Марьина исповедь

                Фольклорные каникулы

  В середине восьмидесятых я был студентом одного литературного ВУЗа. Это были золотые годы моей юности. Мы наслаждались самостоятельностью и свободой, разгружали по ночам вагоны, чтобы сводить девушку в ресторан, а после, держа её за руку, гулять до рассвета, но при этом успевали учиться и сдавать сессии. Верили в идеи Перестройки и всё ещё надеялись, что обязательно шагнём в «светлое будущее». Хотя украдкой слушали радио «Свобода» и носили джинсы, но ждали лета, чтобы уехать в стройотряды. В конце пятого семестра, перед зимними каникулами, наш курс собрал декан факультета и после длительной пламенной речи поставил практическую задачу: собирать фольклор. Как выяснилось позже, он работал над докторской «Генезис и классификация мифологических архетипов в русском фольклоре». Диссертация подразумевала глубокие исследования по всей России, нашему курсу досталась Тульская область. Отказывать декану было небезопасно: после шестого семестра он принимал экзамен по практической стилистике и редактированию, да к тому же и поездка шла в зачёт летней практики. Я вызвался добровольцем. Таких оказалось немало: человек пятнадцать. Ехал наугад, получил направление в секретариате на все каникулы, а про себя решил: если повезёт, три дня на работу и к Новому году успеваю домой. Ехали в плацкарте, всей нашей весёлой компанией, с гитарой. Поспать удалось всего пару часов, рано утром высыпали на заснеженный перрон города-героя Тулы, было ещё темно, холод стоял собачий.
  Мне повезло больше других: мало того что я успел на утренний рейс, так мне ещё досталось место возле передней двери, у горячего мотора. Я до сих пор с теплотой вспоминаю эти жёлтые ПАЗики, стойко бороздившие советское бездорожье. До деревни было километров двадцать, каждое утро и вечер туда ходил автобус, поэтому большая часть населения работала в городе, а вечером благополучно возвращалась к своему хозяйству. Водитель Серёга, недавно пришедший из армии, имел манеру говорить без запятых. Он быстро посвятил меня в дела местной молодёжи, а въезжая в деревню, познакомил с её достопримечательностями.
 - Здесь у нас санчасть, там, правда, только фельдшер Катерина, хорошая девчонка, кроме йода и бинта у неё ничего нет, но она одним своим внешним видом лечит. О как современная медицина далеко шагнула. – Автобус трясло и кидало из стороны в сторону, Серёга не отрывал от меня глаз, но при этом крепко держал руль, лишь изредка бросая взгляд на дорогу. - Я сам-то здешний. Утром сначала народ в город везу, затем ребятишек в школу, потом всех забираю, а сейчас каникулы начались, поэтому выкину тебя и в гараж, на боковую. А это супермаркет, магазин по-нашему. Я в ГДР служил, так там супермаркеты и фрау, а тут магазин и Зина – не объедешь, кличка такая, гром-баба. Топит в магазине как в бане, у неё даже мухи зимой не спят. Этот сарайчик видишь, видишь? Это столовая. Там мышь повесилась. Там Валька всем заведует, у неё мужик Петруха, кулачище в ведро не влазит, бригадир ремонтников. Зайдёшь к ней подхарчиться, вечером жди фингал, морду обязательно набьет, он всем морду бьёт, поэтому туда никто и не ходит, кроме его ремонтников. А это почта и телеграф. Здесь у нас связь с большой землёй, всем Татьяна Владимировна руководит, а дочка Леночка ей помогает. Ленка – змеюка, красивая зараза, аж страшно подходить. За ней полдеревни увивается. Я как с армии пришёл, «весь в аксельбантах», так два раза с ней в клубе танцевал, а потом, как шоферить начал, так она в мою сторону и не смотрит совсем. Ей инженера или врача подавай, интеллигенцию городскую, а что от них толку-то. В голове ветер ходит, а в кармане пустота бродит. Ни поговорить с ними, ни погулять по-человечески, а Ленка – змеюка, и чего ей только не хватает? А вот и Ильич кепкой машет, встречает нас, - посреди небольшой площади стоял памятник Ленину с кепкой в руке, макушка и плечи были покрыты снегом, - недавно поставили, красавчик. Всё, конечная, вылезай. Справа клуб, слева сельсовет, тебе туда, там внутри ещё есть библиотека, разберёшься, там тоже хорошая девчонка работает, Люся. Ну бывай, студент. Домой захочешь, мимо меня не проскочишь, ещё увидимся, обратно повезу.

                * * *
  Проводив взглядом тёплый автобус, одиноко уезжающий в гараж, я направился к зданию, которое мне указал Серёга. Большая каменная постройка с высоким крыльцом и красной табличкой «Сельсовет» заставила снять шапку и обмести ею обувь от снега. Высокая дверь на толстой пружине подалась туго и, заскрипев, сообщила, что петли в этом десятилетии ещё не смазывались. На стене в коридоре висел информационный стенд, я, как и полагается, задержался возле него в надежде найти что-то важное. И тут левая дверь открылась и вышел мужчина, лет пятидесяти. Одет он был в тёплый чёрный свитер и коричневый костюм, брюки заправлены в унты. Сильное сходство с актёром Владимиром Самойловым, целеустремлённый взгляд с лёгким прищуром, седая богатая чёлка, закинутая назад, и папироса с собранной в гармошку гильзой делали его хозяином положения.
 - Ты кто такой? – спросил он сурово. – Чего шумишь с утра пораньше?
 - Здравствуйте, - ответил я робко, - я ищу председателя сельсовета.
 - А чего его искать? Я председатель. Андрей Ильич меня зовут. Кто ж тебя такого хорошего ко мне послал?
  Я молча достал предписание на практику и целевое направление. Он не спеша развернул бумаги, не выпуская папиросы изо рта, хотя дым так и норовил попасть ему в глаз. После ознакомления оценивающе окинул меня своим пристальным взглядом.
 - Студент, значит, практикант. На неделю, под новый год, решил устроить себе фольклорные каникулы. А ты чего там на стенде искал? Там вроде кроме агитации сделать прививку от гриппа, больше ничего нет. Ну, я тебе так скажу:
  Привязался грипп, зараза.
  Взял пургена у жены.
  Хворь вся вылетела сразу,
  Но с обратной стороны.
  Председатель громко рассмеялся, но увидев, что на меня шутка не подействовала, тут же замолчал.
 - Что, не смешно? – спросил он как-то разочарованно и, глубоко вздохнув, добавил: Заходи, будем тебя оформлять.
  Кабинет был самый обычный, ничего лишнего, из украшений только несколько вымпелов на стене. Не обращая на меня никакого внимания, председатель подошёл к сейфу и, открыв его, достал чистый лист бумаги. На внутренней стороне дверцы сейфа висел календарь с ещё молодым Владимиром Самойловым. Председатель, обернувшись, увидел мой взгляд, застывший на актёре.
 - Похож на меня, сукин сын, - произнёс Андрей Ильич с нескрываемым удовольствием, - хоть самому автографы раздавай. Да ты садись, студент, в ногах правды нет. Чаю не предлагаю, этим у меня Люся заведует, а библиотека только в десять откроется. Садись, говорю, - сказал он настойчиво.
  Я, поставив чемоданчик возле двери, прошёл и сел на стул, положив шапку себе на ноги.
 - А у вас в библиотеке есть книги по фольклористике местного края? – решил я сразу проявить интерес к работе.
 - У нас много чего есть, и книги тоже. Так ты решил наш фольклор по книгам изучать или, может, по старинке? По домам пойдёшь? Там тебе больше интересного расскажут и споют. Тебе частушки с утюгами собирать можно?
 - С какими утюгами? – спросил я растерянно.
 - Что ж ты такой непонятливый-то, студент? Ты логику включай. Частушки с матюгами тоже можно записывать?
 - А, нет, - стал я отнекиваться, - нет, только без мата. Это же для книги.
 - Да, задача, - председатель тяжело вздохнул, - где ж ты фольклор без мата-то найдешь? У нас мужик, бывало, из восьми слов в предложении только одно культурное и выдавит, и то это слово «но», связующее, понимаешь ли. Скажи, вы там в ваших институтах колдырите?
 - Что, извините?
 - Ну ты вообще, студент, а ещё фольклор. Водку, спрашиваю, пьёшь?
 - Нет, не употребляю, - соврал я без смущения.
 - Плохо, очень плохо, - окончательно разочаровавшись, произнёс председатель, - кто ж тебе песни-то петь будет без водки. Хотя, - он взглянул в окно, - у каждой рыбы своя поклёвка.
  Послюнявив химический карандаш, председатель склонился над столом. В кабинете воцарилась тишина, слышно было, как тикают часы и скрипит карандаш по бумаге. На улице кто-то деревянной лопатой чистил снег. Где-то тихо разговаривало радио. Я сидел, стараясь не шевелиться и не привлекать к себе лишнего внимания.
 - Ну, вроде всё, - Андрей Ильич отложил карандаш и стал загибать лист с посланием. – Сейчас пойдёшь по улице налево. Там девятый или десятый дом, зелёный забор, деревянный. Отдашь это письмо Матвеевичу, у него будешь жить и харчеваться. Я там всё написал. В столовую не ходи, не надо, и стариков обидишь, и вообще. Давай, иди студент, работы много, не до тебя.


                * * *
  Выйдя из сельсовета, я пошёл по указанному председателем маршруту. Улица изгибом уводила в гору. История знает много примеров, когда человек ради любопытства шёл на риск или даже унижение. Любопытство не ведает этики, поэтому не судите меня строго. Как только сельсовет исчез из виду, я развернул вчетверо сложенный лист, данный мне председателем, и прочёл следующее:
  «Матвеич, посылаю тебе на постой студента. Неделю у тебя жить будет и харчеваться. Рассчитаюсь потом, сахаром. Матом не ругайся и самогон ему не предлагай, он не пьёт. Аппарат, пока гость в доме, чтоб не доставал. Носов уже твоим дымком интересовался. Обязательно зайдёт на неделе, понюхать. Поливанов».
  Найдя нужный забор, я прежде всего посмотрел через калитку, нет ли собаки, и вошёл во двор. Изба была добротная, с высоким крыльцом, белыми резными ставнями и коньком на крыше. Дверь открыл высокий худощавый старик в синем спортивном трико с буквой «Д» на груди и в вязаных носках.
 - Здравствуйте. Меня к вам председатель сельсовета направил на постой.
 - Ммм, - промычал старик, - проходи, квартирант, следуй за мной.
  Изба была хорошо протоплена. У печи пожилая женщина месила тесто. Я поздоровался, она кивнула мне в ответ. Старик сразу приступил к делу.
 - Спать будешь здесь, за ширмой. Мы оба храпим, так что не обессудь. Умываться, значит, здесь. Удобства во дворе, возле бани. По ночам ведро в сенях будет стоять, чтоб волки тебя не съели. Не люкс, скажу тебе, но жить можно.
  Я одобрительно кивнул головой.
 - Встаём мы рано, ложимся тоже. Свет по ночам не жжем, так что если читать там или писать надумаешь, всё днём. Понял?
 - Вам тут письмо.
  Я протянул записку. Он не спеша подошёл к буфету, достал из ящика очки и, подойдя к окну, стал внимательно читать, а я в это время начал располагаться в своём новом жилище.
 - О ё, - произнёс старик раздражённо, — это что теперь, и разговаривать вообще нельзя? Это ж мне теперь перед каждой фразой хорошенько подумать надо, прежде чем... Как при Сталине. Я как чувствовал с утра что-то недоброе, спина ныла. А ты чего к нам пожаловал?
 - Да что ты к парню пристал? – вступилась за меня женщина. – Ты сначала дай гостю поесть, а потом уже с расспросами приставай.
 - Цыц, сам знаю. Есть-то будешь? Каша ещё тёплая.
 - Спасибо, не отказался бы, - я сел за стол.
 - Сейчас я тебя накормлю, сынок, - сказала женщина по-матерински, - кашка у нас добрая, с маслицем.
 - Меня Матвеевичем кличут, - произнёс старик важно, - а эту ворчливую старуху зови баба Нюра, она так больше любит. Так зачем ты к нам приехал?
 - Фольклор буду собирать: частушки, песни, пословицы, легенды разные.
 - Частушек я не запоминаю, как и анекдотов, быстро выветриваются, я вот легенду рассказать смогу. Слышал ли ты о Марьиной исповеди? Эту легенду в нашем селе каждый знает.
 - Да что ты за человек? – возмутилась баба Нюра. – Дай хоть сначала поесть.
 - Пусть ест и слушает. Я ж его говорить не заставляю.
  Старик пододвинул табурет поближе к окошку. Сел лицом к свету, так, чтобы солнце грело глубокие морщины, и начал рассказ.
 - Жила в нашем селе знахарка, Марьей звали. Жила одна, была ли у неё когда семья, не знаю. Я ещё пацаном бегал, когда она уже одна-одинёхонька с клюкой по селу шкандыбала. Одни боялись её, называли ведьмой, вторые, наоборот, боготворили. Как беда какая приключится, все к Марье бежали. Кому травками от хвори поможет, кому заговор прочитает, а кому и боль снимет. Умела она это, даже с животными к ней шли, они же не расскажут, что болит, а она погладит, пошепчет, и корова успокаивалась. Ходили к ней и за советом, видела она что-то, знала больше нас. К примеру, коза убежит, хозяйка сразу к Марье, а она и говорит: коза, мол, в том-то лесу, за корягу верёвкой зацепилась, да беги быстрей, волки рядом. А бывало, сама в дом приходила и шепчет хозяину: «К тебе Игнат завтра за точилом придёт, ты ему точило-то это не давай. Будет он косу точить, брус надломится, коса соскочит и ему прямо в горло. Тебя убивцем назначат. Не давай. Слышишь? Пусть лучше думает, что пожадничал». И случилось в нашем селе несчастье, большое несчастье. – Матвеевич на мгновение замолчал. - Было это весной 22-го года. Ещё поп на селе жил, церковь уже без колоколов стояла, рельсу подвесили, но службы шли. У нас рано спать ложатся, и тут, как только луна взошла, стучится Марья к соседке в окно, позови, говорит, попа, исповедоваться нужно. А соседка ей в ответ: «Да что ж, до воскресения не подождёшь? В воскресение служба, там и исповедуешься». «Не подожду, - настояла Марья, - горе может случиться, спешить надо». Соседка сбегала, да и поп за ней сразу пришёл. До глубокой ночи не гасла свеча в Марьиной избе, а утром заглянула соседка, а она уже и отошла, лежит холодная. Во сне умерла, - старик одобрительно вздохнул, - счастливая. Два дня поп молчал, ходил сам не свой, а на третий собрался и пошёл к той женщине, у которой горе случилось, и говорит: «Поставил меня Господь перед выбором, но так как я через него людям служить должен, вынужден буду нарушить одно из священных таинств. Покаялась мне Марья перед смертью в грехах своих да историю рассказала. Очень просила, чтоб этой историей я с тобой поделился. Делаю это, чтоб душу твою заблудшую спасти да исполнить последнюю волю усопшей. Да простит меня Всевышний». И рассказал он этой женщине Марьину исповедь, да, видно, не одна она дома была, раз всё село об этом узнало.
  Тут Матвеевич замолчал и повернул голову ко мне. Я так и застыл с ложкой в руках над остывающей кашей. Нужно отдать ему должное, рассказчик он был хороший.
 - Ну что, студент, Марьину исповедь слушать-то будешь?
 - Конечно, рассказывайте, только поподробнее.
 - Ты кашу ешь, остынет, – старик опять повернулся к окну. – С подробностями, говоришь, ну слушай. Было это…
  И здесь, мой уважаемый Читатель, я вынужден прервать повествование и забегу немного вперёд. История, которую рассказал мне Матвеевич, на мой взгляд, ничего общего с реальностью не имеет. Скорее всего, это коллективный вымысел жителей одного небольшого села. Длинные зимние вечера, фантазия, не имеющая возрастных границ, заставляют даже самого заядлого скептика рано или поздно поверить в старинную легенду или страшное предание, рассказанные на ночь. С каждым поколением бабушкины сказки обрастают новыми подробностями и подкрепляются самыми нелепыми неопровержимыми доказательствами.  Некоторые эпизоды этой истории были фантастичны до невероятности, другие же невероятны до уровня фантастики, поэтому я позволил себе оставить лишь те, которые могли иметь место в реальной жизни. Да простят меня за это мои рассказчики. Опять-таки не мог оставить без внимания неделю моих фольклорных каникул, без них было бы тяжело поверить в происходящее. 

                Хауптман Аренберг

  История эта началась перед Первой мировой войной, летом 1914-го года. Австро-Венгрией в то время правил стареющий император Франц Иосиф, а в 102-м пехотном полку, под Иннсбруком, служил командиром роты Артур Аренберг. Звание имел хауптмана и уже с год как ждал получения майорских петлиц, но начальство не спешило. Для нового звания нужна была новая должность, которая подразумевала большую ответственность. Аренберг был отличный служака, привыкший муштровать своих солдат с утра и до ночи, но вот в тактической подготовке был слаб и принимал необдуманные, порою даже губительные решения, а это не устраивало начальство. В юности Артур мечтал стать поэтом, мама хотела сделать из него математика, нанимая всё новых учителей, отец надеялся, что он пойдёт по стопам династии и станет врачом. После третьего отказа в публикации с поэзией было покончено, точные науки тоже не предвещали учёной степени, а от одного вида крови кружилась голова, после чего Артур принял твёрдое решение стать военным. И здесь нужно отдать ему должное: что касается порядка, строевой подготовки, внешнего вида солдат, рота хауптмана Аренберга была лучшей в полку. Он безжалостно карал за малейшие провинности, поэтому солдаты всячески избегали встречи с командиром и считали его немного самодуром. Самым любимым наказанием хауптмана Аренберга была четырёхчасовая строевая подготовка, при этом на плацу всё это время находились три человека: солдат, марширующий по квадрату, барабанщик, отбивающий темп, и сам хауптман Аренберг, неустанно кричащий: «Ать-два, чётче шаг, ать-два, выше ногу! Выше, я кому сказал!» Однажды барабанщик даже потерял сознание, получив солнечный удар, а один из солдат не выдержал и прямо на плацу сошёл с ума. Хотя здесь я опять непростительно забегаю вперёд, мой уважаемый Читатель.
  У каждого человека есть свои положительные и отрицательные качества, и Артур Аренберг не был исключением. К отрицательным чертам мы ещё придём, из положительных же самой яркой была опрятность. Он на самом деле считал, что, прежде чем требовать опрятности от солдат, того же нужно требовать и от себя. Однажды командир полка, отчитывая одного из офицеров за неподобающий внешний вид, произнёс: «Берите пример с Аренберга, он всегда безупречно одет и солдат у него такой же». Эта фраза вскружила ему голову. В отношении чистоты и опрятности он был лучшим в полку, а после слов командира вообще помешался на своём внешнем виде. Имея скромное жалование, он даже нанял себе служанку, про которую говорили: «Да она всю ночь чистит ему сапоги и гладит мундир». Сам же он вставал в пять утра и не жалел времени на утренний туалет. После купания гладко выбривал лицо, потом укладывал волосы, завивал щипцами усы, подпиливал ногти и где-то часа через полтора, завершив все необходимые процедуры, садился завтракать. Потом тщательно осматривал мундир, не упуская возможности придраться к той или иной мелочи, одевался и к восьми часам шёл на службу. Офицеры за глаза называли его павлином и говорили: «Если бы пехоте, как и егерям, разрешалось носить перо в форменной кепи, то у Аренберга обязательно было бы перо павлина из сада самого султана-паши». Да, он любил всё лучшее и уникальное, а больше всего он любил себя, поэтому и не собирался жениться, двоим в одном сердце было бы тесно.
  За восемь лет службы в полку хауптман Аренберг так и не приобрёл друзей, но человеку без общения нельзя, поэтому по вторникам и пятницам он посещал офицерский клуб. Там можно было сыграть партию в шахматы или в карты, выпить бокал пива или вина и съесть венский шницель с кисловатым брусничным вареньем и жареным картофелем. В шахматы он не играл, от многоходовых комбинаций у него начинала болеть голова, и это вызывало раздражительность, а вот карты… Он был почти королём офицерского клуба по игре в скат. Здесь не прошли даром уроки математики и умение считать в уме. Имея последние три карты на руках, он любил блеснуть перед партнёрами своей осведомлённостью и заявлял: «У нас уже 59 очков, а у меня крестовый валет, так что, господин обер-лейтенант, готовьтесь исполнять желание». Играли исключительно на желания, после того как из-за карточных долгов были сломаны судьбы многих офицеров, император Франц Иосиф запретил играть в армии на деньги, и приказ этот выполнялся беспрекословно. Желания были в основном безобидные. Проигравший выставлял бокал пива или вина, ну а тем, кто проигрывал неоднократно, приходилось платить за целый ужин.
  Клуб был изначально создан для мужчин, но в его устав не входило запрета на посещение им женщинами, поэтому некоторые молодые офицеры приводили с собой жён, чтобы хоть как-то развлечь их длинными вечерами. Одним из таких был обер-лейтенант Марк Рейбниц. Он часто приходил с супругой Гретой, молодой и очень симпатичной женщиной, которая молча сидела рядом и всем улыбалась. В эти вечера в Аренберге просыпался джентльмен, и он делал всё, чтобы произвести впечатление на прелестную особу. Играя в карты, он украдкой посматривал на неё и думал, что если уж же;нится, то жена должна быть именно такой, как Грета: молодой белокурой красоткой, которая мало говорит и вызывает у окружающих зависть к супругу. Сам Рейбниц хорошим игроком не был, поэтому Аренбергу нравилось садиться с ним за стол. После каждого выигрыша Аренберг довольно вскидывал голову и благородно произносил: «Марк, дружище, я не хочу обременять тебя лишними финансовыми затратами, поэтому если ты позволишь поцеловать ручку твоей прекрасной Грете, будем считать, что твой долг возмещён». И судя по улыбке Рейбница, это тоже его устраивало. Ну вот, мой уважаемый Читатель, мы и подошли к первому действию нашей истории.

