ними в двенадцатилетнем возрасте на озере Унтербахер, куда они приезжали с детьми по приглашению папы Лео, устроившего гриль-пати по случаю окончания моих каникул.   
 
    Блюменгартены жили на втором этаже девятиэтажного дома 70-х годов постройки, таком же безличном, как бесчисленные панельные многоэтажки по всему миру. Переступив порог, мы с Руди оказались в типовой квартире, отличавшейся от многих российских, пожалуй, только тем, что гостиная была соединена с кухней, создавая общее пространство. Нас встретила фрау Блюменгартен, которая была искренне рада моему визиту. Обняв меня, она начала причитать, каким я был, по ее словам, очаровательным ребёнком и в какого превратился прекрасного юношу. Она неподдельно сокрушалась, что так рано оборвалась жизнь моего папы Лео и участливо интересовалась, как чувствует себя моя мама, «diese romantische russische Frau» -- эта романтичная русская женщина. 

   Тем временем Йенс увёл Руди секретничать в свою комнату, а фрау Блюменгартен усадила меня за овальный стол, празднично накрытый в гостиной и налила в бокал апельсинового сока, сказав, что мне нужны витамины, потому что я очень бледный. Потом она позвала Руди и Йенса и тоже заботливо усадила за стол. Вскоре к нам присоединилась приехавшая с дежурства в госпитале Эмма, и герр Блюменгартен принес латунный поднос с шестью глиняными горшочками, в которых было мясо, запечённое с овощами в медово-горчичном соусе. Обжигаясь, я надкусывал аппетитные куски из своего горшочка, и впервые после приезда в Дюссельдорф чувствовал себя как дома. Потом пили чай с домашними пирогами и вспоминали папу Лео -- хорошего человека и заботливого отца.

   Во время ужина я практически не видел Эмму – мы сидели по одну сторону стола, по правую и левую руку от герра Блюменгартена. Но всем своим существом я чувствовал исходящие от неё флюиды женственности, и они кружили мне голову и пьянили сильнее вина. Когда ужин был закончен, Руди и Йенс снова удалились, чтобы продолжить незавершенный разговор, а Эмма предложила мне заглянуть в ее комнату, чтобы кое с кем познакомиться. Я послушно пошел за ней, как теленок за пастырем, и через мгновение мы оказались в небольшом скромно обставленном помещении с компьютерным столом, раздвижным шкафом и небольшим диванчиком-трансформером серебристо-салатового цвета. На диванчике, вытянув вперед лапы, сладко спала большая длинношерстная рыжая кошка.

-- Das ist meine Rote Tiffy, -- с нежностью в голосе сказала Эмма и, присев на диван, ласково погладила кошку по спине и потрепала за ухом с пушистой кисточкой.

   Рыжая Тиффи нехотя подняла голову и с явным недоверием пронзила меня желтовато-медовым взглядом. Я наклонился было, чтобы тоже погладить ее, но Эмма остановила меня и попросила не торопиться, поскольку Рыжая Тиффи – мейн-кун, а кошки этой породы привыкают к людям не сразу. Эмма посадила кошку на колени, освободив место для меня, и я сел рядом. Рыжая Тиффи, не отрываясь, смотрела мне прямо в глаза, потом начала принюхиваться и вскоре, то и дело поглаживаемая Эммой, заурчала. Эмма облегченно вздохнула – порог отчуждения был пройден, теперь и я мог погладить Рыжую Тиффи. Не знаю, сколько прошло времени – мне дышалось так легко и свободно рядом с Эммой и ее кошкой, что хотелось, чтобы эти мгновения не заканчивались никогда. А Эмма рассказывала разные смешные истории, связанные с Рыжей Тиффи, всякую всячину о ее вкусах и предпочтениях, например, что она любит кататься вместе с ней в велосипедной корзине.

  Упомянув об этой странности Рыжей Тиффи, Эмма вдруг спросила меня о планах на завтрашнее утро, и когда я пожал плечами, предложила покататься на велосипедах втроем с Рыжей Тиффи в Бельзен парке, расположенном неподалеку, на месте бывшей грузовой станции. Конечно же, я был согласен, и мы договорились, что встретимся в одиннадцать у входа в парк, где я смогу взять велосипед напрокат. Не успел я осознать свалившееся на меня счастье, как на пороге комнаты Эммы появились Йенс и Руди с джидайскими мечами в руках. Йенс нажал на выключатель, свет погас, и они с Руди начали, как очумелые, вращать ярко светящиеся в темноте мечи. Для такого небольшого помещения, как комната Эммы, это было неприемлемо и глупо. Мы с Эммой резко поднялись и потребовали немедленно прекратить это светопреставление, Рыжая Тиффи соскользнула на пол и возмущенно замурчала.

   Наконец, размахивание мечами оборвалось, и Йенс включил свет в комнате. В следующее мгновение Руди подошел к Эмме, обнял ее и прижал к себе так крепко, что она вскрикнула.

-- Niemand au;er mir! - Никто, кроме меня! – торжественно провозгласил он, вытянув вперед меч в одной руке и придерживая Эмму другой. Поза его напоминала стойку заправского фехтовальщика. Эмма продолжала упираться, и я бросился вперед, чтобы освободить ее. Но Руди не подпустил меня, самодовольно обороняя свою добычу. Вскоре Эмме все же удалось вырваться из объятий Руди, и она, отдышавшись, произнесла краткую речь, основная мысль которой заключалась в том, что в девятнадцать лет нельзя быть такими дураками. Я радовался, что ее слова были адресованы не мне, а когда мы выходили из комнаты, я заметил вдруг на прилегающей к двери стене акварельный портрет Эммы, написанный мной много лет назад в саду дома Кронштайнеров. Этот детский портрет не имел никакой художественной ценности, но как приятно мне было, что Эмма долгие годы хранила его.   

    Весь обратный путь Руди без умолку трещал о криптоферме, которую они с Эрихом Бауэром и Йенсом собираются вскоре открыть, и что отец Эриха готов даже в этот проект серьезно вложиться. Я слушал вполуха – мне было это неинтересно, мои мысли постоянно крутились вокруг Эммы. Потом Руди сообщил, что на следующий день с утра у него тренировка, и мне придется побыть до двух одному, а когда он придет, мы предпримем что-нибудь грандиозное. А я в душе ликовал – пусть Руди сколько угодно играет в футбол, я буду кататься на велосипеде в Бельзен парке с Эммой и Рыжей Тиффи. Вернувшись к Кронштайнерам, я сразу же ушел в гостевую комнату, расстелил постельное белье на диване и, положив коробку с ежедневниками папы Лео под подушку, тотчас же заснул, думая о своем детском портрете Эммы, висящем у нее в комнате.

    Наутро за завтраком разговор снова зашел о транспортировке моих картин в Москву, и отец Руди сказал, что все работы за один раз я не увезу, даже если избавлюсь от рам и сниму холсты с подрамников. В принципе, с перевозкой картин, написанных менее 50-ти лет назад, проблем не наблюдается, но если транспортировать их в таком количестве, вопросы неизбежны. Поэтому, видимо, мне придется перевозить их постепенно, а пока они могут по-прежнему находиться у них в доме. Эта новость совсем не обрадовала меня, но я был благодарен Кронштайнерам за готовность хранить мои картины так долго, пока я не заберу их все.   

    В начале одиннадцатого, когда герр Кронштайнер увез Руди на тренировку, а я начал собираться в Бельзен парк, меня окликнула фрау Кронштайнер и сообщила, что только что звонил дедушка Альфред Вольф. Он звонил, чтобы сказать, что хочет видеть меня, и через десять минут будет здесь. Я напрягся – эта встреча не входила в мои планы, да и до свидания с Эммой оставалось не так много времени. Я вышел из калитки и стал поджидать дедушку Вольфа на улице. Вскоре он подъехал на своем стареньком БМВ, жестом пригласил меня сесть в машину и повез в направлении Бельзенплац, даже не удосужившись объяснить, куда и зачем мы едем. Однако я настоятельно потребовал остановить машину. И когда мы остановились, я некоторое время сидел молча, соображая, как предупредить Эмму, номера телефона которой у меня в контактах не было. В конце концов, я сказал, что готов следовать, куда угодно, если мы по пути заедем в одно нужное мне место в пяти минутах отсюда. Я назвал адрес, и вскоре мы припарковались у дома, в котором жили Блюменгартены.

   Предупредив дедушку Вольфа, что вернусь через пару минут, я вышел из машины, влетел в подъезд, бегом поднялся на второй этаж и позвонил в квартиру. Дверь отворила Эмма, которая как раз собиралась на велосипедную прогулку. Тяжело дыша, я сбивчиво рассказал ей, что неожиданно приехал отец папы Лео и намеревается куда-то отвезти меня, и я не знаю, о чем речь, и сколько все это продлится. Эмма недоуменно покачала головой и пробормотала, что, если я не возражаю, она поедет со мной. Само собой, я не возражал. Спустившись по лестнице, мы вместе подошли к машине и сели на заднее сидение. Дедушка Вольф по-прежнему не проронил ни слова, но я, как порядочный человек, пояснил, что девушку зовут Эмма Блюменгартен, и она сестра моего школьного приятеля Йенса.

   Ехали мы недолго. Минут через десять показался район Лёрик, плотно застроенный высотными офисными зданиями. Затем мы свернули на Каарстер штрассе и слева увидели ряды новых одноэтажных гаражей с типовыми воротами из профилированного оцинкованного листа. Дедушка Вольф остановился у одного из гаражей, вышел из машины и показал жестом, чтобы мы тоже вышли. Не торопясь, он достал из кармана пульт, открыл гараж. и нашему взору открылся новенький нежно-голубой автомобиль «Ауди». Это была тот самый кроссовер модели Q5, который папа Лео купил для моей мамы перед ее несостоявшимся переездом в Дюссельдорф. Дедушка Вольф подошел к автомобилю и открыл багажник. В нем оказалось множество коробок и коробочек с приобретенной для нас загодя электронной и бытовой техникой – компьютером, принтером, сканером, кофемашиной, соковыжималкой, пароваркой, пылесосом и многим другим. Там же я увидел с десяток тубусов, в которых папа Лео перевозил мои картины. Эмма вопросительно смотрела на меня, но я шепнул ей, что потом объясню, что все это значит.

    Наконец, дедушка Вольф заговорил. Он сказал, что поскольку его сын Лео купил этот автомобиль для моей мамы, и предметы, находящиеся в багажнике для моей мамы и меня, он считает справедливым отправить все это к нам в Москву. Он сказал также, что, принимая наследство, переписал машину на себя и теперь должен оформить дарственную на маму или на меня в зависимости от того, как будет решаться вопрос с перевозкой. Потом дедушка Вольф спросил, есть ли у меня права, и когда я отрицательно покачал головой, на мгновение задумался. Он хотел было еще что-то уточнить, но я перебил его, сказав, что умею водить, и даже без прав на свой страх и риск возил маму весной в клинику. Поэтому мне нужно только получить права, и за пару месяцев я справлюсь. Тут в разговор вмешалась Эмма, добавив, что, если я вернусь за автомобилем в начале августа, она сможет поехать вместе со мной, чтобы мы вели машину поочередно.

   На том и порешили. Я попросил разрешения взять из багажника один тубус, который мог мне пригодиться на следующий день в дороге, и дедушка Вольф кивнул в знак согласия. Потом он закрыл багажник и запер гараж. Мы снова сели в машину и подъехали к дому, где жили Блюменгартены. Эмма побежала за Рыжей Тиффи, своей постоянной спутницей в прогулках на велосипеде, а дедушка Вольф подошел ко мне и сунул в верхний карман куртки пачку купюр по сто евро, как это делал когда-то папа Лео. Я не хотел брать и протянул деньги дедушке Вольфу обратно. Но он только отмахнулся от меня:

-- Ich bin ein alter Mann, ich werde bald achtzig, lass mich tun, was ich f;r richtig halte -- Я старый человек, мне скоро восемьдесят лет, позволь мне делать то, что я считаю нужным.

