Туман. книга седьмая. глава шестая

               
                ПЕРЕДЫШКА С РАЗГОВОРАМИ.


               
                «Не надобно заглядывать лошади под
                хвост, чтобы увидеть гуано».

                Фраза, сказанная в сердцах прапорщиком
                Лозинцом  Вальдемаром Стефановичем.


Как хотите, так и думайте, но ясности в том, утратил ли произнёсший ту фразу интерес ко всему происходившему в подвальном штабе оттого, что она, фраза, не наделала столько переполоха, на который рассчитывал так эффектно вошедший господин, то ли он проговорил оную просто так, дабы обозначить своё присутствие тем особым тоном, определяющим истинно главенствующий статус говорящего. Наши попытки постичь тайную связь меж сказанным и сделанным были провальными, поскольку произнёсший те слова, зайдя в подвал тою же дорогою, что и наши герои, с откровенным безразличием подошёл к помещику.

Это самое безразличие (позднее станет понятно, что на деле то была крайняя степень усталости) было настолько явно читаемо во всём облике вошедшего, что реши Кирилла Антонович тут же взять, да и покинуть сей интересный «штаб», заинтересованности у вошедшего господина не прибавилось бы ни на грош.

Однако, все остались «при своих интересах» - помещик уходить и не помышлял, а неизвестный гость (ой, гость ли?) одними глазами о чём-то спросил полного мальчика и, получив согласный кивок головою, обратился к Зинке.

--Проводи сюда, ждут наверху.

Выстроенная субординация армейского образца показала уже отработанный приём подчинённости, выразившейся в передаче Зинкой полученного распоряжения стоявшему рядом Двушке.

--Или Симферополь, заразившийся революционными идеями, сошёл с ума, раз так встречает своих гостей, или вы сами от природы возмутители спокойствия, раз своим прибытием пополнили местное кладбище дюжиной свежих могил. В любом случае, я не местный, и поэтому вы мои гости, поскольку состоите в дружбе с моим сослуживцем. Позвольте представиться – Лозинец Вальдемар Стефанович, прапорщик в отставке, рад знакомству! Если пожелаете, то можете не представляться, я знаю кто вы, и как вас зовут. Знаю и доктора … которого я разбудил. Простите великодушно!

--Ничего, ничего, это я позволил себе … а, да, Рюгерт ….

--Карл Францевич, я уж наслышан о вас. И, кстати, я чертовски устал!
   
Смена картин этого акта проходила быстро, как и всё остальное в этот день. В подвал спустился Модест Павлович (на всякий случай добавлю, что штаб-ротмистр был полностью одет).

--Господа, что тут происходит? Тут либо все смертельно рады нас видеть, либо так же смертельно ненавидели ещё до нашего приезда? Нет, Карл Францевич, рана обработана добросовестно нежнейшими руками, право, тревожиться не о чем. Конечно, Кирилла Антонович, конечно, обнимать меня можно, и с той же радостью, с какой я обниму вас обоих!
 
Как пересказчик этой истории, равно, как просто человек, с неподдельным уважением относящийся к героям сего повествования, счёл бы за верное представить господам читателям подробнейшее описание встречи возвернувшегося Модеста Павловича со своими верными друзьями, разлучённых опасностью, пусть и ненадолго. Поверьте, мне, услыхавшему эту историю из первых уст – эта беседа изобиловала интереснейшими деталями, касавшимися событий за истекшие несколько часов. Но, те подробности уличного приключения, ставшие основой состоявшегося разговора, уже известны читателю, а приукрашенные детали, в изложении штаб-ротмистра и гоф-медика, пусть останутся только в памяти беседующих. Нам же следует двигаться далее, поскольку причин для общей радости маловато -  невидимое и маловразумительное зло притаилось за спиною у каждого их героев. Поэтому описание встречи продолжится, но только в той его составляющей части, коя не касается уже пересказанных ранее событий.

В то время, как наши доблестные господа продолжали свою беседу, отставной прапорщик Лозинский принялся наводить порядок в той части Вселенной, в которой он выкроил себе частичку мироздания.

--Зинка, кто открыл макет? Ты?

Мальчик без испуга отрицательно покачал головою, и кивнул в сторону помещика.

--И как он догадался? Он от природы способный? Ладно, открыл, так открыл. Матвей, что было слышно?

--Один знакомец сказывал, что эти чучмеки с самого утра сбежались к себе на Госпитальную. Вот ….

--Почему ты английцев зовёшь чучмеками?

--Потому, что они не русские!

--Непробиваемый довод! Что дальше?

--Вот я и подумал, что этих, - полный мальчик мотнул головою в сторону помещика и Карла Францевича, и выудил из бездонного кармана яблоко, - свезут в свой пансионат. Тут татары спокойно катают приезжих, ихний Ильмар в трактире на Архитектурной чай пьёт, ваши тоже спокойно дело делают … значит не татары, а чучмеки озоруют. Вот по дороге к пансионату я и догнал пролётку. Эти двое накостыляли чучмекам по самое «здрасьте», и кучера ихнего стреножили. Я его старому Петру свёз, чтобы, значит … не отпускать же его?