                * * *
  В тот вечер всё было как обычно. Аренберг пришёл в офицерский клуб сразу после службы, успел обменяться дежурными фразами с другими офицерами и, взяв бокал пива, сел за карточный стол. В клубе появился Рейбниц с Гретой. И тут тоже не было ничего необычного, кроме одной детали: на Рейбнице были новые сапоги. Они были на самом деле очень хороши, гладкость кожи отражала свет люстр, грамотно вымеренный каблук не давал задних складок, носок уходил не от середины, а от большого пальца, и наконец зауженное голенище, пошитое выше обычного, добавляло их владельцу ещё несколько сантиметров росту. Таких сапог не было ни у кого в полку. Аренбергу захотелось спрятать свои ноги, когда Рейбниц с Гретой подошли к карточному столу. Они любезно поздоровались, и Аренберг не упустил момента сделать Рейбницу комплимент.
 - Скажите, Грета, - обратился он к даме, - где Ваш муж приобрёл эти чудесные сапоги?
  Но Грета, ничего не ответив, только улыбнулась в ответ, посчитав вопрос за шутку.
  Сели играть в карты. Мысли о сапогах не давали Аренбергу покоя, он постоянно упускал то одну, то другую взятку, не успевая подсчитывать очки, и первая партия была им проиграна. Рейбниц сиял от счастья, когда Аренберг пошёл на него в атаку.
 - Дружище, ты явно сегодня в ударе, – обратился он заискивающе. – Это твой день и не только в картах. Скажи мне, где та чудесная лавка, в которой продают такие элегантные сапоги?
 - Эта лавка уже не работает, - отвечал Рейбниц шутливо, - сапожник ушёл на войну.
  Такой ответ возмутил Аренберга, но он не подал виду. Начали вторую партию. И снова выиграл Рейбниц. Послышались насмешки наблюдавших офицеров. Аренберг встал.
 - Пойду-ка я на свежий воздух, душновато здесь.
  Он вышел на балкон, жадно закурив папиросу. Следом за ним вышел и Рейбниц.
 - Артур, - сказал он по-дружески, - ну не могу я при всех объявить, что эти сапоги сшил мне мой солдат.
 - Какой солдат? – с нетерпением спросил Аренберг.
 - Один из новобранцев, Лукас Грубер. Отец у него, говорит, лучший сапожник в Зальцбурге. Увидел он мои сапоги и говорит: «Дайте починю, а лучше сошью новые». Дал я ему денег на кожу, а он мне через месяц сапоги, ну, правда, два раза примерку делал. Вечерами шил, в свободное время. Я его, конечно, отблагодарил, но неправильно это. Мы не должны злоупотреблять нашим положением.
 - Что значит злоупотреблять? – возразил Аренберг. – Он сам тебе предложил. Тем более занимался он этим в свободное время. Я бы от таких сапог не отказался.
 - Нет, Артур. У нас не сапожная мастерская. Парень пришёл учиться военному делу. Я против. Не проси.
 - Да ладно тебе, - как-то хитро улыбнулся Аренберг, - пойдём играть. Ветрено сегодня.
  Снова сели за стол, раскинули карты, но тут Аренберг уже сконцентрировался на выигрыш. Эту партию он не мог себе позволить проиграть. Всё было в его пользу, и карта хорошая, и противник самоуверенный. Имея уже на руках более 70 очков, он кинул оставшиеся две карты Рейбницу.
 - Это тебе, - сказал он с насмешкой, - мне уже достаточно.
 - Так что, ещё одну партию? - собирая карты, спросил Рейбниц.
 - Нет, сначала моё желание.
 - Говори, я тебя слушаю, - и Рейбниц, улыбаясь, посмотрел на Грету.
 - Я хочу, чтобы завтра ты перевёл в мою роту этого Лукаса Грубера, а я отправлю тебе своего солдата. Все формальности с командованием я улажу сам.
  Улыбка в мгновение сошла с лица Рейбница.
 - Я не могу этого сделать. Этот солдат принадлежит не мне. Это солдат самого императора Франца Иосифа. Я всего лишь его учитель и не вправе распоряжаться его судьбой.
 - В таком случае, - сказал Аренберг спокойно, - если завтра не будет Грубера, ты пришлёшь вместо него Грету. Она же принадлежит только тебе и больше никому другому?
 - Артур, это переходит все границы, в конце концов это безнравственно, - возмутился Рейбниц.
 - Безнравственно садиться играть в карты на желания, – заорал Аренберг. – Тем более если ты знаешь, что за проигрыш ты можешь расплатиться услугой своей женщины. Это карточный долг, мой друг, а карточный долг — это свято. Извольте выполнять.
  В зале воцарилась тишина. Аренберг достал из кармана пару серебряных монет, кинул на стол и направился к выходу. Тишина стояла до тех пор, пока шаги не стихли и не хлопнула дверь в вестибюле.

                Зятёк

  Зимние деньки глаз слепят своей белизной, но и время крадут. За рассказом Матвеевича не заметил я, как день прошёл, солнышко село и наступили сумерки. Не отрываясь от окна, словно книгу читая, с последними лучами солнца он завершил свой рассказ.
 - Ну, студент, как тебе наша легенда?
 - Сильно. А Марья-то эта на самом деле была?
 - Конечно, была. Чем ты слушал? Я же тебе сказал, что помню её. И дом её ещё стоит. Правда, там после неё никто не жил. Сад уже одичал, но мальчишки летом лазят туда, яблоки да вишню таскают. Заболтались мы с тобой, - вздохнул он устало, - а ещё нужно скотину накормить да воды наносить.
 - Сиди уже, болтун, - заворчала баба Нюра, - я уже всё сделала. Ужинать пора, буду на стол накрывать.
  Ужинали молча, и хотя время было не такое позднее, но бессонная ночь в поезде, ранний подъём сделали своё дело, и поужинав, я сразу же завалился спать. Проснулся среди ночи. Старики дуэтом похрапывали. Ветка царапала стекло и наводила жуть. Лунный свет двигал какие-то тени по белой стене, напоминающие то скрюченную старуху, то толстого попа. Мысли сумбурно возвращали эпизоды прожитого дня, и сон снова одолел меня. Проснулся я от хлопнувшей в сенях двери. Небо заволокло тучами, опять пошёл снег. Я быстро встал и, одевшись, отодвинул занавеску: баба Нюра возилась возле стола.
 - Доброе утро, сынок, – сказала она приветливо. – Умывайся и садись завтракать. Я блинчики испекла, молочко запарила.
  В комнату вошёл Матвеевич, в тулупе, с дюжиной поленьев, скинул их возле печи.
 - Долго спишь, студент, – сказал хмуро. – Два часа как рассвело.
 - Я не могу с солнцем вставать, если только будильник завести.
   Матвеевич налил себе миску молока и покрошил туда вчерашний хлеб. Я сел напротив.
 - А в селе так: с солнышком встают, с ним, родимым, и ложатся. Ему песни поют, на него божатся.
 - Ты не смотри на него, сынок, - сказала баба Нюра, - он с детства с утра хлеб с молоком хлебает, а ты бери блинчики. Блинчики добрые, на сметанке.
 - Опять кто-то ночью дрова крал, - орудуя ложкой, пробурчал Матвеевич, - поленьев десять унесли. Ей-богу капкан поставлю.
 - Ишь чо удумал, – возмутилась баба Нюра, – капкан он поставит. Помнишь, как в прошлом годе Лёшка, Егоршин сын, в капкан ржавый попал? Да пока нашли, да сколько нога гноилась, чуть не отрезали. Тебе что, дров жалко?
 - Жалко, – пошёл в ответную Матвеевич. – Мы с тобой их целую неделю пилили, кололи, складывали, а кто-то воровать повадился. И ведь кто-то ж из своих!
 - Капкан не вздумай ставить. Слышишь? – по бабьи, опершись обеими руками на стол, выпалила баба Нюра. – Я возле магазина скажу, что ты капкан поставил, а там дальше бабы понесут, может быть, больше и не сунутся.
 - Ладно, - согласился старик, - но всё равно накажу, по-другому накажу. Ты меня знаешь!
  Я решил разрядить обстановку.
 - Думаю сначала в библиотеку зайти, а потом хотелось бы с кем-то поговорить. Не посоветуете?
 - Сходи к Ульяне, - уже спокойно произнесла баба Нюра, - она на Карла Маркса живёт. Третий дом с белыми ставнями. Знатная певунья была. Муж у неё на гармошке играл, а она пела. Сейчас сын играет.
 - А где это Карла Маркса?
 - Да у нас всего три улицы – пояснил Матвеевич. - Мы на Ленина живём, а параллельные, как к сельсовету идти будешь, перед площадью, Карла Маркса и Энгельса. Этого, как его? Фридриха. У нас не заблудишься, вожди выведут.

                * * *
  Снег сыпал огромными хлопьями, заметая всю округу. Возле клуба два мужика ставили новогоднюю ёлку, руководил процессом Андрей Ильич, которого сразу можно было узнать по серым унтам. Чтоб не нарушать производственного процесса, я постарался пройти незамеченным. Отряхнул в коридоре сапоги и, открыв дверь в библиотеку, увидел девушку лет двадцати, сидящую за столом. Коричневая кофточка, волосы, собранные в хвостик, большие модные очки, не соответствующие милому продолговатому личику.
 - Здравствуйте, Людмила, - начал я с порога, - не удивляйтесь, мне о Вас рассказывал Сергей, водитель. Я, отчасти, тоже Ваш коллега, приехал собирать народный фольклор. Поэтому первым делом хочу спросить: есть у Вас что-нибудь интересное на эту тему по Тульской области?
 - Сейчас посмотрю, – Люся встала и убежала за стеллажи. – Была одна книга. Если директор клуба опять не забрал, то сейчас найду, – уже по-дружески кричала она мне из недр книжного рая.
  Через минуту, появившись снова, она прижимала к груди обеими руками небольшую книжицу.
 - Вот, держите, – улыбнулась, протягивая. - Мне Вас нужно зарегистрировать.
 - Не надо меня регистрировать. Не будем марать бумагу – сказал я флиртуя. - Я у вас буквально на пару дней, а книгу уносить не буду, полистаю здесь.
  Книга была в мягком переплёте и со следами бывших читателей. Время сгладило углы и грани, а обложку украшал жёлтый след от забытого утюга. Повсюду пометки, сделанные карандашом, некоторые страницы попросту вырваны, чтоб не утруждать себя лишним переписыванием. По-видимому, книга имела немалую популярность среди местного населения или у отдельных её слоёв, связанных с культурой. Пролистав содержимое, я остановился на разделе «Свадебные обряды» и только стал конспектировать выдержки, как дверь открылась и вошёл Андрей Ильич. В руках он нёс бумажный кулёк.
 - Что, студент, решил прошмыгнуть? Думал, я и не замечу? А я всё вижу. Опыт, понимаешь ли. Люся, - обратился он к девушке, - сделай-ка мне чайку, продрог что-то. А я тебе конфеток принёс, «Мишка на севере». От профсоюза выделили, каждому по килограмму под Новый год. Что читаешь? – переключился он снова на меня и бесцеремонно взял книгу со стола. – Ты смотри, жениться собрался? Люся приглянулась?  – произнёс он с иронией. – Ты это брось. Приезжал тут такой же, а после практики библиотекаршу и увёз. Это у вас там в городе библиотекарей пруд пруди, а у нас только Люся и осталась. Мы тебе её не отдадим.
 - А с чего Вы взяли, что я увезу Люсю? – спросил я спокойно. – Я пока не готов к такому подвигу.
 - А чего так? – поменялся в лице председатель. – Девка она симпатичная, умная, начитанная. В культурно-просветительном училище комсоргом курса была. Спортом занимается, а готовит как, пальчики оближешь.
 - Ну, папа, перестань! - не выдержала Люся, и тут всё стало на свои места.
 - А ты не папкай, папкает она. Это я дома папка, а на работе Андрей Ильич. Слышишь? Держи конфеты, – он протянул ей конфеты и взял свой чай. – И угости студента, а то он какой-то невнимательный. Не туда смотрит. 
  Направляясь к выходу, он столкнулся в дверях с долговязым мужчиной, чем-то похожим на почтальона Печкина из Простоквашино. Такой же длинный нос, шапка-ушанка и плащ-палатка, надетая поверх фуфайки.
 - Осторожнее, кипяток несу! – закричал председатель. – О, а ты чего сюда? Здесь вроде бы не наливают.
 - Да ладно тебе, Ильич, - обиделся долговязый, - ты бы оставил эти шуточки для своего парткома.
 - Ну извини, Ваше Величество, работа такая, - ответил председатель и вышел.
  Долговязый, не обращая на меня внимания, подошёл к Люсе и, сев напротив, начал с ней о чём-то шептаться. Я же, углубившись в переписывание материала, не заметил, как он подошёл ко мне. Только после того как раздался вызывающий кашель, я поднял голову.
 - Молодой человек, разрешите представиться: меня зовут Полугар Александр Васильевич. – Оглянувшись на Люсю, которая ушла за стеллажи, он снова повернулся ко мне и вполголоса сообщил: но моя настоящая фамилия Трубецкой, – и наклонившись ко мне, уже шепотом добавил: князь.
  Не понимая, как на это реагировать, я только кивнул в ответ, не отрывая от него глаз.
 - Люся сообщила мне, что Вы приехали собирать фольклор (последнюю «о» он произнёс протяжно и твёрдо, тем самым стараясь подчеркнуть своё происхождение). - Я учительствовал, сейчас уже на пенсии, и знаю много интересного о нашем крае. Хочу пригласить Вас завтра утром на рыбалку. Вы располагаете завтра свободным временем?
 - Спасибо, с удовольствием приму Ваше приглашение, – ответил я великосветски, потому что князей я видел только в кино, а здесь стоял живой, настоящий, и хоть плащ-палатка была надета на фуфайку, а в руках он держал шапку-ушанку, всё же это общение на меня наводило некую робость.
 - Ну вот и отлично. Вы остановились у Матвеевича? Я буду ждать Вас возле его дома, как только рассветёт. Это не рано?
 - Нет, нет, в самый раз.
 - И обязательно захватите с собой прикормку. Без прикормки клёва не будет. Ну Вы меня понимаете? – спросил князь настойчиво. – Понимаете, о чём я?
 - Да, конечно. Обязательно что-нибудь захвачу.
  Он ушёл по-английски, не прощаясь, впрочем, как и пришёл, не здороваясь.

                * * *
  Выписав всю интересующую меня информацию, я попрощался с Люсей, пообещав ей обязательно ещё заглянуть, и, выйдя на улицу, направился к дому Ульяны, когда какой-то верзила с рыжей бородкой преградил мне дорогу.
 - Эй, городской, закурить есть? – спросил он с явным намёком на скандал.
 - Не курю, – ответил я сдержанно.
 - Это плохо. А чего это ты тут разгулялся? В городе проспектов не хватает?
 - Всего хватает. А в чём, собственно, дело?
 - Здесь вопросы задаю я. Понял, сморчок?
  И тут из сельсовета выбежал Андрей Ильич, накидывая на ходу дублёнку.
 - Петруха, ты чего к человеку пристал? Кулаки чешутся? – кричал он на ходу.
 - Да нет, - верзила сразу как-то осунулся, - просто закурить попросил.
 - Я тебе сейчас дам закурить. Ты трактор починил?
 - Ну так делаем.
 - Если до трёх часов не сделаешь, берёшь всех своих ремонтников и с вёдрами на ферму навоз выгребать. Понял?
 - Да понял. Делаем мы, делаем.
 - А к парню ещё раз пристанешь, отправлю в ссылку на месяц. На ставки. Мне там как раз сторожа не хватает. Там от тебя больше толку будет. Курить он, видите ли, захотел. Чтоб я тебя больше в рабочее время возле столовой не видел. Понял меня?
 - Да понял я, понял.
 - Сигарету дай, – как бы между прочим вставил председатель.
 - Так ты ж папиросы куришь, - удивился верзила.
 - Да мои закончились. - Петруха вытащил потрёпанную пачку «Примы», достал две скрюченные сигареты. Они закурили. - И ещё: послезавтра новогодний концерт в клубе. Приедут артисты из района. Чтоб всей бригадой были. Трезвые! Областное начальство должно подъехать. В шесть часов лекция, а потом песни, пляски.
 - Какая лекция? – выпуская облако пара и дыма, спросил верзила.
 - О любви лекция. Как трепетно и нежно нужно уметь любить.
 - О любви – это хорошо, – довольно улыбнулся Петруха. – О любви – это мы придём.
 - О любви к нашей советской родине. А ты о чём подумал? Иди уже работай. Чтоб трактор к трём был на колёсах, – опять завёлся председатель.
 - Да понял я, понял! – верзила сделал третью затяжку, которая чуть не обожгла ему пальцы, и щелчком выкинув окурок, пошёл в своём направлении.
 - С ними по-другому нельзя, - смотря ему вслед, добавил председатель, - а ты на него не обижайся, он парень-то хороший, только дури много. Ну ступай, зятёк.
 Таблички с названием улицы Карла Маркса я так и не нашёл, но, судя по описанию Матвеевича, и на самом деле ошибиться здесь было трудно. В поисках дома с белыми ставнями я постоянно вспоминал единственное слово, которым Андрей Ильич поставил точку в нашем разговоре: «зятёк». Я сразу решил вести себя осторожнее в общении с Люсей, а не то без меня меня и женят. Дом нашёл быстро. Встретили меня очень радушно. Ульяна, а для меня бабушка Ульяна, жила с сыном и невесткой, которым уже было за шестьдесят. Сколько же было самой Ульяне, я так и не спросил. Весёлая старушка, с одним единственным зубом во рту, имела отличную память и чувство юмора. Она целый час пела мне частушки, которые я только и успевал записывать, а потом спросила, слышал ли я о Марьиной исповеди. Я ответил, что слышал, и она сказала: «Не верь, ни одному слову не верь. Всё врут, а я тебе правду расскажу». И она рассказала мне свою, самую фантастическую из всех версий, которые мне приходилось слышать.

                Рядовой Грубер

  Этой ночью Аренберг спал плохо. Ему снился карточный стол, за которым он сидел босой и прятал под стул ноги, а Рейбниц и стоящие за его спиной офицеры смеялись над ним. А по пути на службу пришла мысль, что вчерашний поступок может привести к серьёзному взысканию, и возможность получить майорские петлицы оттянется ещё на неопределённое время. Настроение было испорчено окончательно. Придя на службу, он отдал приказ капралу вывести роту на плац, а сам закрылся у себя в кабинете, ему хотелось тишины. В такие моменты он любил мысленно беседовать с портретом императора, который висел у него на стене. Он задавал ему излюбленные вопросы: «Что он делает в этой дыре? Он же один из лучших, а лучшие должны быть возле Его Величества». Император отвечал ему: «Придёт час, и он обязательно будет при дворе». Как раз во время этого занятия в дверь постучали. Оторвав тяжелый взгляд от портрета Франца Иосифа, Аренберг грубо крикнул: «Войдите!» Дверь открылась, и в кабинет вошёл солдат с рюкзаком за спиной, в руке он держал шинель.
 - Господин хауптман, - докладывал рядовой, - инфантерист Лукас Грубер прибыл во вверенную Вам роту для дальнейшего прохождения службы. Отправлен к Вам по приказанию обер-лейтенанта Рейбница.
  Довольная улыбка расплылась по лицу Аренберга. Все негативные мыли, которые мучили его, рассеялись, как утренний туман.
 - Присаживайтесь, - указал он на стул солдату.
 - Спасибо, господин хауптман, - отвечал Грубер, продолжая стоять по стойке «смирно», - я постою.
 - В моей роте нет просьб, рядовой Грубер, есть только приказы. Если я сказал Вам сесть, расценивайте это как приказ. Привыкайте к новым порядкам. Я дважды не повторяю.
  Грубер снял рюкзак, положил на него шинель и сел на стул, выпрямив спину.
 — Вот что, Грубер, - начал Аренберг, - обер-лейтенант Рейбниц рекомендовал мне Вас как хорошего сапожника, даже мастера. Я видел Вашу работу, отличные сапоги, но мне нужны ещё лучше. Сможете сшить ещё лучше?
 - Можно попробовать, - думая о чём-то своём, произнёс Грубер, - но для этого нужны другие материалы и больше времени. Можно сшить из мягкой козьей кожи, шевровые, без скрипа. Внутри голенище обшить белым, а такую кожу не так-то просто найти. Понадобится разрешение на свободное перемещение, чтоб я мог посетить все ближайшие рынки.
 - Разрешение я дам и время предоставлю. Кожу ищите с запасом, голенище должно быть до колена.
 - Ну такие же только в кавалерии носят, а мы пехота.
 - Это уже не Ваша забота. Сделаете хорошо, получите отпуск. Дома-то, поди, ждут? – Аренберг знал, на что надавить. – Так что старайтесь, солдат. Идите определяйтесь, а я пока разрешение на свободное перемещение выпишу.


                * * *   
  Целая неделя понадобилась Груберу, чтобы найти нужную кожу. Щупая и гладя её, Аренберг остался доволен приобретением. Когда всё необходимое было куплено, сапожник получил в своё распоряжение чердачную каморку с большим окном и приступил к работе. Аренберг посещал его по три раза в день, задавал массу вопросов и вносил исправления. Пока шла работа, Грубер получил полную свободу, но покидал свою каморку только для того, чтобы поесть или поспать, и через две недели сапоги были готовы. Это было настоящее произведение искусства, такими сапогами мог гордиться даже его кумир - император. Он долго красовался перед зеркалом, постукивал каблуком, придраться было не к чему.
  В тот же вечер, в обнове, Аренберг впервые за три недели посетил офицерский клуб. Рейбница он больше не увидел, тот не смог смириться с нынешним положением, написал рапорт о переводе в другой полк и отбыл с Гретой куда-то на восток. Аренберг чувствовал себя победителем. В клубе все любезно здоровались, говорили какие-то банальности и тут же отходили в сторону. Сев за карточный столик, он заказал себе бокал вина и громко произнёс: «Господа, а не сыграть ли нам в скат?», - но никто из присутствующих даже не обернулся, сложилось такое впечатление, что его не слышат. Допив вино в гордом одиночестве, он, не прощаясь, вышел из клуба. На улице уже шёл дождь, и тут левый сапог стал быстро набирать воду, и он, не заходя домой, направился в казарму.
 - Где рядовой Грубер? – заорал он, открыв ногой дверь. – Срочно ко мне в кабинет!
  Грубер явился незамедлительно, вид у него был перепуганный.
 - Господин хауптман, инфантерист Грубер по Вашему приказанию…
 - Вы что, солдат, - перебил его Аренберг, задыхаясь от ярости, - не помните нашего уговора? Вы обещали мне сшить лучшие сапоги, а они дырявые.
  Он снял левый сапог и кинул Груберу.
 - Виноват. Я всё исправлю, господин хауптман. Сегодня же ночью.
 - Завтра утром сапоги должны быть готовы. Как вы это сделаете, меня не интересует.

