Одна из новелл про инквизитора
Бартоломе не раз советовался с доктором богословия Ансельмо Ортисом по поводу теологических вопросов. Встречались случаи, когда сложно было понять, следует ли те или иные взгляды подозреваемых квалифицировать как ересь. В таких случаях инквизитор отправлял отцу Ансельмо выдержки из свидетельских показаний и протоколов допросов, и этот ученый муж давал заключение, считать ли те или иные высказывания еретическими, или же только как отдающие ересью, или способные к ней привести. То есть Ансельмо Ортис был богословом-квалификатором святого трибунала инквизиции.
Ансельмо Ортис преподавал в университете. Но сколько бы он ни мучил студентов, у него всегда оставались силы и время, чтобы и на досуге предаваться философским диспутам. Он был большим любителем поговорить об отвлеченных предметах, то есть, проще говоря, болтуном. Разглагольствовать он мог сколько угодно и в любое время дня и ночи. И только радовался, что ему удалось найти ученого собеседника. Впрочем, Бартоломе, больше молчал и слушал, лишь иногда вставляя замечания. Тем более умным и понимающим человеком казался он доктору богословия. К тому же, отцу Ансельмо льстило, что к его помощи прибегает столь высокопоставленная особа. В конце концов, между инквизитором и доктором богословия установились почти приятельские отношения, настолько, что Бартоломе время от времени даже заглядывал к теологу в гости. Он мог прийти и без предупреждения. Отец Ансельмо всегда встречал гостя с неизменным расположением, доставал бутылочку вина, приглашал выпить и закусить, чем бог послал. Поесть и выпить доктор богословия был горазд ничуть не меньше, чем ораторствовать. Причем, как ни странно, успевал одновременно делать и то, и другое.
«Я тут недавно прочел» или «Я тут недавно услышал» или «Я подумал», – начинал отец Ансельмо, и его уже было не остановить.
Инквизитор пил так же мало, как и говорил. Что радовало отца Ансельмо еще больше. Пить, как и говорить, он тоже мог за двоих.
Однажды Бартоломе, по обыкновению, заглянул к отцу Ансельмо.
К удивлению инквизитора, его встретила незнакомая женщина.
Дядя еще не вернулся из университета, читает лекции, – объяснила она, словно извиняясь. Но он скоро придет. Если святой отец не торопится, он может подождать.
Ей было лет двадцать семь-двадцать восемь. Худощавая и довольно высокая, прямая и строгая, в черном платье с глухим воротом, она могла бы показаться суровой, если бы не задумчивое и печальное выражение больших черных глаз. Не красавица, отметил инквизитор, нос чуточку длинноват, тонкие губы сжаты в линию, но и не дурна собой, есть в ней что-то изящное, аристократичное, как в пантере, которую злые люди держат в клетке, и она почти забыла о том, что на самом деле она прекрасна. И она совсем не походила на Ортиса, круглолицего, дородного, наевшего толстое брюхо.
Бартоломе представился, но посчитал лишним упоминать о своей должности. Женщина тоже назвала свое имя. Ее звали Эльвира. Всего лишь неделю назад она переехала к дяде, сказала она. После смерти мужа она ведет замкнутый и уединенный образ жизни. Почти никуда не выходит, только в церковь.
«А сейчас вынуждена принимать незнакомого посетителя», – чуть не закончил за нее Бартоломе.
Растерянность читалась в ее глазах.
Она явно стеснялась и не знала, о чем говорить.
Все так же смущаясь, Эльвира предложила гостю сесть.
Два кресла стояли около столика с шахматной доской и фигурами из самшитового дерева. Выстроившиеся деревянные армии были готовы к бою. Инквизитору и доктору богословия иногда случалась сыграть партию-другую.
– Играете? – Бартоломе перехватил ее взгляд.
– Да, – сказала она. – Немного. Но у меня давно не было случая.
– Чтобы скоротать время за игрой, не требуется особого мастерства.
Поначалу инквизитору сопутствовала удача.
Сама того не замечая, Эльвира начала злиться и кусать губы.