--Ты молодец, Матвей, верно всё понял и сделал. Ступай домой, матери кланяйся, немного разберусь с делами и зайду в гости. Зинка, собери нам обед, позови всех старших, и накажи остальным, чтобы были осторожнее. Я о мальчишках говорю. Ступай!

Молодые подручные выпорхнули из подвального штаба, оставив прапорщика рядом с распахнутым настежь макетом.

--Мне что, мало этих полоумных революционеров, желающих прибрать к рукам подземный город? Этих английцев и сектантов? Что на этот раз насыпали мне под ноги? И куда запропастился Ду-Шан со своими предсказаниями? Может бросить всё, да уехать к отцу в Тверь?

Размышляя о подобных сложностях Вальдемар Стефанович подошёл к противуположной части макета, как раз туда, где располагался вокзал, и опустил руку на водонапорную башню. Половинки макета помчались друг к дружке.

Прапорщик дал волю рукам и ладошкам, сразу же начавшим тереть глаза, лицо и мять шею. Усталость, господа, тут не до этикета.

Оставаясь среди уже минувших событий и впечатлений, господин Лозинский медленно извлёк из кармана часы, подаренные ему на день Ангела Германом Дороховским.

Не кто-то, а что-то мешало открыть крышку дорогого хронометра, хотя та самая помеха нам с вами, господа читатели, понятна, как никому иному.

Ещё с минуту Вальдемар Стефанович грел подарок в крепко сжатой ладошке, а после опустил их на макет, точно в то место, что соответствовало в настоящем городе подворью, на котором и погиб офицер Дороховский.

--Поспешил бы Зинка с обедом … и с гостями разговор нужен. Мне надо знать моего врага, теперь уже моего врага ….

Как же хочется избавиться от надоедливых вульгарных банальностей, кем-то и когда-то сказанных, да не вошедших, а вломившихся в нашу речь, словно злющий захватчик! Дело дошло уж до того, тут можете поверить мне на слово, что из сего банального вульгаризма люди начинают составлять и накапливать не отдельные словечки, а целые фразы, бережно хранящиеся в их мозгу для случая, повода, оказии либо какой иной ситуации. Чего уж проще, скажем, встретив какого знакомца на проспекте и, нате, вам, извольте откушать опус из замшелых закромов. Извольте вам примеров отсыпать.

--О, давненько не встречались! (Три дня и прошло-то после короткой встречи у портного).

--Что нового слышно? (Это вообще звучит так, словно один из собеседников собирает все новости по городу, и выстраивает их по ранжиру важности и новизны).

--Как дела у Елизаветы Ефремовны? (Господи, да кому какая разница, какие там дела у поименованной мадам, кою видеть довелось раз-другой, а то и вовсе ни единого разочка! Кто-то вознамерится радоваться её успехам, либо горевать, узнав о её хвори? Да, пусть они вовсе околеет, никто их уличных говорунов банальностей и скорбеть не станет!)

--А погодка-то нынче, а? Просто на удивление! (Эта вульгарность выше всяческих похвал! Можно подумать, что, выуживая из не до краёв наполненного мозгами черепа сии словечки, возможно тут же продлить погодную благоприятность, либо многократно уменьшить долготу скверной погоды).

--Ну (скажем), Прокопий Галактионович, мне уж пора! (Куда пора? С трудом выперся из дома, чтобы малость проветрить пронафталиненный сюртук – и ему пора! Назад, в чулан?).

--Заходите к нам на огонёк! (Можно подумать, что говорящий сию вульгарность служит смотрителем на маяке!  «На огонёк»! А сам, поди, накажет прислуге всякий раз говорить, что господ дома «нету-ти»).

Всяческое глупомыслие, порождённое банальностями, творит то самое и с жизнью, отношениями, семейным укладом и долгом, как человеческим, так и с родовым. И с чем мы столкнёмся через пару-тройку поколений, вскормленной не на разумно-продуманной речи, а на словоизлияниях, порождённых фразами к случаю, к событию, к встрече, к расставанию, к поздравлению, к признанию в любви, к написанию стихов и прозы. Ко всему. И постоянно. Вот и станем мы облагодетельствованы вульгарными (в переводе с латыни «простой») и банальными словами, книгами, разговорами, людьми, семьями, чиновниками и целым веком, вульгарно-банальным.

И вот готов парадокс – известными … да, что там известными, знаменитейшими людьми становятся обладатели самых больших коллекций банальных, заученных словосочетаний! Не будет зазорно повториться – не своих, а чужих, заученных фраз! Ими наполняют свои книги люди, мнящие себя писателями и поэтами, ими швыряются в толпу будущие депутаты и прочий чиновничий люд, ими забивают головы в гимназиях и в реальных училищах, ими общаются в семейном кругу.

Банальность порождает многоликую серость, серость порождает скудоумие, скудоумие порождает обывателей, а обыватели питаются банальщиной, не желая для себя чего-то иного, лучшего. Круг замкнулся, общество, равно, как и страна, побеждены без войны, век прожит без накопленного собственного опыта, без новых знаний, без откровений. Своя жизнь проходит под аккомпанемент чужих слов и мыслей. Аминь!