                * * *
  На следующие утро высушенные и заново проклеенные сапоги стояли в кабинете, но у Аренберга уже пропало желание отблагодарить Грубера. Человек остаётся прежним, меняются только обстоятельства. «Зачем? – размышлял он, – сапоги готовы. Солдат никуда не денется, а за промокшие ноги он отплатил своим вознаграждением». В дверь постучали: это был Грубер.
 - Господин хауптман, я ещё раз всё проклеил и проверил. Это была моя вина, всё исправлено.
 - Вот и отлично, – прикуривая папиросу, произнёс Аренберг, – вы свободны, можете идти.
 - Господин хауптман, вы обещали мне отпуск за работу.
 - Да? – высокомерно усмехнулся Аренберг. – А кто обещал мне отличные сапоги?
 - Но я же всё исправил, - стал задыхаться от волнения Грубер, - лучших сапог в полку нет.
 - Рядовой Грубер, Вы доставили мне неудобство и будет правильно, если заплатите за это своим вознаграждением.
 - Но это нечестно, господин хауптман, Вы не держите слово.
 - Да что Вы себе позволяете, солдат, - вскипел Аренберг. – Я, наверное, слишком хорошо относился к Вам, что за три недели ни разу не видел Вас на плацу! Но мы это исправим! Четыре часа строевой подготовки! Через пять минут жду Вас с барабанщиком на плацу! Кругом! Выполнять!
  Насколько низок человек в своих желаниях? На что он готов ради достижения цели? Грубер уже третий час маршировал по квадрату. Лил проливной дождь, и от каждого удара сапога брызги разлетались в разные стороны. Аренберг, поначалу кричавший, успокоился и с каким-то садистским наслаждением наблюдал за происходящим. Вдруг барабанщик остановил бой, тем самым вернув Аренберга на землю.
 - Господин хауптман, разрешите отлучиться по нужде?
 - Одна нога здесь, другая там, - процедил Аренберг, и когда снова повернулся к Груберу, тот стоял в шаге от него с глазами, полными отчаяния, безудержной ненависти, безумия. Эти глаза выражали неповиновение и были готовы превратить его в пепел.
 - Будь ты проклят, - тихо произнёс Грубер, - и твои сапоги, будьте вы все прокляты. Слышишь? Слышишь меня? – начал он переходить на крик. – Будьте вы прокляты со своими сапогами! Все, все прокляты!!!
  Аренберг стоял с раскрытым от удивления ртом и не знал, как поступить. Он попросту испугался. Подбежали солдаты и, взяв Грубера под руки, увели в сторону, а он всё кричал: «Будь ты проклят! Слышишь?! И сапоги твои, будьте вы прокляты!» Послали за полковым доктором, после быстрого осмотра тот попросил сопроводить Грубера в санитарную часть. Приняв успокоительное, он быстро заснул, но, проснувшись, опять стал раздавать проклятия Аренбергу, сапогам и всем тем, кому эти сапоги достанутся. Его отправили в дивизионный госпиталь, а оттуда уже, как умалишённого, домой. Командование полка приняло решение провести расследование по этому случаю, но Аренбергу опять повезло: в Сараево был убит престолонаследник Франц Фердинанд. Это событие взорвало пороховую бочку, на которой беспечно спала старая Европа. О Грубере быстро забыли, все начали готовиться к войне.

                Полугар

  Насколько всё-таки гостеприимна наша деревня! Современный город в этом отношении давно потерял облик доброжелательного соседа. В деревне спокон веков двери не запирали, и гостю, даже незнакомцу, умели радоваться, как родному. У Ульяны меня накормили вкусным обедом, и так как её рассказ затянулся, то пригласили и отужинать, но я сослался на обещание, данное старикам, вернуться к ужину домой и в начале пятого вышел на улицу. В безветренных сумерках снег не спеша продолжал засыпать всю округу. В домах уже зажгли свет. Где-то лаяла собака. Послышался гулкий крик петуха, разбудившего уже спящий курятник. На полном ходу, выбрасывая клубы дыма и виляя задом, по колее, оставленной грузовиком, пролетел мотоцикл с коляской. Подойдя к дому, я заметил, что дорожки кто-то чистил, но сыпало так, что калитка подалась туго. Дома был один Матвеевич. Зажав обеими ногами полено, он вырезал в нем длинной стамеской сердцевину.
 - Ну что, студент, у Ульяны-то был? – не отрываясь от своего занятия, спросил старик.
 -  Да, только от неё. Обедом накормили, частушек много записал, очень гостеприимные люди.
 — Это так. В городе-то народу много, все куда-то бегут, все в заботах, а вот чтоб сесть да по душам поговорить, на это времени нет. Старики в городе на лавочках возле подъезда да в очередях за колбасой. Вроде помощь в доме, а на самом деле – обуза. Понастроили домов престарелых. Для кого? Для родителей? Срамота. А в деревне, чем старше, тем мудрее, а значит, и уважение заслуженное. К старику за советом идут, в клубе на праздники на первый ряд сажают, пионеры приходят, правда, они больше съедят, чем помогут, но всё равно приятно. Внимание, понимаешь ли. А нам ведь больше ничего и не надо.
 - Да, деревня по-старинке живёт.
 - А что в этом плохого? –  судя по тону, моё высказывание не понравилось Матвеевичу. – Люди веками порядки эти устраивали. Ты же сам собираешь обычаи да обряды, чтоб другие учились. Мудрости дедов и прадедов учились!
  Дверь открылась и вошла баба Нюра с банкой молока.
 - Ты чего опять бузишь? Хлебом не корми, дай только поспорить.
 - А ты не встревай. За тебя, понимаешь ли, вступаюсь.
 - Вступается он, – перекривила она. – Стружка по всему дому. Тебе сарая мало? Зачем над поленом издеваешься?
 - Нужно, а в сарае свет слабый, не вижу уже ничего, – буркнул Матвеевич и стал сгребать стружку ногой к печи, туда же поставил и полено. – Ладно, завтра дорежу.
  Сели ужинать. Каждый думал о своём, и тут я вспомнил о приглашении на утреннюю рыбалку.
 - Сегодня познакомился с одним человеком, он меня завтра утром на рыбалку позвал. Представился как князь Трубецкой, что ли.
 - Сашка Полугар. Иуда. – Матвеевич бросил ложку на стол.
 - Вот зачем было ложку кидать? – возмутилась баба Нюра. – Тебе что врач сказал?
  Матвеевич, как бы и не слыша её, продолжал.
 - Он ещё как учительствовать пошёл, всё бегал по деревне с металлоискателем. Золото какое-то искал, город, говорил, под нами. Горе от ума, много он тут накуролесил, а лет десять назад, как мать его, Наташка, померла, объявил всем, что он князь Трубецкой. От отца отказался, от дядьки Василия. Я ему этого никогда не прощу. Не перенёс старик такого удара и через месяц тоже помер. Поэтому и Иуда, от родителя своего отрёкся! Дядя Вася с моим отцом в гражданскую воевали, вместе уходили, он молодой ещё был и вернулся первым. Сухожилие ему шашкой перерубили, рука так всю жизнь и висела на повязке. Наташка уже к этому времени брюхатая была. От кого понесла, не известно. И как Сашка рассказывает, что у матери его роман был с князем Трубецким, то брешет он, не до романов тогда было. Скорее всего, снасильничал кто-то.
 - Снасильничал, - повторила баба Нюра. - А ты откель знаешь?
 - Знаю, коль говорю, – повысил голос Матвеевич. – Мне тогда уже лет десять было, а ты ещё под стол бегала. Много в то время народу через деревню проходило, но подолгу не задерживались, дальше шли. Страшное время было, голодное. А когда дядька Василий вернулся, уже с полгода как советская власть была. Его нашим председателем и назначили. Наташку он любил, очень любил, не посмотрел, что брюхатая, женился. Сашка родился, он ему свои отчество и фамилию дал. Души в нем не чаял. Занимался с ним науками разными. Книжки всякие покупал. Хотел, чтобы тот учителем стал. Чтоб был на селе свой учитель. Поступил он перед войной в школу пролетарских учителей, не закончил, на фронт ушёл. Вернулся героем, с орденами. Родители налюбоваться не могли. Закончил он эту свою школу, стал учительствовать в соседнем селе, у нас-то школу так и не построили, а всё, что зарабатывал, на книги тратил, а летом на экспедиции разные. Старики внуков просят, а он: некогда, мол, не до того. Можно подумать, что для этого много времени нужно. Истории разные знал, про битвы всякие хорошо рассказывал, и тут, на тебе, стал заговариваться и попал в психушку. Родители скрывали поначалу, но участковый разболтал. Вернулся вроде нормальным, но в школу работать уже не пустили, начал пить. Опять психушка, и пошёл он по наклонной. Пока Наташка была жива (она его на ферме устраивала), слушал её, а как померла, так он себя князем возомнил, тут уж всё, труба дело. Хорошо хоть, дом родительский остался, есть где голову приклонить. Я его к себе не пускаю, дядьку Василия не могу простить. И ты будь осторожен, ведь не знаешь, что у него на уме. - Матвеевич широко зевнул. – Ну всё, уморился за сегодня с этим снегом, пора спать.
  Задвинув занавеску, я, включив настольную лампу, хотел было сделать ещё кое-какие заметки, но после громкого кашля Матвеевича, который явно намекал, что утро вечера мудренее, свет пришлось погасить, и я, провалившись в теплоту мягких деревенских подушек, сразу же уснул.

                * * *
- Вставай, светает уже, - разбудила меня баба Нюра.
  Я быстро подскочил и стал умываться. Матвеевич продолжал вырезать стамеской сердцевину полена. Казалось, он вообще не ложился спать. Баба Нюра ставила на стол завтрак: Матвеевичу хлеб с молоком, для меня уже испекла оладьи.
 - Ты долго не задерживайся, - заботливо произнёс Матвеевич, - не то время, чтоб загар принимать. Я тебе там сложил в рюкзак хлеб, кукурузы немного. В обед баньку затоплю, часов в пять париться будем. Сан Саныч придёт, мировой мужик, я тебя познакомлю. Так что постарайся к обеду вернуться. Да, в сенях валенки возьми, тулуп там же и шапка-ушанка. Надень, в такую погоду в самый раз.
  Уже рассвело. За окном, напротив дома, я увидел фигуру: это был Александр Васильевич.
 - По-моему, меня уже ждут, – произнёс я, вставая из-за стола, – спасибо за завтрак.
 - Явился, Иуда. Пусть мёрзнет, – пробурчал Матвеевич.
  Баба Нюра дала мне вязаный свитер и носки, а в сенях сунула в рюкзак термос с горячим чаем и завёрнутые в газету бутерброды.
 - Дашь ему, - сказала шепотом, - пусть поест, а то за ветром уже бегает.
  Надев всё предусмотренное на себя, подпоясавшись старым армейским ремнём и закинув за спину рюкзак, я ощутил себя полярником. Идти было тяжело, но в таком обмундировании замёрзнуть не представлялось возможным. После короткого приветствия мы направились к реке. Я шёл сзади, потому что тропинки в деревне были расчищены только для одного человека, и бур, который Александр Васильевич нёс на плече, так и норовил попасть мне в глаз. Когда вышли за село и стали спускаться к реке, тут уже пробирались через сугробы. Пришлось приложить немало усилий, чтоб выйти на лёд. Быстро выбрав подходящее место, приступили к работе, и уже через 20 минут сидели на раскладных стульчиках напротив прорубленной лунки.
 - Ну, доставай, студент, - сказал он, потирая от мороза руки.
 - Что доставать? – спросил я недоумённо.
 - Прикормку. Доставай, доставай.
 - А, ну да, конечно, - я тут же полез в рюкзак, достал термос, хлеб, банку с кукурузой, бутерброды. При этом он внимательно наблюдал за мной, осматривая каждый из доставаемых предметов.
 - И это всё? – спросил он разочарованно.
 - Всё, - ответил я нерешительно. 
 - А прикормка? Ну ты хоть пол-литра взял? Хоть чекушку? – в словах его прозвучала нотка обиды. - Так мы без рыбы останемся. Сначала надо в лунку граммулечку плеснуть (примета такая), а потом только удочку закидывать.
- Где ж я пол-литра возьму? Вы сказали – прикормка, вот я и взял. На рыбалку же шёл.
 - Да у Матвеевича весь подпол этим добром забит. Он-то, сукин сын, знал, что за прикормка нужна и не дал. Ну да ладно, - отчаянно вздохнув, произнёс Александр Васильевич, - давай свой чай и что там у тебя? Бутерброды? А то у меня с утра маковой росинки во рту не было.
  Наладив удочку, он вручил её мне, а сам, налив в чашку из термоса горячего чаю и взяв хлеб с маслом, начал завтракать. Я виновато сконцентрировался на закинутой удочке, которую через несколько минут потянуло ко дну.
 - Клюёт, клюёт! – закричал я вполголоса, чтоб не потревожить подводного царства.
  Александр Васильевич как ни в чём не бывало продолжал жевать хлеб, запивая чаем. Всем своим видом он выражал полное безразличие к происходящему.
 - Клюёт, так тяни, - произнёс он, проглотив очередной кусок, - только не резко. Если будет сопротивляться, попусти, дай ей немного ослабнуть.
  Спустя минуту дрожащими руками я выкинул на лёд красавца-окуня, хотя мне казалось, что на крючке двухкилограммовая щука.
 - Повезло тебе, первый раз, небось, на зимней рыбалке, - сказал Александр Васильевич, нанизывая на крючок очередной хлебный шарик. После завтрака он немного подобрел. – Новичкам всегда везёт. А как у тебя обстоят дела с твоим материалом, который ты собираешь?
 - Кое-что есть, - ответил я, ещё возбуждённый уловом, - в основном частушки, один обряд.
  Передав мне удочку, он достал из внутреннего кармана обычную школьную тетрадь.
 - Держи, дарю, – в глазах его сверкнула искорка удовлетворения, - я тоже одно время увлекался частушками, пословицами, здесь все наши, тульские. А то помру, наследников у меня нет, всё на растопку пустят, а здесь, считай, вся твоя командировка.
 - Спасибо большое, это в моём случае бесценный подарок.
  Видно было, что мой ответ ему понравился.
 - Да брось ты, но всё равно приятно, что я тебе помог.
 - А можно спросить? Почему они Вас немного не того, ну, ненормальным считают? По мне, так Вы нормальнее всех.
 - И тебе спасибо, за комплимент, – он слегка улыбнулся, - а то, что считают, так это их право. Живу я скромно, на свою учительскую пенсию. Ни к кому в душу не лезу. Может быть, что и было не то, так это моя жизнь, и судить меня за это никто не вправе. И то, что своё родство не скрываю с князем Трубецким, страдаю за это - и это тоже мой крест. Я в архивах нашёл фотографию отца, мы одно лицо. Матушка моя о нём пред смертью рассказала. У нас на селе знахарка была Марья. Она перед смертью попу исповедовалась, так об этой исповеди целые легенды ходят. Многие не верят, а я так думаю, люди перед смертью не врут, чувствуют, что дальше пропасть, вот и делятся сокровенным. Хочешь, расскажу?
  Я сделал вид, что слышу Марьину исповедь впервые. Вытягивая одну рыбёшку за другой (рыбалка, кстати, удалась), Александр Васильевич нанизывал на крючок уже приготовленный мною хлебный шарик и рассказывал свою Марьину исповедь. Хорошо разбираясь в истории, сопоставляя факты и события, он рассказал мне самую правдоподобную версию.

                Дикая дивизия

  Любовь к своей стране, своему народу, обычаям, нравам, культуре воспитывается в нашем сознании с детских лет. И цель каждого государства: воспитать не только хорошего гражданина, но и патриота своей страны, потому что патриотизм делает нацию единой вне зависимости от религиозных верований, социального происхождения или языка предков. Ведь историческое значение каждого государства измеряется заслугами его патриотов.
  Россия в начале 1914-го года была одной из самых прогрессивных и развитых стран мира, но в глазах многих европейцев она по-прежнему олицетворялась с бородатым мужиком с балалайкой в руках, вечно пьяным и танцующим с медведем. Такой она была и в сознании хауптмана Аренберга. Наблюдая в бинокль позиции русских, он не изменил своего мнения. Он видел рослых мужиков в длинных чёрных халатах с кинжалами за поясами. Бороды были не бриты, а на головах красовались большие мохнатые шапки. Группа одних сидела возле ружейной пирамиды, другие наблюдали, как два бородача, раздевшись по пояс, боролись, третьи танцевали полукругом под звуки бубна. «Дикари, - подумал Аренберг, - они, наверное, винтовками орехи колют. С кем воевать приходится».
  26-го августа стоял тёплый солнечный день. 3-я австрийская армия, не встретив большого сопротивления, подошла к реке Золотая Липа восточнее Лемберга, где её уже ждала 3-я русская армия, в состав которой входили два эскадрона Кавказкой туземной конной дивизии, более известной как «Дикая дивизия». Они и держали правый фланг, который находился на пригорке, что позволяло иметь больший обзор и скрыть от глаз противника истинное количество войск. Как раз к этому пригорку и подошёл батальон, в который входила рота хауптмана Аренберга.
  Верхом на коне подъехал командир батальона майор фон Клюге. Спешившись, он тоже достал раскладную подзорную трубу - признак аристократизма - и стал рассматривать позиции противника.
 - Что-то здесь не так, – произнёс он задумчиво, – их не так уж и много. И к чему этот театр, с танцами?
 - Дикари, господин майор. Русских хлебом не корми, дай только повеселиться.
 - Это не пехота, - продолжал фон Клюге, - вон у каждого в сапоге нагайка. Значит, где-то должны быть и кони. Что-то здесь не так. И мы как на ладони, а гору не обойти, нужно держать фланг.
 - Сейчас бы воздушный шар, - проявил инициативу Аренберг, - всё сразу же стало бы ясно.
 - Да, но шара у нас нет. Придётся атаковать вслепую. – Майор взглянул на часы. – Сейчас без четверти двенадцать. На два часа назначено наступление. Я приказал развернуть офицерский шатёр для обеда. Отдавайте распоряжение по роте и через полчаса жду Вас у себя.
  После длительного утреннего марша, начавшегося с рассветом, идея раннего обеда была как нельзя кстати. Он подозвал фельдфебеля.
 - Дайте солдатам отдохнуть, в два часа выступаем. Расставьте по периметру часовых и распорядитесь доставить кофе и выдать галеты, не больше! Нечего разъедаться перед наступлением.
  По походным меркам обед в шатре был богат, но ели мало, а к вину так вообще не притронулись. Каждый понимал: полный желудок во время ранения - враг солдату. Серьёзное лицо майора фон Клюге выдавало нескрываемое волнение. Он не любил неразрешённых загадок, тем более когда эти загадки были связаны с реальными военными действиями. Отобедав, он собрал всех офицеров возле карты, отдавая последние распоряжения.
 - Не исключаю, что за горой нас ждёт сила, и какая она, не известно. Следуя карте, здесь крутой обрыв, который ведёт к реке. Нам нужен эффект внезапности, быстрой атаки. До позиций русских около трёх футов. Преодолеть это расстояние мы должны за 5-6 минут, бегом. Солдат перед наступлением не строить, не давать противнику сигналов к предстоящей атаке. Артиллерии, после того как пехота пройдёт полпути, бить прицельно за гору, старайтесь вывести противника из равновесия. Командирам рот чётко держать фланги. Если за указанное время возьмём пригорок, то опрокинуть русских в реку не будет составлять большого труда. Сейчас 13:22, сверим часы, господа.
  Все посмотрели на свои наручные часы, и только Аренберг, отстегнув пуговицу наружного кармана блузы, достал карманные часы. Нажатием кнопки крышку отпружинило, и зазвучала мелодия песенки «Ах, мой милый Августин». Майор фон Клюге окинул его предосудительным взглядом и увидел сапоги, которые уже наделали немало шуму в полку.
 - Вы что, на парад собрались? Собираетесь в этих сапогах бежать до позиций русских?
  Аренберг, знавший себе цену, взяв небольшую паузу, отвечал предельно спокойно:
 - Хочу подать пример солдатам, господин майор. Атака должна быть как праздник.
  Фон Клюге не любил Аренберга, считал его заносчивым и хвастливым, но вынужден был относиться к нему снисходительно, как к командиру лучшей роты в своём батальоне.
 - А впрочем, делайте как знаете. Всем нам удачи, господа.

