НЕИСТОВЫЙ СКАЛЬД
В своем описании ада Данте представляет нам бесчисленный сонм грешников, которых он встречает там в различных кругах, начиная от толп «ничтожных», которых не принимает ни небо, ни ад («их свергло небо, не терпя пятна, а пропасть ада их не принимает, иначе возгордилась бы вина») и кончая Иудой, который томится на самом дне ада, в тартаре.
Являясь последовательным христианином, Данте не спорит с Божьими судами, и, однако, среди этих грешников есть люди, которые вызывают явную симпатию у автора.
Это, в первую очередь, античные философы и поэты, которых он встречает в I круге, — учителя Данте, один из которых Вергилий — его вожатый в аду. Данте с гордостью пишет о том, что попал в их компанию и оказался «шестым средь столького ума». Эти люди во всем праведны перед Богом, кроме одного — они не знали Христова света и, поэтому теперь, до суда, они пребывают во тьме.
Во-вторых, конечно, это Паоло и Франческа — любовники, которые казнятся во II круге. Они лишились вечного блаженства за то, что слишком сильно любили друг друга. Не вызывает сомнения сочувствие, с которым Данте пересказывает их историю.
Но есть еще один человек. В том круге, где томятся гордецы, Данте встречает воина Фаринату — знакомого ему еще при его жизни. В то время во Флоренции существовало две враждебных политических партии — «гвельфов» и «гибеллинов». Сам Данте принадлежал к партии «гвельфов», а Фарината — к партии «гибеллинов». Они были противниками. Тем яснее для нас, что Данте встретил эту фигуру не только с симпатией, но и не без доли восхищения. Гордецы казнились, стоя в огненных ямах. Вождь Фарината стоял по пояс в огне и, по словам Данте, «казалось, ад с презреньем озирал». Этот человек, которого не смирил сам ад, вступает с Данте в диалог, обнаруживая мужество и спокойствие воина, как может показаться, не ощущавшего мук. С сожалением и восхищением Данте расстается в аду со своим бывшим врагом, воля и достоинство которого устояли и в адских пытках.
Мне кажется, что по своему образу и характеру Роальд Мандельштам — это Фарината.
Едва ли во всей русской литературе можно встретить поэта, который столь же подходил бы под определение трагический (как это понимали еще в древней Греции), как Роальд Мандельштам. Дело в том, что великая русская литература все же, так или иначе, в большинстве своем — христианская.
Атеизм в России мы связываем обычно с коммунистическим идолослужением. И здесь, в России, будучи обличен ложным верованием в построение царства Божьего на земле, он никогда не доходил до своей трагической сущности.
А ведь атеизм — трагичен по сути своей, так как утверждает в конце концов победу смерти над жизнью. Последовательный атеист, если он честен и не лжет сам себе — неизбежно фигура трагическая.
Природа христианства состоит в том, чтобы благодарить Бога за все. («Всякое даяние — благо, и всяк дар — совершен свыше есть»). Что бы ни происходило с христианином, он все объясняет благим промыслом Божиим, ведущим его ко спасению. Поэтому христианство несовместимо с трагичностью. Любая развязка — благо. Единственное зло ведает христианство — грех. Против него и обращено оружие веры.
«Радуйся» — еще иудейский завет. «Радоваться» — священная обязанность человека — писалось в одной древней книге. Эта таинственная весть победы жизни над смертью, воплотившаяся в факте воскресения из мертвых распятого Бога, распространила на всю культуру дух глубокого оптимизма, смиренно приемлющего любые испытания извне:
Все благо, бдения и сна
Приходит час определенный,
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход.
И этот дух, так или иначе, хранила вся русская культура.
Роальд Мандельштам, являясь продолжателем художественных традиций акмеистской школы русской поэзии, наследником ее духа является едва ли (а если и да, то не в полной мере). Он трагичен так, как были трагичны античные герои. Самим своим положением на земле он обречен на роковую развязку. Он спокойно принимает этот свой удел без всякой надежды на спасение в каком бы то ни было смысле. Единственной его задачей при этом становится проследовать отмеренный ему путь до последней черты, нигде не склонив головы:
нету окольных дорог,
жить побежденным нельзя...
