Примечание: время действия — конец XIX века
Автор вдохновлялся некоторыми мотивами легенды «Неумирающая голова», пересказанной Марком Твеном в приложениях к книге «Приключения Тома Сойера»
Шесты палатки-типи прогибаются под порывами ветра, и слышно, как шуршат покрывающие её бизоньи шкуры… но ты боишься не этого. Ейа, Западный Ветер всегда летит над прерией в эту пору года, когда лето переходит в осень. В палатке тепло: ровный жар исходит от тлеющих в каменном очаге углей, и ты дрожишь не от холода. Дрожать тебя заставляет монотонный, будто песня, рассказ бабушки. Твой брат-близнец Шайа невольно льнёт к тебе, прижимается худым горячим боком.
Ему тоже страшно, хоть он и старается не показывать виду.
Бабушка рассказывает свою историю почти шёпотом, чтобы не разбудить остальных, спящих в палатке — вождь Матотаупа собрал здесь тяжелораненых, стариков и сирот. А мальчишек забрал к уцелевшим воинам, раздав им оружие убитых. Но Шайю он не взял: брату и тебе всего-то по одиннадцать зим от роду. Шайа горевал и злился, но сейчас он, затаив дыхание, слушает, как и ты.
Бабушка рассказывает вам про воина, жившего со своей сестрой вдали от племени в такой же палатке много-много-много зим тому назад, когда деревья в Паха Сапа, Чёрных горах, достигали макушками небес, а белых-васичу и в помине не было на земле лакота.
…Воина звали Яймо, его сестру — Утийа, и они тоже были сиротами. Утийа не помнила, как погибли родители, и не решалась расспрашивать брата об этом. Как и о том, почему они вот уже тринадцать зим живут одни в горах, почему не спускаются на равнину к людям. Яймо однажды скупо проронил, что так суждено, мол, они должны остаться здесь навсегда.
Навсегда. При этом слове сердце Утийи сжалось.
Яймо был пятью годами старше сестры, он почти всегда молчал, как каменный, даже не поднимая на неё глубоко запавших, непроницаемо тёмных глаз. Она привыкла к его молчанию, к тому, что ей чаще, чем с ним, приходилось разговаривать с птицами, белками или даже с убитыми оленями и кроликами, которых Яймо приносил из лесу.
Но однажды он усадил сестру у очага, больно стиснув её руку жёсткими пальцами, и сказал непонятное:
— Сестра моя, выслушай. Отец и мать перед смертью говорили мне, что после твоих тринадцати зим наступит такое время, когда ты станешь нездорова. Тогда тебе надо будет уйти из нашей палатки и жить отдельно в пещере в горах. Это может случиться с тобой в любую минуту, поэтому ты всегда должна носить на поясе огниво и сухой трут, чтобы развести в пещере костёр. Ещё я отдам тебе три свои охотничьи стрелы. Эти стрелы — волшебные. Там, где ты ввечеру воткнёшь их в землю, поутру найдёшь добычу. Но сам я не должен тебя видеть, не должен касаться тех вещей, которыми ты пользуешься. Даже своих волшебных стрел. Когда твоё нездоровье пройдёт, ты сможешь вернуться в наше жилище.
— Что значит — нездоровье? — не выдержав, выпалила Утийа. Ей стало страшно, как никогда в жизни, и она заплакала, сама не замечая, как слёзы сбегают по её щекам и капают ей на руки. — Я умру? Как отец и мама?
Брат поднял на неё ярко сверкающие глаза.
— Я не могу сказать тебе этого, но ты поймёшь всё сама, когда придёт твоё время. — отрывисто промолвил он. — Помни же, что пояс с огнивом, трутом и волшебными стрелами всегда должен быть на тебе, не снимай его, даже когда спишь. И помни самое главное — если я увижу тебя во время твоего нездоровья, я умру. Обещай мне, что сделаешь всё, как я велел, или ты погубишь меня.
Утийа в ужасе закивала — часто-часто, хотя ничего не понимала. Почему брат должен умереть, застигнув её во время нездоровья? И когда она заболеет? Может быть, именно ей и предстоит умереть, а вовсе не ему?
Она напряжённо размышляла обо всём, ворочаясь без сна на своей лежанке и слыша во тьме мерное дыхание брата. Несколько ночей подряд она послушно укладывалась спать, не снимая пояса, но вот однажды Яймо ушёл на охоту, и Утийа решила искупаться в ручье, что протекал неподалеку от их становища.
Она отчего-то чувствовала себя грязной, хотя купалась не так давно. Она торопливо сняла с себя мокасины, пояс с трутом, огнивом и колчаном стрел. Сняла расшитое иглами дикобраза замшевое платье, принадлежавшее матери, а теперь, когда она подросла — ей.
