Из детства помнятся отдельные события, почему-то застрявшие в памяти и всплывающие неожиданно яркими, живыми картинами.
Двор нашего «институтского» дома был местом общения жильцов друг с другом и пришельцев по делам или без дела, просто повидаться с кем-то из девяти казённых квартир. Разве забудешь дом детства? Он встаёт перед глазами сразу, словно нажата невидимая кнопка памяти: весь излазанный, исследованный до трещинок в досках, родной до желания прижаться к тёплой шершавой стене, обитой посеревшей от времени вагонкой с облупившейся, изначально зелёной, краской. Дом когда-то бывший купеческой лавкой на певом этаже и квартирой семьи купца на втором, несколько перестроенный году этак в пятидесятом прошлого века: снесена крутейшая, с небольшим наклоном вперёд, словно стоящая старым воякой, лестница на второй этаж, надстроена над крытым крыльцом веранда, перекрыты стенами бывшие подсобки на первом, хозяйственном этаже, сделан их ремонт, превративший их в квартиры. Конечно, проведён всюду водопровод, а потом и газ! Но туалет стоял деревянным позорищем в конце двора, притулившись к помойке с дощатой откидной крышкой, и вместе с ней изливал ароматы хлорки и... Да, ничего! Город приходил в себя после войны, радость жизни, мира в стране реяла над всеми неудобствами быта. К тому же двор наш был устелен пышным курчавым ковром из муравы, на которой летом загорали жильцы, подстелив одеяльца. Росло несколько деревьев, невзрачных американских клёнов, один из которых сгибался дугой над скамейкой у забора. Всё это казалось таким красивым, уютным, своим!
Институтским наш дом назывался не зря: в его квартирах жили семьи работников лесохозяйственного института всяких рангов: профессора, доценты, завхоз, дворничиха, две уборщицы, сторож... И, несмотря на малое время после окончания войны, двор был полон детей, белоголовых, подвижных, загорелых...
Мои первые соседи были мне близки, как родня по родителям: с дядями, тётями, двоюродными братьями и сёстрами я знакомилась в поездках в гости то на Украину к бабушке – папиной маме, то в Белоруссию к родителям мамы. Было такое чувство, что все люди, даже незнакомые, всё равно не чужие. Я любила разглядывать всякого нового человека, слушать голос и вникать в разговоры. Сколько же разных встреч и знакомств было в жизни! Но два человека запомнились мне навсегда, несмотря на то, что меня с ними как бы ничего не связывало в моём четырёх-пятилетнем возрасте. А вот помню...
Бабушка Варвара Захаровна (Вара Захара) приходила в наш двор раз пять за период с конца июня по октябрь. Она всегда была одета в длинное тёмное платье, нет, не чёрное, а какое-то серо-синее, такой же неопределённого цвета тёмный платочек, повязанный плотно на маленькой, похожей на птичью, голове. Она присаживалась на лавку под большим клёном и сидела в ожидании, что кто-то выйдет. Никогда никак не давала о себе знать, просто сидела и ждала. Вот кто-то выглянул в окно – это дядя Афоня с первого этажа – институтский сторож, муж уборщицы Пани. Слышу его звонкий тенор: «Вона, бабка пришла. На лавке сидить». Паня стучит палкой в наш потолок на кухне: «Зина! Бабка пришла!» Моя мама негромко поправляет с укоризной: «Паня, Паня! Не бабка, а бабушка. Ты же знаешь, её Варварой Захаровной зовут». Это уже Паня слышит – стоит в конце лестницы, по которой спускается мама. Паня посмеивается:
— На кой мне она сдалася! Это ты её привечаешь, ты привадила. Мне её сено не надобно, его и Маруська не ест!
Маруська – Панина коза – сыта отходами всякой зелени от соседей: капустными листьями, морковкой, очистками. Все несут корм и складывают в старую "выварку" – бак для кипячение белья с дыркой в днище, поставленный Паней в общем коридоре. Соседи ценят и уважают Маруську – козьим молоком лечат кашель, желудочные боли, да, впрочем, всё что ни попадя, а жена доцента Шацкого – кокетка немыслимая – мажет своё веснушчатое лицо козьей простоквашей.