Трудно поверить, что он жил в одной стране и писал одновременно с начинающими Евтушенко, Рождественским, Вознесенским и т.д.
Современник оптимистического фарса 60х, этот человек живет в ожидании апокалиптической развязки:
В жизни, шатаясь по улицам снежным,
С черепом, полным звучащих строф,
Я согревал полумертвой надеждой
Жажду космических катастроф.
Те, от кого я не стал бы таиться,
Мне за любовь заплатили презреньем,
Тот же, кто шел предо мною открыться,
Гнусные вечно будил подозренья.
Жалок Шекспир, и чего он таится
Гамлет — трагический макроцефал,
Нет, над вопросами датского принца
Я головы не ломал.
Роальд Мандельштам — не христианин. Но он праведен ветхозаветной праведностью, и высокая душа его, ощущающая себя жертвой, алчет возмездия:
И в городе темных бесчестий
Промчатся трусливые толки,
Хотя и гнушаются мести
Могучие гордые волки.
Одна из интересных черт этого поэта заключается в постоянном перенесении себя в другие исторические эпохи. В одном месте он даже объясняет это:
Я был цветком у гроба Галилея
Я знаю все, все помню, все умею.
В особенности это относится к древней Греции и Риму. Поэт живет в чужой эпохе совершенно естественно, переживая при этом свою собственную беду.
К таким произведениям относятся «Прощание Гектора», «Вар», поэма «Катилина» и другие великолепные стихи, в которых, быть может, талант Роальда достигает наивысшей точки:
Когда из пустой Канонерки
Был кем-то окликнут Роальд, —
«Привет Вам, прохожий берзеркер!»
«Привет Вам, неистовый скальд!»
Сырую перчатку, как вымя,
Он выдоил в уличный стык, —
Мы верно знакомы, но имя
Не всуе промолвит язык.
Туман наворачивал лисы
На лунный жирок фонарей:
«Вы все еще пишете висы
С уверенной силой зверей?» —
«Пишу», — заскрипев, как телега,
Я плюнул на мокрый асфальт,
А он мне: «Подальше от снега,
Подальше, неистовый скальд!»
Удивительна и его городская лирика — эмоциональная, глубоко трагическая, не имеющая ничего общего с меланхолическим скептицизмом городской лирики его современника Иосифа Бродского — поэта несравненно более удачливого, имеющего в наше время большое число поклонников и последователей:
Ни огонька вдали,
Только над цирком кружится
Красная ВанЮли.
***
Громадно и громко молчат небеса,
Восходит звезда за звездой,
Для рифмы, конечно, я выдумал сам
Твой жалобный крик, козодой.
А что не для рифмы? Оборванный сон,
Луны серповидный обрез,
Дворовый колодец — бетонный кессон,
Кессонная злая болезнь.
Блестящей монеткой горит в синеве
Серебряный очерк лица,
И только для рифмы, на желтой траве
Тяжелый живот мертвеца.
Идущие к дому, спешащие прочь,
Не надо на рифмы пенять,
На ваших кроватях костлявая ночь —
Матерая, потная ****ь.
Немного найдется в русской литературе поэтов равного темперамента и вкуса, мастерством своим подчас сравнимого только с классиками:
Росчерк оборванных линий,
Вяжущих буйный металл...
О, Бенвенутто Челини,
Кто бы тебя не узнал?
Его слог порой достигает такой рельефности, что, кажется, слова можно потрогать.
«Алый трамвай» — одно из его программных стихотворений:
Кто остановит вагоны,
Нас закружило кольцо,
Мертвой, чугунной вороной
Ветер ударил в лицо.
Судьба Роальда — трагична всерьез. Человек, тяжело больной физически, своей душой, талантом, умом намного превосходящий своих современников-литераторов и, вследствие этого, категорически ими не принятый, поэт живший в ужасную для подобного таланта эпоху, несмотря на всеми прославленный ее либерализм, поэт, скончавшийся в возрасте 28 лет от тяжелой хронической болезни, без всякой надежды на литературное признание, остается неизвестным и в наше время.
Но, если принять во внимание всю лицемерность сегодняшней «правды», то это лишь еще одно доказательство его подлинности.