А вытянуло меня на сей монолог, вспыхнувшее в мозгу завершение о предложениях прапорщика, помните? «Скорее бы Зинка управился с обедом», и что-то ещё подобное. Так завершение просто просилось под перо в виде ненавистной банальности о том, что в подвал, словно на ОГОНЁК, собрались все старшИе, за коими был отправлен Двушка.

Не будет никакого «На огонёк»! Просто они, старшИе, знали, что стряслось днём, и дожидались, когда будет сообщено о времени и месте обязательного разговора. Им сообщили, и они пришли. Слава Всевышнему, банальность не прорвалась, значит можно продолжать.

Продолжаю. Подробностей встречи не будет, не зачем. Просто господам читателям будет предложена, по возможности, цельная картина внутренней, а не парадно-фанфарной жизни главного города Таврической губернии.

Никого и ни к чему не обязывающая последовательность событий сплела поручика Дороховского, прапорщика Лозинца и город Симферополь в, теперь уже заметно отдалённом 1903 году, когда в самый разгар бархатного сезона, точнее сказать дня восьмого, месяца октября, эти офицеры, добившись приказа об отставке, возвращались домой.

Крепко-накрепко запретив себе вспоминать болгарскую речь и сербские наречия, приятели пересекли границу Российской империи с обоюдным желанием покутить в тёплом месте перед долгим (а там как выйдет) расставанием.

Тёплое в октябре? Разве только домашняя печь, либо … Таврическая губерния. Выбрано последнее. Почему Симферополь? Дальше паровозы не ходили. Да, и не важно то, почему, да отчего, важно иное – октябрь 8-го дня 1903 года, железнодорожный вокзал Симферополя.

Такие мелочи, как разговоры, ключник, выбор места для ночлега опускаю, и сразу перехожу к привокзальной площади, на которой столпились извозчики в ожидании клиентов.

Только словцо «ожидание» применимо только для разговорного описания происходящего, а не для наглядного толкования ситуации.

Едва где-то на горизонте (а горизонт на железнодорожных вокзалах начинается сразу у входа-выхода на перрон) появлялся вероятный клиент, извозчики принимались отвоёвывать друг у дружки ещё не подошедших пассажиров. Обилию способов заполучить клиента позавидует «Извозщичья энциклопедия», если она где-то на белом свете существует. Вообразите себе – бородатые мужики толкаются, бранятся, пинают ногами колёса соседствующих с ними пролёток, перегораживают дорогу тому извозчику, который сумел «озолотиться» пассажиром. А попоны, набрасываемые на морды стоящих рядом лошадей, а колья, вставляемые меж колёсных спиц, а зуботычины и уколы шилом в лошадиные крупы. Верно говорю, что впору составлять и издавать многотомную энциклопедию «Извозчики. Какiе они есть».

И у отъявленного картёжника Дороховского тут же сложилось понимание не всей карточной партии, а только текущей раздачи, а именно – как не просто, за здорово живёшь, прокутить несколько деньков и четверть содержимого кошелька, а со смыслом задержаться в Симферополе. Это, по сути, где-то походило на преферансный мизер, когда твои соседи по карточному столу вскрывают карты. Ты видишь чужие раздачи, но никто не видит твою, а только о ней догадывается.

Партия, простите, задумка была проста, однако требовала некоей изворотливости при её воплощении. Господа офицеры придумали способ собрать бОльшую часть извозчиков в одном трактире на Кантарной улице. После небольшого угощения приглашённым были предложены услуги по организации работы извозчиков по артельному манеру.

Аргументов в пользу своей идеи поручик Дороховский и прапорщик Лозинец предоставили достаточное количество, причём каждый последующий аргумент был весомее предыдущего.

Новая извощичья артель лишалась борьбы за места стоянок на «хлебных» местах, поскольку теперь весь Симферополь обслуживался одной артелью. Устанавливались дополнительные выплаты, что порадовало извозчиков, но и вводились штрафы, что огорчало, но с пониманием принималось.

Я думаю, что бОльших подробностей об устройстве артели передавать нет смысла. Скажу только, что почти все извозчики согласились перейти в новую, пока ещё не созданную артель.

Однако, как водится, случилось несколько человек, упорно мнящих себя не то, что отъявленными бунтарями, но как ретивыми смутьянами. Их пыл был погашен неожиданным предложением стать бригадирами извозщичьих звеньев, ведь услуги артели должны были распространиться и на почтово-ямские перевозки, и на доставки продуктов в ресторации и много-много ещё всякого, что ранее не охватывалось извозщичьей смекалкой. Смута испарилась, уступив плодородную почву рвению и наведению порядка в деле частного извоза.

Как легко увлекающийся игрок, поручик Дороховский малость проигнорировал весьма опасную деталь разыгрываемой им партии – прикуп. Это такая полезно-вредная вещь, способная погубить на корню любую беспроигрышную комбинацию, либо спасти из безвыходного положения. В случае с Германом Эрнестовичем этот прикуп мог быть приравнен к паре тузов при объявленном мизере. Имя тому, почти роковому прикупу, было татарские извозчики.