Мама моя из простой семьи: её отец, мой любимый дедушка Николай Иванович, крестьянин, по ходу жизни (Минск, разрастаясь, поглотил окраинные хутора), начал на городской окраине находить всякую приработку, стал разнорабочим. Он умел, казалось, всё и по строительству дорог, и по ремонту зданий, и, главное, по огородничеству и садоводству. Бабушка обрабатывала огромный огород и рожала одного за другим ребёнка четырнадцать раз! И моя мама, последышек, окончила до войны всего восемь классов, в эвакуации вышла замуж за моего папу, студента лесохозяйственного института. Потом папа работал там преподавателем, писал диссертацию... Я сама слышала, как наша соседка, жена профессора почвоведа говорила другой соседке:
— Зина, хотя из простых, а какая воспитанная! Лучше всех профессорских жён умеет себя вести и разговаривает интеллигентно. Вкус у неё хороший – сама одета, как куколка, и девочка тоже – такая молодая мама, а рукодельница.
И вот моя прекрасная мама выходит во двор, вежливо здоровается с бабушкой Варей (так детям велено звать старушку), присаживается рядом на скамейку. Тут и начинается для меня самое интересное: разговор.
— Здравствуйте, Зиночка, хорошая моя! Как поживаете? Здоровы ли?
— Всё слава Богу, Варвара Захаровна. Вы-то как?
— Ох, я что... скреплю понемногу. Вы же знаете, все мои думки о Верочке. Такая она у меня чудная девочка! Не нарадуюсь на неё, сиротку беззащитную! За что мне Бог такое счастье послал? Я кто? Я – назём, глина подножная. Ничего в жизни такого не сделала, чтоб такую внученьку иметь. Умница она, отличница в школе, по дому всё умеет – помощница моя славная. Ради неё живу, все свои болячки терплю.
— Варвара Захаровна, извините, а сколько вам лет? Я всё стесняюсь спросить...
— Что ж стесняться-то? Мои года все на мне написаны – шестьдесят два мне.
Я, услышав это, даже испугалась: разве столько можно жить? Маме двадцать пять, папе двадцать девять, так они какие взрослые! И соседям – никому столько нет. Даже самому старому завхозу Клюквину и то сорок. «Это хорошо, – думаю – значит, моим маме с папой ещё долго можно прожить! Неужели мама будет такой старушкой?» – заныло в душе.
— Так вы, Варвара Захаровна, совсем ещё не старая! Моей мамочке шестьдесят три, папе шестьдесят пять. Они такие труженики: огород в двадцать соток обрабатывают вдвоём!
— Вот людям счастье! Свой огород! Свой дом. Было бы у меня хоть три соточки, я бы не разгибалась с утра до вечера. Всё отобрали. Хатка моя такая завалюшка! Пол провален, крыша течёт, печка дымит. Каждый год зимы боимся: дрова – самое главное, самое дорогое. С весны до зимы копейки на них собираю. – Она наклоняется к маминому уху, шепчет, но я всё слышу. – Я, Зиночка, всякую палку ворую, домой несу, вот грех какой!
— Это не грех – палка-то валяется, никому не нужна. Я всё думаю, как страшно, что ваша Верочка так внезапно осиротела! Понятно, отец пришёл с войны израненный, всего год прожил. Но невестка ваша! Какое горе: в лесу на снаряде подорвалась!
— Ой, горе, Зиночка, горе горькое! Думала, не переживу. Ребёнку-то всего десять лет – рОстить и рОстить! А вот пяток годков и прожили кое-как. Она всё понимает, умница! В лес за земляникой со мной поедет, ягодки в рот не положит, всё на продажу, всё на хлебушек и дрова... Потом черника, малинка, а прежде щавель, дикий чесночок, цветики находит прекрасные, липовый цвет, всякие травки знает... Грибы – это вообще богатство наше! Опять же веники для бани, для домашних полов – так лето нас и кормит. У меня ведь пенсия колхозная, потом я всё в няньках была, по людям кочевала... Вся пенсия десять рублей. Проживи сама, а тут ребёнок. Её пособие только на хлеб годится. Спасибо, люди помогают: покупают наши сборы лесные. Одна у меня мечта: выучить Верочку, дать ей специальность для жизни. Вот собираю её в техникум, она замечательно математику знает, на бухгалтера пойдёт поступать. Хотя бы приняли!