    Я был в растерянности. С пачкой денег в одной руке и тубусом в другой я застыл на месте и пристально смотрел на сильно постаревшее лицо дедушки Вольфа и его обмякшую от старости фигуру. В свои восемнадцать лет я казался себе вполне взрослым человеком, способным решать финансовые проблемы самостоятельно, что доказал своей работой в последние месяцы. Но и старика я обидеть не мог, тем более отца папы Лео, тем более после такого благородного жеста по передаче маме купленного для нее автомобиля. Я еще не знал тогда, что автомобиль был кредитным, и дедушка Вольф полностью оплатил его после гибели сына. В конце концов, я с благодарностью, как положено в таких случаях, кивнул головой и положил деньги обратно в карман, а дедушка Вольф, довольный моим послушанием, потрепал меня по плечу, сел в машину и уехал. Я смотрел вслед отъезжающей машине дедушки Вольфа и думал о том, как много нас с ним теперь объединяет – мы оба были теми, кого любил папа Лео.

   А через мгновение я услышал за спиной журчащий, как ручеек, голос Эммы, обращенный к Рыжей Тиффи, которая гордо восседала у нее на руках, как на троне, жадно втягивая ноздрями весенний воздух. Эмма позвала меня, и мы спустились в подвал дома, где стояло десятка полтора принадлежащих жильцам велосипедов. Мы выкатили во двор два из них – велосипед Эммы и велосипед ее отца, которым мне было разрешено воспользоваться, и Эмма привычным движением посадила Рыжую Тиффи в корзинку, зафиксировав на всякий случай поводком шлейки. Я пристегнул к рулю свой тубус, и мы отправились в путь.
    
     Добравшись до площади Бельзенплац, мы покатили по широкому бульвару и вскоре въехали в Бельзен парк с северной стороны. Парк оказался вытянутым в длину, и его дизайн повторял тему железнодорожных путей того времени, когда это место было грузовой станцией. Мы двинулись по диагональной велосипедной дорожке, по обе стороны от которой раскинулись обширные лужайки с цветущими тюльпанами, петуньями и примулами. Кругом росла сирень, и ее пышные белые и нежно-лиловые гроздья, всплывали на фоне голубого безоблачного неба, как драгоценные украшения сотен превратившихся в кусты наяд. Мы ехали по дорожке, вбирая в себя запахи цветущей сирени, краски и звуки майских лужаек, лучи поднимающегося в зенит солнца, и все это вкупе с находящейся рядом Эммой наполняло меня ощущением счастья – впервые за долгое время, впервые с тех пор, когда папа Лео был еще жив.

    Минут через тридцать после того, как мы въехали в парк Рыжая Тиффи закапризничала, и Эмма предложила остановиться и присесть на скамеечке. Она отвязала шлейку, Рыжая Тиффи выпрыгнула из велосипедной корзины и направилась на лужайку нюхать цветы. А мы с Эммой сидели рядом на залитой солнцем скамейке, наблюдали за неспешными перемещениями кошки и молчали. Что было говорить, если в тот момент любые слова казались лишними и, по моему ощущению, прозвучали бы диссонансом. Потом я положил руку на плечо Эмме, и она не сопротивлялась и не скинула моей руки. Через некоторое время мы поднялись со скамейки, Эмма снова посадила Рыжую Тиффи в корзину – пора было возвращаться назад. Когда мы подъехали к дому, Эмма сказала, что через час заступает на дежурство в Мариен госпитале и вернется поздно. Я вдруг понял, что до августа не увижу ее. и, вздохнув, спросил, есть ли у нее в контактах номер моего телефона. Эмма утвердительно кивнула и продиктовала мне свой номер. Я быстро внес его и сказал, что буду звонить и писать. Она снова кивнула, и мы расстались.

    Когда я вернулся к Кронштайнерам, Руди уже пришел с тренировки. В саду был накрыт стол, и, значит, близился обед. Вскоре фрау Кронштайнер вынесла из дома тарелку с небольшими тарталетками, из которых выглядывала привезённая мной красная икра. Потом на столе появилась высокая круглая посудина, наполненная спагетти, и герр Кронштайнер разлил по бокалам пиво. Ели молча -- Руди был чем-то подавлен, и вел себя так, как будто в нем иссяк обычно неудержимый поток энергии. Я же, напротив, с трудом скрывал своё впервые за долгое время хорошее настроение, то и дело улыбался, и это, наверное, выглядело подозрительно. Фрау Кронштайнер спросила меня, зачем, собственно, приезжал Альфред Вольф. Но я не сказал ничего определенного -- я решил не посвящать никого в историю с автомобилем, чтобы эта весть раньше времени не дошла до мамы, которая вряд ли одобрила бы идею моего перегона машины из Дюссельдорфа в Москву.
 
    После обеда Руди пошёл спать, сославшись на усталость от интенсивной тренировки, а я взял тубус и поднялся в игровую комнату, где стояли мои картины. Я выбрал три картины -- овальный портрет мамы в голубом и два прямоугольных полотна с зеркальным изображением греческих муз поэзии Евтерпы и Каллиопы в полный рост, которые папа Лео повесил в своё время справа и слева от маминого портрета. Отделив тяжелые рамы, я снял холсты с подрамников, свернул их в рулон тыльной стороной внутрь и поместил в тубус. Потом я удалил раму с небольшой акварели с видом взлетающего боинга и, спустившись вниз, спрятал в картонную коробку от тостера с ежедневниками папы Лео. Сама коробка легко поместилась в рюкзаке, и, оставив на стуле ненадеванную рубашку-поло и пару носков, я убрал туда же остальные немногочисленные свои пожитки. Теперь я был полностью собран, оставалось только позвонить маме и отчитаться за последний полный день пребывания в Дюссельдорфе.

    Около семи вечера Руди проснулся и без стука вошёл в гостевую комнату, где, устроившись на диване, я редактировал в айфоне сделанные днём фотографии Эммы с Рыжей Тиффи в велосипедной корзине. Я поспешно вышел из фоторедактора и вопросительно взглянул на Руди. А он, снова накопив свою мощную жизненную энергию, был готов, кажется, сдвинуть горную цепь Айфель или, по крайней мере, переплыть Рейн. В общем, он был полон решимости отправиться со мной в рейд по ночным клубам Дюссельдорфа и гулять до утра. Но я несколько остудил его пыл, сказав, что завтра утром мне на аэродром, и я, пожалуй, никуда не поеду. Руди был явно разочарован и, обозвав меня козлом, отправился в гостиную обзванивать приятелей в поисках компаньона  для субботних развлечений. Я остался в гостевой комнате, и до меня то и дело доносился смех и сальные шуточки, отпускаемые Руди. Но в итоге он никого так и не уговорил, и поплёлся в сад с парой бутылок пива, которые опустошил в одиночестве. Потом фрау Кронштайнер позвала пить чай с бутербродами и клубничным пирогом. А герр Кронштайнер стал уточнять, во сколько у меня рейс, чтобы спланировать время выезда в аэропорт. Я сказал, что мой рейс в полдень, но поскольку у меня нет багажа, я легко доберусь на электричке сам.
 
    Однако, когда я проснулся в восемь утра на следующее утро, за окном была непогода – шел сильный ливень и резкие порывы ветра раскачивали деревья в саду. Вскоре в гостиной появились супруги Кронштайнеры и сказали, что в такой ливень я не должен ехать на общественном транспорте. Фрау Кронштайнер накормила всех яичницей, и Руди с отцом повезли меня в аэропорт. Ливень не прекращался, и я не надеялся, что удастся вылететь вовремя. К десяти меня подвезли к аэропорту, мы коротко попрощались, и я нырнул в здание терминала. Взглянув на табло, я узнал номер стойки регистрации и, пройдя метров двести, встал в очередь. Передо мной было человек пятнадцать, ждать оставалось недолго. Я достал из кармана телефон и позвонил маме, чтобы сказать, что рейс, вероятно, будет задержан по погодным условиям, и ей не стоит меня встречать, я прекрасно доберусь сам, пусть только не волнуется и следит за временем прилета по табло в интернете. Потом я решил позвонить Эмме, но не успел перелистнуть контакты, как, почувствовав на себе чей-то взгляд, обернулся и увидел ее, торопливо приближающуюся ко мне. 

   Эмма была закутана в прозрачный дождевой плащ с капюшоном, но все равно на ее золотистых волосах и ресницах поблескивали капли дождя – ей пришлось пробежать метров пятьсот через стену ливня от стоянки до терминала. Я подался навстречу и обнял ее, опустив голову и прижавшись щекой к ее мокрой щеке

-- Ich werde auf dich warten, Boeing – я буду тебя ждать, Боинг, -- тихо сказала Эмма, и внезапно меня охватило ощущение такого покоя и умиротворённости, что все мои беды казались отодвинутыми далеко в прошлое.

   Я перехватил тубус за спиной Эммы из правой руки в левую, погладил ее по влажным волосам и прижал к себе еще сильнее. Мы долго стояли, обнявшись, в огромном светящемся терминале Дюссельдорфского аэропорта, и со стороны казались, наверное, классическими влюбленными из голливудских фильмов. Потом Эмма вдруг вспомнила, что принесла кое-что для меня, и вынула из кросс-боди пакетик с едой в дорогу и цифровую кисть Sensu Brush для рисования на планшете. Я был смущен и до слез благодарен, но одновременно с горечью осознавал, что у меня нет ничего для Эммы. Тогда я достал из кармана свой айфон последней модели, быстро сбросил настройки и вытащил сим-карту. Эмма с удивлением смотрела на мои манипуляции с мобильным телефоном, и, когда я протянул ей его, беззвучно ахнула и сделала шаг назад. Потом снова приблизилась ко мне и взяла айфон из моих рук.

-- Ich werde auf dich warten, -- еле слышно повторила Эмма и поцеловала меня в щеку.

   Мне совсем не хотелось уезжать, но я должен был. Время регистрации заканчивалось, и надо было прощаться. Я проводил Эмму до выхода из терминала и побежал к стойке регистрации. К счастью, последние пассажиры еще сдавали багаж, и я успел. Потом я поднялся вверх по эскалатору, прошел паспортный контроль, миновал таможню и оказался в зоне беспошлинной торговли. Ливень тем временем затих, и объявили посадку на несколько рейсов, в том числе, на рейс в Шереметьево. У меня было не более пятнадцати минут, и я стремглав заскочил в первый же бутик, схватил пластиковую корзинку и сгреб в нее с полок разные сладости для мамы, какие обычно привозил папа Лео. Потом в парфюмерном отделе мне удалось мгновенно опознать на стойке фирмы Диор мамины любимые духи с запахом ванили, и я положил их туда же. Расплачиваясь, я заметил на противоположной стороне от прохода салон «Сваровски» и, подойдя к нему уже с увесистым пакетом в руке, выбрал, наконец, подарок маме на день рождения. Это были элитные часы Octea Classica небесно-голубого цвета, такого же, как автомобиль, который я собирался привезти ей в августе.

     Довольный, что все получилось так, как мне хотелось, и вдобавок что вылет состоится вовремя, я зашел на борт самолета, занял свое место и пристегнул ремень. Теперь, спустя всего четыре дня, мне казалось странным, что, когда я летел из Москвы, желанием моим было катапультироваться где-нибудь на полпути. По сути, с тех пор ничего не изменилось – я так же тяжело переживал потерю папы Лео и бабушки Лены, так же волновался о самочувствии мамы и ее затяжной депрессии. Но в моей жизни теперь появилась Эмма, и этого было уже не отнять. Она появилась, как мостик между прошлым и будущим, как ангел-хранитель, который отныне будет сопровождать меня в горе и в радости даже на расстоянии, даже на большом расстоянии. Не знаю, почему, но я был уверен тогда, что она всегда будет со мной -- моя милая, нежная, теплая, моя дорогая Эмма. 

   Когда самолет приземлился в Шереметьево, я попросил у сидящего рядом мужчины разрешить мне сделать звонок с его мобильного телефона и позвонил маме на городской, чтобы номер не определился. Я сказал ей, что поеду в город на аэроэкспрессе, и часа через полтора буду дома. Так и получилось. Мне не нужно было ждать багаж, поэтому я одним из первых вышел в зал ожидания, быстрым шагом преодолел расстояние до станции отправления аэроэкспресса, сел в поезд и доехал до Белорусской. Далее я зашел в метро и вскоре был на Чистых прудах.

