Французский бульдог Федя на прогулку не пошел, потрескались подушки на лапах. Бродит по дому с виноватой мордой, хромает.
На бордвоке порывы ветра с океана и мелкий, как пыль дождь. Люблю такую погоду. Людей мало, только бегуны. Увы, я давно уже не бегун. Хожу медленно.
Вижу, зацепившаяся за ветку лапками, под поздними листьями, сидит большая красивая, как фрагмент персидского ковра, летняя бабочка. Холодно. Бабочка умирает. Сегодня последний день. Печально, но это природа. Красивые бабочки так долго не живут. Конец октября в Нью–Йорке.
Бабочка в анабиозе, открывает и закрывает свои великолепные крылья, летит куда–то во сне. Осторожно, чтобы не повредить крылья, беру бабочку, отделяю лапки от дерева. Даже, кажется, слышу при этом какой–то микроскопический звук. Положил на ладонь. Бабочка спит, ничего не чувствует, но, видимо, сработали самые последние еще сохранившиеся рефлексы, насекомое вцепилась в мою ладонь. Свел ладони, образуя что–то в роде домика для бабочки иду по бордвоку. Никто не высказывает удивления. Со стороны похоже на элемент китайской гимнастики. В ушах блютуз наушники. Самсунг включен на Spotify. Мне хорошо.
Возвращаюсь из четырехмильной прогулки обратно, насекомое согрелась в человеческих руках и проснулось, бьется крылышками внутри клетки и пытается смотреть в щели между пальцами. Видит вдали в тумане подвесной мост из Статен Айленда в Бруклин и не может вспомнить название.
Нужно взять из кармана ключи, чтобы открыть машину. Прижимаю бабочку к груди, сделав ее домик в два раза меньше. Она как будто что–то поняла, замерла. Уже в автомобиле пересаживаю бабочку на сидение, где обычно лежит моя собака, включаю печку на семьдесят градусов по Фаренгейту. Бабочка ожила, принялась обследовать мою хонду.
Со скоростью 65 миль в час мчусь по хайвею, слушаю пьесу Anouar Brahem “Tunis at Dawn”. В салоне машины летает бабочка.