Даже упоминать про то, что ни в какую артель они вступать не собирались, не стану, а о том, что их сильно «не воодушевил» отъём «козырных» стоянок и проспектов, скажу.

 На открытое столкновение татары не шли равно, как и на прямой разговор за столом, зато стали не редки мелкомасштабные погромы, поджоги, отравления лошадей и попытки сбить цену. Правда, последний фортель обернулся для них самих ощутимыми убытками.

Стоит сызнова воротиться к упомянутым прикупам, являющимся игрокам при каждой раздаче. Этот случай, о котором я расскажу, доказывает полезность до поры сокрытого прикупа.

Всё было ожидаемо и понятно – на артельного извозчика, у которого в пролётке был пассажир, напали сразу три татарина. Кто знает, чем обернулось бы то нападение для артельщика, не окажись рядом поручика Дороховского с его любимым браунингом.
Вот вам и ещё один намёк на прикуп –как знать, какие последствия имела бы та стычка, не окажись в тот миг в пролётке некто Пётр Осьнага, мужичок весьма преклонных годов, но продолжавший исполнять обязанности кладбищенского смотрителя.

Впечатлившись храбростью Германа Эрнестовича, он показал ему и прапорщику Лозинцу старую, всеми покинутую глиняную мазанку, под которой находился уже в деталях описанный подвал с громадным макетом Симферополя.

Вскоре в татарской извозщичьей среде появился некто Ильмар кем-то там избранный, либо сам себя провозгласивший каким-то там трудно произносимым и плохо понимаемым начальником.

О нём заговорили местные татары на улицах и на базаре, высказывая своё мнение аккуратно, поскольку смесь из нежелания подчиняться новоявленному господину, боязни, что тебя могут заподозрить в подстрекательстве игнорировать любое проявление подчинения и неверия в его высокую родословную порождало ещё больше слухов, чаще ничем не подтверждённых, которые, в свою очередь, лепили в головах местного люда, словно глупое заклинание, мыслишку – наверное, на людях, станем показывать уважение и какое-никакое почитание, а то, сами знаете, как это бывает, мало ли что.

Одним словом, привнесённая и созданная на основе слухов мифология, сотворила в головах горожан образ Ильмара, как опереточного цыганского барона. Или что-то близкое к тому.

Ещё было представлены уважаемой публике (раз опереточный, стало быть горожане и есть публика на представлении) высокородные корни этого барона, чью фамилию так никто и не узнал. С его слов его же древнейший род начинался от девицы Диляры Бекеч, возлюбленной хана Гирея, в память о которой последний повелел соорудить Бахчисарайский фонтан, разместив там же арабской вязью слезливую историю краткой, но пылкой любви.

--Он хоть потрудился прочесть то, что там написано? – Однажды сказал Вальдемар Стефанович, впервые услыхав историю татарского барона. – Девица Диляра так и не стала матерью, а надпись предлагает уставшему путнику тень и воду, а не любовные слёзы! Комедиант! Впрочем, такой же, как и остальные, бездумно верящие в душещипательную историю, и верящие этому выскочке.

Но «выскочка» Ильмар оказался не просто обожателем почитания самого себя, он вздумал по-волчьи скалить зубы.

Все дела от его имени вёл какой-то некто по имени Махмур, названный Ильмаром братом и не правой, а сразу обеими руками. Кроме всего остального, более всего походившего на бутафорское сопровождение опереточного действа, барон обзавёлся девятитысячной охраной. На деле в его охране было только девять татар, но они, со слов того же Ильмара, «стоили тысячи каждый».

Такие конкуренты всплыли у господ офицеров в середине 1904 года. Как же тут не вспомнить о каверзах выпадающих прикупов в этой артельной партии?

Поговорку о новой метле все помнят? Вот Ильмар и решил стать новой татарской метлой, намереваясь научить русов порядку и подчинению настоящему хозяину Симферополя.

Для обучения был выбран день 14 декабря того же 1904 года. Примерно в час с четвертью пополудни, четверо неизвестных на лошадях догнали и зарубили саблями двух извозчиков и их коней прямо на Екатерининской улице. Кровожадные всадники что-то прокричали на своём языке, плюнули на тела убиенных, и ускакали.

Горожане тут же затаились в предвкушении нешуточной войны, которая втянула бы в свою жатву не только извозчиков, но и торговцев, и мастеровой люд, и обывателей, и молодёжь, переживавших эмоциональный всплеск по любому поводу.

Затаилась и полиция, дважды за год сменившая полицмейстера. Посудите сами – с одной стороны и смертоубийство имеется, и даже, где-то, примерно понятно, кто есть убийцы, хоть они никем не поименованы, а с иного боку пришлые, не местные, хоть и свои офицеры, а артельные извозчики, как пострадавшая сторона, тоже свои, то есть местного рождения. И как выгодней поступить, чтобы из столицы не получить высочайший нагоняй, и местных русских и татар не свести вместе на расстояние ножа?