    Как только мама открыла дверь, мне сразу бросилось в глаза, что она по-прежнему пребывает в подавленном состоянии, хоть и старается не показывать этого. Я обнял ее и с улыбкой протянул большой пакет с шоколадными наборами и духами, как это делал папа Лео. Она заглянула внутрь пакета, и, когда вновь посмотрела на меня, в глазах ее были слезы. Потом мы пошли на кухню, и мама долго кормила меня обедом, подробно расспрашивая обо всем, что я пережил за прошедшие дни. Я рассказал ей почти обо всем, даже об Эмме. Я не рассказал только о встрече с дедушкой Вольфом и о кроссовере «Ауди», который собирался пригнать из Дюссельдорфа в Москву. Мы проговорили почти до полуночи, а когда мама ушла спать, я отыскал в ящике компьютерного стола свой айфон предыдущей модели, вставил сим-карту, ввел пароль и загрузил данные из облачного хранилища. Теперь у меня снова были все программы, все контакты и фотографии. Я бережно протер телефон и посмотрел на часы. В Германии был двенадцатый час, но все равно я позвонил Эмме. 

    Мы созванивались с Эммой теперь каждый день. Даже после полуночи, когда она приезжала с дежурства в Мариен госпитале. Да и я в это время обычно не спал -- снова набрал заказы, чтобы нам с мамой было на что жить. Ситуация, однако, не выглядела столь критичной, как в марте. Во-первых, оставались деньги, вырученные от продажи серии моих картин, которые я и на треть не потратил в Дюссельдорфе. Во-вторых, в пачке, подаренной мне дедушкой Вольфом, оказалось целых две тысячи евро. Но я решил не трогать их до следующей поездки, тем более, что предстояло растаможивание, а это требовало больших вложений. Вообще, когда я решил обсудить эту историю с соседом-социологом Яшей Былинниковым, он сказал, что проще было бы продать автомобиль в Германии, и здесь приобрести для мамы такой же новый. Но я сразу же исключил этот вариант – мама должна была получить именно ту машину, которую выбрал для нее папа Лео, и никакую другую. Яша понял меня и выразил готовность помочь, если не хватит средств на последнем этапе. Это его предложение хотя бы временно снимало многие проблемы, и я был ему очень благодарен.

    В целом, я чувствовал себя значительно лучше, но меня ужасно беспокоило внутреннее эмоциональное состояние мамы. Я целыми днями пропадал в институте и в мастерской, а она сидела дома в одиночестве, предоставленная своим мыслям. Мне говорили, что после потери матери требуется в среднем год, чтобы окончательно прийти в себя. Я же задавал себе вопрос, сколько времени потребуется, чтобы притупилась боль от двойной потери -- матери и мужа, такой любящей матери и такого любящего мужа. Все мои надежды были связаны с сентябрем, когда мама снова выйдет на работу, и ей, вероятно, станет легче. Но нужно было что-то делать сейчас, и перед ее днем рождения 18-го мая я позвонил маминой приятельнице Иде, которая теперь совсем не бывала у нас, и попросил приехать, хоть мама никого и не ждала в гости.   

   День рождения мамы, а это была суббота, начался с приятного сюрприза, На пороге появились студенты, которых она не видела с января, с охапкой разноцветных тюльпанов, йогуртовым тортом и огромным белым плюшевым медведем, еле пролезшим в дверь. Пристроив медведя у окна, они расселись прямо на полу в гостиной и стали поздравлять маму и говорить, как по ней соскучились. Оценив обстановку, я выбежал в ближайший магазин и притащил ящик колы в маленьких стеклянных бутылках. Затем открыл две большие коробки шоколадных конфет из приобретенных в аэропорту Дюссельдорфа и нарезал небольшими кусочками йогуртовый торт. Все это я поставил на журнальный столик возле вазы с тюльпанами и, стоя в дверях гостиной, как зачарованный наблюдал за так неожиданно сложившимся пиршеством, Мама сидела в кресле, выпрямив спину и вдруг помолодев, на ее щеках впервые за долгое время появился румянец, а убранные в хвост золотистые волосы засияли светом. Беседа не замолкала ни на минуту, им явно было, о чем поговорить. Некоторые девушки, а это были в основном девушки, смотрели на меня с интересом и даже строили глазки, но я не реагировал, потому что ни одна из них не могла сравниться с моей Эммой.

   После того, как мама проводила студентов, я навел порядок в гостиной и преподнес ей свои подарки – часы Сваровски небесно-голубого цвета и ежедневники папы Лео. Я долго сомневался, стоит ли показывать дневники маме, пока она в таком неустойчивом состоянии, но потом подумал, что неожиданная встреча с прошлым, возможно, вернет ее к творчеству -- она увидит пережитое с другой стороны, и это, скорее всего, удивит ее не меньше, чем удивило меня.

-- Откуда они у тебя, Боинг? – спросила мама, перелистывая ежедневники. – Я никогда не видела их у Лео.
-- Случайно остались в арендованном доме, -- сказал я. 
-- Ты читал их? – снова спросила мама.
-- Нет, -- соврал я и покраснел.
-- Тебе не следовало их читать, -- строго сказала мама, -- они слишком откровенны для посторонних глаз.
-- Но я не посторонний, -- возразил я.
-- Боинг, ты знаешь, как я люблю тебя, но это личное, и касается только меня и Лео.
-- Прости, -- сказал я и ушел в свою комнату, чтобы дать ей возможность побыть с дневниками наедине.

     Честно говоря, я не ожидал от нее такой реакции на возникшие из ниоткуда ежедневники папы Лео. Я боялся, что она начнет плакать и в который раз винить себя, перебирая события, приведшие к страшной развязке. Но когда я время от времени тайком заглядывал в гостиную, где она читала дневники, сидя в кресле, то замечал в ней сосредоточенное спокойствие и даже радость от этой неожиданной встречи с прошлым. Эти дневники были для нее нескончаемым признанием в любви папы Лео, и я понял, что выбрал удачный день, чтобы передать ей найденные мной сокровища. Так она читала и читала, а время шло, и нужно было обедать. Около четырех я разогрел приготовленный ею накануне суп и мясо с черносливом, нарезал свежие овощи и позвал маму к столу. Она с неохотой оторвалась от чтения и пришла на кухню. Но не успели мы сесть за стол, как в дверь позвонили. Это был наш сосед Яша Былинников с букетом бордовых роз и бутылкой красного вина. Он никогда раньше не поздравлял маму с днем рождения, и теперь, смущенный, стоял в дверях, не зная, как поступить.

    Я посмотрел на маму и, не встретив в ее глазах сопротивления, пригласил Яшу пообедать вместе с нами. Мы сели за стол, Яша разлил вино в бокалы и произнес тост за мамино здоровье. Мама ела плохо и, через некоторое время сославшись на усталость, ушла дочитывать дневники, которые явно интересовали ее больше, чем давно и безнадежно влюбленный в нее сосед. Мы же с Яшей остались допивать бутылку, а потом я достал еще одну, завалявшуюся еще с Нового года, когда с нами был папа Лео.

-- Слушай, Боинг, -- вдруг сказал Яша, -- ты стал очень похож на отца.
-- На какого отца? – в недоумении спросил я.
-- На Лео, конечно, -- с удивлением ответил Яша, – те же движения, та же улыбка, взгляд, манера речи. Только он был в очках, а ты нет.
-- Я думал, вы о Сергее.
-- Нет, ну от него у тебя форма носа и темный цвет волос. Глаза -- мамины, а все остальное от Лео, -- со знанием дела рассудил Яша и добродушно рассмеялся, и я рассмеялся тоже. 

     Я уже неоднократно ловил себя на мысли, что горечь от утраты папы Лео с течением времени все более превращалась в легкую, светлую грусть, напоминавшую ощущение легкости и света, которое исходило от общения с ним при жизни. Мне было приятно, что, не осознавая этого, я так много перенял у него. А как могло быть иначе, если он воспитал меня, и я его так любил? Мы еще немного поговорили с Яшей о папе Лео, помянули его по-русски. А потом мне позвонила Ида и сказала, что через час приедет. Я заторопился на Мясницкую за тортом, и мы с Яшей простились.

   В действительности, на Мясницкой у меня в тот вечер было еще одно дело – получить в багетной мастерской три картины, перевезенные в тубусе из Дюссельдорфа в Москву. Вскоре я купил торт в знаменитом магазинчике «Чай-Кофе», пересек улицу, зашел в багетную мастерскую, и мне тут же принесли заказ. Рамы, которые я выбрал, очень напоминали те, что были у папы Лео в Оберкасселе. Еле дождавшись, когда картины упакуют в крафтовую бумагу, я помчался домой. Нести картины под мышкой правой руки и торт в левой было неудобно, и тогда я остановился, перехватил сверток обеими руками наподобие подноса, и наверх поставил торт. Так я добрался до дома и, поддев ногой входную дверь, которая почему-то оказалась не запертой, вошёл квартиру. Ида была уже у нас, и они с мамой еле слышно беседовали в гостиной. Почти как фокусник, я прямиком зашёл к ним со своей нелегкой ношей в руках, поздоровался с Идой и опустился перед мамой на колени. Она поставила торт на столик, а я распаковал картины и прислонил их к противоположной стене -- мамин овальный портрет в голубом по центру и греческие музы поэзии -- Евтерпа и Каллиопа -- с обеих сторон от него.

-- Красиво, -- сказала Ида.
-- Да, красиво, -- подтвердила мама. -- Картины вернулись, только Лео нет.
-- А в каком это платье ты на портрете? -- спросила Ида после небольшой паузы. -- Я тебя в нем никогда не видела.
-- Ну как же, -- ответила мама, -- ему уже года три.
-- И оно есть у тебя?
-- В шкафу, -- кивнула мама.
-- Надень, я хочу посмотреть, -- скомандовала Ида. -- От твоей черной одежды у меня уже сводит челюсти.

    Мама нехотя поднялась и подошла к шкафу, а я отправился на кухню ставить чайник, мысленно благодаря Иду за импровизированный сеанс психотерапии, который она, видимо, намеревалась провести в качестве подарка. Когда я вернулся в гостиную с чайником, чашками, блюдцами и ножом для разрезания торта, мама сидела в кресле уже переодевшись в голубое платье с большим, накрывающим плечи отложным воротником. Это было то самое платье, в котором полтора года назад я изобразил ее на портрете, и забавно было наблюдать теперь одно и то же лицо в реальности и на картине.
 
-- Расскажи-ка мне, Одинцова, что ты сейчас пишешь? -- спросила Ида за чаем.
-- Ничего не пишу, -- ответила мама.
-- Почему? -- поинтересовалась Ида.
-- Не могу, -- сказала мама и вздохнула.
-- Вот не понимаю я тебя, Ольга, -- сказала Ида, заканчивая второй кусок торта. -- Ты вечно жаловалась, что поэт и кухня несовместимы, и женщина-поэт обречена совмещать эти две ипостаси и творить, продираясь сквозь ненавистный быт. А теперь ты одна, не работаешь, сын твой с утра до ночи в институте, и ты все равно не пишешь. Как же так?
-- У меня горе, разве ты не знаешь? -- пробормотала мама. -- И потом бывают периоды… Это временный кризис, имманентная временная форма потока переживаний.
-- Ну да, имманентная, -- передразнила Ида, -- Меньше философствуй, Ольга, лучше делом займись!
-- Я ни на что не гожусь, -- с горечью призналась мама. – Если бы не Боинг…
-- А что Боинг? – спросила Ида и посмотрела на меня.
-- Боинг кормит меня уже второй месяц, берет заказы и ночами работает.
-- Молодец! – одобрила Ида. 
-- Не хвалите меня, -- сказал я, отхлебывая остывающий чай, -- мне это вредно.
-- Ну хорошо, Одинцова, -- снова пошла в наступление Ида, -- у тебя же осталась квартира в Питере. Почему ты ее не сдаешь?
-- Я еще не вступила в наследство, -- с грустью в голосе пояснила мама. – И потом там ценные вещи родителей, антиквариат.
-- Ерунда! – возразила Ида. – Ты можешь сдать ее хоть завтра. Большая квартира – много денег. А ценные вещи надо было давно уже привезти в Москву.
-- Даже не мечтала об этом, -- сказала мама. – Но надо подумать.
-- Тут и думать нечего, -- уверенно подытожила Ида. – Надо ехать и делать.
-- А вы не могли бы поехать вместе с мамой? – спросил я, немного поразмыслив. – Билеты на «Сапсан» я организую.
-- Отчего не поехать, поеду, -- ответила Ида. – И Ольга отвлечется, и дело сделаем.