                * * *
  Приказ о наступлении был передан из уст в уста. Солдаты продолжали сидеть или лежать на траве, но ровно в два часа пополудни поднялись и без единого выстрела и крика побежали в сторону русских. На полпути ударили первые залпы артиллерии. Противник спешно разобрал ружейную пирамиду и, сделав пару беспорядочных выстрелов, ушёл за гору. Стоять остался лишь один высокий солдат с длинной пикой в руке, на наконечнике которой был закреплён зелёный вымпел. Он стоял, как ориентир для наступающих сил, как символ бесстрашия русской армии. Когда до него оставалось не более двухсот шагов, из-за горы, верхом, выехал всадник, который вёл с собой коня. Солдат с пикой вскочил на него, и началась атака. Чёрные дьяволы тучей вылетели на поверхность горы и, не останавливаясь, ринулись в бой. Австрийцы, опешив от увиденного, остановились, раздались выстрелы, пара коней упали, но всадники, снова вскочив на ноги, хватались за сёдла своих товарищей и продолжали атаку. Вклинившись в колонну противника, они начали рубить всех, кто попадал под руку. Кто-то из австрийцев ещё сопротивлялся, остальные, бросая ружья, обратились в бегство.
  Аренберг, находившийся на правом фланге, попытался командовать, но взгляд его приковал единственный австрийский всадник, который сражался с русским бородачом, это был майор фон Клюге. Схватка была неравной, фон Клюге, уже немолодой, сильно уступал. И тут, одним движением, длинный кинжал русского воина пролетел над плечами майора. Голова легко отделилась от туловища и, упав на землю, покатилась. Кровь тонкой струйкой брызнула из обезглавленной шеи, заливая белую подшивку воротника и майорские петлицы. Тело не спеша накренилось и, съехав с седла, упало. Увиденное ввергло Аренберга в ужас, и он, бросив пистолет, побежал к четырём тополям, которые были единственным укрытием на всём открытом пространстве. Ярая атака чёрных дьяволов обернула противника в бегство. Русские уже вернули свои кинжалы в ножны и, достав нагайки, гнали бегущих в сторону пушек.
  Вдруг, неожиданно, два всадника отделились от своих товарищей и, увидев убегающего офицера, начали погоню. Они настигли его возле этих четырёх тополей. Аренберг в ужасе упал на спину, вид у него был жалкий. Старший, коренастый бородач лет пятидесяти, сразу же спешился. Молодой худощавый юноша с пробивающейся порослью на лице остался сидеть в седле и, скинув с плеча ружьё, положил его себе на колени. Аренберг дрожащими руками достал из кармана часы и, оторвав цепочку от пуговицы, протянул бородачу. Зазвучала уже знакомая мелодия «Ах, мой милый Августин». Бородач отрицательно покачал головой. Тогда Аренберг, отбросив часы, быстро скинул сапоги и сделал вторую попытку. Тот взял сапоги, внимательно рассмотрел их и, улыбнувшись только губами, снова кивнул своему пленнику, но уже другим знаком: «беги». Вскочив на ноги и не веря своему счастью, Аренберг, долго не раздумывая, побежал прочь, в колосящееся рожью поле. Бородач аккуратно свернул сапоги и, положил их в подсумок седла, потом ещё раз посмотрел вслед убегающему австрийцу и без слов, взглядом, дал команду молодому всаднику. Тот как будто ждал этого сигнала и, вскинув ружьё, выстрелил. Пуля попала в спину, в область сердца. Аренберг беспорядочно вскинул руки, замедлил шаг и, остановившись, упал в высокие злаки пшеничного поля.
  Как ни в чём не бывало старший из всадников сел в седло и, развернув коня, отправился в обратный путь, молодой всадник последовал его примеру. Это были отец и сын Цураевы: Вахит и Ильман из чеченского села Верхний Наур. Ильману едва исполнилось 17 лет, он был младшим сыном Вахита. Старший сын, Маташ, остался дома присматривать за женщинами. В детстве, упав с лошади, он повредил позвоночник, поэтому верховая езда вызывала адские боли. Маташ был мирным человеком. Мать просила Вахита, чтоб не брал Ильмана на войну, слишком юн, но каждый джигит должен воспитать хотя бы одного воина, поэтому Ильман был рядом с отцом. Конь Вахита шёл впереди, Ильман, из уважения к отцу, всегда ехал сзади. Он видел, что эскадрон уже разогнал австрийцев и, захватив пушки, частично возвращался на прежние позиции. На поле недавнего сражения валялись австрийские винтовки, ранцы, кепи, неподвижные тела убитых и стонущие от боли раненые. Два ястреба кружили высоко в небе, ожидая лёгкой добычи. Ильман знал, что раненых добивать нельзя, отец говорил: «Аллах дал им второй шанс, а воля Аллаха - закон для мусульманина», поэтому они ехали, не совершая больше никаких злодеяний. «А вот то, что я офицера убил, - размышлял Ильман, - это было правильное решение. Я спас его от позора, а позор всегда страшнее смерти. Ну, прибежал бы он без сапог к своим, они бы его на смех подняли за трусость. Он бы потом всё равно не смог с этим жить и обязательно застрелился бы, а так будут помнить его как героя, сложившего голову в бою. Так что он должен благодарить меня за то, что я избавил его от этих мук».
  Неожиданный выстрел, одинокий и далёкий, разрезал мирную песню степного ветра. Пуля, подло отпущенная на свободу, иглой вонзилась в грудь Вахита. Он резко поднял лицо к небу и, снова опуская, глухо простонал. Ильман тут же подскакал к отцу и, вглядываясь вдаль, стал искать обидчика, но ничто вокруг не вызывало подозрения. Он сделал несколько кругов на коне, достал ружьё и выстрелил в ту сторону, откуда могла прилететь пуля, но ответа не последовало. Тогда он намотал уздечку отцовского скакуна на руку и рысью повёл коней в лагерь. Когда он приехал в стан, товарищи обступили его, помогли аккуратно снять тело Вахита и положили на землю. Один из них прильнул ухом к сердцу, потом взглянул на других и снял папаху. Остальные последовали его примеру, склонив над телом бритые головы. Вахит был мёртв. Ильман, спрыгнув с коня, упал на колени перед отцом и, закрыв папахой лицо, заплакал. Один их джигитов положил ему руку на плечо.
 - Не надо, джигиту слёзы - не друзья. Твой отец был хорошим воином и хотел, чтобы ты стал таким же, как он. Ему бы это не понравилось. Он принял достойную смерть. На всё воля Аллаха.
  Вытирая глаза, Ильман встал на ноги. Подъехали ещё четверо всадников, среди которых был командир эскадрона ротмистр князь Ружинский. Спешившись, они так же отдали честь Вахиту.
 - Как это случилось? – спросил Ружинский у Ильмана. – Я видел вас в конце боя, когда вы погнались за офицером.
 - Офицер был трус. Хотел нас купить. Часы давал, золотые. Отец не взял. Он сапоги взял, тебе хотел подарить. Хорошие сапоги. А потом, на обратном пути, кто-то выстрелил, шайтан. - Ильман достал из отцовского подсумка сапоги.
 - Мародёрством занимались, - возмутился ротмистр.
 - Что такое «мародёрством»? Офицер сам снял. Отец тебя уважал, себе никогда не взял бы. Сапоги будешь брать или я выкину?
  Ильман в отчаянии кинул папаху на землю, это означало, что намерения его серьёзны. Ружинский принял сапоги и передал их своему денщику.
 - Пусть будет так. Похороните Вахита со всеми воинскими почестями, по своему обычаю. Через час выступаем на новые позиции.

                Банные страсти

   Никогда не думал, что зимняя рыбалка может быть настолько увлекательной. Домой я вернулся к обеду, усталый, но довольный, к тому же с полной авоськой рыбы и с бесценной тетрадью, полученной от Александра Васильевича. Полученного материала было достаточно, чтобы считать командировку завершённой. За обедом я сообщил старикам, что завтра утром планирую уехать. Они приняли моё заявление без большой радости, но с пониманием.
  О своём отъезде я так же решил сообщить председателю сельсовета и закрыть командировочный лист, но кабинет его был заперт. Я нашёл его в библиотеке. Сидя ко мне спиной, он пил чай и, услышав скрип двери, крикнул: «Обед до двух. Приходите в приёмные часы». Люся встала и приветливо улыбнулась.
 - Присаживайтесь, - сказала заботливо, - я сейчас принесу ещё одну чашку.
 - Спасибо, не надо, - опередил я её, - я только что обедал.
 - А, это ты, студент. Чего это ты вскочила? – обратился он к Люсе. - Человек по делу пришёл. С пустыми руками, значит, ко мне. Если бы к тебе, он бы конфет принёс или пряников. Вечно вас, молодёжь, учить надо.
 - Я действительно по делу, Андрей Ильич. Всё, что мне нужно было, я нашёл, так что командировку можно считать законченной. Хочу завтра уехать утренним автобусом.
 - А-а, всё что нужно, говоришь, нашёл? А как же Люся? – спросил он язвительно. – Ладно, ладно, шучу, но отправить тебя завтра никак не смогу. Погода нелётная, придётся подождать.
 - Вы не понимаете, Андрей Ильич, - решил я подыграть, - я не самолётом, меня устроит наземный транспорт.
 - Да всё я понимаю. Снега, видел, сколько намело, а трактор всё никак не починят. Нет дороги. Можно, конечно, пешком до трассы, тут рукой подать, километров пять. Если сейчас выйдешь, то к утру в Туле будешь.
 - А Вы же говорили, завтра артисты приедут из района.
 - Решаем, ситуация чрезвычайная. Если район к нам дорогу расчистит, тогда приедут, можешь с ними и уехать. Переночуешь где-нибудь на автобусной остановке, а 31-го декабря попадёшь в Тулу. Новый год встретишь или на вокзале, или в поезде. Как тебе перспективка?
 - Да, в принципе, тоже неплохо, но пешком не пойду, а других вариантов нет?
 - Есть, конечно. Завтра у нас отчётное собрание, потом концерт, послезавтра Новый год. 1-го января отоспишься, а 2-го утром поезжай на все четыре стороны. Ко 2-му и дорогу расчистят, и автобус пойдёт. Да и к тому же ты мне завтра вечером можешь понадобиться.
 - Хотелось бы поподробнее, - заинтересовался я.
 - Ты родину любишь?
 - Эту Вашу шутку о любви к родине я уже вчера слышал.
 - Да какие тут шутки, всё предельно серьёзно. Приходи завтра вечером в клуб, часам к пяти, расскажу.

                * * *
  По возвращении я встретил во дворе Матвеевича, который в безрукавке и валенках возился возле бани. Моё предложение помочь принести дров из поленницы он принял с серьёзным отпором.
 - Не тронь! Что я, немощный какой, сам не справлюсь? Иди в избу. Да скажи Нюре, что через час уже может купаться.
  Я рассказал бабе Нюре, как он отверг мою помощь.
 - Ты на него не серчай, - сказала она по-матерински, - для него подготовка к бане — это целый ритуал, и он к нему никого не подпускает. А ещё, он банника видел, с тех пор сам не парится, Сан Саныча зовёт.
 - Кого видел? «Банника?» — спросил я недоверчиво.
 - Ну да. Это того, кто в бане живёт. Зацепился за земную жизнь, а плоти не имеет, но если с ним по-хорошему, то и он тем же ответит.
  Русская баня – это не просто деревянный сруб, где можно вымыться, баня – это единение души и тела. Не зря в старину говорили: «пар и ладит, и гладит». К сожалению, большие города своим комфортом и ванными комнатами отодвинули русскую баню на второй план, но в деревне она осталась непременным атрибутом жизни. В бане не только парятся и моются, в ней ещё лечатся, рожают детей и даже умирают. Именно в баню девушки приходят гадать на суженого, а деревенские знахари проводят там свои мистические обряды. Охраняет это царство банник, к которому нужно относиться с уважением, иначе он любого до; смерти может запарить. А посему в бане стараются не ругаться, обязательно оставляют ему обмылки и сушат благоуханные травы. И если кто-то вам скажет, что он не любит русскую баню, значит, по-настоящему он ни разу в ней не был.
  Дверь в избу открылась, и вошла баба Нюра, распаренная и укутанная пуховым платком.
 - Ну, идите уже. Пар просто медовый. Я ещё немного дров подкинула, пока одевалась.
  Мы не заставили себя уговаривать. Матвеевич, Сан Саныч и я без промедления отправились во двор. Уже стемнело, и яркая луна освещала дорожку к бане. В предбаннике места едва хватало, чтобы развернуться одному человеку. Первым пошёл Сан Саныч, невысокий лысый старичок с потрёпанным портфелем, из которого торчал завёрнутый в газету берёзовый веник. Затем Матвеевич пропустил меня. Раздевшись, я стукнул в дверь, дал сигнал, что предбанник пуст, и перешёл в помывочную. Это было самое просторное помещение, одна напротив другой стояли две длинные лавки, на стенах висела банная утварь: берёзовые веники, пучки мяты, крапивы и мелиссы. В углу, возле печи, стояла бочка с водой. Сан Саныч зачерпнул из неё пару черпаков и, перелив в таз, поставил греться на печь. «Для запарки, - пояснил он и протянул мне войлочную шапку в форме будённовки, - а это, чтоб голову не напекло». В раннем детстве я уже был с отцом в бане, но помню этот поход смутно. У бабушки в деревне мылся только в летнем душе, поэтому всё происходящее было для меня в диковинку. Зашёл Матвеевич, в такой же будённовке, и сразу открыл дверь в парилку.
 - Заходи, студент, баня все грехи смоет.
  Тело сразу обдало приятным теплом, после уличного мороза это был настоящий рай. Матвеевич простелил простынь на лавку, и мы сели. Последним, с ковшом воды, зашёл Сан Саныч.
 - Я мяты немного запарил, - сообщил он Матвеевичу, - для запаха. И начал не спеша лить воду на камни.
  Тело обожгло паром, дышать стало трудно, и рай, который был так близко, потихоньку стал превращаться в ад. Я старался не подавать виду, опустив голову и зажмурив глаза. Встать и выйти – значит, показать свою слабость, а посему пришлось терпеть. Сидели молча, они наслаждались происходящим, постоянно охая да ахая от наслаждения, я же уже начал видеть чертей, поэтому, когда Матвеевич встал и буркнул, что мол, для первого раза хватит, я с радостью вскочил и, если бы не уважение к его летам, был готов обогнать его в этом узком пространстве.
  Выйдя, мы укутались простынями и снова сели на лавку. Сан Саныч дотянулся до своего старенького портфеля, достал оттуда газетный свёрток, в котором было нарезанное сало, лук и хлеб, а также пол-литра жидкости неизвестного происхождения. В углу, за иконой, он нащупал спрятанную гранёную стопку, дунул в неё, тем самым убедив присутствующих, что посуда чиста, и, налив в неё чуть больше половины, протянул Матвеевичу.
 - Нет, я не буду, - сморщился Матвеевич и взялся за сердце.
 - А что так? – удивился Сан Саныч.
 - Мне нельзя, у меня давление.
 - Давно?
 - Четыре дня назад был у Катерины, померила и сказала, что нужно в город ехать, врачам показаться, а ещё наказала чай пить с мятой и никакого алкоголя. Нет, я не буду, - ещё раз подтвердил своё решение Матвеевич.
 - А какое давление? – не унимался Сан Саныч, - высокое или низкое?
 - Да откуда я знаю. Поеду в город, там скажут. Ты вон лучше студенту дай выпить, он здоров.
  Сан Саныч сразу же переключился на меня.
 - А что это? – спросил я робко.
 - Хреновуха, - тяжело вздохнув, ответил Матвеевич, - ты пей, только не нюхай, сразу пей, если сил нет, она и мёртвого поднимет.
  Долго не раздумывая, я взял стопку и опрокинул содержимое в рот. Это был напиток не менее 60 градусов, но всё это полбеды, он был настоян на хрене, который усилил его вкусовые качества до эффекта разорвавшейся бомбы. Сперва перехватило дыхание, я чувствовал, как жидкость, обжигая всё внутри, медленно спускается к животу, потерялся дар речи и остался только инстинкт самосохранения, который заставил меня схватить ковш и, набрав воды из бочки, пить её огромными глотками. Допив до конца, я посмотрел на стариков и увидел их довольно-таки удивлённые лица.
 - Всё нормально? – осторожно спросил Матвеевич.
  Я медленно кивнул головой в знак согласия, речь ко мне ещё не до конца вернулась. Тогда Сан Саныч налил себе полную стопку. Широко раздвинув ноздри, он резко выдохнул воздух, и одним глотком выпив содержимое, уже через рот выпустил огнедышащего змея. Довольная улыбка расплылась по его круглому лицу.
 - Жить стало лучше, - сказал он, уже закусывая, - жить стало веселее.
  Старики заговорили о чём-то о своём, но я их не слышал. Опустившись на скамью, я подумал, что два удара за один вечер - это уже много и что третьего я могу и не выдержать. Алкоголь быстро стал брать верх над моим сознанием, и я задал вопрос, который бы трезвым спросить не решился:
 - А правда, что Вы видели банника?
  Зависла пауза, видно было, что мой вопрос пришёлся Матвеевичу не по душе.
 - А откуда ты знаешь? – спросил он и тут же ответил: вот баба-дура, уже разболтала.
 - А что здесь такого, - вступился Сан Саныч, - только не банника, а банницу. Это такая баба, кожа и волосы зелёные, в бане живёт.
 - Нет, - перебил Матвеевич, - я видел банника. Пошёл в баню, осенью, как картошку копали. Час уже поздний, но помыться нужно было. Парюсь, значит, а он вон там, напротив меня, сидит и глазищами своими огромными зыркает. Маленький такой, нечёсаный, волосы обгорелые. Я, честно говоря, от греха подальше, бочком-бочком, да и домой. После этого случая не хожу сюда в поздний час. Не зря говорят: «После полуночи первый пар - чертей».
 - Да у нас здесь много разной нечисти, - продолжил Сан Саныч. – Это люди гонятся в город за комфортом, а духи здесь остаются. Я сам не люблю после двенадцати ночи по двору шастать. В закромах с зерном постоянно шуршит Дедко, уплетая за обе щеки запасы на зиму. Соломенному Ледащему тоже надо угодить. У меня-то и коровы уже нет, а по привычке кошу и в сенник складываю. В погребе Погребняк, тот тоже не любит, когда к нему ночью лазят.
 - Это всё бабушкины сказки, - проявил я комсомольскую сознательность, - привидений не бывает.
 - Я ж тебе сказал: это нечистая сила, а привидения - это уже когда мёртвые дают о себе знать. Я один раз видел привидение.
 - Сейчас опять что-то сбрешет, - улыбнулся Матвеевич.
 - Ей-богу видел, - стал убеждать Сан Саныч, - хоть на кресте, хоть на красной звёздочке могу побожиться. Помнишь, как перед самой войной в барской усадьбе решили школу устроить.
 - Да, хорошая усадьба была, - подтвердил Матвеевич, - жаль, во время войны разбомбили.
 - Ну так вот, дело было ранней весной, завезли доски, чтоб крышу перекрыть. Привезли уже после обеда, дождь весь день лил. Решили, чтоб доски не мокли, перенести их сразу в зал. Допоздна носили, председатель пришёл, сказал, что кто-то один должен остаться сторожить. Я был самый молодой, да к тому же неженатый, поэтому все разошлись по домам, а я снял ватные штаны, постелил на доски, сапоги под голову, фуфайку вместо одеяла и уснул. Проснулся среди ночи: окно в соседней комнате стукнуло, думал, что сквозняк гуляет. Вдруг в зале открывается дверь и входит царь Николашка, но я же читал, что его ещё в 18-м расстреляли, а он как живой: усы, борода его, словно с портрета сошёл. У меня аж волосы на голове привстали. И не плывёт, как приведения над землёй, а идёт в сапогах, да так, что пол скрипит и звон шпор слышен. В рубахе белой с кружевами на рукавах, но при сабле. Я с досок словно кисель скатился, стою в одном исподнем, босиком, выпрямился по стойке «смирно» и честь ему отдаю. Проходит он мимо меня, глаза стеклянные, лицо белее белого, ни кровинки, и говорит: «Вольно, казак, можно заправиться». Я начал по команде заправлять рубаху в кальсоны, всё как в бреду, он постоял немного и дальше пошёл, пока в парадной за ним дверь не хлопнула. Я после этого хлопка как будто бы очнулся и шмыг под фуфайку, укрылся с головой, чувствую, стоит надо мной кто-то, голову высунул, тень в углу чья-то. Так до утра глаз и не сомкнул. Страху натерпелся на весь мой век.
 - Это тебе приснилось, – усомнился Матвеевич, - пили, наверное, перед тем как разойтись. 
 - Было немного, но исключительно для сугреву, говорил же, дождь лил весь день, промокли насквозь. Но то, что царя видел, это не сон. Откуда ему знать, что у меня отец казак до пятого колена и мать казачка. Я же станичный, а к вам после ремесленного училища прислан был, плотником по путёвке комсомольской. А он знал, говорит: «Вольно, казак», - о как.
 - Что-то у меня после твоего рассказа дрожь по всему телу. Замёрз, не пора ли нам попариться?
 - Самое время.
  Старики встали, Сан Саныч достал из таза веник, Матвеевич открыл дверь, я остался сидеть.
 - Ты чего сидишь? Тепло выходит, быстро заходи, – дал команду Матвеевич.
 - Мне уже, пожалуй, хватит. А можно, я здесь останусь? – спросил я умоляюще.
 - Чего хватит? Мы ещё даже не парились, – Сан Саныч тряхнул веником.
 - Не разочаровывай меня, студент. Заходи, сейчас мы из тебя дурь-то выбьем.
 - Заходи, заходи, новым человеком выйдешь, который в воде не горит и в огне не тонет. Нет, - почесал лысину Сан Саныч, - наоборот.
  Они рассмеялись, им было весело, а мне ничего не оставалось, как проследовать в парилку.

                Князь Ружинский

  Ротмистр Анджей Янович Ружинский был потомком разорившегося польского княжеского рода. Его прадед, профессор и светило медицины, был приглашён лично канцлером Российской империи Виктором Павловичем Кочубеем для борьбы с эпидемией холеры 1831-го года, да так и остался в первопрестольной. Отец и дед верой и правдой служили русским царям в государственных департаментах, а Анджий, с детства любивший лошадей, решил посвятить свою жизнь военному делу. С Польшей их уже мало что связывало, в доме говорили на русском языке, но по традиции ещё давали детям польские имена, а по большим праздникам посещали католический костёл.
  Хороший командир – это уже полпобеды. Таковым прослыл ротмистр Ружинский в полку. За храбрость и тактическую смекалку он был неоднократно отмечен командованием благодарностями и орденами. Да и среди солдат имел немалое уважение, но была у него одна слабость: слабость к прекрасному полу. Впервые он влюбился ещё в училище, в одну из куртизанок, и умудрился три дня прожить в доме терпимости, настолько хватило денег. Когда он покидал это публичное заведение, хозяйка пошутила: «Если тебя выгонят, приходи, я усыновлю». К счастью, обошлось строгим взысканием и трёхнедельным запретом на отпуск, вступился сам начальник училища генерал-майор Самсонов, сказав: «Плох тот гусар, который не в силах потерять голову из-за женщины». Потом была служба в драгунском полку, и там опять роман с женой учителя словесности, дуэль с поручиком Артемьевым и связь со старшей дочерью командира полка. Отношения с сослуживцами ухудшались, его мало приглашали в приличные семьи, и это уже наводило на мысль подать в отставку, но тут вмешалась война. За год, проведённый в седле, он понял, что война - это его мир. Пока на горизонте не было женщин, лучшего командира трудно было представить.
  В середине августа 1915-го года, после тяжёлых боёв и изнурительной жары, полк был отправлен для комплектации в резерв. Зная, что процедура эта займёт не меньше месяца, Ружинский тут же подал прошение о предоставлении отпуска. На следующий день его вызвал командир пола полковник Каджар. Персидский принц по происхождению, он обращался к офицерам исключительно по имени и отчеству или по титулу, если таковой имелся. К тому же никогда не приказывал, а вежливо просил, но эта просьба имела больший вес, чем приказ.    
 - Князь, я получил Ваш рапорт и намерен его удовлетворить. Вверенный Вам эскадрон достойно выполнил все поставленные задачи и заслуживает отдыха, а Вас лично хочу премировать этим краткосрочным отпуском. На командование оставите графа Толстого, он будет заниматься комплектацией эскадрона. Желаю хорошего отдыха.
 - Благодарю, господин полковник.
 - Позвольте узнать Ваш маршрут.
 - Домой, в Москву, дальнейших планов не имею.
 - В таком случае, князь, я хотел бы просить Вас об одном одолжении.
 - Всегда к Вашим услугам.
 - Я хочу просить Вас передать письмо одной моей старой знакомой и надеюсь получить от неё ответ. Буду Вам за это очень признателен.
 - Сделаю всё, что в моих силах. Честь имею.
  Откланявшись, Ружинский вернулся в своё подразделение. Ефрейтор Гонта, старый тёртый калач, служивший денщиком и годившийся ему в отцы, уже чистил парадный мундир.
 - Ваше благородие, через пятнадцать минуть всё будет готово. Когда выезжаем?
 - Нет, браток, я еду сам, а ты остаёшься здесь.
 - Как так, а кто Вам будет сапоги чистить?
 - Ну, обходился же я как-то до этого без тебя. Кстати, а где те сапоги, которые мне Ильман подарил? Продал уже, наверное, старый лис?
 - Обижаете, Ваше благородие, - денщик достал из походного чемодана свёрнутые сапоги, - вот они, целёхоньки.
  Ружинский тут же примерил, прошёлся по комнате. Сапоги были первоклассные, и размер подходящий.
 - Хорошие сапоги. Одна беда – голенище высокое, надо бы укоротить.
 - Это мы мигом. Сейчас снесу полковому сапожнику. Завтра утром будут, как новенькие.