Бартоломе взглянул в сосредоточенное, напряженное лицо своей противницы и… проморгал коня. А затем и ладью. Не мог же он, в самом деле, поставить мат симпатичной женщине!
– Сдаюсь, – вздохнул он. – Вы победили.
Но ее было не так легко обмануть.
– Вы поддались! – возмущенно воскликнула Эльвира.
Бартоломе посмотрел ей в глаза и понял, что нет смысла отпираться. Она ему все равно не поверит. Его уловка не удалась.
– Нет, я просто перестал сопротивляться, – уточнил он.
– Это одно и то же.
– Не совсем так. В первом случае – это действие, во втором – бездействие.
– Все равно так поступать нечестно.
– Представьте себе, – сказал инквизитор, – что вы осаждаете крепость. И вот противник выкинул белый флаг. Какая разница, почему он сдался: испугавшись за свою жизнь, по причине недостатка сил и припасов или из расположения к вам? В любом случае вы победили.
– А вы еще и софист! – разозлилась она.
Подразумевалось, что он обманщик.
– Может быть, но в очень небольшой степени. Вы действительно сильный противник.
Бартоломе и в самом деле почувствовал себя проигравшим. По крайней мере, он недооценил проницательность этой женщины.
– Я не привыкла к лести, – сказала она. – Не нужно этого.
– Но это не лесть. Судите сами, вы не только победили врага, но еще и раскусили его военную хитрость!
– В игре вы сдаетесь легче, чем в споре, – заметила она.
– Потому что спор – не всегда игра.
…Когда доктор богословия вернулся домой, он застал вдову и инквизитора увлеченно спорящими о том, что есть победа, что есть поражение, и в каких случаях сдаваться стоит, а в каких – нет. Причем увлеклись оба. Они даже не сразу заметили вошедшего.
– Вот это да! – воскликнул отец Ансельмо. – Давно не видел племянницу такой оживленной! Все посты да молитвы… Как вам удалось ее расшевелить?
Эльвира поспешно вскочила, словно ее застали за чем-то предосудительным. Она смутилась как молоденькая девушка.
– Простите. Кажется, я наскучила гостю, – пробормотала она.
– Отнюдь нет! – возразил Бартоломе. – К тому же, вы прекрасно играете.
– Вы опять… преувеличиваете.
– Сейчас – нет.
– Даже если и так… – она опустила глаза. – Шахматы – это греховная забава
– А только что была не греховной? – рассмеялся инквизитор.
– В самом деле, – заметил отец Ансельмо, – уж если сам отец инквизитор может позволить себе иногда поразвлечься, то уж простым смертным точно не стоит из-за переживать. К тому же, мне показалось, вы неплохо провели время.
– Отец-инквизитор? – удивленно переспросила Эльвира.
– А разве он не представился?
– Только по имени, – объяснил брат Себастьян.
– Отец-инквизитор, – вновь повторила она, глядя на Бартоломе удивленно и слегка настороженно.
– Эльвира, – напомнил ей отец Ансельмо, – спасибо, что занимала гостя в мое отсутствие, но теперь ты вполне можешь удалиться.
– Да, конечно, – послушно согласилась она, снова став задумчивой, печальной и покорной судьбе, какой инквизитор и увидел ее в момент встречи.
– Никогда не видел раньше вашу племянницу...
– Она редко навещала меня, – объяснил отец Ансельмо, – с тех пор, как она вышла замуж. Бедняжке не повезло.
– Она скорбит о муже?
– Нет, тут дело в другом… Вряд ли она по нему станет сильно убиваться. Кажется, он плохо с ней обращался. И предпочитал проводить время в объятиях любовницы. Но я не лезу к ней в душу, не расспрашиваю… Захочет – сама расскажет.
«Конечно, – подумал Бартоломе, – ты предпочитаешь не слушать, а говорить».
– А чтоб не скучала, – продолжал отец Ансельмо, – я пригласил ее к себе. Пусть ведет хозяйство, все занята будет. Да и о чем с ней говорить!.. Баба, она и есть баба. Одни вздохи да слезы. Зато я недавно приобрел любопытное творение одного отца-иезуита, называется «О душе»…
И отец Ансельмо пустился в рассуждения…
В следующий раз Бартоломе нарочно пришел к отцу Ансельмо, когда хозяина не было дома и его вновь пришлось дожидаться. «И в следующий вторник моего дяди весь день не будет дома», – как будто невзначай заметила Эльвира.