Искупавшись, она вышла на берег, чувствуя, как капли бегут по её коже и падают на песок.
И тут Утийа обмерла, заметив, что эти капли — алые. По её ногам струилась уже не вода, а кровь! Все её внутренности будто скрутились в тугой скользкий жгут. Она обречённо поняла: вот оно, то, о чём предупредил её Яймо. О чём его предупреждали мать и отец, умирая.
Утийа схватила с земли своё платье, всхлипывая, трясущимися руками натянула его на влажное тело и стремглав бросилась в горы. Ей казалось, что за ней остаётся кровавый след, как за раненым оленем. И что между ног у неё теперь — зияющая, открытая рана.
Кое-как заткнув её пучками сухой травы и листьев, уняв кровь, Утийа немного успокоилась. В конце концов, брат же говорил, что нездоровье пройдёт. И тут же она в отчаянии поняла, что оставила у ручья пояс с огнивом и волшебными стрелами!
Но ведь брата там нет, лихорадочно подумала она. Он же ушёл в горы охотиться, может быть, очень далеко, и появится нескоро. Ей нужно вернуться к ручью!
Утийа поспешила обратно, крадучись, будто зверь. Но едва она успела надеть на себя пояс, как с оборвавшимся сердцем заметила среди деревьев высокую крепкую фигуру брата. Он пришёл! Он увидел её!
Она замерла, будто лань, застигнутая охотником.
— Ты убила меня, сестра, — просто, без укора, сказал Яймо своим глубоким низким голосом и умолк. Но потом продолжал, заметив, что она в ужасе зарыдала: — Не плачь. Значит, такова наша судьба. Твоя и моя. Пойдём домой и примем её как должно.
— И что же с нами будет? — задыхаясь, спросила Утийа, но Яймо только качнул головой и признался:
— Я и сам не знаю.
Они узнали это ближе к закату, когда Яймо тяжело повалился на свою лежанку со словами:
— Сестра, я не чувствую ног ниже колен.
Проворно опустившись наземь, Утийа стянула с него мокасины, леггинсы и отшатнулась. Сильные ноги брата, ноги охотника и воина от ступней до колен почернели, будто обугленное огнём дерево. Сморщенная кожа отставала от плоти как древесная кора, а из-под неё сочилась вонючая зеленоватая жидкость.
Захлёбываясь слезами, Утийа попыталась перевязать ноги Яймо чистыми тряпицами, но тот устало оттолкнул её.
— Это бесполезно, сестра, — мягко проговорил он. — Я всё равно сгнию заживо.
И правда, воспаление пожирало Яймо, поднимаясь всё выше и выше, постепенно обугливая его плоть, превращая его крепкое молодое тело в чёрную труху. В отчаянии глядя на него, Утийа наконец взмолилась:
— Брат мой, о мой брат! Как я могу лишиться тебя? Неужто Вакан Танка, Великий и Таинственный, отвернулся от нас? Неужто ничего нельзя поделать?!
С трудом приподнявшись на локтях, Яймо внимательно посмотрел на неё, растрёпанную и заплаканную, и медленно проговорил:
— Я тоже не хочу оставлять тебя без защиты, сестра. Думаю, тут может помочь только одно. Поклянись, что сделаешь так, как я скажу.
Услышав это, Утийа неистово закивала и пробормотала:
— В прошлый раз я тоже пообещала тебе… но сейчас я не нарушу клятвы.
— Вон там, в углу палатки, — слабеющим голосом продолжал Яймо, — лежит сумка с колдовскими орлиными перьями и боевая палица, доставшаяся мне от нашего отца. Воспаление поднимается всё выше, и когда оно дойдёт до шеи, то задушит меня. Но, как только ты увидишь, что оно дошло до груди, ты должна взять палицу и отрубить мне голову.
Утийа тонко вскрикнула, уставившись на него широко раскрытыми, остановившимися глазами. Она подумала, что разум её брата помутился. Но тот с силой произнёс, глядя на неё в упор:
— Ты положишь мою голову в этот волшебный мешок с колдовскими орлиными перьями и травами, и она не умрёт. Она останется жива… и я буду разговаривать с тобой, пусть и нечасто, если ты повесишь этот мешок не затягивая завязок, неподалеку от входа, чтобы я мог видеть, что творится вокруг.
Утийа в отчаянии всплеснула руками, но не осмелилась возразить брату. Она и так уже стала причиной его мучительного умирания.
«Если Яймо просто хочет избавиться от таких мук с моей помощью, я не могу ему отказать», — решила она, поднялась и взяла из угла палатки колдовской кожаный мешок и огромную, тяжёлую, с остро отточенными краями палицу.