     Я был рад, что, казалось бы, ничего не значащая беседа обернулась принятием конструктивного решения. Немного посовещавшись, Ида и мама решили не откладывать поездку в долгий ящик и выехать в конце мая, дней через десять. Мне поручили позаботиться о билетах, и я сделал скан Идиного паспорта. Потом я взглянул на часы, и обнаружил, что время уже за полночь. Мама проводила Иду, а я пошел в свою комнату звонить Эмме.

   Мне было нелегко. За короткое время нужно было выполнить несколько заказов, регулярно посещая при этом Суриковку и вдобавок автошколу, в которую я поступил сразу же после возвращения из Дюссельдорфа. А впереди маячила сессия с теоретическими экзаменами и просмотрами живописи и рисунка. Первым в расписании значился экзамен по теории искусства в начале июня. Все лекции по предмету имелись у меня в полном объеме, но времени на их прочтение категорически не хватало. Отправив маму и Иду в Питер, я был предоставлен сам себе, питался преимущественно фастфудом, что не добавляло ни здоровья, ни сил, и спал не более четырех часов в сутки. В день экзамена я чуть было не заснул в вагоне метро между станциями Тургеневская и Третьяковская, но вовремя взял себя в руки. Поплутав по зданию института, я нашел аудиторию, в которой наша группа сдавала экзамен, и занял очередь. Примерно через полчаса я стоял перед экзаменатором и, полный смутных предчувствий, тащил билет. Первый же вопрос о культурологическом сходстве искусства и философии поверг меня в ступор, и я вяло поплелся за стол готовиться.

   Передо мной лежал чистый лист бумаги, но мысли разбегались, и я не мог записать ничего путного.

-- Какой билет? – вдруг услышал я шепот позади себя.

  Обернувшись, я увидел Дашу Гречко, свою однокурсницу, то ли дальнюю родственницу, то ли однофамилицу известного маршала.

-- Девятый, -- ответил я еле слышно.
-- Держи! – сказала Даша и бросила мне под стул свернутую в несколько раз страницу из тетради. 

   Я нагнулся, поднял с пола так неожиданно ниспосланное мне спасительное средство и, аккуратно разложив на коленях исписанную с обеих сторон мелким почерком тетрадную страницу, зафиксировал на лежащем передо мной листе бумаги все, что требовалось по теме. Отвечал я достаточно бойко и получил свою законную четверку – а меньше мне нельзя было, чтобы не лишиться бюджетного места.   

   Когда я вышел из аудитории, почти вся группа уже сдала экзамен, но никто не уходил -- через час по расписанию была консультация по следующему предмету --философии. Пока ждали преподавателя, Саня Петровский, с которым я соседствовал в художественной мастерской, предложил отметить удачный исход сегодняшнего, как он выразился, коварного предприятия. Я был обязан Даше Гречко, поэтому согласился, полагая, что участие в праздновании примет вся группа. Однако, к моему удивлению, кроме меня собралось только пять человек -- Саня Петровский, Глеб Полозов, Марк Ревенко и Даша Гречко со своей подружкой Ликой Пашкевич, обе длинноногие, с модельными фигурами и русыми волосами на прямой пробор. Когда шли к метро и обсуждали, куда податься, я обмолвился, что у меня пустая квартира, поскольку мама в Питере, и было принято решение праздновать у меня. Доехав до Тургеневской, мы поднялись на эскалаторе к Чистым прудам и зашли в близлежащий Макдональдс, где я попросил упаковать двенадцать гамбургеров и шесть порций картошки фри. Потом мы зашли в продуктовый магазин, и парни взяли пятнадцать бутылок пива. Когда меню было полностью укомплектовано, мы направились прямиком к моему дому и через пять минут были уже в квартире.
 
   Я проводил друзей в гостиную и принёс из кухни блюдо, на котором разложил гамбургеры и картошку фри. Девушки -- Даша и Лика --  пристроились тем временем рядом с сидящим под окном огромным белым медведям, который им явно приглянулся. Парни стояли посреди комнаты и рассматривали мои картины.
 
-- Мощно! -- заключил Глеб Полозов, и это было из его уст самой большой похвалой.
-- Да ладно, -- скромно сказал я. -- Давайте пить пиво!
 
    И все стали пить пиво, есть гамбургеры с картошкой фри, и оживленно болтать. Разговор шел о картинах Рене Магритта, о готовящейся выставке Сальвадора Дали в Москве, о домике Шагала в Тосса-де-Мар, об изобретательности Фредди Меркьюри, о теории перманентной революции и ее авторе Льве Троцком. Я по большей части молчал, но не потому что мне нечего было сказать -- я пытался осознать причину очевидного различия интересов моих немецких друзей детства, с которыми я так же пил пиво месяц назад, и их русских сверстников, моих однокурсников. Последние были как будто с другой планеты, они не плыли по поверхности, а самым естественным образом уходили вглубь в пространных рассуждениях, спорили и доказывали свою правоту, опираясь на серьезные источники. Мне это в них очень нравилось, я тоже начал высказывать свое мнение по каждому вопросу и увлеченно делился своими впечатлениями о посещении дома-музея Троцкого в Мехико. Но после второй бутылки пива меня так сморило от усталости и постоянного недосыпания, что я заснул, сидя на полу и прислонившись спиной к дверке шкафа.
 
     Проснулся я оттого, что Саня Петровский настойчиво тормошил меня за плечо. Было ещё совсем светло, не позже семи, но мои гости уже поднялись и, прощаясь со мной, выходили из гостиной. Я с трудом встал на ноги, вышел в прихожую, и, помахав всем рукой, захлопнул дверь. Потом я, не раздеваясь, лёг в постель в своей комнате и мгновенно заснул. Часа через два я очнулся ото сна и с ужасом обнаружил, что я не один. Рядом со мной лежала совершенно обнаженная Даша Гречко и с улыбкой смотрела на меня.
 
-- Послушай, Даша, -- сказал я ей. -- Я конечно тебе обязан, ты очень помогла мне на экзамене, но не настолько же!
-- А что? -- ответила Даша. -- Разве я тебе не нравлюсь?
 
    Подтянувшись на руках, я встал с постели и накрыл Дашу покрывалом.
 
-- Пойду поставлю чайник, -- сказал я ей, выходя из комнаты. -- А ты одевайся. Попьём чаю, и я провожу тебя до метро.
 
    Я знал Дашу почти год, но даже представить себе не мог, что она способна учудить такое. В свои неполные девятнадцать лет я не был святым -- это практически невозможно для художника, когда имеешь дело с натурщицами. Но девушка из группы -- это неприлично, особенно если влюблён в другую. Когда чайник вскипел, я разлил чай по чашкам, поставил на стол коробку конфет и позвал Дашу.

-- Не думала, что ты такой! -- воскликнула Даша, присаживаясь и одновременно застегивая верхние пуговицы на платье.
-- Какой такой? -- спросил я.
-- Несговорчивый, -- пояснила Даша.
-- У меня есть девушка, -- сказал я. -- И мне непонятно, с чего вдруг я тебе понадобился.
-- Ну, во-первых, ты иностранец. А во-вторых, ты лучший художник на курсе.
-- Я не иностранец. Мой отец иностранец, но он недавно погиб.
-- А почему ты тогда Одинцов, если твой отец иностранец?.
-- Это долгая история, в двух словах не расскажешь.

     Когда мы вышли на улицу, уже совсем стемнело, и на Чистопрудном бульваре зажглись фонари. Было тепло, но я чувствовал себя неуютно в мятой футболке, которую надел утром перед экзаменом и с тех пор не удосужился сменить. Я шел поодаль от Даши, примерно на шаг отставая от нее, а она, то и дело оборачиваясь ко мне, рассказывала о вилле своей старшей сестры в Тоскане, которую мы могли бы посетить вместе. Но меня это не интересовало, я вынашивал совсем другие планы и, откланявшись у памятника Грибоедову, поспешил домой. 

    Планы, которые я вынашивал, непременно должны были осуществиться, но им сопутствовали обстоятельства, которые приходилось постоянно преодолевать. Все, однако, шло своим чередом – к началу июля я сдал оставшиеся экзамены в Суриковке, закончил три дизайнерских заказа, продал две интерьерные картины на международной торговой площадке и готовился к тесту по теории ПДД в автошколе. Мама тем временем вернулась в Москву из Питера, где они с Идой пробыли около двух недель. Им удалось удачно сдать квартиру немолодому одинокому архитектору из Вильнюса, оплатившему сразу первый и последний месяц аренды. Кроме того, они привезли четыре большие коробки с принадлежащими бабушке Лене антикварными предметами, часть из которых была сразу же раскуплена состоятельными знакомыми Иды. Мама теперь снова почувствовала себя материально независимой, и это улучшило ее эмоциональное состояние.

  У Эммы на биологическом факультете университете имени Генриха Гейне продолжался лекционный период летнего семестра, который заканчивался в конце июля. Поэтому, собственно, она и предложила запланировать наше путешествие на начало августа. Мы по-прежнему каждый день созванивались, и наши отношения, хоть и на расстоянии, становились все более доверительными. В середине июля Эмма сообщила, что оформила туристическую визу в Россию и готова к поездке. Приблизительно в то же время она рассказала, что встретила в Мариен госпитале дедушку Вольфа, сопровождавшего свою супругу на консультацию к врачу. Сам дедушка Вольф позвонил мне в конце июля и спросил, получил ли я права, и когда я ответил утвердительно, попросил выслать скан паспорта для подготовки договора-дарения к моему приезду.

    Всё складывалось в точности, как было изначально запланировано, поэтому ничто не мешало мне заказать билет в один конец до Дюссельдорфа на пятницу, 2-е августа. Дата эта возникла не случайно – в субботу был день рождения Эммы, и я должен был поздравить ее лично. Изрядно поломав голову над подарком, я остановил свой выбор на тонкой золотой цепочке с кулоном в виде знака бесконечности, и очень надеялся, что Эмме она понравится. Я также забронировал номер на три ночи в небольшом отеле «Hanseat», расположенном в красивом старинном здании на площади Бельзенплац в Оберкасселе, поскольку посчитал неудобным вновь останавливаться у Кронштайнеров. Потом я позвонил Руди и сообщил об этом, а также о своем намерении увезти все оставшиеся картины разом. Он долго объяснял мне в ответ, как я неправ, что предпочел отель, потому что его родители в отпуске, и он дома один. Но я ответил, что уже оплатил номер, и пусть все останется, как есть, а мы в любом случае обязательно увидимся. 

    Прощаясь с мамой, я сказал, что через десять дней прилечу в Москву со всеми своими картинами. Это было откровенной неправдой, но правду я тогда открыть ей не мог – иначе она бы никогда не обрела подарок папы Лео. Впрочем, в начале следующей недели она и сама собиралась отбыть в Питер, чтобы получить свидетельство о праве наследования и оформить на свое имя квартиру бабушки Лены на улице Якубовича неподалеку от Исаакиевского собора. Нам же с Эммой предстояло проехать 2350 километров от Дюссельдорфа до Москвы, и я посчитал, что если мы выедем 5 августа, в понедельник, то нам в любом случае вполне хватит недели.

    Дюссельдорф встретил меня палящим полуденным солнцем, и я чуть было не спекся, стоя в очереди на паспортном контроле. Потом я вышел в терминал и сразу же увидел Эмму, стоящую под светящимся табло в легком ситцевом сарафане в мелкий цветочек, и когда я подошел к ней, меня окутал тонкий аромат ее духов, смешанный с более глубоким земным запахом тела. Я радостно обнял ее и поцеловал в щеку.