А потом их «случайные» встречи стали традицией.
Эльвира играла в шахматы все лучше и лучше. Бартоломе больше не требовалось поддаваться, он и так чаще проигрывал, может быть, потому, что больше смотрел не на шахматную доску, а на свою задумчивую противницу.
Через два года отца Ансельмо пригласили читать лекции в университете Саламанки. Эльвира не поехала вместе с ним. Осталась ждать редких посещений Бартоломе. Они давно уже общались, как старые приятели и звали друг друга по имени.
Эдьвира понимала, что ее дом для него – островок уюта и спокойствия, тихая гавань, куда заглядывают лишь ненадолго перед дальним плаванием по морям, полным опасностей.
Она догадывалась, во многом благодаря прежним обмолвкам и намекам дяди, как мало значат для инквизитора монашеские обеты, что у него, скорее всего, есть любовницы, и предпочитала оставаться только другом. Одновременно чем-то большим и чем-то меньшим, чем те женщины, что встречались на его пути. Она была для него едва ли не единственным человеком, с которым он мог быть откровенным, мог быть самим собой. Но мог – не значит был. Эльвира чувствовала, что он от нее что-то скрывает, точнее, недоговаривает… Но никогда не задавала лишних вопросов. Возможно, за это он ее и ценил.
* * *
Бартоломе стоял у окна, спиной к Эльвире, и делал вид, будто видит на улице что-то интересное. Окно выходило на узкую улочку. Ничего на этой улице обычно не происходило, разве что время от времени кто-нибудь выплескивал помои на прохожего или же ругались соседки. Но сейчас все было спокойно. Так что Бартоломе просто созерцал фасад дома напротив с цветочными горшками на подоконниках.
По обыкновению, Бартоломе был одет в черно-белое: белая рубашка, черные панталоны, чулки, туфли. Расшитый серебром камзол он небрежно бросил на стул, а поверх него – шпагу.
Инквизитор давно не стеснялся появляться перед своей подругой в светской одежде.
Эльвира уже раскаивалась, что начала этот разговор. С того самого дня, когда брат Себастьян нарочно проиграл ей в шахматы, она никогда с ним больше не спорила и не задавала лишних вопросов. Но вчера она побывала на аутодафе.
На площадь собралось почти все население города. Места занимали заранее. Эльвире даже пришлось заплатить за то, чтобы получить местечко на балконе дома, выходящего на площадь.
Действо длилось долго. Открывала шествие рота солдат. Потому что хоть народ и сбежался посмотреть на еретиков и выкрикивал в их адрес проклятия, а все же охрана была не лишней. За солдатами следовали священники и монахи. Двое священнослужителей несли крест, в знак траура увитый черным крепом. А уже за ними – главные виновники «торжества» – еретики.
Все они были облачены в санбенито – нарамник из желтой шерстяной ткани, а на головы им надели коросы – остроконечные колпаки.
Желтое шерстяное санбенито без каких либо изображений предназначалось для тех, кто был лишь слегка заподозрен в ереси и раскаялся. Санбенито с нарисованной половиной креста св. Андрея – для сильно заподозренных в ереси, но отрекшихся от своих заблуждений. Санбенито с полным адреевским крестом – для тех, кто был формально признан еретиком, но тоже раскаялся. Всех их ждут наказания разной степени тяжести, от публичного покаяния до тюрьмы, но, по крайней мере, они останутся в живых.
В желтое санбенито с полным андреевским крестом, без изображения языков пламени, были одеты те еретики, что заслужили смертную казнь. Но этих «счастливчиков» не сожгут, их просто казнят.
Если же санбенито, разрисовано языками пламени, направленными вниз – еретика сожгут, но прежде удушат гарротой. Санбенито с причудливыми фигурами чертей и языками пламени – знак нераскаявшегося еретика. Упорствующих еретиков сожгут заживо. Таких было двое: мужчина и женщина. Для них за городом запалят костры…
Больше всех повезло тем, кого сжигали в изображении, то есть их чучела. Значит, этим людям удалось избежать ареста и скрыться.