И вот страшная чернота неотвратимо поднялась по впалому животу Яймо до его мускулистой, рассечённой шрамами от медвежьих когтей, груди. И кисти его смуглых рук, бессильно лежавшие на шкурах, тоже покрылись страшной чернотою, будто вязкой смолой.
— Руби же! — простонал Яймо, видя, что сестра колеблется. — Руби! Ты обещала! Ты поклялась! Утийа!
Девушка с трудом подняла палицу, которая словно стала ещё тяжелее, взмахнула ею и одним резким коротким ударом отсекла брату голову. Та скатилась с лежанки с глухим костяным стуком, заливая всё вокруг багряной горячей кровью.
«О Вакан Танка, Великий и Таинственный, я же убила его», — отрешённо подумала Утийа. Ноги у неё подкосились, и она рухнула, как срезанное деревце, наземь рядом с лежанкой, не выпуская палицы из рук. Она судорожно зажмурилась, не в силах видеть того, что натворила. И тут же услышала голос.
Негромкий спокойный голос своего брата:
— Открой глаза, сестра, и взгляни на меня. Ты спасла меня.
Утийа нехотя распахнула глаза и увидела, что голова её брата с окровавленной шеей смотрит прямо на неё и улыбается так, как Яймо никогда не улыбался ей при жизни — нежно и ободряюще. Но если он был мёртв, как же он разговаривал?! О Вакан!
— Настало время сделать всё остальное, — тихо сказала голова Яймо. — Возьми меня и спрячь в колдовской отцовский мешок. Повесь его у входа, не затягивая завязок. А тело моё отнеси в ту пещеру в горах, где я велел тебе находиться во время твоего нездоровья, и оставь там.
— Зачем? — вымолвила Утийа, кое-как поднявшись и бережно взяв в обе руки голову брата. — Не лучше ли похоронить твоё тело, чтобы оно не стало добычей хищных зверей и птиц?
— Придёт пора, и ты узнаешь, зачем, — негромко, но настойчиво проговорила голова. — А сейчас сделай всё, как я сказал.
И Утийа исполнила его волю…
…Тебе кажется, что ты сейчас сама умрёшь от страха и любопытства, когда бабушка обрывает свой рассказ, закашлявшись от усталости. Рядом разочарованно стонет Шайа.
— Я же разорвусь, — не выдерживает он, когда бабушка решительно сообщает, что закончит историю завтра. Но та лишь тихонько хихикает, обнажая беззубые дёсны, а потом назидательно произносит:
— Настоящий лакота терпелив, как лисица у кроличьей норы. Вы всё скоро узнаете — ты, Шайа, и ты, Виньянча. Завтра вечером.
Но этот вечер для неё не наступает. Когда отряд кавалеристов в синих мундирах начинает крушить палатки лакота, швыряя внутрь горящие головни, бабушка за руки тащит вас, тебя и Шайю, к оврагу, где вы успеваете укрыться. Но в худой спине старой женщины вы вдруг видите огромную кровавую дыру с обожжёнными краями — пуля не выходит наружу, застряв в лёгких.
Ты сидишь на земле подле неё, потрясённая, не в силах плакать. Бабушка спокойно смотрит в опрокинувшееся над вашими головами пронзительно-голубое небо и шепчет:
— Я ухожу. Я не успела рассказать вам свою историю до конца. Просто знайте, что эта девочка, Утийа, выросла, стала великой шаманкой и воскресила своего брата, голова которого вновь приросла к телу. Но до этого им пришлось пройти много страшных испытаний… и вам придётся их пройти, мои внуки… Как и всему народу лакота.
Голос её прерывается, на сухих губах проступает красноватая пена.
— Не бойтесь, — она закрывает глаза. Её худые пальцы в твоей ладони становятся совсем холодными. Остывают. — Я буду помогать вам оттуда… из мира духов. Яймо и Утийа тоже… будут помогать вам. Духи всегда среди нас… смотрят на нас… С высоты небес. Из… глуби земли.
Её седая голова падает набок.
И тогда ты начинаешь кричать, а крепкая ладонь Шайи зажимает тебе рот. Двое верховых осаживают коней у края оврага. Вы даже понимаете, о чём они говорят.
— Там дохлая старуха, — один из них крутит ладонью над своей макушкой. — За её скальп много не заплатят. Поехали, Билл.
Рассмеявшись, они разворачивают коней, и вскоре топот копыт затихает вдали.
Вечером вы с Шайей хороните бабушку, разрывая сырую землю руками и оказавшимся у Шайи ножом. Шайа смотрит на тебя, и на его худом грязном лице, будто отражающем твоё собственное, нет ничего, кроме бесконечной усталости.
— Паха Сапа укроют нас, сестра, — говорит он, пряча нож за пояс. — Земля лакота велика.