— Примут, Варвара Захаровна! Как сироту не принять? Отличницу?
— Так и я надеюсь. Да сирот-то после войны сколько!..
— Я с мужем поговорю, у него много знакомых преподавателей, он словечко замолвит за Верочку. Напишите на бумажке её фамилию, дату рождения, сколько классов она окончила, её сиротское положение.
— Спасибо вам, Зиночка дорогая! Бог вас мне послал! Помогите сироте, и вас Бог не оставит! А я вам гостинцы свои принесла, вот, эта травка горлышко лечит, эта...
Дальше шла наука травоведения, я не запоминала её, а разглядывала бабушку и всё вокруг. Старушка была хрупкая, сутулая, руки у неё были тонкие в запястьях, но с крупными кистями, перемотанными синими жилами, ногти крупные, плоские, с тёмным бордюром. Некрасивые руки, но такие ловкие, так быстро находящие нужные растения в дерматиновой чёрной, облупленной сумке. В результате, мама приносила домой неизменных два веника: берёзовый для папы, ходить в парилку, и, похожий на пышный букет, половой веник, который надо было запарить в тазу, чтоб не осыпал семена с веток. Пахучие травки укладывались в картонные коробки из-под лекарств, ягоды из газетных кульков пересыпались в эмалированную миску. А Варвара Захаровна, отведав маминого супа, получив кусок хлеба, булку, пару конфеток для Верочки, снимала с головы платок, показав, что у неё тёмные, гладкие волосы, делавшие её совсем не старой, заворачивала и завязывала в уголок платка полученные деньги за товар, кланялась стенам, маме и уходила, как ускользала в неведомый мне свой мир.
Я выходила во двор, смотрела на наш большой клён, на лавку, покинутую бабушкой Варей и всегда думала об одном и том же: «Как это, быть сиротой? Как можно жить без мамы и папы? Это же страшно!..» По веткам клёна прыгали птицы – воробьи, иногда галки, иногда какие-то ещё незнакомые, а осенью – мои любимые синички, которым я выносила кусочки сала на ниточках и папа их развешивал, как ёлочные игрушки. Правда, сала много не выдавалось – ценный продукт.
Потом Варвара Захаровна вдруг перестала приходить. Вот уже клёны во дворе сбросили листья, холодный ветер пригнал тучи, зарядили долгие осенние дожди. Вот и зима пошла: прилегла на выцветшую мураву первым снегом, отлежалась, да как взъяриться, как закружится метелью! Сугробы во дворе в два моих роста вдоль тропинки в туалет – дворник тётя Ксеня тропку прокапала в ширину деревянной лопаты. Мама часто вздыхала, вспоминала бабушку Варю, беспокоилась о ней. Записка с данными о внучке Верочке лежала на папином столе под толстым зеленоватым стеклом, ждала лета, поры вступительных экзаменов. А в конце весны во двор девочка пришла. Большая девочка, скорее, девушка. Такая хрупкая, тоненькая, с вьющимися по сторонам лица тёмными волосами, заплетёнными в две толстые косы. Красивая девушка с большими, тёплыми, карими глазами. Она присела на скамейку под клёном точь-в-точь на бабушкино место и стала ждать. Я гуляла во дворе, бросила своих кукол и побежала к маме, а мама уже спускалась по лестнице, взволнованная, с испугом в глазах. Я, конечно, вернулась и, прислонившись спиной к дереву, приготовилась слушать.
— Здравствуйте, девушка. Вы не Верочка ли? – голос у мамы немного дрожит.