                * * *
    Паровоз, обильно выкидывая клубы пара и укутывая ими встречающих, медленно проплыл по перрону Александровского вокзала. Металлический визг тормозов, последний толчок и конечная остановка. Перрон гудит голосами встречающих и носильщиков, звуками военного марша и выдыхающего остатки пара паровоза. Отвечая улыбкой каждому встречному, Ружинский вышел на привокзальную площадь, часы лениво отбили половину первого. Как долго он ждал этого момента. Какая она стала, его Москва?
 - На Пречистенку, Староконюшенный, да поживей, - прыгнув в пролётку, он сунул извозчику полтинник.
   Тверская, Леонтьевский переулок, Калашный ряд, Арбат - всё родное, всё своё. В полдень Москва начинает стонать от несущихся фаэтонов, карет, больших экипажей и юрких дрожек. Все куда-то спешат, с целью или без, юристы к секретарям, дамы к парикмахерам, купцы в ряды, доктора к больным, все делают визиты, сделки, покупки. Магазины манят своими витринами, очереди у театральных касс, ресторанные зазывалы приглашают на обед. Где-то идёт война, а Москва живёт своей жизнью и о разрывах снарядов узнаёт только из утренних газет, во время завтрака, под чашку крепкого индийского чая.
  Дома встречают мама и младшая сестра, радость, объятья, слёзы счастья. Любуясь гостем, даже запрещают ему снимать сапоги, хотя сами ходят в мягкой обуви по натёртому паркету. Позвонили отцу, который, бросив все дела, едет обедать домой. После обеда долгие расспросы, желание угодить, чашка кофе на террасе и хорошие сигары, специально припасённые для такого случая. Всё это приятно и ожидаемо, всё это было запланировано после долгой разлуки, но не это манило Ружинского в Москву. В его планы не входило просидеть всю неделю у маминых ног и рассказывать отцу о военных подвигах. Вечером он нашёл в своём столе московскую записную книжку и, набрав коммутатор, назвал нужный номер абонента.
 - Квартира Николая Владимировича Протасова, добрый вечер, - ответил тонкий женский голосок.
 - Добрый вечер, а господин Протасов дома?
 - А кто его спрашивает?
 - Передайте, что на проводе князь Ружинский.
  Не прошло и минуты, как в трубке снова заговорили.
 - Анджий, дружище, ты снова в Москве?!
  Это был баритон Протасова. Николай, точнее Ник, как звал его Анджий, был старым другом и товарищем по школьной скамье. После гимназии их пути разошлись, Ружинский уехал учиться военному делу, а Протасов остался в Москве и, окончив университет, даже успел послужить несколько лет адвокатом. Он был аристократ, или таковым казался, имел отличное образование и огромное состояние, оставленное отцом. Ник попросту наслаждался жизнью, был вхож в круги, которые для других были недоступны, и умел там весело проводить время. Каждый раз, когда Анджий приезжал в Москву, он звонил другу, для того чтобы снова окунуться в мир светских развлечений.
 - Да, Ник, рад тебя слышать.
 - Взаимно, ты к нам надолго?
 - Всего неделя отпуска.
 - Так у нас очень мало времени. Сегодня премьера в опере, я выкупил целую ложу. Уже выезжаю, если хочешь, заеду за тобой.
 - Спасибо, дружище, но этот вечер я должен посвятить родителям, а вот завтра я в твоём полном распоряжении.
 - Отлично. Завтра я еду в Сандуны, а после на Чистые пруды, в поэтический салон Кара - Мурзы. Буду рад, если составишь мне компанию.
 - Ник, мне ещё нужно завезти письмо в Столешников переулок, это должно быть по пути.
 - Хорошо, заеду за тобой в три. Отдыхай, высыпайся и передавай мой низкий поклон родителям.
  На следующий день, как и было договорено, к дому подъехала открытая коляска. Ружинский уже ждал на улице. Протасов тут же сошёл на тротуар.
 - Анджий, я так рад тебя видеть, - они обнялись и, запрыгнув в коляску, отправились в путь, - мне так много тебе нужно рассказать. Сколько же мы с тобой не виделись? Года два, не больше. А у тебя уже вся грудь в орденах, настоящий герой войны, – видно было, что Протасов рад встрече со старым другом, эмоции переполняли его, - а сапоги, я таких сапог на наших генералах не видел.
 - Ну, война, брат, это не только ордена и сапоги.
 - Знаем, знаем, - перебил Протасов, - газеты читаем. Немец-то силён, но мы ему хребет сломаем.
 - Мы? – Ружинский улыбнулся и сменил тему. - С каждым приездом вижу, как сильно меняются Москва, люди и привычки тоже. И давно это ты стал посещать Сандуны?
  Сандуновские бани, которые в народе называли «Сандуны», по праву имели статус царь-бань и превратились в своеобразные клубы, где встречались люди высшего света. Привлекали гостей и прекрасные рестораны, открытые при банях. Лучшие повара Москвы трудились на кухнях, готовя самые изысканные блюда, а в подвалах хранилось редкое вино, которым ублажали посетителей.
 - Сандуны — это сейчас центр мирового масштаба, - Протасов значительно поднял указательный палец, - мы по вторникам и пятницам с графом Артемьевым и Сергеем Шелковским, ну ты его помнишь, снимаем один и тот же номер. Ровно в четыре часа, через стену, распевается сам Фёдор Шаляпин. Так что, будем совмещать приятное с полезным, а после пообедаем, там такая вкусная осетрина. А вот и Столешников переулок, тебе какой номер дома?
  Ружинский достал из внутреннего кармана письмо.
 - Номер 16, маркизе Хлое де Кроан, - прочитал он на конверте.
 - Хлоя де Кроан, - задумчиво повторил Протасов, - что-то знакомое, но вспомнить не могу. Где-то я уже слышал это имя. Ладно, иди, поскучаю один.
  У парадной, облокотившись на метлу, дремал дворник.
 - Скажи, милок, маркиза де Кроан здесь проживает?
 - Это Вам на третий этаж, барин, правая дверь. Только они ещё спят-с, вчера поздно вернулись. На водочку копеечку не дадите-с? – вдогонку пробормотал дворник.
  Ружинский залез в карман и, нащупав пятак, передал дворнику.
 - Покорнейше благодарю-с. А служанка Марфуша уже дома, так что звоните-с.
   Поднявшись на третий этаж, Ружинский крутнул ручку звонка. Дверь открыла круглолицая рыжая девка, усыпанная веснушками.
 - Добрый день, мне нужно передать письмо маркизе де Кроан.
  Горничная молча сняла цепочку и, открыв дверь, пропустила незнакомца в коридор. Взяв маленький серебряный поднос, который лежал возле зеркала, она протянула его гостю, Ружинский положил на него письмо.
 - Я бы хотел получить ответ, - сказал он настойчиво.
  Одобрительно кивнув, так и не произнеся ни слова, она удалилась в комнату, закрыв за собою дверь. Прошли две минуты, пять, десять, время ожидания - всегда самое длинное, тем более если ты знаешь, что где-то тебя ждут. Ружинский громко кашлянул, чтобы напомнить о себе. Дверь открылась, и снова появилась горничная.
 - Госпожа уже проснулись и принимают утренний туалет. Они могут Вас принять. Как я могу Вас представить?
 - Не утруждайтесь, я сам себя представлю. Куда идти? - сказал раздражённый гость.
  Девка указала на дверь. После тёмного коридора с тусклой лампочкой яркий солнечный свет, лившийся из высоких окон, ослепил глаза. За туалетным столиком сидела дама, припудривая личико. Она тут же встала, увидев в отражении зеркала вошедшего. Белый пеньюар с прозрачной накидкой, красивая осанка, нежные черты лица и каштановые вьющиеся локоны сразу же заставили Ружинского сменить гневный тон на кроткую милость. Подойдя, она протянула ему руку для поцелуя. Поцеловав, он медленно поднял глаза.
 - Князь Ружинский, Анджий Янович, к Вашим услугам.
 - Извините, князь, что заставила Вас ждать, - заговорила она с сильным французским акцентом, - Вы, наверное, ждёте ответа, но прежде я бы хотела услышать Ваше мнение.
 - Вы знаете, сударыня, я даже не знаю, о чём идёт речь.
 - Принц мне пишет, что Вы его друг и что Вам я могу доверять, как ему самому. Он просит моей руки. Скажите, если он Ваш друг, стоит мне выходить за него замуж?
 - Я знаю полковника Каджара всего несколько месяцев, - думая над каждым словом, начал Ружинский, - знаю как хорошего офицера и командира тоже, - вопрос загнал его в тупик, - но дать Вам такой совет, мне кажется, не имею права.
 - Значит, Вы боитесь ответственности и возлагаете это решение на мои хрупкие плечи?
 - Ни в коем разе, - стал он отнекиваться, – я всего лишь…
 - Скажите, князь, я Вам нравлюсь? – она застыла с гордо поднятой головой в ожидании ответа (на лбу у гостя выступили капельки пота). – Ну что же Вы молчите? Отвечайте.
 - Вы очень красивы, Вы очаровательны, Вы…
 - Вот видите, это я слышу каждый день и даже по нескольку раз в день. Я молода, но уже дважды была замужем. Я не помню всех кавалеров, которые хотели подарить мне своё сердце, их было много. И я влюблялась во многих, но сегодня моя свобода мне дороже любого замужества. Тем более, я знаю нравы персидских принцев и грузинских князей. Поэтому я очень сожалею, но вынуждена передать Вашему другу мой отказ.
 - Может быть, Вы напишете это ему лично? Хотя бы записку, мне так будет удобнее передать.
 - Я была рада нашему знакомству, - она кокетливо улыбнулась, - и я буду очень рада, если мы с Вами ещё увидимся. Всего хорошего, князь Анджий.
  Сев в коляску, Ружинский первым делом достал платок и, сняв фуражку, вытер пот со лба.
 - Знаешь, Ник, мне сейчас не баня нужна, а холодная ванна.
 - Трогай, любезный, - крикнул Протасов извозчику и повернулся к Ружинскому, - будет тебе и баня, и холодная ванна, и крымское вино.
  Баня на самом деле произвела сильное впечатление. Подобралась хорошая компания, а за стеной распевался сам Шаляпин. После второго бокала вина Протасов в шутку спросил: «Что лучше, Большой или Сандуны?» Ружинский улыбнувшись, ничего не ответил, но было видно, что Сандуны имеют огромный перевес. Говорили о разном: о политике, бирже, театре, о женщинах и только когда Ружинский снова надел мундир, вспомнили о войне. В ресторане каждый норовил угостить героя, поэтому, когда друзья собрались ехать на Чистые Пруды, они уже были навеселе. По дороге Протасов жаловался на судьбу и проклинал войну, которая не позволяет ему выехать в Европу. В домах уже зажигали электрический свет, а в салоне, куда они прибыли, расторопные лакеи разносили канделябры с зажжёнными свечами, чтоб придать поэтическому вечеру больше романтизма. Протасов с помпой представил Ружинского.
 - Господа, прошу любить и жаловать, герой войны, командир эскадрона Дикой дивизии, ротмистр князь Анджий Янович Ружинский. Мой старый друг и школьный товарищ.
  Прозвучали аплодисменты, подошли хозяева Сергей Георгиевич и Мария Алексеевна Кара-Мурза. После первых фраз сразу стало ясно, что своими изысканными манерами тон салону задаёт хозяйка, а супруг охотно подчиняется воле прекрасной дамы. Гости прибывали, каждый старался уделить минутку внимания Ружинскому и задать свой дежурный вопрос. И тут, возле шахматного столика, он увидел маркизу де Кроан. Она беседовала с двумя дамами и украдкой поглядывала на него. Когда она появилась в салоне, он не заметил, но теперь всё его внимание было приковано только к этой особе. Их взгляды постоянно пересекались. Ружинский вырвал из мужской компании Протасова и отвёл в сторону.
 - Там, возле шахматного столика, - начал он шепотом, - в голубом платье, не оборачивайся резко, это и есть маркиза де Кроан. Та самая, которой я сегодня доставил письмо.
  Протасов по-дружески положил Ружинскому руку на плечо и, делая вид, что смеётся от услышанного, взглянул на загадочную особу.
 - А, так я её знаю, - отвечал он так же тихо, - я о ней уже наслышан. Имя позабыл, но знаю, что дворянских кровей здесь нет, титул, скорее всего, получила при замужестве, но у неё много других достоинств. Правда? – Ник улыбнулся. – Она охотится за толстосумами, которые уже одной ногой в могиле. Граф Орехов, старый дурак, два месяца назад чуть не женился на ней, умер за три дня до свадьбы, сделка не состоялась. По-видимому, подыскивает новую жертву. Говорят, очень любит молодых мужчин, но это только слухи, на публику она эти связи не выносит.
  В это время хозяйка дома, Мария Алексеевна, поднялась на третью ступень лестницы, ведущей на второй этаж.
 - Господа, попрошу минуточку внимания, я бы хотела просить вас располагаться поудобнее. Через пять минут начинаем.
  Гости не спеша начали занимать свободные места в удобных креслах и на диванах, причём первыми располагались всегда гости преклонного возраста. Молодые кавалеры и дамы, как правило, оставались стоять. И если поначалу казалось, что в дом входят все желающие, то на самом деле количество гостей было строго регламентировано. Попасть на такие вечера можно было только по предварительному звонку. Маркиза де Кроан встала у окна, за креслом генеральши Истоминой. Хозяйка салона представила первого поэта, и он начал декламировать. После прочтённого стихотворения, пока звучали аплодисменты, Ружинский незаметно подошёл к маркизе и встал за её спиной.
 - Должен Вам признаться, - сказал он чуть слышно, - в этой оранжерее Вы самая прекрасная роза.
  Она слегка повернулась и подарила ему свою улыбку.
 - Должна Вам признаться, я не ожидала увидеть Вас так скоро.
 - А может быть, это сама судьба играет с нами?
 - Вы что, верите в судьбу?
 - Не очень, но в данном случае мне не хочется сопротивляться её капризам.
  В это время генеральша Истомина повернулась и неодобрительно взглянула на госпожу де Кроан, та ответила ей почтительной улыбкой. После следующего стихотворения маркиза снова повернулась к Ружинскому.
 - Скажите, князь, Вы курите табак?
 - Постоянной привычки не имею, но от хорошей сигары не откажусь. Вот буквально вчера…
  Она приложила указательный палец, одетый в шелковую перчатку, к своим губам.
 - На втором этаже есть курительная комната, - и одобрительно кивнула длинными ресницами своих лукавых глаз.
  Не привлекая лишнего внимания, Ружинский поднялся на второй этаж. Курительная комната нашлась сразу. Это было небольшое, обитое ореховым деревом, с мраморным камином, зелёными шёлковыми креслами и диваном помещение. На журнальном столике, над которым низко висел абажур, стояли коробка с сигарами и пепельница. Через некоторое время поднялась и маркиза, бесшумно закрыв за собою дверь. Ружинский взволнованно ходил по комнате и сразу подошёл к ней.
 - Князь, на Вас лица нет. Что-то случилось?
 - Госпожа де Кроан, каждая минута ожидания стоила мне немалых усилий.
 - Хлоя, Вы можете называть меня Хлоя.
 - А для Вас я просто Анджий.
 - Князь Анджий, а мне нравится, – Хлоя улыбнулась, – давайте сядем.
  Она первой подошла к дивану и, раскинув свою пышную юбку, села. Ружинский робко разместился рядом.
 - Признаться честно, - продолжала маркиза, - я не очень люблю эти поэтические вечера. Не понимаю всего значения этих стихов. В них много страсти и любви, но также много страдания и обиды, они какие-то колючие и холодные. Вы не находите?
 - Знаете, Хлоя, - он слегка улыбнулся, - я не сильно разбираюсь в поэзии, в моем деле её мало, но если Вы так считаете, я, пожалуй, соглашусь с Вами.
 - Страсть и любовь, - продолжала маркиза, - не должны причинять страдания. Я охотно иду навстречу любви и, если она меня покидает, так же легко с ней расстаюсь.
  В разговоре возникла пауза, Ружинский понял недвусмысленный намёк и во что бы то ни стало решил поцеловать маркизу. Он резко придвинулся к ней, но она, вскочив, не позволила ему этого сделать.
 - Анджий, не надо, – сказала она испуганно, – сюда могут войти. Вы же не хотите меня скомпрометировать?
 - Прошу прощения, - Ружинский покраснел, - не знаю, что на меня нашло.
  Маркиза с опаской взглянула на дверь, та была заперта.
 - К Вам снова вернулась жизнь, у Вас розовое лицо, – она погладила его по щеке. – По окончании вечера, когда всех пригласят пить чай, я сразу уеду. Буду ждать Вас через полчаса, адрес Вы знаете. И не забудьте купить шампанского.
  Всё произошло точно так, как запланировала маркиза де Кроан. Правда, Протасов мог испортить все планы. Когда Ружинский сообщил ему о сильной головной боли, тот порывался отвезти его на своей коляске домой, но, к счастью или к несчастью, этого не произошло. Вся эта история так и осталась бы покрыта вуалью маркизы де Кроан, если бы в начале второго ночи в её квартире не раздался душераздирающий крик. Кричала сама хозяйка. Первым на крик прибежал дворник. К трём часам уже приехала полиция, а в пять карета скорой помощи. Детали происшествия оглашены не были, но на следующий день на третьей странице «Московских ведомостей» была опубликована заметка с фотографией, на которой два санитара выносили из дома носилки с накрытым простынёю трупом, с босыми ногами. Сообщалось, что некий князь Р. скончался от сердечного приступа во время посещения маркизы К. Слухи быстро разлетелись по Москве. Вечером в ресторане к Протасову подошёл купец Лепёшкин.
 - Николай Владимирович, как же это случилось? Ведь ещё молод был Ваш друг, 33 лет от роду. А за этой маркизой я бы приударил, хорошая бабёнка.
  - Я бы Вам не рекомендовал, - значительно произнёс Протасов, - если такого жеребца, как князь Ружинский, эта особа смогла загнать к полуночи, то Вы и до ужина не доскачете.