Замыкали процессию сами инквизиторы.
Но взгляд Эльвиры был прикован к стройному худощавому человеку в черном плаще доминиканца. Издалека, с балкона, она не могла видеть его лица. Что оно тогда выражало? Непреклонную суровость? Или притворное сожаление?
Вместе с другими служителями инквизиции и церковными иерархами он поднялся на помост, затем взошел на кафедру. Брат Себастьян самолично произнес проповедь о том, что истинная вера нуждается в защитниках…
После проповеди началось бесконечное оглашение приговоров, каждому еретику в отдельности. Эльвира не слушала монотонный голос секретаря инквизиции. Для нее по-прежнему существовал только Бартоломе де Сильва. Ей с трудом верилось, что грозный судья и остроумный собеседник, суровый монах и блестящий кабальеро – это одно и то же лицо. Кого он обманывает? И зачем?
Она с трудом могла понять, как один и тот же человек днем может играть роль строгого судьи, непреклонного поборника чистоты веры, по вечерам – читать запрещенные книги и упражняться со шпагой, а ночью, переодевшись в светское платье, отправляться на поиски приключений. Оставалось лишь принимать его таким, какой он есть. Но в ее душе жил вечный страх, что однажды он оступится, просчитается, ведь роковой ошибкой может оказаться даже случайная оговорка, и тогда ему нечего ждать пощады от судьбы. Он тоже разделит участь тех, кого осудила святая инквизиция, и никто не придет ему на помощь.
И теперь, когда он был рядом, она наконец решилась спросить:
– Бартоломе, скажи мне, они… эти люди, которые были осуждены… они действительно виновны? Они заслужили свою участь?
– Я сделал то, что должен был сделать, – глухо произнес инквизитор.
– А ты… пытался помочь им?
И тогда он отвернулся к окну и замолчал.
– Бартоломе! – окликнула она его.
– Зачем ты туда пошла? – довольно резко спросил он.
– Хотела посмотреть на тебя.
– Удовлетворила свое любопытство?
– Да… То есть нет… не совсем.
– Надеюсь, в следующий раз ты не отправишься на кемадеро, чтобы полюбоваться на казнь.
Он по-прежнему не оборачивался, но Эльвира ясно представляла себе, как кривятся его губы в злой усмешке.
И все же сейчас она не хотела уступать.
– Ты… пытался спасти их? – повторила она.
Бартоломе понял: она догадалась. Она давно догадалась.
Но он молчал, разрываясь между желанием сказать правду и невозможностью признаться. Он доверял Эльвире. Но для нее же будет лучше, если она не узнает истины.
– Ты пытался! – это был уже не вопрос, а утверждение.
– Я сделал, что смог, – ушел от ответа инквизитор.
Бартоломе по-прежнему не поворачивался к ней лицом, и ей оставалось только созерцать его спину. И даже не видя его лица, Эльвира чувствовала его раздражение и злость.
Он вздрогнул, когда она положила ему руки на плечи и почти силой заставила его повернуться.
– Бартоломе, посмотри мне в глаза! И солги, если сможешь!
– Эльвира, пожалуйста, молчи! Пожалуйста, не задавай мне вопросов!
Он просил, но в его голосе звучала не мольба, а угроза.
– Бартоломе… ты рискуешь собой, пытаясь спасти невиновных?
– Не твоего ума дело! – резко оборвал он ее и сбросил ее руки со своих плеч.
И тотчас сам испугался, что сейчас оттолкнет от себя самого близкого ему человека.
Впервые не она отталкивала его, а он ее.
Но Эльвира не рассердилась.
– Я знаю, почему ты так говоришь, – тихо произнесла она. – Ни один человек не должен разделить с тобой эту тайну. Но я... Мне ты тоже не доверяешь?