— Да, здравствуйте, я – Вера. Я поняла, вы — Зинаида...
— Николаевна, – подсказала мама. – Ну, что? Где Варвара Захаровна?
— Она... бабушка... – тут слёзы хлынули из карих глаз, дыхание прервалось, словно она водой захлебнулась. Я никогда ни у кого за свою последующую жизнь таких слёз не видела!
Мама тоже заплакала, ну, и я тихонько заскулила. Мне вдруг стало всё понятно, хотя, что я тогда знала о смерти?
Мама утешала Верочку, убеждала продолжать учёбу, уверила, что папа поговорит о девочке со знакомыми преподавателями техникума. Так всё и было, я узнавала об этом из разговоров родителей, соседей... В начале осени Верочка пришла с большим букетом астр, у них под окнами росли кустики, принесла сушёных грибов, горячо благодарила маму и папу, рассказала об экзаменах и о том, что переселяется в общежитие, где, (о, радость!) есть газ на общей кухне, душ и туалет на этаже! Советовалась насчёт дома-развалюхи, и папа советовал сохранять все документы, в надежде на снос. Больше она не приходила.
Я встретила её в троллейбусе, только появившемся в нашем городе, лет через пятнадцать. Она пополнела, но я сразу узнала её тёплые карие глаза, особенный, внимательный и добрый взгляд.
— Здравствуйте, вы Вера!
— Да, – удивления она не скрывала. И правда, разве можно узнать в двадцатилетней девушке пятилетнего ребёнка, которого и видела всего один раз?
Я напомнила ей о нашем дворе, своих родителях, о себе. Она обрадовалась, но сказала, что выходит на следующей остановке, успела только передать приветы и немного о себе: работает в бухгалтерии завода полупроводников, дом снесли, получила двухкомнатную квартиру в этом районе, замужем, двое деток – мальчики. И всё.
Мама была очень рада весточке. Сказала: «Какая была замечательная бабушка у Веры! Такую чудесную девочку вырастила! Не зря человек прожил!» Я тогда впервые подумала о бабушке Варваре не просто как о знакомой старушке, а как о человеке. Человеке вообще – с целью в жизни, с силой характера, с умением трудиться, выживать в тяжелейших условиях и принести жизни пользу своими усилиями.
Ещё один человек запомнился навсегда, так и стоит перед глазами.
Папа работал в институте, вёл группу дипломников. Слышала его разговор с мамой.
— Ты понимаешь, Зиночка, городские студенты умные, знающие ребята, но они теоретики. На практике еле справляются с заданиями. А ещё... в группе сплошные девчата, только два парня: осетин, уедет на родину, а второй... Ох, вот за кого душа болит! Он сын лесничего, жил всё время в лесу, в школу ходил за четыре километра не каждый день: снег навалит, дожди раскиселят дорогу – не пройти бывало... Не учёба, а мучение. Но он старательный такой, Ваня Медведев – фамилия и та лесная. В институт я его втащил, понимал, что из него как раз и получится лесничий. Учился, сама знаешь, еле тянул. Зато на практике – первый, лучший! В лесу, как дома, все растения знает, ориентируется смело, точно. А вот диплом... Тут мы с ним засели! Я не только написал, а ещё и выучить заставил, всякие вопросы проштудировали. Переживаю за него, как за сына.
Я даже заревновала: какой ещё Ваня папе, как сын? Потом увидела его – приходил к нам с папкой, толстой, как книжка, сидели за столом до ночи... Ваня этот был худенький, маленький, курносый, с рыжинками по всему лицу. Совсем некрасивый, только глаза голубые, блестящие, яркие.
Вот пришёл папа, усталый, голодный... Поужинал, а всё молчит. Мама не вытерпела: "Ну, что там с дипломниками?" В этот день была защита. Папа вдруг засмеялся, заливисто, молодо:
— Защитились! Все мои защитились. И Ваня!
— Ой, хорошо! И Ваня! – мама тоже смеётся, и в ладоши захлопала.