-- Привет! – вдруг сказала Эмма по-русски.
-- Привет! – ответил я, немного опешив от неожиданности.
-- Как дела? – продолжила Эмма с небольшим акцентом. 
-- Хорошо, -- сказал я, с серьезным видом вступая в игру. 
-- Я очень скучать по тебе, -- старательно произнесла Эмма, растягивая гласные звуки.
-- Я тоже, -- сказал я, и мы оба рассмеялись.

   Потом я взял ее за руку, и мы пошли к парковке. Отъезжая от аэропорта на своем темно-синем «Жуке», Эмма призналась, что с мая усиленно учит русский язык и попросила по возможности не переходить на немецкий, чтобы у нее была практика.

-- Договорились, -- согласился я. – Куда мы едем?
-- Куда мы едем? – повторила Эмма. – Куда ты хочишь.
-- Хочешь, -- поправил я.
-- Хочешь, -- повторила Эмма.
-- А ты поймешь, если я скажу, что хотел бы поехать на кладбище? -- спросил я.
-- Что это кладбище? – переспросила Эмма.
-- Friedhof, -- перевел я.
-- Северный кладбище? – уточнила Эмма.
-- Северное кладбище, -- подтвердил я.
-- Это правильный решенье, -- немного подумав, поддержала меня Эмма и повернула к мосту Теодора Хойса.

    Я тоже считал, что это правильное решение, поскольку впереди у нас была поездка из Дюссельдорфа в Москву памяти папы Лео, поездка, смысл которой заключался в выполнении его воли, его последней воли.

   На этот раз мы довольно легко нашли место захоронения, и я снова оказался лицом к лицу с серым прямоугольным камнем, на котором было начертано имя Лео Вольф. Ореховое дерево неподалеку было усыпано зелеными плодами молочной спелости, которые, по словам Эммы, очищали пространство от всякой скверны. Я бережно протер камень смоченной в воде салфеткой и достал из рюкзака небольшую керамическую плитку с нанесенным на нее портретом папы Лео, который я писал прошлой осенью. Плитка была защищена водоотталкивающим покрытием и крепилась на стержне, позволяющем воткнуть ее в землю. И хотя на кладбищах в Германии не приняты фотографии и иные изображения на могилах, я установил портрет у изголовья памятника – мне было так легче говорить с папой Лео.

   Что я мысленно сказал ему тогда помимо того, что каждый день вспоминаю о нем, навсегда осталось между нами -- это был чисто мужской разговор. А в конце я попросил его благословения на близость с девушкой, которую люблю. И папа Лео, как мне показалось, великодушно благословил меня. Облегченно вздохнув, я повернулся к Эмме, и, в который раз восхитившись ее красотой, протянул ей руку. Когда мы вышли с территории Северного кладбища, Эмма предложила отправиться в центр Дюссельдорфа, на набережную Рейна, и я с радостью согласился. Полчаса спустя мы уже сидели за деревянным столом на открытой веранде кафе «Gosch», любуясь видом на Рейнскую башню и проплывающие мимо пароходы. Собственно, с этого момента мы начали с опережением отмечать день рождения Эммы.

-- Что ты будешь есть? – спросил я Эмму по-русски.
-- Рыбу, -- мгновенно сориентировавшись, ответила Эмма. – Это кафе рыбный.
-- Рыбное, -- поправил я ее.
-- Рыбное, -- повторила она.
-- Какую ты хочешь? – снова спросил я, открывая меню.
-- Это, -- сказала Эмма и указала пальцем на картинку с одним из специальных рыбных блюд кафе «Gosch».

   Это была тарелка-ассорти на две персоны с разными видами рыб, а также с четырьмя черными тигровыми креветками, четырьмя гребешками, микс-салатом, соусами и багетом с чесноком. Выглядело все это на картинке вполне аппетитно, и я одобрил такой выбор. Мы подозвали официанта и сделали заказ, добавив к нему две порции лимонада. От алкоголя мы воздержались, поскольку Эмма была за рулем, а я без нее пить не хотел. Пока мы ждали заказ, Эмма перешла на немецкий и что-то увлеченно рассказывала о своих университетских подружках Андрее и Рите, но до меня плохо доходило, что она говорила. Я, не отрываясь, смотрел на нее и следил за каждым движением ее губ, и, если бы меня спросили в тот момент, что для меня весь мир, я, не задумываясь, ответил бы – Эмма.

   Вскоре перед нами появилась большая рыбная тарелка и высокие бокалы с лимонадом. Мы переложили часть содержимого на тарелки меньшего размера и приступили к еде. Ели мы очень медленно, потому что у Эммы то и дело звонил телефон, и это нас отвлекало, Звонки, как я понял, были связаны с предстоящим празднованием дня рождения, и она терпеливо объясняла, где и во сколько состоится вечеринка. Я поймал себя на мысли, что начинаю испытывать ревность, но усилием воли отогнал от себя все подозрения. Когда с рыбной тарелкой было покончено, мы заказали еще две порции лимонада, и я спросил Эмму о планах на завтра.

-- Уф, тяжело, -- по-русски сказала Эмма и расплылась в улыбке.
-- Что тяжело? – спросил я.
-- Много, много … viel L;rm um nichts, не знаю, как сказать.
-- Много шума из ничего.
-- Да, много шум из ничего, -- повторила Эмма. 
-- Почему из ничего? – спросил я. – У тебя день рождения – это не ничего.
-- Но я не хочу никакой шум, -- ответила Эмма. – Я хочу ты и я.

    Я с восторгом посмотрел на Эмму, взял ее руку и прижал к губам. Мне так приятно было это слышать.

-- Давай поехать утром в парк на велосипед, -- предложила Эмма.
-- Давай! – согласился я.
-- Потом обед с мои родители, придешь?
-- Приду!
-- Потом пати с друзьями в клуб, хорошо?
-- Хорошо!
-- Это всё, -- сказала Эмма и с облегчением вздохнула.
-- Действительно, большая программа, -- подтвердил я, радуясь, что проведу с ней целый день даже до начала нашей совместной поездки в Москву.

    Мы еще долго сидели в кафе, потягивая лимонад и наслаждаясь обществом друг друга, а невдалеке от нас все увеличивалась толпа, фланирующая по набережной Рейна. Мы тоже немного погуляли, а с наступлением темноты, вернулись на парковку и поехали в Оберкассель. Когда Эмма остановилась у своего дома, я не выдержал, крепко обнял ее и впервые поцеловал в губы. Это был глубокий, невероятно долгий поцелуй, от которого в груди разливалась волна нежности и клокочущей страсти. Но я решил не форсировать события и подождать до завтра. Договорившись встретиться в половине двенадцатого в Бельзен парке, мы вышли из машины, я проводил Эмму до подъезда и, закинув рюкзак за спину, направился в отель. Идти было не более десяти минут, и через четверть часа я уже заселился. Потом я принял душ, нырнул в постель и быстро заснул в предвкушении завтрашнего дня.

    Проснувшись около девяти утра, я оглядел свой гостиничный номер, и он мне вполне понравился – новая мебель, широкая кровать, хорошо продуманные детали интерьера, интересное световое решение. Окна номера выходили на противоположную сторону от Бельзенплац, и было совсем не шумно. Умывшись и одевшись, я спустился с третьего этажа вниз и с аппетитом позавтракал. У меня оставалось около полутора часов до встречи с Эммой, и первое, что я сделал, отправил ей поздравление по ватсапу. Потом мне пришло в голову, что дарить золотую цепь с кулоном на велосипедной прогулке будет совершенно неуместно, и следует сделать это днем, когда я приду в гости к Блюменгартенам. Но и встретиться с Эммой в день ее рождения с пустыми руками тоже было недопустимо. Немного поразмыслив, я вышел из гостиницы и заглянул в находящуюся неподалеку старинную кондитерскую «Heinemann», где обнаружил необыкновенные по форме свежие бисквитные пирожные с фруктами. Мне упаковали два из них в отдельную коробочку каждое и положили в фирменный пакет магазина. Туда же я пристроил две небольших бутылки свежевыжатого ананасового сока. В довершении я прихватил воздушный шар с поздравительной надписью «Zum Geburtstag viel Gl;ck», который мне тоже положили в пакет.   

     Теперь я был полностью готов к встрече и направился пешком в Бельзен парк. Когда я добрался, Эммы еще не было, и, чтобы занять время, я скачал онлайн-приложение для оплаты аренды велосипеда, и это позволило мне выбрать и быстро оплатить один из них. Потом я вынул из пакета и привязал к рулю воздушный шар, чтобы позже пристроить его на руль велосипеда Эммы. Пакет с пирожными и соком я тоже повесил на руль и сделал несколько кругов по дорожкам у входа в парк. Наконец, появилась Эмма со своей постоянной спутницей Рыжей Тиффи в корзинке. Эмма была одета в короткие шорты и белую футболку, золотые волосы были распущены, а лицо светилось какой-то загадочной романтической улыбкой. Я подъехал к ней и, притормозив, поцеловал в щеку и перевесил воздушный шар на раму ее велосипеда.

-- Спасибо, -- растроганно пробормотала Эмма, а Рыжая Тиффи высунула голову из корзины и уставилась на колеблющийся на ветру шар.
-- А подарок будет позже, -- уточнил я.
-- Нет, -- сказала Эмма.
-- Да, -- сказал я.
 
     Мы покатили по дорожке вглубь парка точно так же, как три месяца назад, только я был уже совсем другим и наши с Эммой отношения были совсем другими, да и парк сменил пастельные тона мая на яркие краски лета. Было жарко, и вскоре мы съехали на боковую дорожку, ведущую к одиноко стоящей в тени скамейке под кроной старой раскидистой ивы. Эмма достала Рыжую Тиффи из корзины и прицепила поводок шлейки к раме велосипеда, чтобы постоянно не следить за ней, а сама села на скамеечку и доверительно прижалась ко мне. Я взял ее лицо в ладони и стал с нежностью целовать нос, щеки, глаза, веки, а потом со всей накопившейся во мне за ночь страстью вновь поцеловал в губы. Этот поцелуй был таким чувственным и таким долгим, что все вокруг нас замерло и перестало существовать. Не было ни Бельзен парка, ни Обекасселя, ни Дюссельдорфа, ни даже Вселенной, не было ни времени, ни пространства -- мы погрузились в какую-то другую реальность, доступную только нам двоим.   

-- Я люблю тебя, -- сказала Эмма, когда я отпустил ее губы и, заметив слезы в глазах, погладил по голове.
-- Это потому, что я так сильно люблю тебя, -- ответил я.
-- Нет, -- покачала головой Эмма, -- я люблю тебя с детства.
 
   Я и сам испытывал сильную симпатию к Эмме в детские годы, когда она позировала мне в саду у Кронштайнеров, но сейчас это было совсем другое. Сейчас я готов был перевернуть ради нее весь мир. Эмма снова потянулась ко мне за поцелуем, и я вновь и вновь целовал ее, растворяясь в чувстве полного блаженства. Потом я кормил Эмму пирожными и поил ананасовым соком. И даже рыжая Тиффи подошла и съела из моих рук маленький кусочек пирожного в честь дня рождения Эммы. В начале третьего было решено ехать обратно, и я прокатил весь путь вместе с Эммой до ее дома, а потом отправился на Бельзенплац, где поставил велосипед на парковку и пошёл в отель.

    В половине пятого Эмма с улыбкой встретила меня в прихожей, своей квартиры, восхитилась букетом цветов, который я принес, и побежала ставить его в вазу. Она была одета в открытое льняное платье рыжеватого цвета, которое почти сливалось с ее волосами. Я по-прежнему оставался в прихожей, и когда она вернулась, чтобы спросить, почему я не прохожу в комнату, протянул ей свой подарок. Эмма осторожно вынула из пакета коробочку, открыла ее и покраснела от смущения. Потом она взяла цепочку в руки и стала рассматривать кулон.

-- Что это? – спросила она по-русски.
-- Знак бесконечности, -- ответил я.
-- Что? 
-- Unendlichkeitszeichen.
-- Unendlichkeitszeichen! Как я могла не понять! -- воскликнула Эмма и провела указательным пальцем по сияющей брильянтовой крошке на одной из сторон кулона. – Спасибо, очень красиво.
-- Давай, надену, бесконечная моя, -- сказал я и, повернув Эмму за плечи лицом к висящему в прихожей большому овальному зеркалу, застегнул цепочку.