– Я доверяю тебе, – его голос дрогнул. Он уже сожалел о том, что был с ней резок. – Может быть, только тебе, единственной, и доверяю. Но я… я не могу тебе ничего рассказать. Во всяком случае, не сейчас…
– Бартоломе, скажи мне только одно, ты подвергаешь опасности свою жизнь? Что будет, если узнают о твоих перевоплощениях?..
– Я предпочел бы никогда этого не узнать, – усмехнулся он.
– А что будет, если узнают о твоем снисходительном отношении к обвиняемым?
– То же, что и с ними, – признался инквизитор.
– Ты играешь с огнем! – воскликнула Эльвира и сама поразилась тому, что ее слова имели почти буквальный смысл.
– Я неплохо научился играть, – попытался он успокоить ее.
– А если ты проиграешь, что будет со мной? – спросила Эльвира и тотчас устыдилась своего вопроса.
Она не может, не имеет права просить его прекратить эту игру со смертью.
Она может потерять любимого человека – заключенные в застенках инквизиции могут потерять свою жизнь.
– То, что ты можешь сделать – это капля в море, – только и сказала она.
– Море состоит из капель, – возразил он.
– Прости меня…
Эльвира почувствовала себя виноватой.
Выходит, человек, которого она старалась держать на расстоянии, потому что была уверена, что он ищет развлечений, хочет превратить ее в очередную свою игрушку, ежедневно, ежечасно шел на безумный риск, стараясь спасти людей, попавших в застенки инквизиции.
Он проводил с ней вечера в легкой, остроумной беседе или за игрой в шахматы, чтобы хоть ненадолго забыть о своих заботах и тревогах. Он оставлял их за порогом ее дома. По крайней мере, пытался оставить. А сейчас она невольно напомнила ему.
Что ж, по крайней мере, она может подарить ему немного спокойного счастья. Это все, что она может для него сделать. Предложить несколько часов забвения на бесконечном пути по краю пропасти.
И она впервые не отстранилась, когда он обнял ее.
* * *
– У меня есть к тебе небольшая просьба…
Бартоломе замялся, что ему было обычно не свойственно.
– На самом деле, – немного помолчав, произнес он, – просьба очень большая… И, если ты откажешься, я пойму.
Он повертел в руках коня, прежде чем сделать очередной ход.
– Хочешь, чтобы я тебе поддалась? Хочешь выиграть? – рассмеялась Эльвира и тотчас осеклась.
Инквизитор не шутил.
– Да, – сказал он, – мне бы не хотелось на этот раз проиграть партию.
– Если я могу что-то для тебя сделать…
Раньше он никогда ни о чем не просил. И она видела, что просить ему было нелегко. Он долго колебался, прежде чем наконец решился сказать:
– Не могла бы ты приютить одну девочку? Ненадолго. Недели на две-три.
– Девочку? – тихо переспросила Эльвира.
Она догадывалась о похождениях Бартоломе де Сильвы, но всегда говорила себе, что ей нет до этого дела, ведь они всего лишь друзья… Но ревность грызла ее и грызла. Эльвира старательно гнала от себя это зубастое существо, поселившееся в ее душе, но избавиться от него было не так-то просто… Ревность отступала, затаивалась, а потом вновь принималась за свое.
И тут Эльвира не сдержалась, и долго подавляемая обида наконец прорвалась наружу:
– Ты хочешь, чтобы я приютила твою любовницу?!
Бартоломе подобного явно не ожидал.
– Эльвира! – невольно вырвалось у него восклицание. – Это ребенок! Ей двенадцать лет!
– Ребенок? Чей?
– Не мой, черт возьми!
– Тогда кто она?
Бартоломе ненадолго замолчал, словно обдумывал, стоит ли продолжать этот разговор и, наконец, тихо произнес:
– Она конверса.
Их взгляды встретились. Эльвира замерла. Он ждал.
Сейчас от ее ответа зависела не только судьба девочки-еврейки, но и его. По сути, он признался в том, что тайно помогает еретикам. Признался в том, в чем не признавался никогда и никому. И сейчас ждал, что в ней пересилит: любовь к человеку или к богу.
В комнате стало так тихо, что каждый собеседник слышал стук своего сердца.
Наконец Бартоломе опустил коня на доску.
И даже этот тихий звук показался им обоим удивительно громким.