— Теперь распределение предстоит. Я хлопочу, чтобы Иван на место отца заступил. Теперь молодые кадры подоспели после войны, тех, кто без образования, сдвигают с ответственных должностей. Отец Вани вынужден уйти, будет сторожем на участке. А участок хороший, всё-таки не такая уж глухомань, и досмотрен лесничим честно.
Потом я прознала, что всё получилось, как надо, и мне отчего-то стало так радостно, как будто это у моего брата всё так удачно сложилось!
Я зимой переболела коклюшем. Сильно болела, опасно. Доктор Людмила Львовна не проходила мимо нашего дома, когда шла по вызовам на дом. Всегда заходила без приглашения, мыла руки и осматривала меня, прослушивала – была угроза осложнения на лёгкие. Каждый день мама вывешивала к рукомойнику чистое, накрахмаленное полотенце. Помню не только все эти события, но и сотрясающие всё моё хлипкое детское тельце приступы изматывающего кашля, помню свои ноги в валенках, топочущие по вязаному мамой из старых чулок кругу, помню цвет полосок на нём...
Уже лето перешло через вершинку свою, покатилось с горки. Мама вышла к соседке, а в дверь постучали. Вот было время! Ничего никто не боялся. Я по-взрослому, солидно так спрашиваю:
— Кто там?
— А... Станислав Петрович тут живут?
— Да. Только мама скоро придёт, я не могу открыть.
Дверь, по велению мамы я закрыла на большой железный крючок, который, дёрни, как следует, вырвался бы из доски.
— Я тута подожду, – послышалось из-за двери.
Через десяток минут слышу за дверью, как здоровается гость с мамой. У мамы голос звонкий, девичий, у гостя нежный тенорок, кажется он молодой, совсем мальчишка. Дверь мне мама приказала открыть, и вошёл с нею маленький, худенький старичок с желтоватой бородой по грудь, с лысиной, обрамлённой рыжим венчиком волос, с загорелым, румяным лицом, которое озарялось голубыми-преголубыми глазами. Одет старик был странно, я видела такого на картинке в русских сказках: серые в мелкую полоску грубые портки, заправленные в обмотки, обут он в в лапти! Его длинный пиджак был похож на женскую кофту, в вырезе которой виднелась хлопковая желтовато-серая рубаха. В правой руке гость держал средней величины плетёную корзинку, в левой – букет каких-то невзрачных листьев. Он заметно хромал.
— Проходите, пожалуйста, садитесь. – мама придвинула ему табурет. – Попить Вам налить? У меня есть квас.
— Ох, спасибо, добрая хозяюшка! Кваску бы я испил.
Он пил жадно, кадык на его тощей шее дёргался вверх-вниз. Отдышавшись, передав маме кружку, покивал головой, мол, спасибо. Потом откашлялся немного. Видно было, что он робеет, весь какой-то окаменелый.
— Я, эттого, буду отец Вани Медведева, Ивана, то есть. Он учится у вашего ... э, Станислава Петровича. Так ли?
— Да, всё правильно. Я знаю вашего Ваню, хороший студент, – мама так мило улыбается, что дедушка на глазах оттаивает, – не стесняйтесь. Как ваше имя, отчество?
— Егор Макеевич мы, – смутился он, потёр грубые свои руки. – Я, этого, благодарить приехал вашего.... э, Станислава Петровича. Тут вот в кошёлке наше всё свойское: масло коровье, молоко, медку баночка, сухие грибки, вобла сушёная, сам ловил... Земляничное варенье, шиповник... А это – травы целебные, – протянул он маме сухой букетик.
Мама смотрела в корзинку, глаза её как-то забегали, замигали:
— Погодите, Егор Макеевич! Ничего не выкладывайте! Я травку возьму, а это всё нет. Не могу.
— Да чего ж это? Своё же всё, лесное! Дитёнку вашему полезное. Ваня говорил, сильно болела дочечка, ей и надо...
— Нет-нет, нельзя. За такую корзиночку мужу могут быть большие неприятности. Это же, – мама, широко раскрыв глаза, прошелестела трагическим шёпотом, – это взятка!
