Холодные алкоголические небеса поселка Вырица Ленинградской области, стеклянные и мутные, как поллитровка минеральной воды на конвейере бутылочного завода «Полюстрово», нечеткие и низкие, как дедушкино давление, — серый просторный пейзаж, через который протянулась тоненькая ниточка населенного пункта, культурной жизни и товарооборота заодно со статистикой смертности и рождаемости. Большое вспаханное небо ранних шестидесятых, еще не закончившее считать все отлетевшие в него юношеские души и не полностью избавившееся от привычки зажмуриваться и покрываться испариной при звуке приближающегося самолета. И под этим небом — две фигуры: мужчина и мужчина, идущие в сторону видимого на горизонте здания железнодорожного вокзала с надписью «Вырица» на островерхом щедро побеленном фронтоне со звездой — наследии ненадолго заглянувшей сюда в начале века красной конницы.
Мужчина слева идет, сложив руки за спиной; тот, что справа, несет руки в карманах. Слева — больше светло-серый, справа — скорее черный. Оба идут, слегка согнувшись по ветру, очевидно, осеннему, углубив корпуса в безлистную — ну, точно осеннюю — даль, следуют по условно обозначенной тропинке, по которой навстречу им движутся чернотелесно-белоголовые фигурки женщин, квадратики мальчишек, штришки собачек и совсем уж точки, неотличимые от фотографического шума, пикселы уже не назойливых сельских комаров.
Пройдут годы, сложатся многостраничные тиражи «Вечорки» и «Комсомолки», проверещат на быстрой перемотке все сразу выпуски программ «Время» и серии «Санта-Барбары», ухнут в вечность перегруженные кирпичом и углем вагоны товарных поездов, скакнут цены, булькнет разок магма на дне мирового океана, вырастешь ты, вырасту я, и мы побежим вместе по солнечной, цветной, сочной, яркой и пыльной улице Сквозной, переименованной из улицы Ефимова, переименованной из улицы Сквозной, но так и не заасфальтированной со времен Гражданской войны. Побежим, вздымая гравий и цепляя руками свешивающиеся через дачные заборы ветки черноплодной рябины, оглашая громким топотом пустующие веранды и яблоневые сады с задумчиво читающими в них отпускниками. Насквозь через оживленный поселок, полыхающий новенькими железными крышами зажиточных коттеджей, качающий сухими чердаками старушечьих избушек, задыхающийся от городских выхлопных газов, матюгающийся в очередях за пивом вдоль песчаных обочин узкого шоссе со свежими битумными заплатками, крутящий головами, часто-часто хлопающий глазами, громко-громко звенящий голосами, настырно-настырно просящий пожалуйста-пожалуйста купить мороженого, клянчащий еще один стаканчик, радостно зовущий: «Идем купаться!». Мы обогнем страшноватое здание туберкулезной лечебницы, выскочим на Коммунальный проспект и припустим по нему в сторону вокзала, вокруг которого бурлит поселковая жизнь — туда, где в приземистых фасадах цвета старого известняка открыты выцветшие двери цвета безоблачного счастья, ведущие в прохладные полутемные залы, где пахнет мясом, где горки консервов, где банки с компотом, штыри с чеками, где щелкают счеты и цокают языки, шуршат бумажки, и слабое эхо лениво отталкивается от кафельных стен, чтобы тут же осесть в кармане грязновато-белого халата и гулко захлопнутой кассе: «Пжалста!».
Мы будем одновременно повсюду и нигде, как релятивистские облака вероятности, будем одновременно держать маму за руку и бежать далеко впереди взрослых, тарахтеть подобранной где-то палкой, идя вдоль чужих заборов и намеренно выбирая самый длинный путь, чтобы растянуть удовольствие, и ехать на багажнике собственного велосипеда, демонстрируя прохожим навыки экстремального вождения, на мгновение залетая в старинные и пошатывающиеся здания библиотеки и школы, взвивая страницы утлых книжек классиков, заданных училкой литературы на лето, но скорее всего так и будущих прочитанными, как бы коряво это ни звучало с точки зрения русской грамматики.
Я буду говорить тебе: «Стой! Подожди!». Ты будешь отвечать: «Побежали! Догоняй!». У нас будет желтизна зданий, глубина неба, дрожание листвы и жужжание кукурузника, бесконечная жизнь, бесконечные патроны и ключи от всех дверей. Мы будем одновременно порознь и вместе, мерцая, словно неустойчивая голограмма из фантастического фильма, пропуская сквозь себя сентябрьский дождь, опадающую листву, февральский снег и апрельские тощие ветки, и в одну из наших встреч случайно попадем на чью-то размытую пленочную фотографию с оранжевой временной отметкой в правом нижнем углу.
Река, зелень, жаркий день и кишащий дачниками травяной пляж рядом со старой плотиной. Сухопарый седой мужчина в неуклюжих клетчатых трусах осторожно спускается к воде. Несмотря на легкую сутулость и дряблость кожи на животе, его тело сохранило естественную осанку и богемную плавность движений, а худоба с годами углубилась, еще сильнее подчеркнув его тонкий и высокий, словно бы слегка нездешний силуэт. «Идем купиться, дедушка, поплыли с нами!» — кричат ему мальчишка и девчонка, уже окунувшиеся и больше не боящиеся холодных брызг. Поплыли на другой берег, рикошетят между мокрыми и песчаными поверхностями их счастливые голоса, па-а-аплы-ы-ыли-и-и-и, искажаются и скрючиваются отражения деревянных домов, церквушки и железнодорожного моста в зеленовато-мутной глади узенькой речки Оредеж, уходящей направо, немного налево и затем вверх, п-а-а-а-адаа-а-ажди-и-и-и, летит над пляжем, паааа-гнаааа-лииии, над полотенцами, над книжками и мамашами, над домашними бутербродами и велосипедами, многократно повторяется и уносится в далекое, высокое, голубое небо, бездонное и кристально чистое небо ранних 90-х, раскрывшееся над нами, словно гигантский шатер, привязанный веревкой к столбикам забора и к верхушкам сосен на горизонте, примотанный проволокой и закрепленный сильной дедушкиной рукой, — надежный и неподвластный ветрам покров, из-под которого мы, неподвижно лежа на пустеющем вечернем пляже в середине лета, с непреодолимым любопытством и бешено колотящимися сердцами осторожно заглядывали в вечность.