                Недоброе утро

  Настоящая русская баня, хреновуха и горячий чай, вызвав преждевременную усталость, заставили меня обнять подушку раньше обычного, поэтому проснулся я, когда баба Нюра взбивала перину, заправляя свою постель. Солнце, зацепившись за краешек земли, радостно кричало о приходе нового дня. Матвеевич, опершись на подоконник, любовался этим зрелищем.
 - День-то какой хороший занимается, а у меня спину ломит, - сказал он с сожалением, - не к добру это.
 - Выскочил вчера на мороз после бани, вот и протянуло, - заключила баба Нюра.
 - Да нет, - прокряхтел Матвеевич, - здесь что-то другое, что-то недоброе, я чувствую. Каждый раз одно и то же.
  Я тоже встал и начал заправлять свою постель.
 - А ты чего вскочил, - удивилась она, - спи. Я ещё завтрак не ставила.
 - Так выспался, вчера-то после чая еле до кровати дополз.
 - Эдак мы тебя научим нашему деревенскому порядку, - улыбнулся Матвеевич.
  Баба Нюра быстро собрала на стол, сели завтракать. Матвеевич, как обычно, накрошил хлеба в миску, залив его молоком, мне досталась гречневая каша с сахаром. Вдруг в сенях скрипнула дверь, кто-то, громко топая, обил с обуви снег и без стука вошёл в избу.
 - Доброе утро, хозяева! Вижу, чай пьёте, дай, думаю, зайду.
  У двери стоял розовощёкий упитанный милиционер, с кобурой на ремне и планшетом.
 - Я же говорил, спину ломит, - сказал Матвеевич, посмотрев на бабу Нюру.
 - Заходи, Валера, присаживайся, - сказала хозяйка гостеприимно, - сейчас горяченького налью.
  Милиционер взял табурет, приставил к столу и, расстегнув шинель, сел.
 - Я местный участковый, - обратился он ко мне, сняв шапку и поправляя чёлку, - старший лейтенант Носов Валерий Тарасович. Можно Ваш паспорт, молодой человек?
  Я предъявил документ, баба Нюра поставила гостю большую кружку горячего чая. Носов, ознакомившись, вернул паспорт и, обняв обеими руками кружку, стал осторожно отхлёбывать. В тишине прошло какое-то время.
 - Чего пришёл, ну не томи, - первым нарушил молчание Матвеевич.
  Соблюдая полное спокойствие, свысока оглядев присутствующих, милиционер поставил кружку и взглянул на Матвеевича.
 - А ты чего так нервничаешь? Может, я просто зашёл на огонёк.
 - Да у тебя на лице написано, что что-то случилось, он как светишься, а это только когда на селе что-то нехорошее происходит. Появляется возможность власть показать, выслужиться перед начальством и даже, может быть, премию получить.
 - И всё-то ты, Матвеевич, знаешь, а в учёт не берёшь, что на селе закон – это я, а закон любить нужно.
 - Закон-то я уважаю, а вот то, что я тебя любить должен, нигде не прописано. Ты, чай, не девка. Да и весь закон-то твой: хватай да в район вези. А там, виноват не виноват, пущай разбираются. Да? Лёнька вон третью неделю сидит, Надежда все пороги обила, кормильца забрал, а тебе хорошо.
 - Меньше пить надо было твоему Лёньке. Была бы моя воля, я бы его на пару лет отправил поработать на благо родины. Не подскажешь, кто ему самогон продавал?
 - Я у него поводырём не нанимался, здесь ты точно не по адресу. Если у тебя всё, чай стынет, допивай и до встречи в новом году.
  Носов отодвинул чашку и, положив планшет на стол, достал оттуда ручку с тетрадью и, открыв на чистой странице, приготовился писать.
 - Скажите-ка вы мне, граждане, что вы делали вчера вечером?
 - Вот те на, не сбит, значит, у меня ещё прицел. Это что, допрос? – удивился Матвеевич.
 - Можно и так сказать. Для вашего же блага стараюсь, чтоб к себе не вызывать. Сегодня ночью у вашей соседки Каткиной Тамары Васильевны произошёл взрыв. Рвануло аккуратно, но сильно. Жертв нет, но печь превратилась в груду кирпичей.
 - Я так и думал, - Матвеевич громко опустил ладонь на стол, - вечно у неё что-то случается.
 - А ты чего так обрадовался? – спросил Носов с прищуром.
 - А что мне, плакать? У неё, если что, так я во всём виноват. Я с ней уже третий год не разговариваю, – выкрутился старик.
 - По моей версии, - продолжал Носов, - кто-то кинул в печную трубу динамит.
  Наступило молчание, каждый думал о своём.
 - Ага, - продолжил Матвеевич, - значит, ты думаешь, что это мы по ночам лазим по крышам и кидаем динамит в трубы?
 - Я пока что ничего не думаю, я собираю факты.
 - Вчера у нас была баня, - спокойно произнесла баба Нюра, - потом мы пили чай. С нами был Сан Саныч весь вечер, с мужиками парился. А после того как он ушёл, мы легли спать.
 - Вы тоже были в бане? – Носов обратился ко мне.
 - Да, всё именно так и было, - подтвердил я.
 - И ничего подозрительного не видели? Никакого взрыва не слышали?
 - Ничего не видел и ничего не слышал, - сказал я уверенно, - спать мы легли в девятом часу. Ночью никто никуда не выходил.
 - Матвеевич, а подпол свой мне показать можешь? – взгляд Носова застыл на старике.
 - Объясни мне, старому дураку, - стал вскипать Матвеевич, - мой подпол и печь Васильевны, какая тут связь? Ты думаешь, я подкоп к ней сделал?
 - У тебя же богатый военный опыт, может быть, у тебя там ящик динамита припрятан? Пользоваться ты им наверняка умеешь.
  Глаза старика округлились, шея покраснела, взрыв не заставил себя ждать.
 - Да я, да я тебя, шиш тебе, а не подпол, - и Матвеевич, скрутив дулю, сунул её прямо в нос милиционеру и заорал: а это ты видал?
 - Я при исполнении, - Носов даже встал с табурета, - могу и на 15 суток забрать.
 - Ну нет у нас никакого динамита, - вступилась баба Нюра, - и никогда не было. Ему не веришь, мне-то хоть поверь. Зачем он нам?
 - Пусть подпол откроет, - продолжал стоять на своём Носов, - тогда поверю.
 - У тебя ордер на обыск есть? – уже задыхаясь от ярости, произнёс Матвеевич. – Предъяви, тогда покажу.
 - Умные все стали, ордер Вам подавай.
 - Да что ж ты творишь, - тут уже баба Нюра пошла в атаку, - у тебя у самого отец дома лежит чуть живой, а ты пришёл тут и старика хочешь в могилу свести? Ты что, не видишь, что у него давление высокое? Иди, Валера, иди, в следующий раз придёшь.
  Носов схватил шапку и вышел, громко хлопнув дверью.
 - И без ордера не возвращайся, - просипел вдогонку Матвеевич.
  Наступила тишина. Ситуация была не из приятных, но напряжение начало спадать. Баба Нюра накапала валерьянки и протянула Матвеевичу.
 - Выпей, - тот отвернулся, - выпей, выпей, надо.
 - Говорил я, спину ломит, недоброе утро будет.
 - Всё, успокойся, - она гладила его по руке, – ты аппарат-то с подпола убрал?
 - В бане спрятал, - сказал он шепотом, - там никто не найдёт.
 - А зачем тебе ордер понадобился? Там же ничего нет.
 - А пусть побегает к начальникам разным да прокурорам, а потом приходит. Открою с радостью, - Матвеевич улыбнулся.
 - Ну вот и хорошо, - успокоилась баба Нюра. - Я схожу в магазин, может быть, что нового узнаю. А вы здесь не скучайте.
  Баба Нюра ушла. Я сел за конспекты. Матвеевич был какое-то время на улице, вернувшись, кряхтя прошёлся по избе и сел за стол напротив меня. Какие-то мысли не давали ему покоя. Я ощущал на себе его взгляд, но головы не поднимал.
 - А ведь это я виноват в том, что печь взорвалась, - тяжело вздохнув, произнёс старик. - Ты только Нюре не говори, не надо.
  Я резко поднял голову, мои глаза округлились.
 - Второй раз на те же грабли, - в голосе зазвучали нотки сожаления. – На войне я в артиллерии служил. И был у нас повар в батальоне, рядовой Кольцов из-под Орла, толстый, как пивная кружка. Каши хорошие варил, но как человек был гниловатый. Если в наряд по кухне заступаешь, он тебя накормит, но всю работу на тебя и повесит, а сам у костра спать ляжет. И тут дружок мой говорит: «Давай-ка мы его в следующий раз проучим, а то он так всю войну проспит». Друг мой тоже из деревенских был, плотник, избы ставил. Нашёл он трухлявенькое поленце, с мягкой сердцевиной, выковырял ножом середину, а туда пороху со снаряда засыпал и по бокам-то деревянными заглушками забил. Заступили мы в наряд по кухне. Кольцов после обеда все указания раздал и к костру, на боковую. И главное, это полено вместе с другими в огонь и кинул. Мы работаем, а на костёр посматриваем, и тут как шарахнет. Угли на пять метров раскидало. Морда у Кольцова чёрная, вся в саже, он бегает, мычит как корова, речь заклинило, а мы за животы держимся, остановиться не можем. Сразу появился особист, лейтенант НКВД Трохин, никогда не забуду, стал расспрашивать, что, мол, и как, а дружок мой и давай рассказывать, как дело было. Трохин с нами посмеялся и ушёл, а через полчаса вернулся уже с конвоирами. С нас ремни сняли и отправили в особый отдел дивизии. «Хищение стратегических запасов страны и его нецелевое использование», это за порох, который мы со снаряда ссыпали. Три недели бесконечных допросов и побоев. Я уже с жизнью простился, думал, расстреляют или, в лучшем случае, в штрафбат отправят. Комбат нас выручил, мировой мужик был. Но урок я оттуда хороший вынес, на всю оставшуюся жизнь. И НКВДшника даже в гражданке узнаю, у них у всех клеймо на лбу, лисий взгляд. А когда бьют, радуются, хорошо им, когда другим плохо. Тарас-то, Носова отец, тоже бывший НКВДшник. Это он после войны, как ведомство их стали сокращать, в милицию подался, а до этого лютовал, говорят, сильно. С полгода назад его паралич разбил, видать, есть бог на свете.
 - Так, а соседка Ваша тут при чём? Её же печь разорвало, – спросил я нетерпеливо.
 - С месяц назад я заметил, что в поленнице дров не хватает. Не так чтобы каждый день пропадали, но регулярно. Вспомнил о том фронтовом случае. Взял полено, вырезал сердцевину, всунул туда два охотничьих патрона и забил заглушки. Хотел припугнуть, не думал я, что печь разорвёт, на фронте заряд посерьёзнее был, а может быть, печь уже такая.
 - Жаль, что человек пожилой пострадал, но воровство надо пресекать, – поддержал я его.
 - Это да. И что самое интересное, у неё у самой по осени воры ночью огород выкопали. Пять борозд картошки унесли, морковку, лук, тыкву. Тоже кто-то из своих, знали, видать, что бабка глухая, спит крепко. А чтобы не испачкаться, надели хозяйский халат, что вечно на гвозде висит, на двери сарая. Васильевна утром встала, покричала, поплакала, меня «добрым» словом вспомнила, натянула этот халат, взяла грабли и пошла в огороде порядок наводить. Промеж делом руку в карман сунула, а там золотые часы и перстень с камнем, воры забыли. Рано или поздно наказание неизбежно, и с печкой всё ей вернулось с лихвой. Ладно, неприятность, конечно, но надо выправлять. Скажешь Нюре, что я пошёл к Сан Санычу, он в печках дока. А о том, что я тебе рассказал, никому. Слышишь? Я с тобой как с родным поделился. 

                Дворник Прохор и трактирщик Осип

  Тусклый свет, с трудом проникший через наглухо задвинутые шторы, говорил только об одном: на улице ещё день, но точное время определить было трудно. Маркиза де Кроан проснулась с сильной головной болью. Вместе с ней вернулась и память с картинами той ужасной ночи. Дверь в квартире не закрывалась до самого утра. Какие-то люди приходили и уходили, задавали непристойные вопросы и даже насмехались над ней. Полиция покинула апартаменты только в седьмом часу. Долгое время она не могла заснуть, а сейчас эта ужасная головная боль.
 - Марфа, - произнесла она чуть слышно, - Марфа, ты где?
  Горничная, ждавшая в соседней комнате, тут же вошла и начала раздвигать шторы.
 - Добрый день, госпожа, вернее, добрый вечер, уже полшестого.
 - Не надо, - простонала маркиза, - не надо столько света.
 - Как скажете, но свежий воздух можно и впустить. День-то какой хороший.
 - У меня ужасно болит голова. Сделай мне уксусный компресс.
  Марфа удалилась и через минуту уже вернулась с миской для компресса. Помогла хозяйке сесть, подложив за спину подушки. И тут маркиза увидела стоявшие в углу сапоги.
 - А что здесь делают его сапоги? Почему их не забрали? – спросила она слабым голосом.
 - Зачем они ему? – ответила горничная, накладывая компресс, - хоронить будут, так ноги саваном накроют.
 - Ты так спокойно говоришь, как будто это кошка сдохла.
 - А всё одно, что человек, что кошка. Всё это от нервов. Вот у нас в селе бык был, к нему коров даже из других деревень водили, и тут в стадах мор начался. Коров по дворам попрятали, а когда снова к нему привели, так он помычал, помычал и околел. Ветеринар говорит - это всё от нервов. Так бык месяц в стойле без коровы был, а тут война.
 - Боже, Марфа, как ты можешь такое говорить. И унеси ты эти сапоги, я не могу их видеть. Нет, постой, – передумала хозяйка, - отдай их лучше дворнику, пусть порадуется и передаст управляющему, что мы съезжаем. И ещё, дай ему три рубля. Пусть напьётся за упокой души раба божьего Андрея.
 - Не напьётся, а выпьет, - поправила горничная, - хотя всё равно напьётся. А куда мы в этот раз едем-то?
 - Не знаю ещё, подальше отсюда.
  Дворник Прохор был из деревенских мужиков. Лет десять назад он приехал в Москву на ярмарку, привёз корзин плетёных целый воз, да свистульки разные: петушков да собачек. Быстро продав товар, уже было собрался возвращаться домой, но, проезжая мимо трактира, остановил лошадь и решил пропустить стаканчик за успешную торговлю. Через пять дней трактирщик сам лично выкинул Прохора на улицу в одном нижнем белье, босиком. Он пропил всё: деньги, одежду, лошадь, воз, а главное - совесть. Уже стояла поздняя осень. Прохор, не помня себя, зашёл в подъезд напротив трактира и, забравшись под лестницу, уснул. Его разбудил сам хозяин дома, купец Щапов Пётр Петрович, занимавший ещё в ту пору весь первый этаж. Вид у Прохора был жалкий, и Щапов предложил ему место дворника, но при одном условии: тот бросит пить. Прохор побожился и поцеловал оловянный крестик, единственное, что у него осталось. И целый год не пил, но это был самый тяжелый год в его жизни. Быть дворником в доме, который находится напротив трактира, что может быть хуже для пьяницы? Через год Щапов закончил строительство собственного дома и переехал. Теперь весь дом сдавался как меблированные апартаменты для состоятельных граждан. Прохор потихоньку начал пить, Щапова он больше не видел, а управляющий его за это не журил, потому что за ту мизерную плату, которую получал Прохор, трудно было найти в Москве хорошего дворника. Трактирщик Осип даже приплачивал ему поначалу за то, что тот мёл возле его трактира, а когда Прохор снова начал пить, то стал расплачиваться водкой или давать в долг, ведя учёт в синей тетради, куда попадали все должники.
  Марфа выглянула в окно и увидела дворника, который, как обычно. стоял возле подъезда, опершись на метлу.
 - Эй, Прохор! – крикнула она. - Тот поднял голову. Марфа махнула ему рукой, мол, зайди. Он одобрительно кивнул в ответ.
  Когда Прохор поднялся на третий этаж, Марфа уже стояла на лестнице, предварительно прикрыв двери квартиры.
 - Моя госпожа хочет сделать тебе подарок, - начала она шепотом, - прими вот эти сапоги, хотя куда тебе их надевать.
 - Благодарствую, Марфуша, - ответил он поклоном, принимая сапоги.
 - Не Марфуша, а Марфа Николаевна. Понял? – тот покорно кивнул головой. - Вот тебе рубль, выпьешь за упокой души того господина, что сегодня ночью помер. И ещё, передай управляющему, что мы на днях съезжаем.
 - А на опохмел? – Прохор без смущения протянул руку.
 - Хватит с тебя, с рубля пятак оставь на опохмел.
  Она быстро зашла в квартиру и закрыла за собой дверь. Остановившись у зеркала, улыбнулась своему рыжему отражению. «Доброе дело сделала, - подумала Марфа, - и денег при этом заработала». Два рубля из тех трёх, что передала хозяйка, уже грели ей душу, под лифом.

                * * *
  Облокотившись на колено и подперев кулаком бороду, Прохор сидел на табурете, единственном в его дворницкой, и не отрываясь смотрел на новые сапоги, стоявшие на столе. Предмет его внимания, несомненно, посланный свыше, требовал скорейшего сбыта по двум причинам: во-первых, у Прохора уже были сапоги, старенькие, растоптанные, подбитые деревянными гвоздиками, и вторые, тем более такие роскошные, ему были не нужны; вторая причина: Прохору очень были нужны деньги, не только для того чтобы рассчитаться с долгами, но и чтоб отметить сие знаменательное событие.
  Новый хозяин сапог, роясь в своей затуманенной голове, искал варианты продажи. К примеру, можно было снести сапожнику, но тот мог сбывать сапоги целый месяц, да к тому же обязательно попросил бы свою выгоду. Можно было бы самому вынести на базар, но опять-таки сапоги барские, а такой покупатель по базару редко ходит. Самый кратчайший путь, и в прямом и в переносном смысле, был трактир. Трактирщик брал вещами, давал за них, правда, немного, но зато расплачивался сразу. Прохор аккуратно завернул сапоги в старый платок и, засунув за пазуху, пошёл в трактир. Осип, как всегда, стоял за стойкой, протирая стаканы.
 - Вот, - дворник протянул ему свёрток.
  Тот не спеша развернул платок, внимательно осмотрел товар, пощупал кожу и для уверенности даже засунул руку в голенище. Не сводя с Прохора глаз, спрятал сапоги за стойку.
 - Пять рублей, - произнёс он чуть слышно.
 - Да ты, да ты что, - Прохор чуть не потерял дар речи, - а ну, вертай сапоги. Слышишь, кому говорю, вертай назад. Да их на базаре за четвертной вмиг заберут.
 - Буууу, - зашлёпал губами трактирщик, - осади, Прошка. Коней загонишь.
  Осип достал из ящика синюю тетрадь и, положив на стойку, стал медленно листать, вчитываясь в имена должников. Найдя Прохора, поднял глаза.
 - Вот, видишь, - тыкнул он пальцем, - твой долг – 5 рублей 60 копеек. А теперь смотри, - Осип взял карандаш и зачеркнул написанное. - Был долг и нет долга. А ещё я дам тебе пять литров водки, только бутыль вернёшь, картошки, луку, хлеба и немного ветчины. По рукам?
  Осип протянул руку, и Прохор, громко проглотив слюну, пожал её в ответ.
  С тех пор Прохора не видели уже неделю, дверь в дворницкую была заперта, а по подъезду стал подниматься неприятный запах. Сообщили о случившемся управляющему, тот пришёл сначала сам, а потом с городовым и принёс свои ключи от дворницкой. Когда открыли дверь, увидели ужасную картину: повсюду, в поисках пищи, рыскали крысы, на полу, обняв пустую бутыль, лежал полуголый Прохор. В тусклой комнатке стоял тяжёлый трупный запах, от которого всем сразу стало плохо.

                * * *
  Хороший трактирщик - это не только грамотный управляющий, но и дальновидный коммерсант, именно так можно было охарактеризовать Осипа. С обеда и до позднего вечера он стоял за стойкой, не доверяя никому, а если и уезжал куда-то, то запирал трактир на замок. Да и в коммерции не любил быстрых решений и принимал их, всегда тщательно обдумывая ходы наперёд.
  Последнее время в трактир всё чаще стали заходить солдаты, побывавшие на фронте. Картины военных действий не были такими радужными, как писали газеты. Газовые атаки, беспощадная шрапнель, окопные вши, тиф, дизентерия - всё это наводило на грустные мысли, но, по-видимому, так устроен человек: ругая и ненавидя настоящее, он уверен, что в будущем обязательно всё будет очень хорошо, иначе не стоило бы и жить. Поэтому сапоги, принесённые Прохором, Осип решил не продавать сразу и отложил до лучших времён. Он понимал, что рано или поздно наступит мир, с фронта вернётся солдат, а чтобы щегольнуть дома, тот выложит и полтинник за такую красоту. Завернув сапоги в тряпицу, Осип спрятал их в запираемом на ключ железном шкафу, который стоял в его каморке.
  Время шло, не неся с собой больших улучшений, но пить от этого меньше не стали, поэтому трактир в Столешниковом переулке был всегда полон. Долго отмечали отречение царя Николая, потом свержение временного правительства, так уж повелось на Руси, по поводу и без заливали мужики горе и радость водкой. И всё вроде ничего, даже инфляция и обмен денег были не страшны Осипу, но вот посетитель пошёл какой-то нервный, неуправляемый: сразу за оружие стал хвататься. Он принял решение в долг больше не отпускать, закинув свою синюю тетрадь в тот же железный шкаф. А когда пришли большевики, так те вообще стали отказываться платить, и хозяин решил на время закрыть трактир. Однажды ночью пьяные солдаты чуть не сломали дверь, наутро Осип снял и вывеску, чтоб не привлекала лишнего внимания. Так, наблюдая за происходящими событиями и в ожидании хороших времён, Осип прожил ещё пару месяцев, пока в один из дождливых июньских вечеров в дверь не постучали. Время было не позднее, но свет в трактире уже выдавал присутствие хозяина, поэтому Осип решил открыть.
 - Кто там? – спросил он осторожно, подойдя к двери.
 - Московский ЧК, открывай, - произнёс грубый голос.
  О суровых методах этой организации хозяин трактира уже был наслышан, поэтому поспешно отодвинул дверной засов и впустил нежданных гостей. Их было трое: первый – высокий худощавый, судя по выправке и мундиру, из бывших офицеров; второй – коренастый матрос с маузером на ремне; третий – солдат, с вещмешком и винтовкой за спиной. Спустившись по узкой лестнице, они вошли в зал и, не обращая внимания на хозяина, стали осматривать помещение.
 - А где вывеска? – первым спросил матрос. – Это что, подпольный кабак?
 - Никак нет, господа – товарищи, трактир уже два месяца как закрыт.
 - А что ж это ты, - продолжал матрос, - буржуев кормил, а для пролетариата закрылся?
 - Документы неси, - перебил его офицер.
 - Сию минуту, - Осип уж было собрался идти к себе в каморку, но солдат остановил его.
 - Погодь, пожрать есть что-нибудь?
 - Есть картошка варёная, для себя готовил, капуста квашеная, немного селёдки, - ответил хозяин.
 - Товарищ Стрельцов, - обратился солдат к офицеру, - может быть, сначала поедим? А то с утра не жравши.
  Стрельцов посмотрел на матроса.
 - И водки принеси, - сказал матрос.
 - Будет исполнено, - Осип исчез за занавеской.
  Матрос и офицер сняли со стола стулья, стоявшие ножками кверху, и сели за стол. Солдат начал шарить по шкафам за стойкой.
 - Будет исполнено, господа – товарищи, - пробормотал матрос с ненавистью, - не люблю я этих холуёв. И нашим, и вашим. Мартын, - глянул он на солдата, - иди посмотри за ним, не ровен час, сбежит через чёрный ход, ищи его потом.
  Солдат неохотно оставил своё занятие и исчез за занавеской.
 - Правильно говорят старшие товарищи: первый вопрос должен быть о классовой принадлежности, и если он контра, то сразу к стенке. А мы всё демагогией занимаемся. Да, Ваше благородие? – с иронией произнёс матрос.
 - Я тебе не Ваше благородие. Я твой товарищ и старший летучки, понял, Печёнов?
 - Та понять-то я понял, только как ты, такой хороший, в ЧК попал? – не унимался матрос. – Воевал? Опыт большой имеешь?
 - Не воевал, а охранял московские оружейные склады и всё передал революционному комитету.
 - Так ты даже пороху не нюхал, - с усмешкой произнёс Печёнов, - а сразу старшим группы назначен. За что такие привилегии, Ваше благородие?
 - Ещё раз назовёшь меня Ваше благородие, получишь по зубам. Да, я из дворян, но из бедных дворян. И Ленин тоже из таких. Так что теперь?
 - Ты мне Ленина, контра, не тронь, я ваше нищее дворянство больше всего ненавижу. Насмотрелся на вас на флоте. Пока богатые офицеры с друзьями да с барышнями по городу катались или в ресторанах сидели, ваш брат по каютам в карты играл, попивая дешевое винишко, а как напивались, так давай матроса уму-разуму учить. Зубы, говоришь, выбьешь? - Печёнов показал свои вставные челюсти, - а нет у меня этих зубов, одни железки остались. Так что я свои убеждения через таких вот, как ты, воспитателей и получил и их уже из меня калёным железом не вытравить. Сегодня мы с тобой плечом к плечу, ладно, потерплю. А придёт время, и до вас доберёмся. И поверь, рука не дрогнет, товарищ Стрельцов.
  Осип как раз вынес миску с горячей картошкой и бутылку водки. Поставил на стол.
 - Там ваш солдатик, - сказал он тихо, - по шкафам лазит. Ложки у меня украл и в мешок засунул. Я видел.
 - Солдатиками дети играются, - стиснув зубы, произнёс матрос, - а он солдат революции, у которого в кармане мандат ВЧК, выписанный самим товарищем Дзержинским. И он тебя, мразь, может без суда к стенке поставить, а если он что-то и берёт, так он берёт это для своих товарищей, для нужд революции. Понял меня?
  Из комнаты, где оставался Мартын, вдруг донеслись сильные удары по железу.
 - Он уже мебель ломает, - испуганно произнёс Осип.
  Все встали и пошли на звук ударов. Первым, оглядываясь, шёл Осип, за ним Печёнов и Стрельцов. Пройдя через кухню, они попали в небольшую каморку, где Мартын бил прикладом винтовки по замку, висевшему на железном шкафу.
 - Ты что делаешь?! – заорал Осип и кинулся солдату на спину.
  В это время Печёнов выхватил свой маузер и ударил рукоятью Осипа по голове, тот обмяк и рухнул на пол. Вырвав у Мартына винтовку, матрос остервенело стал лупить по замку прикладом, пока замок не открылся.
 - А о ключе подумать ума не хватило? – спокойно спросил Стрельцов, стоявший в дверях.
  Печёнов резко повернулся и с ненавистью глянул на старшего. Руки сжали винтовку. Эх, была бы его воля, но нельзя, пока нельзя. Он передал винтовку Мартыну, снял замок и, кинув его в угол, открыл скрипучую дверь. Внутри, на первый взгляд, были только вещи.
 - Мартын, это по твоей части, - сказал Печёнов и отошёл в сторону.
 - О, рубашечки, штанишки, - обрадовался солдат и стал выкладывать содержимое шкафа на стоящий рядом стол, - свёрток какой-то.
  Это были те самые сапоги, о которых Осип, наверное, уже и забыл. За эти пару лет железный шкаф спас их и от моли, и от сырости.
 - Сапоги офицерские, - с восторгом произнёс Мартын, - как новенькие.
 - Сапоги вон ему отдай, - скомандовал Печёнов, кивнув на Стрельцова, - командир всё-таки.
  - Можно было бы продать, - сказал обиженно солдат и протянул сапоги старшо;му.
  Стрельцов взял сапоги и, сев, начал их примерять.
 - Тут ещё тетрадь какая-то. Выкинуть? - спросил Мартын.
 - Дай сюда, - уже спокойно произнёс Печёнов, - если ничего интересного, на самокрутки пустим.
  Вся эта картина напоминала обычный грабёж, только занимались им представители новой власти. Те, кому изначально были чужды общечеловеческие нормы. Дорвавшись до рычагов управления государством, они начали свой кровавый путь с насилия и беззакония.
 - А сапоги-то, как по мне шиты, - радостно произнёс Стрельцов, - пожалуй, я их возьму.
 - Ещё один свёрток, - Мартын разворачивал новую находку. – Керенки, - радостно произнёс он.
 - А хозяин та ещё сволочь, - Печёнов листал тетрадь, - ему тут полгорода должны. Очухается, поведём на Лубянку.
 - Тут ещё какой-то кирпич в тряпке, - продолжал рыться в шкафу солдат. Развернув тряпку, он увидел деревянную шкатулку. – Товарищ Печёнов, вот, - и Мартын протянул шкатулку матросу.
  Печёнов переступил через хозяина и хотел было взять шкатулку, но, очнувшись, Осип схватил его обеими руками за ногу.
 - Не отдам! – заорал отчаянно. – Это моё, кровью и потом заработанное. Не отдам! – и укусил Печёнова за ногу.
  Матрос, недолго думая, выхватил маузер и три раза выстрелил Осипу в голову. Не разжимая рук, Осип скончался.
 - Сука, чего вы все смотрите? Разожмите ему руки, - кричал Печёнов.
  Освободившись, первым делом он схватил шкатулку. Она была полна золотых украшений. Лица всех троих засияли довольной улыбкой.
 - Вот это улов, - глаза Печёнова не скрывали радости, - за это надо выпить.
 - А что с трупом будем делать? – спросил Стрельцов.
 - Да пусть валяется, напишем: «При попытке к бегству». Это главное, - матрос ткнул пальцем в шкатулку. – Мартын, ты тут уже всё знаешь. Найди стаканы, картошка стынет.

