Бывают осенние дни электричек.
Небыстро, задумчиво идут они вдоль полей, пустых и рыжих, как гнедые лошади, и чем дружнее туман и морось, тем уютнее электричка – отопленная, с кожаными скамейками, из которых кое-где, редко, убого, но так тепло торчат куски серой ваты.
Электрички – с гармонистами на станциях с любовными именами: Светлые Пеньки, Дальние Колокольцы. Что за люди там живут, в городах и селах с такими чистыми названиями? Гармонист веселый, в резиновых сапогах, с золотом зубом, поет тепло и щедро что-то широкое, как поле или дорога. Заходила женщина, продавала обереги – лапти из бересты на пеньковой веревке, и это не суеверие, а что-то другое, просто берегущее.
Лучше выезжать ранним субботним утром, взять термос с горячим чаем, сладкие вафли, чтобы уже к полудню выйти на старом вокзале, напоминающим усадьбу – крашеные зеленым стены, белые пилястры, фронтон, а это – портик, вспоминаем уроки истории, помним, что в девятнадцатом веке вокзалы были садами, где гуляли дамы с собачками и господа с трубками. Сейчас у кассы стоит женщина в синем пальто и просит билет на пятнадцать тридцать, а нам пока билет не нужен – мы идем узнавать город.
Сначала – шоколадно-молочная кофейня с русской мозаикой на первом этаже бывшей женской гимназии. Сидишь там, завтракаешь: кофе, сырник или местный блинчик, а мимо пробегают гимназистки в беличьих шубках, в узких ботинках, руки – в муфтах, взгляд – опущенный и мечтательный. Бегут в кондитерскую, которая напротив, через мощеную мостовую, или в фотоателье, его держит Мадам Б., полная француженка, по-своему, не по-русски свободная и смелая, владеющая, кроме фотоателье, какими-то особыми тайнами.
После кофе – гулять и мечтать, вспоминать, что было в этом городе, знакомиться с дамами и дворниками, заглядывать в окна, особенно в одно: за занавеской стоит девушка, каждый прохожий для нее – история, она – правнучка местного батюшки, сосланного, погибшего в тридцатые годы. Она живет с бабушкой в доме со старым комодом, радиоприемником, гардинами и не ходит никуда дальше своего палисадника, только – в павильон «Надежда» за молоком и печеньем, да в свою церковь, куда носит вышитые рушники и омофоры. Так и живут, их дом полон книг и икон, по благословлению она их тоже пишет, и даже не знает, что она – большая художница, а зачем ей быть большой, она счастлива и равна тому месту, в котором живет. Она знает только из книг, что далеко есть Москва и разные страны, а у нее есть нитки, бисер, причисленный к мученикам прадедушка, бабушка, окно, палисадник и радость. Мы сами видели этот дом с резными голубями, окруженный голыми яблонями, скрытый от посторонних и любопытных.
Дальше – мимо других домов, мимо старых церквей, сколько нужно прочитать, запомнить. Вот тут табличка, тут написано, что – пятнадцатый век, что Иван III, что приказал, что заложил, что кто-то близкий ему тут венчался, и кажется – ты все это знаешь, каким-то собственным чудом помнишь, с кем-то, тебе недалеким, все это было. Вот тут – староверы, замучены, сожжены, похоронены, и от старообрядческого храма – один скит и крест. А недалеко – чей-то огород, там женщина в мужской куртке и в вязаных носках выкапывает последнюю репу, ей тепло и совсем не грустно, это ее земля.
И с собой обязательно должна быть осенняя книга о русской провинции, где дух городов, тех, что ближе к степям, там все щемящее, захолустное – вся неустроенность, обыденность, через которые резче и тоньше видны вышивальщица из дома с яблонями, женщина с огорода с поздней репой.