Решение пришло нежданно и, как часто бывает, не от полицмейстера губернского города, а от его супруги. Решение, где-то, даже Соломоново – дождаться ответных действий артельских, и лишь тогда всеми силами жандармов общим числом в шестьдесят девять чинов броситься в атаку на того, кто первый попадёт под руку. По-бабски решение мудрое, хоть от страха за мужний кабинет, подлое.

Ровно двое суток Симферополь жил в ожидании чего-то ужасного, вздрагивая от скрипа половиц, либо от конского ржания на улице, опасаясь, что именно сей звук и есть началом громкой войны.

На третий день, когда людские нервы натянулись до верхних пределов, в трактире на Кантарной улице, где Ильмар постоянно заседал, как в собственной штаб-квартире, словно ниоткуда, словно просто из воздуха появился прапорщик Лозинец, держа в руке холщовый мешок.

От удивления барон едва не подавился виноградной ягодой, которую ему услужливо клала в рот едва одетая девица.

--Это тебе, - сказал Вальдемар Стефанович, бросая мешок прямо на стол с закусками, - не побрезгуешь?

И тон, и манера появления нежданного гостя произвели нужное и ожидаемое поведение – девица упорхнула в какой-то тёмный угол, гости Ильмара предпочли пока не двигаться, а расторопный трактирный официант, с согласия прапорщика, ловко разрезал холщовую материю.

Тишина, возникшая при появлении в охраняемом трактире офицера, стала ещё тише, да простят меня господа филологи за подобный фразеологизм. И – да, тишине было от чего затаиться. Из разрезанного мешка на барона таращилась одним открытым глазом голова Махмура, обладателя титула «правая и левая рука хозяина Симферополя».
Вальдемар Стефанович дал время гостям удостовериться в настоящести гостинца (удостовериться только глазами), и тем же тоном сказал.

--Ещё раз позволишь своим собакам то, что они сделали третьего дня, тут будет глядеть на твоё пузо твоя собственная башка. Завтра, к полудню, я должен получить тех четверых джигитов. Семьям убиенных выплатишь по пяти сотен, выплатишь завтра же! В час пополудни ты один прибудешь на Садовую улицу в странноприимный дом Таранова-Белозёрова, там мы будем с тобой говорить. Если хоть что-то не сделаешь, в четверть второго я прилюдно отрежу тебе мужское достоинство на том самом месте, где твои собаки убили простых извозчиков.

Сказал, и вышел в маленькую дверь за стойкой.

Теперь же, хочешь – не хочешь, а прикуп не достался, а просто-таки обрушился на новоиспечённого татарского предводителя. И возник у него не вопросец, а сущий фельдмаршал вопросов: «Как поступить?». Как поступить, чтобы не унизиться, чтобы власть не потерять, чтобы не проиграть (а проигрыш, в его положении, вещь бесспорная) в вероятной войне с русами, которые ниоткуда появляются в охраняемом трактире.

Так уж случилось, что мы не узнаем, как вынашивалось сложнейшее решение того вопроса, сам Ильмар до чего-то додумался, или кто подсказал, но ровно в час пополудни он стоял у странноприимного дома, успев выполнить все просьбы (читай – требования) этого шайтана Лозинца.

Любые сложные переговоры суть субстанция сложная и хрупкая, потому и узнать об их протекании не удалось ничего, а вот то, что они завершились каким-никаким миром, это известно точно.

Артельным извозчикам после тех переговоров осталось почти всё, что они обслуживали ранее. Исключением стали все кладбища Симферополя, за исключением военного некрополя. Это, как на мой взгляд, довольно широкий жест со стороны господ офицеров. Люди уходят на тот свет постоянно, так что татарские извозчики не остались без заработка.

Судьба тех четверых джигитов меня не заинтересовала бы, окажись я хоть в острейшем приступе скуки. О таких сущностях даже и думать зазорно.

Деньги семьям были выплачены в срок, и что особенно поразило поручика Дороховского, так это принесённые извинения и соболезнования, доведшие вдов до слёз благодарности. Хоронили артельных извозчиков сами татары и по христианскому обычаю.

--Узнаю, кто платил и хоронил, - пряча влажные глаза, сказал Герман Эрнестович, - обниму и расцелую. Как мужчину!

Вот так и завершился тот 1904 год, с артелями, прикупами, подготовкой к вероятной войне и примирением, переросшим в дружбу.

Нет, не я не хочу быть неверно понят, хочу, чтобы верно была понята та часть истории, что прозвана ежедневностью. Не было меж артельщиками и татарскими извозчиками того соседства, что именуется идиллией. Обязательно случались драки, и ссоры многодневные, и до мирового судьи доходило не один десяток раз, всяко было. Но то случалось промеж двух людей, и промеж них и замирялось, не перерастая в войну народов. Губернский город Симферополь вздохнул с облегчением, правда ненадолго.