    Эмма радостно взглянула на свое отражение в зеркале, и я поцеловал ее в шею. Потом мы вошли в комнату, где снова, как и три месяца назад, стоял празднично накрытый стол. Вскоре герр Блюменгартен принес свой подарок, и это оказался точно такой же айфон, как я подарил Эмме перед отъездом из Дюссельдорфа, только серебристого цвета. Эмма поцеловала отца и с восторгом шепнула мне на ухо, что мой айфон возвращается ко мне, и это было для меня приятной неожиданностью. Фрау Блюменгартен потчевала нас разными блюдами домашнего приготовления, и мы пили вино за здоровье Эммы. Не хватало только Йенса, но он позвонил и сказал, что задерживается на работе и приедет прямо в клуб, куда мы с Эммой собирались чуть позже.

   Когда обед подошел к концу, Эмма попросила меня настроить для нее новый айфон и вернула мне мой, в который я снова вставил свою сим-карту. Потом она сказала, что ей нужно переодеться, и когда вновь появилась передо мной, я ахнул, так хороша она была в светлом платье с широкой юбкой до колен и в босоножках на невысокой шпильке. На груди поблёскивал кулон со знаком бесконечности, а подколотые волосы обнажали тонкую, нежную шею. И тогда я обнял ее и сделал наше первое совместное селфи.

    Вскоре мы отправились пешком в клуб, который располагался неподалеку от площади Бельзенплац. Это был известный мне клуб «Chateau Rikx», оборудованный в здании старинного гаража, где когда-то продавали шины. Теперь это помещение стало модным местом с живой музыкой и большим танцполом, и оно было известно своими экстравагантными вечеринками. По дороге в клуб я спросил у Эммы, кто будет ее гостями, и она ответила, что приедут однокурсники, гимназические подружки, друзья из соседнего фитнесс-центра и, возможно, Руди Кронштайнер. Тут я впервые за все время вспомнил о Руди, которому даже не удосужился позвонить после своего приезда, и мне стало не по себе. Я тут же достал телефон и, извинившись перед Эммой, набрал Руди, но он не ответил – наверное, не услышал моего звонка. Через пару минут, однако, он перезвонил и сказал, что они с Йенсом едут в «Chateau Rikx» поздравлять Эмму. Я ответил, что в таком случае, мы скоро увидимся, и на этом разговор был закончен.   

     Когда мы вошли в клуб, веселье только начиналось. Музыканты настраивали инструменты, а столики, расположенные по периметру просторного танцпола, были наполовину пусты. Справа от сцены Эмма заметила своих однокурсников, которые сдвинули вместе три прямоугольных стола и привязывали к стульям поздравительные воздушные шары, такие как я подарил ей утром. Мы подошли к гостям, и они принялись поздравлять Эмму, хвалить ее платье и расспрашивать, что означает кулон у нее на шее. Эмма с гордостью отвечала, что это знак бесконечности и мой подарок, и девушки с нескрываемым любопытством смотрели на меня, что и неудивительно, поскольку они видели меня впервые. Через некоторое время подошло еще несколько человек, заиграла музыка, и гости расселись за столом. Официант принес на подносе несколько бутылок вина и фужеры, и вскоре все начали поздравлять Эмму. Кто-то предложил, чтобы каждый по кругу сказал ей несколько поздравительных слов, и все по очереди поднимались и, пытаясь перекричать музыку, произносили краткие речи в ее честь. 
   
     Мы с Эммой сидели рядом, и, когда очередь дошла до меня, я поднялся и прочитал строки из Рильке, которые папа Лео любил читать маме:

L;sch mir die Augen aus: ich kann dich sehn,
wirf mir die Ohren zu: ich kann dich h;ren,
und ohne F;;e kann ich zu dir gehn
und ohne Mund noch kann ich dich beschw;ren.
Brich mir die Arme ab, ich fasse dich
mit meinem Herzen wie mit einer Hand …

   Музыка в тот момент, как по заказу, прекратилась, и стихи прозвучали отчетливо и проникновенно. Когда я снова сел, Эмма восторженно поцеловала меня в щеку, а гости, глядя на меня, в задумчивости отхлебывали вино. Девушка по другую сторону от Эммы, которая должна была произносить поздравление следующей, вдруг шепнула ей что-то на ухо, но так, что я услышал: 

-- Du spinnst wohl! Er ist Deutscher, nicht Russe! Ты выдумываешь! Он немец, а не русский!
-- Doch! -- ответила Эмма и спросила меня, знаю ли я эти стихи Рильке по- русски, и, когда я кивнул в ответ, попросила прочитать для нее и подружки.

    Я подождал несколько секунд, и когда оркестранты вновь заиграли, прочитал негромко, глядя прямо в глаза Эмме:
   
Нет без тебя мне жизни на земле.
Утрачу слух — я все равно услышу,
Очей лишусь — еще ясней увижу.
Без ног я догоню тебя во мгле.
Отрежь язык — я поклянусь губами.               
Сломай мне руки — сердцем обниму …

     С волнением выслушав меня до конца, Эмма повернула голову к подружке, чтобы убедиться, что та поверила. И тогда девушка поднялась и пожелала Эмме любви, невзирая на расстояния и национальные барьеры, и все гости одобрительно закивали головами. Когда почти все поздравили Эмму и несколько пустых бутылок из-под вина были унесены официантами со стола, появились Йенс и Руди, которые, как мне показалось, были уже изрядно навеселе. Эмма поднялась, подошла к брату и что-то долго выясняла у него. Потом она посадила его и Руди на свободные места с противоположной от нас стороны стола и вернулась ко мне. Руди, как всегда уверенный в собственной неотразимости, шумно острил и смеялся. Потом он налил себе и Йенсу вина и, внимательно оглядев всех присутствующих, вдруг заметил рядом с Эммой меня. В следующий момент он вскочил на ноги и крикнул через весь стол, что намерен поменяться со мной местами. Я было в шутку поднялся, чтобы уступить место дорогому другу, но в следующее мгновение взял Эмму за руку и повел на танцпол.

    Нашему с Эммой примеру последовали еще несколько человек из собравшихся, и вскоре мы все вместе кружили по танцполу. Звучала музыка из репертуара AC/DC, было громко и весело. Через некоторое время на танцполе появился Руди, хорошо добавивший, пока мы отсутствовали за столом. Бесцеремонно оттолкнув меня, он приблизился к Эмме и полез обниматься. Эмма попятилась назад и столкнулась спиной со своим однокурсником, крупным парнем с выбритыми узорами в волосах, и тот, мгновенно оценив ситуацию, отодвинул Эмму в сторону и преградил Руди путь. В ту же секунду за спиной Руди появился я, и мы вместе с узорчатым, как я про себя окрестил его, вытащили моего дружка с танцпола и сопроводили на улицу, где я незамедлительно вызвал такси. Когда такси подъехало, мы впихнули вырывающегося Руди на заднее сиденье, я назвал шоферу адрес и протянул две бумажки по двадцать евро. Дверка захлопнулась, и вскоре такси скрылось из виду. Вернувшись в клуб, я застал Эмму за столом, оживленно беседующей со своими подружками. Мы еще немного выпили, потом еще немного потанцевали, и когда в танце я коснулся шеи Эммы губами, она вдруг предложила сбежать.

    И мы сбежали, оставив гостей отмечать день рождения в отсутствии виновницы торжества. Бежать было недалеко, только пересечь площадь. Вскоре мы уже стояли у двери моего гостиничного номера, и я поспешно доставал из кармана ключ-карту. Как только дверь номера захлопнулась, я снял с ног Эммы туфельки, расстегнул длинную молнию на ее спине, и платье стремительно опустилось на пол. Потом я поднял ее, как ребенка, и бережно положил на постель. Мне оставалось только раздеться и лечь рядом. То, что с нами с Эммой случилось потом, не поддается описанию никакими словами. Это был полет на какой-то запредельной высоте, наверное, на границе атмосферы и космоса, и длился он всю ночь. Под утро мы все же заснули, а когда я проснулся в начале двенадцатого, Эммы рядом со мной не было. Я потянулся за телефоном, чтобы позвонить ей, но в этот момент раздался стук в дверь, и появилась моя Эмма с двумя стаканчиками кофе и пакетом всякой всячины в руках. Она снова была одета в футболку и шорты, а это означало, что пока я спал, Эмма побывала дома и принесла праздничной еды, чтобы накормить меня завтраком.

    Я был счастлив, и уплетал домашние угощения за обе щеки. Потом я принял душ, и мы пили кофе, полулежа в постели, и когда, закончив с кофе, я снова прижал к себе Эмму, она вдруг по-русски прошептала:

-- Я теперь знаю. Ты не Боинг.
-- А кто? – с удивлением спросил я.
-- Ты реактивный Боинг, -- с серьезным видом пояснила она.
-- Это потому, что я люблю тебя, -- сказал я.

    Часа в четыре дня мы, наконец, вышли на улицу. Было по-прежнему жарко, и мы немного погуляли по берегу Рейна. Потом я пригласил Эмму в ресторан пообедать, но она сказала, что не одета для ресторана, и мы пошли в кафе. Выбор Эмма остановила на том самом кафе, в котором три месяца назад я читал ежедневники папы Лео, и на меня вновь нахлынули воспоминания о том нелегком для меня времени. Мог ли я подумать тогда, что снова окажусь здесь вдвоем с девушкой, которая возродила меня к жизни и подарила веру в будущее? Мы устроились на летней веранде за столиком в тени и заказали филе индейки с гарниром и салаты из свежих овощей. Я предложил Эмме вино, но она отказалась, сказав, что еще не отошла от вчерашнего. Поэтому мы ограничились колой, и за едой я начал знакомить Эмму с деталями предстоящей поездки имени папы Лео. Я рассказал ей, что изучил все возможные варианты маршрута Дюссельдорф – Москва, посоветовался со знающими людьми и пришел к выводу, что лучшим решением является путь через север Польши, Литву и Латвию, а на территории Германии надо будет проехать через Ганновер, Берлин и Франкфурт-на-Одере. 

   Эмма смотрела на меня своими большими глазами и ничего не понимала. Тогда я сказал, что вникать мы сможем по мере продвижения, но одно понятно – мы не будем гнать все 2350 километров, а будем путешествовать, осматривая попутные достопримечательности, и проводить ночи в гостиницах, а не за рулем. Эмме это понравилось, и она поцеловала меня в щеку. Потом я позвонил дедушке Вольфу, и он сказал, что заедет за мной в отель завтра, то есть в понедельник, 5-го августа, в девять часов утра. Оставалось только подготовить в дорогу мои картины, и я стал названивать Руди, но он не брал трубку и не перезванивал. Я был очень озадачен, поскольку не мог уехать ни с чем, и задержка с картинами означала бы перенос начала поездки, чего совсем не хотелось бы. Посовещавшись с Эммой, мы решили, что мне нужно идти к Руди, а она вернется домой и будет собираться в дорогу, и завтра около десяти, когда будет готов договор дарения, мы с дедушкой Вольфом за ней заедем.

    Я проводил Эмму домой и пошел к Руди. Метрах в ста от дома Кронштайнеров я почувствовал запах гари, а приблизившись заметил высокие языки пламени за забором. Я ворвался в калитку и стремглав побежал вглубь сада. Дом не был затронут огнем, но на том месте, где обычно разжигали мангал, полыхал нешуточный костер, способный перекинуться на сарайчик, в котором хранилась жидкость для розжига углей. А рядом, сидя за столом и подложив руки под голову, спал пьяный Руди. Схватив поливочный шланг, я в три прыжка добрался до водопроводной трубы и повернул вентиль. Из шланга пошла вода, и я стал заливать костер, постепенно продвигаясь вперед. Когда я подошел достаточно близко, и пламя уже не было таким высоким, я заметил в костре обгоревшие рамы моих картин, а затем и тлеющие фрагменты холстов. В отчаянии я бросил шланг, помчался к дому, взлетел на третий этаж и распахнул дверь в игровую комнату. Комната была пуста. В ней не было ни одной моей картины. Руди сжег их все.