– Ее родители арестованы по подозрению в иудейской ереси, – наконец заговорил он. – В том, что они втайне совершали иудейские обряды. Все, что они успели сделать – это спрятать ребенка у родственников. Но и они тоже попадут под подозрение. Девочка не может долго у них оставаться. Ее тоже будут искать.
Теперь он говорил спокойно, как будто рассказывал о повседневных делах. Впрочем, эта тайная борьба за чужие жизни и была для него повседневностью, вдруг поняла она.
– Кто их предупредил?
– Не все ли равно? – ответил он с деланным безразличием.
– Бартоломе, а если твои тайные дела откроются, что будет с тобой?
– Догадайся! – усмехнулся он.
– Решай. Я играю своей жизнью. Я не стану втягивать тебя в игру против твоей воли. Но ты и так уже о многом догадалась…
Она молчала.
– Твой ход! – напомнил он.
– Я согласна.
Он поблагодарил ее только взглядом, но взгляд был красноречивее слов.
– Хорошо. Сейчас я спрячу ее. А дальше что, Бартоломе? Что дальше?! Что с этой девочкой будет потом?
– Потом… ее постараются переправить во Францию, а оттуда – в Голландию. Там у нее тоже есть какая-то родня.
– У тебя ее никто не станет искать, – добавил Бартоломе, словно извиняясь. – Ты – племянница известного богослова, примерная христианка… Никто не подумает, что ты можешь укрывать подозреваемых в ереси.
Эльвира вздохнула. Кого он успокаивает? Ее или себя? Ведь оба понимали, что своим согласием она тоже подставляет себя под удар. Она становилась укрывательницей еретички. Тем более, что, согласно установлениям святого трибунала, двенадцатилетняя девочка ребенком уже не считалась и могла быть подвергнута допросам, пыткам и наказанию как взрослая женщина.
Эльвира встала, ненадолго отлучилась, а затем положила на стол, рядом с шахматной доской, ключ.
– Возьми. Это ключ от входной двери. Чтобы ты и… эта девочка могли войти тихо, без стука. И пусть этот ключ останется у тебя. Ты можешь приходить любое время, когда захочешь… Ты знаешь, дверь этого дома всегда открыта для тебя.
* * *
Бартоломе открыл дверь своим ключом. Он бывал здесь нечасто, но все равно помнил каждую ступеньку. Он поднимался по лестнице на ощупь, стараясь не создавать лишнего шума, но его все равно услышали. И следующая дверь гостеприимно распахнулась.
– Входи. Я рада тебя видеть.
Слова были простыми, но Бартоломе знал, что они искренни. Всегда искренни. От того, что его ждут, всегда ждут, ждут, чтобы с ним не случилось, от того, что ему рады в любое время дня и ночи, становилось теплее на душе. Эльвира ждала.
И прощала ему долгое отсутствие и случайные интрижки на стороне. Или не знала о них. Или предпочитала не знать.
Когда он был одет, как светский человек, то приходил к Эльвире под покровом ночи, стараясь, чтобы его никто не заметил, чтобы даже тень подозрения не пала на одинокую вдову, которая тайком встречается с неизвестным мужчиной, чтобы она не стала жертвой досужих сплетниц. В таких случаях он всегда ощущал, что преступает запретную черту, но ему нравилось так поступать. Иначе он не был бы в полной мере самим собой. Эльвира его не осуждала. Глубоко верующий человек, она, тем не менее, никогда его ни в чем не упрекала. Она лучше иных церковников понимала, что бог есть прощение.
Он мог безбоязненно разделить с ней и горе, и радость. Пожалуй, она была единственным человеком, которому он мог полностью доверять.
Но она никогда ему не писала, не напоминала о себе. Просто ждала.
Когда он входил, лицо ее озаряла улыбка, одновременно счастливая и немного грустная.
Он всегда был сдержан, насмешлив, но она научилась понимать, когда очередная партия была выиграна, а когда проиграна, понимать по едва уловимым признакам: был ли он чуть более молчалив, чем обычно, проскальзывала ли горечь в его усмешке.