                Собрание

  30-е декабря было знаменательно для всех односельчан тем, что в этот день испокон веков проводилось отчётное собрание и новогодний концерт. Эту традицию зародил ещё первый председатель коммуны, а после и колхоза Василий Дмитриевич Полугар. Правда, во время войны его сняли с должности за низкие показатели и назначили счетоводом, но уважать за это меньше не стали.
  Матвеевич подключил Сан Саныча к решению печного вопроса, и они притащили откуда-то печку-буржуйку. Частичное искупление вины значительно улучшило его настроение. Вернувшись домой, он начал готовиться к предстоящему мероприятию, тщательно выбривая на лице каждую морщинку. Баба Нюра, открыв сундук, достала пропахшие нафталином каракулевую шубу, серое платье с белым кружевным воротником и новый платок. Из шкафа на спинку стула был перевешен костюм со множеством медалей и орденом Красной звезды. По всему было видно, что предстоящее мероприятие имело для них немалую важность.
  Я, наблюдая за происходящим, тоже надел пиджак с рубашкой и уже к пяти часам, как того просил Андрей Ильич, отправился в клуб. Начинало смеркаться, новогодняя ёлка уже зажгла свои разноцветные гирлянды, создавая праздничное настроение. Народ не спеша стекался со всех окраин. Собравшись в круг, мужики курили, у входа баянист играл «Амурские волны», а две женщины, громко смеясь, вальсировали под его музыку. В фойе гостей встречала небольшая делегация, возглавляемая Дедом Морозом и Снегурочкой, роль которых исполняли директор клуба и его жена, но громче всех был слышен председатель. Увидев меня, он широко улыбнулся и, взяв под руку, повёл в зал.
 - Какой же ты молодец, что пришёл, - произнёс он, - у меня для тебя есть сюрприз, но об этом потом, прежде дело.
  Этот жест, с которым он заводил меня в зал, его довольная улыбка и обещанный сюрприз не предвещали ничего хорошего и заставили меня насторожиться.
 - Скажи мне, - продолжал председатель, - ты комсомолец?
 - Конечно, - ответил я утвердительно.
 - Отлично! – обрадовался Андрей Ильич, видно было, что я оправдал его надежды. – У нас заболел комсорг, а нет никого достойного, кто бы занял её место. Ничего делать не надо, - опередил он мои возражения, - просто сядь в президиуме, а я тебе за это, как уезжать будешь, почётную грамоту выпишу. Твоё место крайнее справа. Ну всё, ступай.
  Он отпустил меня, как бегущий спортсмен отпускает летящее копьё, и я продолжил самостоятельное движение в сторону сцены. Часто сидя на каком-нибудь собрании и не очень внимательно слушая докладчика, я старался увидеть его глазами зал, представить значимость для сидящих, а тут такая возможность ощутить себя в роли заседателя, да и комсомолу сделать хоть что-то полезное. Хотя нужно признаться, что комсомол меня не очень жаловал, как, в принципе, и я его. Вступил я в эту организацию в седьмом классе, только ради того, чтобы снять пионерский галстук и казаться немного старше. А когда подрос, интерес к комсомолу вообще пропал, и уже в институте наша Катя, комсорг курса, всеми правдами и неправдами зазывала нас на очередные собрания, и я, обещая непременно быть, шёл дальше по своим делам, впрочем, как и многие другие. Поднявшись на сцену, я занял указанное место. Посередине стола стояли графин с водой и школьный колокольчик, а перед каждым из заседателей лежала синяя папка. Через стул сидел кто-то, мне не знакомый, мы молча поприветствовали друг друга пожатием руки и, придав себе значимости, открыли папки для ознакомления. Там была какая-то речь, полная лозунгов и обещаний, поэтому я делал вид, что читаю, а думал о чём-то своём. Народ потихонечку собирался, пришёл Матвеевич с бабой Нюрой и сели на первый ряд. Увидев меня, они, улыбнувшись, начали перешёптываться, я сделал вид, что их не замечаю. Подошёл Андрей Ильич и, вытерев пот со лба, сел рядом.
- Всё, пора начинать, - произнёс он, налив себе стакан воды и выпив залпом. – Да, а читать-то вас там в вашем институте учат?
 - В каком смысле читать? – этот вопрос был мне не по душе.
 - Ну, бегло, с выражением. Я видел, что с речью своей ты уже ознакомился.
 - С какой речью? – спросил я испуганно и начал вставать.
 - Сидеть, - процедил сквозь зубы председатель, - ты что? Народ уже в зале. Не подводи меня, студент.
  Я медленно сел на место. В висках застучало, тело покрылось испариной. Первые пять минут прошли как в бреду. Зазвучал гимн, и все встали. Я стоял почему-то на полусогнутых, не отодвигая стула, и смотрел на папку, которая лежала передо мной. Сев, открыл её и начал вчитываться в содержимое. От лозунгов и обещаний, надоев и покосов кидало в жар. Председатель, видя моё состояние, решил поддержать.
 - Всё будет хорошо, - сказал шепотом, - ты справишься, а я тебе грамоту за это.
  Вторым, после парторга, выступал Андрей Ильич, говорил он слаженно и без бумаги, лишь сверив несколько цифр с листа. В тот момент мне хотелось только одного: чтобы он никогда не закончил своё выступление, но вот зазвучали аплодисменты, и председатель пригласил меня представить нашу молодёжь. Помню, как ватные ноги, сопротивляясь, несли меня к трибуне. Первым делом я налил себе стакан воды, как делал это каждый из выступающих, и поднял глаза. Зал в полной тишине ожидал моего выступления, промедление было смерти подобно. Поставив стакан, я робко начал.
- Дорогие товарищи, я испытываю чувство волнения, поскольку именно мне сегодня выпало право рапортовать о достижениях комсомола в трудовой и общественно-политической жизни нашей страны и о выполнении тех задач, которые ставит перед нами партия…
  Далее следовал отчёт о завершении строительства БАМа, об участии комсомола в перестроечном процессе и о том, что комсомольцы местного животноводческого комплекса берут на себя обязательства поднять надои до 5000 килограммов молока на каждую корову. Этим докладом я возместил комсомолу все те собрания, которые мне пришлось пропустить. Дочитав до конца, уже с улыбкой, под аплодисменты публики я демонстративно выпил стакан воды и закрыл папку. Андрей Ильич даже встал, чтобы пожать мне руку.
 - Я в тебе не сомневался, - сказал он немного заискивающе.
  Это было первым признанием моего ораторского искусства. После собрания президиум вышел в фойе и начался праздничный концерт. Судя по лицам районного и местного начальства, всё прошло хорошо.
 - Вот, Павел Петрович, - сказал председатель, указав на меня одному из гостей, - подрастает нам достойная смена.
 - Молодец, - похвалил меня тот, - а откуда ты взялся такой? Я что-то тебя не помню.
  Я только было собрался открыть рот, как Андрей Ильич опередил меня.
 - Надо же, совсем забыл, тебя же ждут, - обратился он ко мне.
 - Меня? – спросил я недоверчиво.
 - Тебя, тебя. Пройдёшь по коридору, вторая дверь после директорской, – произнёс он требовательно. - Павел Петрович, я Вам сейчас всё объясню, - и председатель переключился на районного начальника.
  Коридор сельского клуба заменял выступающим закулисье, повсюду были дети в танцевальных костюмах, спортсмены в тренировочных трико и музыканты с балалайками и домрами, а со сцены доносились звуки баяна и пение женского хора. Отыскав нужную дверь, я дёрнул ручку, свет в комнате был погашен, но уличный фонарь, светивший в окно, чётко вырисовал фигуру женщины, сидящей на подоконнике. На ощупь я начал искать выключатель.
 - Не надо, не включай, - это был голос Люси.
 - А ты чего здесь? – спросил я по инерции.
 - Снег опять пошёл. Красиво-то как, - произнесла она, глубоко вздохнув.
 - Ну, я не буду тебе мешать.
 - А ты мне не мешаешь, - Люся повернулась, и я увидел, как блеснули слезы в её глазах. - Если хочешь, можешь идти, но лучше останься, там всё равно каждый год одно и то же.
  Сказано это было так, что мой уход был бы расценен как предательство, поэтому, закрыв дверь, я подошёл к окну и тоже сел на край подоконника.
 - Что-то случилось? – спросил я осторожно.
 - Нет, всё хорошо. Кстати, ты меня сильно выручил. Спасибо за доклад.
 - Так вот кому я обязан своим выступлением, - сказал я в шутку, стараясь поднять ей настроение.
 - Я этот доклад наизусть выучила, - произнесла она с сожалением, - но ничего не могу с собой поделать, не моё это - с трибуны выступать. Это всё отец. Нет, он хороший, он меня сам без мамы вырастил, но как начнёт поучать, хоть из дому беги. Сделал меня комсоргом, а у нас-то комсомольцев раз два и обчёлся, да и хозяйство у всех, а он собрания проводить заставляет. Соберёмся с девчонками, чаю попьём, вот и всё собрание. На 7-е ноября речь мне подготовил, а я так и не смогла выйти, ну не публичный я человек. Ладно, что я всё о себе да о себе. Нашёл что-нибудь интересное? Ну так, чтобы удивить своих учителей.
 - Да. Александр Васильевич дал мне свои записи. Пока что изучаю, там много интересного есть. Марьину исповедь тоже несколько раз слышал.
 - Всё это сказки, - отнеслась скептически к сказанному Люся, - враньё самое настоящее. Ты же комсомолец, а веришь во всякую чушь.
 - Это моя работа, - возразил я, - собирать, анализировать и выносить на всеобщее обозрение.
 - Все эти легенды - обычная выдумка. В деревне кто во что горазд. Матвеевич страх любит наводить, мы к нему пионерами приходили, так он нам всякие страшилки рассказывал. А Александра Васильевича, хлебом не корми, дай только про баталии разные порассуждать. Вон в соседней деревне случай был, так, пока правду узнали, столько страху натерпелись.
 - Вот с этого места поподробнее, - попросил я.
  Люся сразу же оживилась, в свете фонаря лицо засияло улыбкой.
 - Лет десять боялись поодиночке на кладбище ходить. А в прошлом году парень один к бабушке приехал да и рассказал, как на самом-то деле всё было. Это случилось ещё в его детстве, пошёл он как-то с местными ребятами на погост. Ходили, рассматривали могилы, и вдруг один из них и говорит:
 - Кому не слабо ночью на кладбище сходить?
 - Я не боюсь и мне не слабо, - решил проявить себя городской гость.
 - И что, на самом деле можешь один пойти?
 - Легко, - подтвердил он своё решение.
  - Так каждый может сказать, а сам дрыхнуть будешь? Чем докажешь, что на кладбище был?
 - Пусть он нам вот этот железный венок принесёт, тогда поверим, – поставил условие кто-то из старших.
  Деваться некуда. Дождался он, пока бабушка уснула, надел штаны, даже ночную рубаху, говорит, в них не стал заправлять и, взяв свечу и спички, пошёл на погост. До кладбища уже страху натерпелся, луна еле светит, сова в лесу кричит, жуть нагоняет, а как к кладбищу подошёл, дрожать начал. И где эта могила, на которой венок? Темень вокруг, одни кресты да звёзды. Зажёг свечу и, озираясь по сторонам, начал нужную могилу искать, видит, лежит кто-то. Подошел тихонечко, смотрит, а это - заика Толик, они его «Толик – алкоголик» дразнили, местный пьяница. Толик жил на подработках, где подрабатывал, там и пил, много ему не надо было, поэтому он засыпал там, где и начинал пить. Мальчик поднёс свечу к лицу, чтоб убедиться, что тот жив, пара восковых капель упала на лоб. Тут глаза Толика открылись, с каждым мгновением они становились всё больше и больше, да чуть и не выпрыгнули из глазниц. Издав душераздирающий вопль, так что даже кричавшая в лесу сова замолчала, Толик оттолкнул мальчика и рванул наутёк. От удара тот упал, свеча выпала из рук и затухла. Толик же, зацепившись рубахой за деревянный крест, ударил по нему пару раз ногой, но крест не сдавался. Решив взять его своим весом на измор, он подался вперёд, деревяшка треснула, и беглец, сначала на четвереньках, а потом и на своих двоих без оглядки рванул в деревню. Парень рассказывал, что он и сам забыл про венок и не помнит, как быстро попал домой, сердце начало возвращаться из пяток только после того, как он с головой укрылся под своим одеялом.
  На следующее утро его разбудила бабушка. Вставай, говорит, я уже и корову подоила и в магазин сходила, а ты всё не проснёшься. А пока встаёшь, я тебе новость последнюю расскажу, чтоб допоздна не шлялся. Заика наш, Толик, напился и на погосте заснул. Просыпается среди ночи: стоит перед ним невинно убиенный сын кузнеца, в белой рубахе со свечой в руке и говорит: «Замёрз я, холодно в могилке, пойдём, согреешь меня». Толик вскочил и бежать, да не тут-то было, мальчик схватил его за рубаху и давай в могилу тянуть и так жалобно просит: «Ну куда ты? Погрей сначала, потом уходи. Мне холодно». Толик насилу вырвался. В деревню прибежал, орёт, ему самогону налили, чтоб успокоился, плюётся, говорит, не буду пить больше. И заикаться перестал, наоборот, стал тараторить, как дьячок перед алтарём. Мальчишку этого, сына кузнеца, говорит, сам хоронил, сам крышку гроба забивал, лицо его никогда не забуду. Он это был, точно. Ему лет пять было, а он меня, взрослого мужика, чуть в могилу не затащил.
  Парень тот, так как венок с кладбища не принёс, сказал ребятам, что проспал, но после истории с Толиком желание к ночным походам у всех пропало. Лет десять на кладбище поодиночке никто не ходил, боялись. И тут приехал этот парень снова, пошли они с ребятами в соседнюю деревню на танцы, а когда возвращались и мимо кладбища проходили, кто-то говорит: «Ребята, не растягивайтесь, на нас смотрит сын кузнеца, последнего может утащить». Все сразу перешли на шепот и начали прижиматься друг к другу, а парень этот давай смеяться. Ну и рассказал им, как всё на самом деле было. Молодец, один, ночью, на кладбище пошёл, я бы не отважилась. Моя знакомая рассказывала. Приехала в деревню на практику, а местные ребята говорят: «У нас в озере дракон живёт, огнедышащий. Утопленницами питается». Враки, конечно. Смеялась, говорит, до коликов, но купаться не пошла. Вот так и я.
 - Да ты не одна такая, - поддержал я Люсю, - вот со мной парень учится…
  Тут дверь открылась и вошёл Андрей Ильич. Одним движением он щёлкнул выключатель. Яркий свет ударил в глаза.
 - Что, воркуете, голубки? – увиденное ему явно нравилось. – В директорской уже стол накрыли. Слазим с подоконника и за мной.
  Я помог Люсе спуститься на пол, и мы направились за председателем.
 - Ладно, потом расскажу, - сказал я шепотом, - а отец у тебя мировой. Пройдёт время, и ты ещё будешь вспоминать все свои обиды с улыбкой.
  В директорской уже звучал первый тост, поэтому наше появление не привлекло к себе большого внимания. На столе стояли благородные напитки и были нарезаны бутерброды с колбасой и сыром. Мы с Люсей, как самые молодые участники торжественной части этого отчётного собрания, старались помалкивать и уплетали бутерброды, запивая их лимонадом. Через полчаса в кабинет заглянул директор клуба и сообщил, что концерт подходит к концу. Разгорячённые начальники с раскрасневшимися лицами стали одеваться, а прощаясь, перешли к объятиям и поцелуям. Чтоб избежать излишней фамильярности, я незаметно покинул кабинет и, одевшись, вышел на улицу. Молодёжь не спешила расходиться. Что-то тяжелое легло мне на плечо, у меня от неожиданности даже колени подкосились: это была рука бригадира ремонтников Петрухи.
 - Ну ты молоток, - сказал он с восхищением, - если тебя кто, то вот.
  И тут Петруха сунул мне в лицо кулак размером с мою голову, который успел остановиться в сантиметре от носа. Я так и не понял «если кто» и что «вот», но, судя по его настроению, это богатство предназначалось не мне.
 - Студент, айда к нам, - крикнул из другой компании водитель Серёга. Я подошёл. – Как мы поняли, ты никуда не едешь, а будешь повышать надои на нашей ферме? – сказал он, рассмешив компанию.
 - Нет уж, это вы сами, - ответил я с улыбкой, - а я домой.
 - И когда поедем?
 - Да я и сегодня мог бы, но теперь уж как дорогу расчистят.
 - Куда расчистят? – спросил Серёга.
 - Ну, до трассы, чтоб в город добраться.
 - Так чистая дорога, трактор утром и вечером ходит, я сегодня два раза в городе был. - Мы с недоумением посмотрели друг на друга. – Завтра в десять утра ещё один рейс сделаю, последний в этом году.
  Трудно передать то чувство, которое огненным шаром собралось у меня в груди и готово было взорваться в любую минуту. Обернувшись, я увидел Андрея Ильича, который помогал охмелевшему гостю сесть в машину. Он тоже увидел меня и, по-видимому, понял содержание нашего с Сергеем разговора. Я решил выяснить всё незамедлительно.
 - Ну, извини, - воскликнул председатель, когда я был уже на подходе, - совсем забыл про сюрприз, который для тебя приготовил, но, вижу, меня опередили: дорогу-то расчистили, так что завтра можешь ехать домой.
 - Андрей Ильич, - у меня всё кипело от возмущения, - так себя порядочные люди не ведут!
 - Да ты успокойся, - председатель, стараясь улыбаться, обнял меня за плечи. – Серёга! – кликнул он водителя, – завтра без него не уезжай, слышишь?
 - Понял, Андрей Ильич, буду ждать.
 - Вот видишь, - обратился он снова ко мне, - ведь всё хорошо. Ты сегодня герой. Ты заметил, как все на тебя смотрят? И меня выручил. Завтра зайди ко мне отметиться. Буду ждать.