   Вернувшись в сад, я полностью загасил костер и стал обреченно ворошить пепел попавшимися под руку граблями, как будто надеялся найти среди останков картин какую-нибудь драгоценность. В этой груде пепла был мой труд, моя душа и постоянное участие папы Лео, без которого сгоревшие картины не состоялись бы, как, наверное, не состоялся бы в профессии я сам. Все это было невосполнимо, и я, в полной мере отдавая себе в этом отчет, с горечью отошел от пепелища. Сделав несколько шагов в направлении калитки, я обернулся и посмотрел на Руди. Вокруг места, где он сидел, валялась куча пустых бутылок из-под пива, а на скамейке рядом с ним стоял опорожненный штоф виски, по всей видимости, из родительских запасов. После того, что Руди сотворил с моими картинами, мне было противно прикасаться к нему, но бросить его в таком состоянии я тоже не мог. Поэтому я подошел и попробовал расшевелить его, но Руди был мертвецки пьян, и его надо было спасать.

    Сначала я собирался позвонить герру Кронштайнеру, но подумал, что не стоит портить ему и его супруге отпуск, тем более они, возможно, где-нибудь в другой стране. Тогда я связался с Эрихом Бауэром, который вместе с Руди ожидал в то время зачисления на экономический факультет университета, и попросил срочно прийти. Голос у меня, видимо, был настолько взволнованным, что Эрих прибежал незамедлительно. Посмотрев на приятеля, он тут же вызвал отца и, когда тот приехал на своем шикарном «Майбахе», мы втроем перенесли в него Руди. Потом мы вместе с Эрихом собрали в мешок пустые бутылки и заперли дом, а герр Бауэр тем временем получал по телефону рекомендации знакомого нарколога, как откачивать парня. Через некоторое время Эрих с отцом уехали и увезли Руди к себе домой, а я в одиночестве побрел на Бельзенплац в свой отель.

   По дороге я думал о многом. Я думал, что каждый борется с жизненными разочарованиями в силу своего разумения, и, возможно, допившись до чертиков, Руди утратил понимание реальности и впал в   состояние полной неадекватности. Но как ни пытался я оправдать Руди в своих глазах, для меня было совершенно очевидно, что предпринятый им акт вандализма явился ответом на мои отношения с Эммой, которую я, с его точки зрения, не имел права у него уводить. Это было его заблуждением – я не уводил у него Эмму, мы с Эммой изначально были созданы друг для друга, и ему не на что было рассчитывать. Однако все эти рассуждения не могли вернуть мне уничтоженных картин, и я утешал себя только тем, что потеря картин – ничто по сравнению с потерей близких людей, боль от которой я еще не изжил в себе до конца. Вернувшись в отель, я мгновенно заснул, но несколько раз просыпался среди ночи и искал возле себя Эмму. Рядом со мной ее не было, и, чтобы увидеться с ней, пришлось дожидаться утра.

    Рассвет ворвался в мою комнату с первыми лучами солнца, и я быстро собрался, позавтракал и сдал номер. Около девяти я уже ждал дедушку Вольфа у отеля. Когда он подъехал, мы направились в ближайшую нотариальную контору на Легалле, 67. Договор дарения был уже подготовлен, и нам с дедушкой Вольфом оставалось только подписать его. Вся операция заняла не более пятнадцати минут, и в половине десятого мы были уже у дома Эммы. Вскоре она вышла из подъезда, сияющая и с небольшим чемоданчиком на колесах. Я посадил ее в машину, и мы поехали к гаражам на Каарстер штрассе. Когда мы подъехали, дедушка Вольфа отворил гараж, сел в нежно-голубой кроссовер «Ауди», на котором нам предстояло отправиться в путешествие, и вывел его наружу. Мы переложили наш багаж, и дедушка Вольф вручил мне ключ от автомобиля и договор дарения в плотном крафтовом конверте. Нам оставалось только получить транзитные номера и оформить страховку в офисе на Хайервег, 101.

      Я сел за руль, привел сидение в удобное положение и пристегнулся. Эмма тем временем, устроившись рядом, ввела нужный адрес в навигаторе своего айфона, и мы тронулись с места. В следующую секунду я посмотрел в зеркало над ветровым стеклом, и взгляду моему открылся одиноко стоящий у своей машины и глядящий нам вслед ссутулившийся дедушка Вольф, и я неожиданно для себя остановился, отстегнул ремень, выскочил и побежал к нему. Я крепко обнял и поцеловал его, наверное, впервые в своей жизни, во всяком случае, впервые в сознательном возрасте. Так я попытался хотя бы отчасти выразить свою благодарность за его память о папе Лео, за его щедрость и за доверие ко мне. Дедушка Вольф, кажется, был растроган, он провел ладонью вдоль моей спины, и, когда я разомкнул объятия, посмотрел мне прямо в глаза и улыбнулся.

-- Gute Fahrt! Счастливого пути! – сказал он слегка дрожащим голосом и помахал рукой.

    Я тоже помахал ему рукой, потом снова сел за руль, и мы с Эммой поехали. В салоне чувствовался запах нового дорогого автомобиля, а он и был дорогим – со светло-серыми сидениями из натуральной кожи, с мультифункциональным рулем, с круиз-контролем и высокоточным бортовым компьютером с голосовым меню. Навигатор приятным мужским голосом указывал нам путь, и через двадцать минут мы были в нужном месте. Предъявив договор дарения, я вскоре получил временные транзитные номера и международную страховку с обязательством покинуть пределы Евросоюза в течение пяти дней. В страховку были вписаны два имени – мое и Эммы, и я впервые увидел их стоящими рядом в официальном документе, что было ново и приятно для меня.

    Когда я прикрутил номера, и мы снова сели в машину, я попросил Эмму положить договор дарения в бардачок и стал знакомить ее с деталями маршрута. В первый день поездки было запланировано доехать через Ганновер до Берлина. Я предложил Эмме сделать остановку в Ганновере через три с половиной часа и 277 километров, а потом, передохнув и пообедав, преодолеть еще 290 километров до Берлина и там заночевать. Мое предложение было принято. Эмма обозначила Ганновер на навигаторе, и мы двинулись в путь. Часы показывали одиннадцать, а значит в около трех мы должны были оказаться на месте. Вскоре Дюссельдорф был позади, и мы поехали по скоростному автобану. Я с восторгом вел великолепный новый кроссовер и старался придерживаться 120-ти километров. что для немецких автобанов считается очень средней скоростью. Эмма хвалила мое вождение, рассказывала о лестных отзывах обо мне своих подружек после вчерашней вечеринки и звонко смеялась. Я внимательно слушал ее и только ухмылялся в ответ.

-- А где твои картины? – вдруг вспомнила Эмма, неожиданно перейдя на русский.
-- Руди сжег их, -- ответил я.
-- Сжег, это что? – спросила Эмма.
-- Огонь, -- сказал я и, оторвав руки от руля изобразил пламя. -- Feuer.
-- Ты шутишь, -- не поверила Эмма.
-- Это правда, -- с горечью подтвердил я.
-- Все картины? – снова спросила Эмма.
-- Все.
-- Ты мой бедный! Как он мог! Я бы его ...  -– воскликнула Эмма и показала жестом, что бы она сделала с Руди, обхватив рукой шею.
-- Я бы его тоже удавил, -- сказал я, -- но он был в бесчувственном состоянии.
-- Что это? – спросила Эмма.
-- Сильно пьяный, -- пояснил я.
-- Ужас, -- сказала Эмма.

    Я ничего ей не ответил, и только попросил включить какую-нибудь жизнеутверждающую музыку, поскольку не умел пока пользоваться голосовым меню. Время шло, скоро миновало три часа нашего пути, и мы подъезжали к Ганноверу. Я попросил Эмму найти в интернете какой-нибудь симпатичный ресторанчик с летней верандой, где мы могли бы пообедать. После некоторых раздумий она остановила выбор на стейк-хаусе «Четыре сезона» на Вальдхаузен штрассе, объяснив, что мне надо как следует поесть мяса. Я улыбнулся про себя, и спросил, покажет ли этот ресторан навигатор. Эмма кивнула головой, и вскоре мы припарковались невдалеке от стейк-хауса. Когда мы вышли из машины, я подумал, что не стоило бы оставлять в бардачке договор дарения. Я нырнул в машину, дотянулся правой рукой до бардачка и достал крафтовый конверт. Но это был другой, более толстый конверт, и на нем было написано Zollgeb;hre – таможенные сборы. Со второй попытки я вытащил из бардачка конверт с договором дарения и закрыл машину. Только тогда до меня дошло, что в придачу ко всему дедушка Вольф взял на себя еще и расходы по растаможиванию, а это очень много денег.

    Мы с Эммой вошли в ресторан и сели за столик на веранде, а я все вертел в руках конверты, понимая, что с этим надо срочно что-то делать. Глупо и опасно было путешествовать с такой крупной суммой наличных денег, тем более растаможка намечалась только в Москве. Я вышел на своем айфоне в интернет, и пока Эмма выбирала и заказывала стейки, изучал возможности перевода денег для меня как нерезидента. В конце концов, я нашел не самый дешевый, но самый незатратный по времени вариант.

-- Что? – спросила Эмма. 
-- Western Union, -- сказал я. -- Ты посылаешь, я получаю.
-- Хорошо, -- улыбнулась Эмма. – Сделаем!

    Закончив со стейками, мы нашли отделение Western Union на Георг штрассе, и через пятнадцать минут Эмма уже заполняла бумаги для перевода денег в Москву на мое имя. Когда мы снова сели в машину, стрелки часов подходили к пяти, а это означало, что у нас был шанс оказаться в Берлине засветло. Эмма настояла, что поведет она, пообещав, что на полпути уступит мне место за рулем. Вскоре мы вышли на автобан, и Эмма разогналась до 150-ти, а потом и до 180-ти километров. Я пытался урезонить ее, но она говорила, что, во-первых, у нее большой опыт вождения, а во-вторых, на подъезде к Берлину возможна пробка, так что правильнее будет проскочить начальный отрезок трассы быстрее. В конце концов, я успокоился и почти не следил за дорогой. Впервые со вчерашнего вечера мне удалось расслабиться – позади была оторопь при виде пепелища, поглотившего мои картины, тревоги, связанные с получением автомобиля от дедушки Вольфа, беспокойство о проездных документах. Теперь, слегка откинув спинку сиденья назад, я не думал ни о чем, а только любовался Эммой, сидящей рядом в коротеньком трикотажном платье цвета айвори с кулоном в виде знака бесконечности на груди, и ловил каждое движение ее рук, каждый взмах ресниц, каждый поворот головы.   
 
-- Говорил ли я уже тебе сегодня, что люблю тебя? – вдруг спросил я ее, как обычно спрашивал маму папа Лео.
-- Что? – не поняла Эмма.
 -- Hab’ ich dir heute schon gesagt, dass ich dich liebe?
-- Нет, -- покачала головой Эмма. – сегодня нет.
-- Прости, -- прошептал я и коснулся рукой ее тонкой, загорелой коленки.
-- Не здесь, Боинг! – строго сказала Эмма. – Ты же не хочешь, чтобы мы тут взлетим.   
-- Взлетели, -- поправил я.
-- Взлетели – повторила Эмма. 

   Я посмотрел на спидометр, он показывал 210 километров в час.

-- Хороший автомобиль, -- заметив мой взгляд, с улыбкой сказала Эмма. – быстро едет.
-- Больше не пущу тебя за руль, -- решительно заявил я, восхищаясь в глубине души ее бесстрашием.
-- Что ты сказал?
-- Бензин, я сказал. Надо заправиться.

     Эмма послушно скинула скорость и стала перестраиваться в правый ряд. Вскоре мы съехали к автозаправке и заполнили бак бензином впервые с начала поездки. До этого он был полон -- то ли стараниями дедушки Вольфа, то ли это еще папа Лео залил его в январе в ожидании мамы. В направлении Берлина оставалось 150 километров, и за руль сел я. Вскоре, как и предполагала Эмма, на дороге возникла пробка, и это было сплошное мучение. Мы двигались очень медленно, время шло к ночи, и нужно было подумать об отеле. Эмма сказала, что хотела бы поселиться неподалеку от зоопарка и, по возможности, утром его посетить. Я не возражал и, введя поисковый запрос по отелю в районе Berlin Zoo, получил несколько вариантов, из которых выбрал, как мне показалось, самый подходящий и забронировал его.