Она редко задавала вопросы. Он редко начинал рассказывать. И, тем не менее, это было безоговорочное доверие.
Эльвира поставила на стол свечи.
Бартоломе молча сел. Сбросил плащ и шляпу.
Эльвира тоже заговорила не сразу.
– Будет костер? – тихо спросила она.
– Да.
– Сколько?..
– Один.
– Он… этот человек… заслужил?
– Я не отправляю на костер невиновных! – сверкнул глазами инквизитор.
– Я знаю.
– Почему же ты, в таком случае, спрашиваешь?!
– Успокойся… пожалуйста…
– Я спокоен, спокоен. Как всегда, – Бартоломе откинулся на спинку кресла, словно хотел за показным равнодушием скрыть свое волнение.
– Как всегда, – улыбнулась она. – Конечно.
Она редко с ним спорила. Хотя их знакомство и началось с жаркого спора.
Сейчас она лишь улыбалась. Этого было достаточно.
– Вынести смертный приговор мне сложнее, чем собственноручно убить человека, – неожиданно признался он.
– В чем же разница?..
– В том же, в чем между воином и палачом. Со шпагой в руке я даю противнику шанс защищаться.
– Ты никогда никого не казнил безвинно.
– Все равно казнил.
– А в этот раз… сколько человек избежало костра?
– Пятеро.
– Я горжусь тобой.
Бартоломе не ответил. Резкими движениями стащил черные замшевые перчатки и наконец раздраженно бросил их на стол. Она незаметно убрала их. Она все делала тихо и незаметно, но гость чувствовал себя окруженным ненавязчивой заботой.
Подошла, села рядом.
– Ты почти совсем поседел.
– Я устал.
– Ты выиграешь, я знаю.
– Я устал побеждать.
– Ты очень сильный человек.
– Я устал быть сильным.
– И не можешь быть слабым.
– Не могу, – вздохнул инквизитор. – Не всем это позволено.
– Говорят, сложно стать сильным. Слабому трудно стать сильным… Но сильному не менее трудно стать слабым. Но у сильных, и у слабых есть опора. Бог.
– Нет никакого бога!
– Есть, Бартоломе. Бог есть. И имя ему Любовь. Любовь, милосердие и прощение. Если люди заблуждаются, их нужно простить…
– Я не прощал…
– Ты спас многих.
– Я не могу верить.
– Твои дела значат больше, чем их показная вера.
– Пытаешься убедить меня, что я верующий? – криво улыбнулся инквизитор.
– Мне хочется в это верить. Или хотя бы надеяться, что ты не безнадежен.
– Да не нуждаюсь я в вашей вере и надежде! – вдруг вырвалось у Бартоломе. – Я просто не могу видеть несправедливость!..
– За эти слова тебя бы следовало посадить в первую очередь, – теперь улыбнулась она.
– Ну так донеси! – усмехнулся он.
– Кому? Тебе?
Теперь грустно улыбнулись они оба.
– И ты все так же играешь с огнем.
– Да, – сказал он. – Да.
– И ты не боишься.
– Чего?
– О да, я знаю, ты не страшишься ни огня, ни стали… Но я всегда поражалась тому, что ты не боишься одиночества, ведь ты один против всех.
– Не нужно думать об этом. Канатоходец, идущий над пропастью, сорвется в тот момент, когда испугается или усомнится в своих силах. И, в конце концов, у меня есть ты.
– Наверно, – тихо произнесла она. – Наверно… Я буду молиться, чтобы с тобой ничего не случилось.
– Эльвира, почему ты не ушла в монастырь после смерти мужа? С твоей-то набожностью…
– Дядя не позволил. Сказал, что в семье достаточно одного монаха, а я еще могу найти свое счастье.
– Нашла?
– Да.
И в этом «да» не было ни малейшего сомнения, хотя ее счастье обернулось бесконечным ожиданием и тревогой за человека, который ежечасно рискует собой, и ощущением собственной греховности, ведь она встречается с мужчиной, который носит духовный сан. Но свое тайное счастье она не променяла бы ни на какое другое.
В качестве иллюстрации использован портрет Ортенсио Парависино работы Эль Греко.