— Да что вы! Взятка – деньги! Тут же гостинцы для ребёнка! Мне и корзинку забирать не надо, ещё наплету. Оставлю тут и пойду себе. Кто что видал?
— Нет-нет! Никак не могу взять. Извините, я понимаю, это от доброй души, но не могу. Нет.
Такой твёрдости я у мамы раньше не видела. Тогда, не понимая, я почувствовала, что нравственный человек не станет поступаться моральными принципами ни за что! Гость наш допил квас, отказавшись от добавки, тяжело вздохнул.
— Вот, дожил я до сорока лет, а самого дорогого человека и поблагодарить не могу! И кто я есть? Мелочь человеческая.
Мама ойкнула, не сдержалась:
— Вам сорок лет? Всего?
— А что, старо выгляжу? Сыну двадцать два, он у меня первенец. Ещё два парня растут. Работаю, как вол упряжный! Надо детей в жизнь выводить, если сам не вышел. Эх, хозяюшка! Если бы не война!.. Однако живой вернулся, хоть и хромой.
Он помолчал, поднялся и поклонился маме в пояс, и вдруг руку ей поцеловал. Мама покраснела, смутилась, а Егор Макеевич, и мне поклонившись, сказал: "Спасибо, до свиданьица", тихо ускользнул за дверь.
Мама почему-то заплакала, присела рядом со мной на табуретку, меня она посадила на колени, прижала мою голову к груди. Я замерла, а потом, почему-то шёпотом, спросила:
— Мамочка, почему ты плачешь? Дедушка же не плохой?
— Конечно! Конечно, не плохой! Наоборот, очень хороший. Я потому и плачу, что не всякий хороший человек может жить, как заслужил. Видишь, доча, как отец для своих детей старается, как любит их и помогает в жизни!
Вечером папа пришёл какой-то хмурый, неразговорчивый. Он не подкинул меня к потолку, как всегда, ел не так бодро и весело, часто вздыхал. Я, делая вид, что занята своими игрушками в уголке, держала ушки на макушке, слушала их м мамой разговор.
— Ты подумай, Зинуля, в институт пришёл отец Вани Медведева! Искал меня, на директора наткнулся и спрашивает, мол, как меня найти. Тот, ты же знаешь Моисеева, допытывается, а зачем я ему? Он и говорит, что я лучший преподаватель, что бесплатно готовил с его сыном диплом, ночами не спал, так, мол, как бы меня отблагодарить. Григорий Михайлович корзинку его обследовал и сказал: «Здесь вам с вашими подарками нельзя светиться, идите к нему домой, отдайте гостинцы супруге». Дед ушёл. Потом меня директор вызывает к себе.
— Ну, Петрович, хорошую ты жену воспитал! Тут к тебе Медведева отец со взяткой приходил, я его домой к тебе направил, так твоя Зинаида не взяла его подношение. Что глаза вылупил? Дед сюда снова вернулся с кошёлкой, мне предлагал, чтобы вместе с тобой поделиться! Ну, народ! Не сильно напугал нас Иосиф Виссарионович, если так! А ты... если бы жена взяла корзинку, было бы тебе не мало!
Мама снова вспыхнула, как при госте, закрыла лицо рукой. А папа убрал её руку и нежно так целовал её лицо, гладил волосы. плечи... Потом встал, улыбнулся, повеселел сразу. Потянулся, словно сбросил с плеч груз рюкзака. с которым ездил на практику в лес.
— Спасибо, тебе, моя родная! А, скажи, какой у нас народ замечательный! Люди такие добрые, светлые, труженики... Настоящие победители! Молодёжь прекрасная! А где это моя доча любимая! Ты что там притихла? А ну, давай полетаем!
Я подлетала к потолку, повизгивая от восторга, и радовалась, что мои мама и папа тоже замечательный народ.
Два человека из этого замечательного простого народа, мало мне знакомые, прикоснувшиеся к моему детству на мгновения, запомнились мне почему-то ярко и чувственно на всю жизнь.