Хочешь – не хочешь, а постучался в судьбу империи год 1905, один из самых странных годов не только оцениваемый таковым образом с высоты 1907 года, в коем и происходят описываемые события, а и с высоты нашего, в коем прибивают читатели сей книги.

Посудите сами, какие «подарки» преподнёс наступивший год – страннейшее событие января 9 дня, прозванное исключительно почитателями исторической науки «кровавое воскресение». Страннейшее оттого, что едва ли не каждый последующий год порождает по целому десятку вопросов о том воскресении, а ответов не даёт вовсе, либо нехотя ответствует чем-то отстранённым, до краёв исполненным наивностию гимназистки седьмого класса.

Далее случилась бездарно, либо умышленно проигранная война за Порт-Артур. Война, которую и затевать-то не стоило, а раз она началась, то разрешиться могла и скорее, и совершенно без позора для императорской России.
Тем временем в большей части губерний не переставали диву даваться на Высочайшие указы и циркуляры, сыпавшиеся на головы губернского начальства едва ли не еженедельно.

Поглядите только на эту пару указов столичного происхождения, так и не получивших должного толкования до сего дня.

Для какой-то надобности в Таврической губернии вновь открылись никак не малочисленные конторы, официально призванные наладить работу Индо-Европейского телеграфа, передававшегося по проводам на чугунных опорах. Если господа читатели пожелают припомнить, то об одну из таких опор была искалечена пролётка, участвовавшая в спасении Модеста Павловича.

Однако, почему для обслуживания того телеграфа были допущены одни лишь английцы? Почему возобновление телеграфного сообщения началось именно тогда, когда в Росси стала быстро развиваться телефонная связь? Уж не ответом ли стал сей вопросец на размышления Кириллы Антоновича о том, кто и как прознал о цели прибытия наших героев в Симферополь? «Уж не подслушал ли кто?» - так было озаглавлено долгое размышление помещика.

И другое событие, такоже мало понятное и никак не приятное – Высочайшим указом было дозволено возвратиться из долгой ссылки последователям Кондратия Селиванова. Это дозволение касалось самой непонятной, самой скандальной и самой богатой секты – скопцами, именовавшими себя и «Христовыми воинами Царя Небесного», и «Белыми голубями», и «Агнцами Божиими», и «хлыстами».

И, спросит меня какой-никакой некто, а чем же прославились скопцы кроме того, что добровольно отсекали себе, да и чадам своим, и всем последователям половые органы как у мужеской, так и у женской части последователей. Только у, с позволения сказать, «ихних дам» ещё отрезали и груди. «Ещё чем?» - спросит любопытный некто, уж не тем ли, что православные церковники во всеуслышание именовали их «Богопротивным исчадием», а за преступной членоповреждение их всего-то переселили за Яик, а не сослали в кандалах, как отступников Синодального уклада единой Русской Церкви?

Тут, господа читатели, как хотите, так и толкуйте сии примеры управления империей, как целостного государства, только ничего путного из тех размышлений у вас не выйдет – видя часть своего двора сквозь щель в двери не можно судить обо всём мире. Угол обзора слишком мал.

Однако «хлыстовцы» не так просто получили «помилованную грамоту с правом проживания» там, где захотят. Не прошло и половины года, как в самом что ни на есть столичном граде «возвращённый скопец» становится товарищем прокурора, а его собратья по отсутствию важных мужеских приспособлений получили чины и столы в министерстве финансов и в департаменте иностранных дел. Ну, каково? Я даже не намереваюсь перечислять значимые чиновничьи места и число их в прочих губерниях, считая, что не по-человечьи, да и на ночь глядя будоражить воображение читателя не стану, а лишь скажу, что и Симферополь не минула сия горькая «хлыстовская» чаша.

Появилась в губернском граде некая дама по имени Зинка Полухина. Высокая, тощая, плоская по причине оскопления молочных желез, со сквернющим голосом и, да простят меня все сёстры сего создания, с отвратительной физиономией.

Маленькое, словно с кулачок, личико имело на удивление широко расставленные глаза. Казалось, вот ещё малость, вот ещё десятинку дюйма и её зенки прочно обосновались бы прямо на висках. Да и без той десятинки при взгляде на её лицо казалось, что скоси она глаза в любой бок то легко увидала бы собственные уши.
Нос … нет, нос, как водится, у неё был, и даже был украшен ноздрями. Только рос он отдельным бугорком с парой прорех (это я о ноздрях) прямо над верхней губой потому, как переносица для создания этой физиономии Создателем не планировалась. Вы, уважаемые читатели, думаю, что поняли все детали той части головы, что противуположна затылку – промеж глаз ровная кость, а у рта нечто напоминающее фурункул с ноздрями.

Тонкие и бескровные, явно никогда не целованные губы служили ориентиром, позволяющим определить окончание лица, поскольку подбородка, при рассмотрении всего перечисленного в анфас, не наблюдалось. Зародыш подбородка угадывался в профиль.