   Когда мы припарковались у отеля «25hours Bikini Berlin», было уже около девяти вечера, и над Берлином начали сгущаться сумерки. Панорамное окно доставшегося нам номера на шестом этаже выходило прямо на территорию зоопарка, откуда доносились звуки птиц и можно было видеть вольеры с птичками, косулями и обезьянами. Эмма была в восторге и радовалась, как ребенок. Сам по себе отель отличался необычными интерьерами и своеобразным оформлением номеров, каждый из которых не походил на другие. В нашем номере был гамак на все окно для двоих и беспроводной плазменный телевизор на переносной стойке, а светильник у широкой кровати свисал с потолка и доставал почти до пола. Но все это казалось мне не таким важным по сравнению с тем, что со мной была Эмма, и, прежде всего, требовалось накормить ее после долгой дороги и изматывающего стояния в пробке. Мы быстро приняли душ, переоделись и поднялись в ресторан на 10-м этаже. В ресторане было атмосферно и оживленно, но мест не было. Нам предложили взять еду в номер, и мы согласились. Так что ужинали мы, полулежа друг против друга в гамаке и слушая пение птиц. Потом наступила ночь со своими особыми радостями, а наутро. проснувшись раньше Эммы, я начал будить ее, целуя в затылок. Эмма повернулась и доверчиво прижалась ко мне своим теплым от сна, еще до конца не проснувшимся телом, и я сделал то, что в принципе должен делать мужчина, чтобы разбудить свою женщину.

    Потом мы завтракали, сидя на открытой веранде ресторана, в который не попали вечером. Веранда так же, как и окно нашего номера, выходила на территорию зоопарка, и мы могли любоваться его обитателями, не поднимаясь                с места. Однако Эмма все время поторапливала меня, так ей хотелось скорее оказаться в непосредственной близости от зверей и птиц. Поэтому в начале десятого мы были уже у Элефантентор – знаменитого входа в зоопарк на Будапестер штрассе. Накануне в Берлинском зоопарке проходили праздничные мероприятия в честь 175-летия со дня его открытия в 1844 году, и чувствовалось всеобщее радостное оживление. Мы, конечно, не могли обойти всю территорию в 33 гектара и увидеть все находящиеся там 20 тысяч особей – нас поджимало время, но мы увидели и были впечатлены дремавшими в воде бегемотами, стройными розовыми фламинго, воинственными носорогами, а особенно танцующими пингвинами в арктической зоне парка с большим холодным бассейном. Уходить не хотелось, но нужно было снова в путь, и в половине двенадцатого мы сдали номер и сели в машину.

    Маршрут второго дня нашей поездки проходил через Франкфурт-на-Одере с переездом по мосту границы с Польшей, и далее до обеда в направлении Познани. Во второй половине дня нашей целью был город Торунь, где предполагалось переночевать. Я сел за руль, и через час с небольшим мы были уже в Польше, Перед мостом через Одер во Франкфурте мы проехали дорожный указатель со словами «без границ» на немецком и польском языке, и через пять минут оказались в польской Слубице, бывшем немецком городе Даммфорштадте, до 1945 года считавшимся пригородом Франкфурта. Далее нас ждало двухполосное шоссе, и за окнами начали мелькать небольшие польские селения с аккуратными домиками и придворовыми территориями, украшенными садовыми гномами и феями, и все чаще возникали хлебные поля и перелески с выгоревшей на солнце травой.

   Мы с Эммой с интересом смотрели в окно, поскольку ни она, ни я никогда до этого не были в Польше. Через три часа, примерно в половине четвертого мы въехали в Познань, древний город, удививший меня смешением готической, ренессансной и неоклассической архитектуры. Припарковав машину в центре, мы немного погуляли по Старому городу, встречая на каждом шагу заслуживающие внимания достопримечательности, а потом пообедали в летнем кафе на площади с видом на великолепную ренессансную Ратушу, обрамленную фасадами в стиле барокко. Когда мы подходили к парковке, я заметил ореховое дерево, такое как росло за окном детской комнаты папы Лео, а после его гибели невероятным образом перекочевало на Северное кладбище. Пренебрегая приличиями, я оторвал небольшую веточку с зелеными плодами грецких орехов, прикрепил к салонному зеркалу автомобиля, и дальше она поехала вместе с нами.   

    После остановки в Познани машину повела Эмма. До города Торунь было всего 153 километра, и, коротая время, я вдруг стал вспоминать свои погибшие в огне картины и подумал, что некоторые из них можно попробовать восстановить по сохранившимся у меня фотографиям. Но это потребовало бы от меня больших моральных и физических затрат, так что я не был уверен, что займусь этим. Я посмотрел на свои руки, которые уже несколько дней не прикасались к кисти, и меня охватило огромное желание писать. Я мог бы написать портрет Эммы – не один, много портретов, я мог бы перенести на холст впечатлившие меня виды Познани и проплывающие за окном автомобиля сельские пейзажи севера Польши. Я мог бы, но пока это было недоступно для меня -- я выполнял другую миссию и требовалось, как минимум, добраться до Москвы. И мне почему-то захотелось позвонить маме, и когда я дозвонился до нее, узнал, что она все еще оформляет документы для вступления в наследство в Петербурге. Я же, к своему стыду, соврал ей, что катаюсь с Эммой в окрестностях Дюссельдорфа. Но по объективным причинам я пока не мог сказать ей правду.

    Потом мне в голову пришла мысль, что стоит все же сделать то, что я не решился сделать вчера, а именно позвонить дедушке Вольфу и поблагодарить за так неожиданно найденный конверт с крупной суммой, предназначенной для оплаты таможенных расходов. И я сразу же позвонил ему, но он долго не отвечал, а когда, наконец, ответил, я почувствовал что-то неладное. Секунду спустя срывающимся голосом дедушка Вольф сказал, что утром в Мариен госпитале скончалась его супруга Луиза.

-- Luise ist an Krebs gestorben. Луиза умерла от рака, -- в отчаянии повторил он.

   Я выразил ему соболезнование. Я заверил, что мне очень жаль, что я нахожусь на таком большом отдалении от Дюссельдорфа и ничем не могу помочь. Но дедушка Вольф ничего не сказал в ответ, и связь прервалась. Возможно, он не поверил моим словам, но для меня это и вправду была горестная весть – третья за один и тот же год смерть близкого человека не может не привести в шок. И, хотя фрау Вольф была мне скорее недругом, чем другом, я не мог не признавать, что мой любимый папа Лео приходился ей сыном, плотью от плоти ее, а, значит, она и мне не была чужой.   

 -- Мы едем назад? -- спросила Эмма, глядя на мое потухшее лицо.
-- Нет, только вперед, -- ответил я.

    Я немного помолчал, собираясь мыслями, а потом вдруг стал рассказывать Эмме то, что никогда не рассказывал раньше. Я рассказал ей, перейдя на немецкий, что фрау Вольф ненавидела мою маму и меня, что называла меня гадёнышем. а мою маму шлюхой, что писала доносы на маму по всяким незначащим поводам, что однажды мама не выдержала и сбежала со мной, десятилетним, в Москву. Я рассказал, как папа Лео вскоре приехал к нам, чтобы остаться в России навсегда, и как он не мог выучить русский язык и устроиться на работу, и как мама была против того, что дедушка Вольф стал посылать нам деньги, и отправила папу Лео в обратно в Дюссельдорф, и как я изо всех сил старался помирить ее с папой Лео и как у меня это получилось. Но накануне маминого переезда в Дюссельдорф и намечавшейся после пятнадцати лет всевозможных перипетий свадьбы фрау Вольф, как нарочно, послала папу Лео в Кёльн за лекарством, и по дороге назад он погиб.

    И что удивительно, --- сказал я, немного подумав и снова перейдя на русский язык, -- фрау Вольф не стало именно тогда, когда посмертный подарок папы Лео двинулся вопреки всему к обожаемой им женщине как признание в вечной любви. Разве это не символично?

-- Да, ты прав, -- тихо сказала Эмма.

   Вскоре я заметил, что мы подъезжаем к городу Торунь у реки Вислы, а я так увяз в своих воспоминаниях, что вовремя не позаботился о том, чтобы забронировать отель. Но это было даже к лучшему – стрелки часов только подходили к семи вечера, солнце еще светило, и мы могли побродить по городу и выбрать отель вживую. Торунь оказался необыкновенно красивым городом со старинными зданиями из красного кирпича в готическом стиле. К тому же здесь родился и жил Коперник, изменивший картину мира для всего человечества. Погуляв по городу и полюбовавшись двумя доминирующими башнями – готической городской Ратушей и Церковью двух Янов, в которой был крещён Коперник, мы набрели на отель «1231» в здании бывшей замковой мельницы 13-го века, расположенный прямо у входа в Старый город. Нам тотчас же предоставили номер, и мы подогнали автомобиль к парковке отеля. Потом мы поужинали в одном из небольших ресторанчиков на свежем воздухе и немного погуляли по берегу Вислы. Вернувшись в отель, я задернул в номере шторы, и Эмма упала в мои объятия. Это была наша вторая ночь в пути и третья ночь, начиная с дня ее рождения, но мне казалось, что мы вместе уже целую вечность.      

     На следующий день, в среду 7-го августа, мы выехали достаточно рано – нам предстояло преодолеть 475 километров до столицы Литвы города Вильнюса, Там мы собирались провести остаток дня и морально подготовиться к прохождению КПП на границе Латвии и России, где могли быть очереди или возникнуть другие непредвиденные обстоятельства. Машину вел я, и дорога шла вдоль сельской местности с аккуратными хуторами, опрятными, как на картинках, скотными дворами и фермами под красными черепичными крышами, перемежающимися с кукурузными полями и бескрайними полями подсолнухов. Солнце ярко светило, на дороге почти не было машин, все вокруг дышало покоем. Эмма, расслабившись, сидела рядом, положив ногу на ногу и по-английски подпевала «Плохишу» Билли Айлиш, покачивая головой в такт музыке. И вдруг я почувствовал, что ночи, проведенной с Эммой в торуньском отеле «1231» мне мало и, завидев по пути живописные поля со стогами сена, резко свернул на проселочную дорогу. Эмма с удивлением посмотрела на меня, но ничего не сказала. Проехав метров двести, я остановился. Вокруг не было ни души – ни одной машины, ни одного человека. Справа и слева от дороги на километры простирались обширные попя.

    Я вышел из машины, потом вытащил за руку Эмму и перевел ее через небольшую канавку между дорогой и полем. И тут я остановился и окинул единым взглядом открывшуюся вдруг бескрайнюю картину под куполом безоблачного голубого неба, с золотистыми стогами сена на необъятных полях и почти незаметной линией горизонта. И в тот же миг я ощутил божественную гармонию природы во всей ее полноте, и мое плотское желание показалось мне мелким и неуместным. Я прошел за руку с Эммой еще несколько метров, и мы сели на выжженную траву, опершись спиной о плотно скрученный стог сена, и молча созерцали окружающую нас фантастическую красоту, и это был рай, найденный нами в никому не известной и, казалось бы, богом забытой отдаленной польской деревушке. И я подумал тогда, что сам я никогда не мог бы оказался в этом месте и передо мной никогда не распахнулись бы врата земного рая, если бы не Эмма, которая полностью изменила мою картину мира, как Коперник из города Торунь изменил ее для человечества.

    А на проселочной дороге в двадцати метрах от нас, сливаясь по цвету с небом, стоял нежно-голубой кроссовер «Ауди» с переливающейся серебром на солнце эмблемой из колец, и призывал продолжить поездку имени папы Лео, человека, научившего меня любить.    

-- Я хочу, чтобы наша поездка никогда не кончалась, -- вдруг сказала Эмма.
-- Она никогда не закончится, обещаю, -- ответил я и с любовью поправил на ее груди кулон в виде знака бесконечности.