И пусть никто не будет удивлён тому обстоятельству, что характер, равно, как и манеры, были под стать лицу, да и всему облику. Эта коварная и злющая мегера имела способность подобно штопору ввинчиваться в самые слабые прослойки не только обывателей Симферополя (о ней открыто судачили на рынке торговцы, а покупатели, либо праздношатающийся по лавкам люд, вовсю ссылались на неё, как на авторитетного мыслеизлагателя), но и на сформированные общины. Не было секретом для татар, что «самопровозглашённый отец всех татар Симферополя» Ильмар в своих поступках руководствовался советами Зинки Полухиной, а не своей врождённой мудростью, доставшейся ему от хана Гирея и полумифической девицы. И, к слову, не стало откровением для прапорщика Лозинца появления имени доскоподобной дамы в донесениях о подоплёке нападения на его подворье.

Конечно же, Зинка появилась в губернской столицу не одна, она была одной из множества сектантов, наводнивших Симферополь. Но именно её имя упоминалось чаще любых иных, словно она возглавляла всю оскоплённую общину.

Таким выдался для сослуживцев Модеста Павловича тот год, о котором мрачно пошутил на рынке торговец рыбой: «Коли влез в 905-й, то терпи, да привыкай! Ежели не растопчут, то сожрут, да не скажут, за что!».

Было ещё одно событие, не менее странное, однако и мистическое, и, коли сыщутся охочие до щекотания нервишек господа и дамы, событие почти с потусторонним душком. И оное предназначалась только для Вальдемара Стефановича Лозинца и Германа Эрнестовича Дороховского. Да и случилось оно, по воспоминаниям господ офицеров, тогда же, когда до них долетело известие о некоей Зинке Полухиной.

В уже известные нам ворота подворья постучал некто, никак не отзывавшийся на окрики мальчишек, вопрошавших через запертую калитку.

Полномочий впускать незнакомцев не было ни у кого, посему о прибывшем был поставлен в известность прапорщик, тогда как остальные подростки, оседлав ворота, разглядывали странного гостя.

Хотя, по недолгом размышлении, гость странным не был. Необычайным – да, неопределённого возраста – да, но не странным. Вот, послушайте, да и посудите сами – вы отворяете калитку, и перед вами предстаёт нечто срединное меж чёрти-чем и музейным экспонатом, наряженным наспех в одеяния разных эпох, стилей и народов.
С чего бы начать описание его, с позволения сказать, платья? Начну те по принятому, не с верху, а от обуви, так сказать пойду наперекор правилам.

Итак, вполне вероятно, что обут он был в татарские ичиги. Остатки узоров, да ещё угадывающаяся форма голосовали в пользу этого предположения, но густая пыль и местами не оббитая грязь мягонько намекали, мол, может это не ичиги, а обыкновенные чуни из дальних Олонецких краёв, либо из Вологодских.

А выше неопределённой обуви висели гусарские рейтузы с почти полным набором обтяжных пуговиц. Серый цвет рейтуз был таковым при пошиве и первой примерке, сейчас же колер одеяния стал именоваться более пространно – ну, какой-то такой.
 Обилие пятен и их оттенков хранили воспоминания о многократных обедах на природе.

Особый колорит придавала последующая деталь одежды – нательная матросская рубаха. Различие в цвете поперечных полос почти сошло на нет, что не мудрено при долгом ношении. Ворот же был растянут так сильно, что мог соперничать с самым смелым декольте дамского платья с той разницей, что желания хоть тайком, хоть явно заглянуть в него не появлялось.

На всё это был накинут халат, в котором в обычай воображение нам преподносит дервиша-паломника. Ни сдержанностью линий, ни строгостью покроя, ни привлекательным колером халат похвалиться не мог, поскольку сидел на хозяине мешковато, а рукава, что из оставшихся малых сил вцепились в расползающуюся материю сего одеяния, изобиловали прорехами, сквозь которые проглядывали тощие кости хозяина этого гардероба.

В целом гостя можно было бы спутать с держаком дворовой метлы, если бы рейтузы, хотя из приличия и благодаря воспитанию тощим его именовать мы не станем, а отзовёмся о нём, как о стройном до крайности.

Не смотря на восточный покрой халата, кожа незнакомца не была по-восточному смуглой, а скорее нашей, русско-европейской.

Ещё привлекали внимание его глаза, узкие, как у … кого угодно, хоть как у якутов, как у монголов либо как у китайцев. Глядя на подобные глаза всегда ловишь себя на мысли, что они появились на лице по воле некоего человека, дважды проведшего острейшим клинком по коже под бровями.

А вот с волосами незнакомцу повезло несказанно – чёрные, как вороново крыло, густые и длинные они были заплетены в косу, опускавшуюся ниже поясницы. Правда, его волосы в последний раз видели гребень не менее года тому, поскольку беспризорно отросли на десяток дюймов, ежели не более, опустив начало переплетённых в косу волос от затылка аж до середины лопаток.

Такая смесь одежды, облика и не ухоженности предстала перед Вальдемаром Стефановичем Лозинцом, вышедшим через калитку на улицу.

--Доброго здоровьица, уважаемый! – Единственное, тем не менее приличное, что мог выдавить из навалившейся обескураженности прапорщик.

--Да, да, добро, - вполне обычным голосом проговорил гость, являя хозяину подворья сразу пару вещей, на которые невозможно было не обратить внимания. Первая – незнакомец, произнося первые три словца, сподобился так раскрыть рот, что обнажил все свои зубы, прекраснейшие, словно жемчуг, и ровнейшие, словно изваянные мастером-скульптором.

Позднее, припоминая первую встречу с этим человеком, господин прапорщик, не отказывавший себе в удовольствии раздать десятку нерадивых солдат зуботычины, говаривал, что у этого незваного гостя были такие прекрасные зубы, что просто хотелось из выбить. Чего, к слову, не случилось.

Иная вещь, которая проявилась после демонстрации зубов, показала, что гость имеет весьма смутное представление о русском языке, равно, как и об остальных языках, на коих в первые минуты встречи пытался заговорить Вальдемар Стефанович. Одним словом, этот разговор не ожидался быть скучным.

Так и случилось. То, что в благородном обществе именуется диалогом меж собеседниками, оказалось монологом с боку офицера, и каскадом жестов и потоком междометий со стороны пришельца.

Странности в ту беседу добавляло то, что прапорщик понял, что имел в намерении «сказать» гость, а в завершении «беседы» удалось узнать имя собеседника, задав ему прямой вопрос, в коем не принимали участия пояснительные жесты.

А вот то, что произнёс незнакомец, можно было понять по-разному, и привыкший к русской речи Вальдемар Стефанович не смог добуквенно точно воспроизвести услышанное, избрав для себя наиболее похожие из родного языка звуки, сложившиеся в Ду-Шан.

Гость не противился этому имени, и в последующих встречах с готовностью откликался на него, кивая головой и бормоча нечто, схожее на «пусть будет, пусть будет».

На подворье Ду-Шан приходил тогда, когда считал за надобное, и каждый раз приносил «подарки» в виде предостережений о событиях грядущего дня.

Предупреждения гостя сбывались всегда, демонстрируя в предсказанных событиях весь набор мельчайших деталей, рассказанных накануне.

Сперва офицеры доходили до полнейшей растерянности, сверяя услышанное и пережитое, но после привыкли настолько, что вменили себе в распорядок дня обязательное ожидание прихода Ду-Шана. А вот раздражаться по-поводу встречи с ним, как с гонцом, приносящим дурные вести, господам не приходило в голову.
Хотя нет, один раз пришло, и именно сегодня, после нападения на подворье. В прошлый вечер Ду-Шан предупредил о похищении приехавшего с друзьями сослуживца, штаб-ротмистра Краузе, но ни жестом, ни словом не обмолвился о пальбе, в которой погиб его друг поручик Дороховский. Потому-то сейчас, в ожидании обеда и разговора со старшими, Вальдемар Стефанович каким-то особым, не нумерованным чувством ощутил скорый приход предсказателя.

И тут, совершенно не кстати среди мыслей прапорщика Лозинца проявились кое-какие воспоминания, не оценённые прежде и взволновавшие сейчас. По первам Ду-Шан, сразу после завершения встреч, уходил с подворья и просто растворялся в воздухе. Это сказано с буквальным смыслом –растворялся! Даже Матвей, «делавший уши», то есть по каким-то бесполезным, для иных, звукам, приметам, меткам, запахам и ещё чёрт его поймёт по каким подсказкам, всегда находил нужного человека, либо точно приходил на то место, где свершалось что-то важное, оказался бессилен сыскать хоть след, ежели не самого гостя. Таковая неспособность мальчика обнаружить человека откровенно настораживала и беспокоила.

Ещё появилось воспоминание о том, как ловко Ду-Шан раздвинул макет города, словно точно ведал о месте расположения запускного механизма. В ту встречу принесённая новость была нежданной и тревожной, потому и оттеснила собою удивление от раскрывшегося макета.

И последнее из появившегося не кстати, и не считавшегося значимым до сего дня – предсказатель всегда наотрез отказывался от любой предложенной еды равно, как отказывался сменить разномерное и разномастное одеяние на что-то удобное и однофасонное.

И, напоследок, прапорщик крепко выбранил самого себя за безоговорочное принятие помощи от Ду-Шана. Разве не от полученных в нужное время необходимых предостережений Вальдемар Стефанович сильно ослабил внимание за творящимся в Симферополе, что попросту проморгал вероятное, а теперь уже кажущееся закономерным нападение на подворье со всеми печальными последствиями? Разве не стоило припомнить азы военного дела, постоянно твердящие о подлости и коварстве врага? Стоило, но не случилось, поскольку понадеялся на якобы полное предостережение. А теперь захотелось вменить в вину Ду-Шану недополученность предсказания.

--Чёрт побери! – Бранил себя Вальдемар Стефанович, - Сам понадеялся, и сам же прохлопал! Вот и получил урок, а толку-то с него? Германа не вернуть, люди ни за что погибли …. Что творится вокруг меня с приездом штаб-ротмистра? Откуда вылупились все эти напасти и … где этот чёртов Ду-Шан?