               
                Матвей

  Одним весенним солнечным днём, когда погода уже успела растопить зимние сугробы и превратить их в весенние капели, по обочине дороги шел солдат. Четвёртый час шёл он без отдыха; фляга, когда-то полная, позвякивала пустотой на ремне; сапоги, облепленные весенней грязью, были тяжелы; да и от ноши, которую он нёс за плечами, ныла спина, но все эти тяготы были в радость, потому что шёл он домой. Долгих четыре года не видел он родных, когда уходил, в 18-м, жена на сносях была, только через год получил весточку о рождении дочери Анечки, а Лёшке, старшему, уже 14 годков должно быть. Вот уже и нарисовались первые крыши изб, кое-где тонкой струйкой поднимается печной дымок. Жива ещё деревня. Не спеша идёт он вдоль дворов, оглядываясь по сторонам, словно заново знакомясь с родными сердцу местами. Многие избы заколочены, а во дворах, если кто и есть, то всё больше старики. Не узнают его, здороваются, но не узнают, уходил-то он бородачом. Эх, какая борода была! Бывало, в кузне как пыхнет, но до лица ни разу не доставало, успевал погасить, только это-то и заставляло потом её подрезать, а как на фронт попал, там быстро научили щёки скоблить. Да и зачем она, борода эта, молодой стране нужны новые открытые лица.
 - Матвей, ты, что ли, кузнец? – вглядываясь в прохожего, спросил старик.
 - Я, дядя Егор, день добрый, – ответил солдат.
 - А я думаю, ты это или не ты? – старик ещё раз прищурился. – Жив, значит, это хорошо. Моего Митьку-то не встречал? Как ушёл тогда с вами, ни слуху ни духу.
 - Не встречал. Страна большая, за год не обойдёшь. Вернётся ещё. Мои-то дома? – спросил Матвей.
 - Дома, где ж им ещё быть, - как-то невесело произнёс старик, - или в коммуне. К вечеру вернутся. Табачком не угостишь?
  Матвей достал кисет и, вытащив оттуда добрую щепоть табаку, положил старику на ладонь. Журавлиная стая своим криком прервала беседу, заставив обоих поднять головы.
 - И они возвращаются, - чуть слышно произнёс солдат. - Пойду я, дядя Егор, увидимся ещё.
 - Бывай, служивый. За табачок спасибо.
  Последний подъём и вот она, изба его. Сердце сейчас выскочит наружу, не от усталости или ноши тяжелой, а от радости превеликой. Долго он ждал этого момента. Сейчас откроет калитку, и любимый пёс Буян первым кинется ему навстречу. Но тихо во дворе, будка пуста, а цепь на гвоздь повешена. Нет Буяна и дома никого нет, дверь палкой подпёрли и ушли. Солдат скинул мешок да шинель и, не заходя в избу, стал обходить свои владения, а там лишь ветер гуляет: ни коровы, ни лошади, ни курицы облезлой, которые десятком по двору бегали, никого нет. Сел на лавку, начал сапоги чистить, и тоска от увиденного подошла комом к горлу. «Ну ничего, - стал он себя успокаивать, - всё наладится, главное - уже дома».
 Солнце неторопливо двигалось к закату, прозрачные тени поползли от забора к дому, как вновь заскрипела калитка и вернулась жена с дочкой на руках. Целует его, плачет, и дочь разревелась, не поймёт ещё, что это слёзы радости из глаз материнских капают.
 - Ну, будет тебе, Пелагеюшка, будет, - успокаивает её солдат.
 - Дай хоть наглядеться на тебя. Радость-то какая.
 - Ещё наглядишься, ещё надоем. В избу-то пустишь? – спрашивает он шутя.
 - Ты как не родной, ей богу, - обиделась Пелагея. – Который год спать спокойно не могу, среди ночи на каждый скрип калитки вскакиваю, минуты не было, чтоб о тебе не думала.
 - Калитку жиром надо смазать, – не обращая внимания на женины признания, по-хозяйски заметил Матвей.
  - Не надо смазывать. Зачем? Пусть скрипит, если кто идёт, то слышно сразу. Ну, пойдём в дом, - Пелагея убрала подпорку и открыла дверь, - кормить вас буду.
  В избе ничего не изменилось, словно и не было этих четырёх лет, вот только иконы все убраны, лишь одна в углу над лампадкой. Хозяйка сразу накрыла стол скатертью, разожгла печь и поставила чугунок с картошкой. Матвей развязал вещмешок и начал доставать подарки: жене и дочери по платку, узор одинаковый, только размеры разные, два больших куска мыла, кулёк леденцов, варежки и куклу, сшитую из лоскутков в нарядном платьишке и красных сапожках.
 - А где Алёшка-то ходит? У меня для него тоже подарок имеется.
 - Он ещё в коммуне, - ответила Пелагея, примеряя обнову, - готовится к учёбе в школе коммунистической молодёжи, в городе недавно открыли, они там разным профессиям обучают. Но берут туда, если читать и писать умеешь, задачки всякие решать, вот с ним Вася Полугар и занимается. А Васька у нас сейчас председателем в коммуне, возмужал, на Наташке женился, сын у них родился, Александром назвали. Я поначалу не хотела идти в коммуну-то эту, многие не пошли, но Васька говорит: «Ты жена героя гражданской войны и должна показать пример». Ну раз так, думаю, чтоб тебе стыдно за меня не было, сдала всё хозяйство и вступила в коммуну.
 - А что вы там делаете?
 - Книжки всякие читаем, песни поём, учимся жить по-новому, но, – она наклонилась к Матвею и заговорила шепотом, - продукты все потихонечку уходят, на пару месяцев ещё хватит, а что будет дальше - не знаю, и Вася молчит.
 - У нас теперь новое государство, рабочих и крестьян, - уверенно произнёс Матвей, - оно в беде не оставит. Придёт время, скажут, что делать. Лучше расскажи, как жили тут без меня?
 - Всякое было, не успеет одна власть прийти, как другая её сменяет, и каждая свои законы устанавливает. В 19-м году голодно было, думала, помрём…
  Анечка, сидя у печи, тихо играла с новой куклой, Пелагея рассказывала, накрывая на стол, а Матвей, сморенный долгой дорогой и печным теплом, слушал её и сам не заметил, как стал засыпать, но тут дверь открылась и вбежал Алёшка. 
 - Батька! Батька вернулся! – кинулся он к отцу на шею.
 - Задушишь, чертяка, - но Матвею были приятны эти объятия, - дай хоть я на тебя посмотрю. Здоровый вымахал, а худющий-то чего такой?
 - Да его сколько ни корми, всё одно за ветром бегает, - ответила Пелагея.
 - Да, - рассмеялась Анечка, - за ветром бегает.
 - Ничего, - добавил Матвей, - кости есть, мясо нарастёт.
 - Мы с дядей Васей возвращались, а дед Егор говорит: «Беги, Лёшка, домой, батька вернулся». Дядя Вася тоже сейчас зайдёт, только к своим заглянет.
 - Смотри, сынок, что я тебе привёз, - и Матвей достал из мешка сапоги. – Командирские. Два года с собой ношу.
 - Вот это подарок, – улыбка Алёшки расплылась до ушей, – таких сапог ни у кого в селе нет. Да что в селе, во всем городе. Я примерю, бать?
 - Конечно, примерь, тебе же привёз.
  Алёшка быстро намотал портянки и сунул ноги в сапоги. Немного покачался и пустился в пляс, пристукивая каблуками.
 - Великоваты? – заботливо спросил отец.
 - В самый раз. Я их завтра на танцы надену. Эх, мне б ещё гармошку – пропел Алёшка, продолжая выплясывать.
 - Ишь, на танцы вздумал. Не рано? Так ты мне быстро девку в дом приведёшь, а знаешь, снимай-ка ты сапоги, - передумал Матвей, - как в город соберёшься, вот тогда и наденешь.
  Алёшка рухнул на лавку и опустил голову.
 - Снимай, кому говорю, - подтвердил своё решение отец.
 - Я с ними спать буду, - буркнул обиженно Алёшка, но спорить с отцом не стал и начал стягивать левый сапог.
    «Здоровый вымахал, а умом дитя ещё малое», - подумал Матвей, улыбнувшись в ответ.
  В сенях хлопнула дверь. «Хозяева, гостей не ждёте?» - раздался звонкий голос Василия.
 - О, какие люди, - Матвей встал из-за стола, чтоб встретить гостя.
  Они обнялись, как старые друзья.
 - Жив, - улыбаясь, произнёс Василий, – чертяка. Рад тебя видеть.
 - Как рука? – спросил Матвей.
 - Ай, - отмахнулся гость, - пальцами немного шевелю, а поднять не могу. Всё-таки казачки не зря свой хлеб ели. Мы в том бою еле ноги унесли.
 - Так у них шашка с детства в руку вложена. – согласился Матвей. – А пойдём-ка на двор, покурим. Мне украинские товарищи на дорожку доброго табачку отсыпали.
 - Здесь дымите, - остановила их Пелагея. – Картошку скоро вынимать, да и я по мужскому духу соскучилась.
 - Ну, здесь так здесь, - не стал возражать Матвей. – А выпить-то у нас что-нибудь найдётся?
  Пелагея исчезла за занавеской и вынесла оттуда огромную бутыль самогона.
 - Вот это я понимаю, - обрадовался Матвей, - это по-нашему.
 - А ты почему это самогон не сдала? – деловито спросил председатель.
 - Ага, мало того, что все продукты отдала, так ещё и самогон, – возмутилась Пелагея. – А с чем я мужа встречать буду? Своё же у вас опять и выпрашивать?
 - Я бы тебе выписал по такому случаю. Что ж мы, не люди? Не понимаем, что ли? – не унимался Василий.
 - Да у тебя снега зимой не выпросишь, - перешла на крик хозяйка, - хорошо, весна идёт, с голоду не помрём, а сеять-то есть чем? Или в город всё сдал?
  Слушая сию перебранку, Матвей разлил самогон по стаканам и, не дожидаясь гостя, выпил сам. После чего со всей силы опустил стакан на стол.
 - Цыть, баба, - рявкнул он грубо, - раскудахталась. В стране война идёт, всем пояса нужно потуже затянуть. Вот победим, построим мировой коммунизм, тогда и отъедимся. А ты тоже, - обратился он к Василию, - нашёл с кем спорить. Не умеешь ты, Васька, народом командовать. Кто не понимает, шашку наголо и по закону военного времени. А будешь базар разводить, я тебя быстро с должности сниму. У меня вот в кармане письмо, - он положил ладонь на грудь, - с подписью самого товарища Будённого.
 - Да я что, - стал оправдываться гость, - напрашивался, что ли, на эту должность. Приехали товарищи с города, дали мандат. Я хоть завтра могу дела сдать.
 - Ладно тебе, не серчай, - уже спокойно произнёс Матвей, налив себе ещё, - построже с ними надо, Вася, построже. А место мне твоё не нужно, у меня душа не чернильная. Я последний год при штабе штаны протирал, не моё это, по молоту руки соскучились.
 - Так завтра и приходи, - обрадовался Василий, - стоит твоя кузня и работа в коммуне есть.
 - Нет, завтра не жди, - Матвей поднял стакан, - три дня пить буду. Имею право. Давай-ка, Вася, за здоровье моего командира выпьем, товарища Будённого, Семёна Михайловича.
 - Прям-таки Будённого? – удивился Василий.
  Матвей молча кивнул в ответ. Выпив, он достал кисет и предложил Василию.
 - Бать, а бать, расскажи про Будённого, какой он? – спросил Алёшка.
 - Он, сынок, - Матвей сжал кулак, - вот такой. За ним хоть в огонь, а хоть и в воду не страшно.
  - А где ж это ты с ним познакомился? – спросил председатель.
 - Поначалу-то я под командование товарища Думенко попал. Однажды, ранним утром, стояли мы тогда на берегу реки, смотрю, группа конных подъехала коней напоить, а один конь на заднюю ногу прихрамывает. Коней они напоили, спешились, кто купаться полез, а кто на бережке остался. Я незаметно к коню-то к этому подобрался и только ногу хотел поднять, как кричит кто-то: «Вредитель, держи его!» Схватили меня, подходит один, усищи не чета моим, спрашивает: «Зачем это тебе мой конь понадобился?» Я, как есть на духу, говорю, мол, плох твой кузнец, если конь хромает. Задираю копыто, а там всего полподковы. А он мне и говорит: «О шельмец, а ты что, лучше можешь?» Ну, я недолго думая, отвечаю: «Будет кузня, будет и добрая подкова». Они меня под конвоем в деревню отвели, там кузню нашли, я новые подковы выковал, подбил, только тогда и отпустили. Так мы первый раз с Будённым и встретились, только мне тогда всё равно было, лишь бы живым уйти. Прошло время, дней десять, не меньше, как приходит мой командир и говорит: «Беги, Матвей, в штаб, тебя замком полка Будённый ищет». Захожу я в штаб, а там этот усач. «Ну, здравствуй, - говорит, - я тебя уже заискался. Нужен мне человек для особых поручений. Пойдёшь под моё начало? Да и за конём моим присматривать будешь». Так я и попал к Будённому.
 - К самому Будённому, да сразу по особым поручениям? – с иронией спросил Василий.
 - К самому Будённому, - уверенно ответил Матвей, - мы с ним и Деникина, и Врангеля громили, и в Северной Таврии были, и в Крыму. И орден я этот, - Матвей указал на орден с красным знаменем, - из рук Семёна Михайловича получил. Так что давай, Вася, выпьем за нашу Первую конную, грозу Гражданской войны.
 - Нет, я не буду больше, - отодвинул стакан Василий, - мне завтра рано вставать.
 - Ты закусывай, Матюша, - Пелагея поставила чугунок с картошкой на стол, - а не то быстро захмелеешь.
  Алёшка, заворожённый рассказом отца, ловил каждое его слово. О Будённом и о подвигах Первой конной он читал только в газетах, а здесь очевидец тех событий, да ещё его отец.
 - Бать, - сказал он робко, - ты, значит, у нас герой. А за что такие ордена дают?
  Матвей, закусывая очередной стакан самогона, продолжил.
 - Я однажды всю армию от голода спас, – уже хвастливо заворачивал он. – Шли мы на Воронеж, провизии на два дня осталось, да и то, если экономить. Получил я, значит, приказ от товарища Будённого: взять двоих человек и раздобыть провиант любой ценой. Заехали в одну деревню, в другую, пусто, сами на воде сидят.
- Нам это время хорошо знакомо, - влез в рассказ Василий, - мы тоже голодали.
 - Раскрыл я тогда карту, смотрю, верстах в десяти усадьба барская обозначена. Едем к усадьбе, дорога должна направо уходить, а справа только пашня да лес. Проехал ещё пару вёрст, нет дороги, решили вернуться. Взобрались на пригорок, смотрим: далеко за деревьями крыша виднеется, есть, значит, усадьба. Поехали по пашне, потом через лес и выехали к барскому дому, крыльцо с колоннами, окна высокие. Вышел мужик с бородой, в крестьянской одежде, и давай кланяться нам по старинке. Спрашиваю у него: «Чья усадьба?», а он, мол, графа такого-то, но он, этот граф, ещё в 17-м за границу убёг, а его, мужика этого, присматривать оставил. Спешились мы, в дом зашли, а там картины разные, красиво, порядок, значит. «Один здесь?» - спрашиваю. - «Один, - говорит, - уже третий год один. Скоро завою или с голоду сдохну». «А лошадёнку-то свою чем кормишь?» Лошадь я в сарае сразу же приметил. «Так сена ещё есть немного», - отвечает. Обошли мы дом, заглянули в сараи, на самом деле пусто. Плохо, думаю, дело, не врёт мужик, а один из моих спутников и говорит: «Где-то я уже эту рожу видел, но не могу вспомнить где». Мало ли, думаю, народу на свете. Сели на коней и в обратный путь. Только из лесу выехали, тут кричит мой помощник: «Вспомнил, это же Стрельцов, точно он, только бороду отпустил и в крестьянскую одежду переоделся. Он из бывших, офицерик. С революцией к нам переметнулся. Был вроде в ЧК, а потом его на фронт отправили, отряд дали, там я с ним и встретился. Вояка он никудышный, в одном из боёв весь свой отряд положил, а сам исчез. Думали, убили да валяется где-то, ан нет. Драпанул к себе на родину. Быстро сориентировался, если бы один, без отряда, вернулся, его бы сразу к стенке поставили. Служили-то мы вместе недолго, но я его по сапогам запомнил, щегольские такие сапоги были. Матвей, нужно возвращаться», - и мы повернули обратно. Не доезжая до усадьбы, привязали коней в лесу и украдкой вошли в дом, смотрим, а там одна из картин потайной дверью сделана, и ступеньки в темноту уходят. Решили не соваться, дождались, пока сам вылезет, а он и не ждал нас вовсе, думал, что уехали, только за револьвером полез, как три пули уложили его наповал. Спустились мы в подвал, а там чего только нет: мешки с мукой, окорока вяленые, вино французское, бутылок не счесть, мануфактуры рулонов двадцать. Ему бы всего этого на пять жизней хватило, а тут мы появились. Хитрый, шельма, оказался, даже дорогу взборонил, чтоб никто его не нашёл. Там много чего было, в этом подвале, и сапоги, Лёшка, тоже оттуда.
  Матвей снова поднял бутыль и налил себе полный стакан. Выпив, занюхал рукавом. Все сидевшие за столом молча смотрели на него, ещё оставаясь под впечатлением от услышанного, только Анечка тихо играла со своей куклой.
 - Устал я, - Матвей широко зевнул, - путь не близкий, посплю.
  Положив руки на стол, он опустил на них голову.
 - Матюша, ложись на кровать. Я тебе уже постелила, - забегала по избе Пелагея.
  Он что-то буркнул, мол, мне так привычнее, и засопел. 

                * * *
  Всю ночь не сомкнула Пелагея глаз, не такого возвращения ждала она. Во сне Матвей ругался, потом вдруг заплакал, проснувшись, налил себе и, выпив, снова уронил голову на руки. Пелагея хотела было забрать бутыль, но он, вцепившись в горлышко рукой, крикнул так громко, что разбудил детей. Под утро вдруг решил закурить, горящие искры упали на скатерть, наделав дыр. Когда солнце уже заглянуло в окно и нужно было вставать, сон взял верх, и она уснула. Разбудил Алёшка, глаза у него были перепуганные.
 - Мама, батя там по двору с топором бегает, грозится всех зарубить.
  Пелагея в одной рубахе выбежала во двор, увидев её, Матвей сразу же опустил руки. Она аккуратно забрала у него топор и, обняв, повела в избу.
 - Они гоняются за мной, - устало произнёс он, - черти с хвостами. Ты их видела?
 - Ты если так будешь пить, они придут и заберут тебя.
 - Дура, - ругнулся Матвей, продолжая висеть на её плече.
  Зайдя в избу, он опять налил себе полстакана и, выпив, снова уснул за столом. Дети смотрели на происходящее, не произнося ни слова. Пелагея уже не пыталась уложить его в кровать. Уходя на работы, она, как всегда, подпёрла дверь палкой.
 - Пусть дома сидит, нечего по селу шляться, - сказала Алёшке, - ещё пришибёт кого-нибудь.
  Всё случилось несколькими часами позже. В коровник, где работала Пелагея, прибежала Фенечка, тучная молодая баба, отвечавшая в коммуне за кур.
 - Ой, горе, горе-то какое! – запричитала она. – Дом твой горит, беги скорее. Лёшка уже побежал, окаянная головушка, беги, ещё в огонь полезет.
  - За дочкой присмотри, - только и успела крикнуть Пелагея.
  Она бежала, не чувствуя под ногами земли. Бежала туда, где огромный столб серого дыма уносил в небо её тепло и уют. Ей казалось, что поле, по которому она бежит, никогда не кончится. Ворота были открыты настежь. Люди бегали с ведрами и что-то кричали. Первое, что она увидела - это дверь, которая была подпёрта палкой, огонь так сильно охватил всю избу, что подойти к ней и выбить палку уже было невозможно. Подошёл Алёшка, весь в саже, шмыгнул носом. Она посмотрела на него как-то отрешённо и вновь уставилась на огонь. Все крики бегающих мужиков и причитающих баб смешались в одну единую кашу, трудно было что-то разобрать, но один голос, звучавший тихо и спокойно, заставил её очнуться.
 - Ну вот и слава Богу, - услышала она за спиной, - хвала Всевышнему. Гори, сатана, синим пламенем и возвращайся в преисподнюю. Да проклятие своё забери, чтоб духу его на земле не было. Нет нынче в нём силы, и смерть ему боле не подвластна.
  Пелагея резко повернулась и увидела старуху Марью, деревенскую знахарку. Опираясь на клюку и смотря куда-то вдаль, она продолжала причитать, не обращая внимания на стоявших рядом людей.
 - Ты что ж такое несёшь, ведьма ты старая, – глаза у Пелагеи начали наливаться слезами. – Там муж мой, а ты Всевышнему хвалы раздаёшь. А ну, пошла прочь!
  Марья остолбенела от услышанного: то, что в доме остался человек, она не знала.
 - Уйди от греха, слышишь, уйди, - закричала Пелагея и, упав на землю, стала биться в истерике, - там муж мой, слышишь, глупая старуха! И это я его убила, я! Господи, за что мне всё это!

                * * *
  В избе, крытой ещё по старинке соломой, пахло старостью и полевыми травами. Огромная луна, светившая в открытое окно, растворила в себе мерцание свечи, которая являлась невольным свидетелем ночного разговора. На кровати старуха: маленькая, высохшая, ноги едва накрыты одеялом. Сколько ей было лет, не знает никто, да и она сама не помнит, жизнь свою не годами, а поступками мерила. Лениво позёвывая, у кровати сидел поп, в руках Библия, никогда у него не было такой длинной исповеди, но прервать её не в его власти.   
 - За что мне это наказание? Мне, слепой старухе, видеть больше вас, зрячих. В тот вечер сердце забило тревогу. Трижды за мою жизнь я испытывала подобное чувство, а причиной тому – страшное проклятие. Ноги сами привели к дому Пелагеи. На крыше, у самого конька, сидел огромный ворон. Дурной знак, птица недобрая, и прилетела она за мужчиной, который живёт в этом доме. Матвей-то уже который год на войне, остался только Алёшка, сын. Я-то думала, что он его забрать хочет. Не вставая с колен, до третьих петухов читала заклинание: «Каждая дырочка, каждая щелочка с окладными окошечками, бревенчатыми крылечками вокруг нашей хоромины – с каменной оградой, железным тыном. Кто эту ограду городил? Ангелы Господни! Заговорят они раба Божьего Алексея от порчи, от большой беды, от гробовой доски, от могильной земли…» К утру стало легче, сердце успокоилось, но через какое-то время вновь забило тревогу, да пуще прежнего. И снова пошла я к дому Пелагеи, только в этот раз он уже пылал как серная спичка. Увидев Алёшку живым, я поняла, что заговор мой помог, и стала прогонять ворона, который по-прежнему кружил над домом. Пелагея меня в отчаянии неправильно поняла, да и не знала я, что муж её там, в огне, а должна была знать, должна была почувствовать. – Старуха тяжело вздохнула. - На обоих надо было заговор читать, авось, и уберегла бы. Откуда знаю эту историю, того тебе никогда не расскажу, но нет в том вины Пелагеи, что муж её заживо сгорел. Я пыталась с ней поговорить, но она меня и слушать не хочет. Чувствую я боль её, горе может большое случиться. Хочет она руки на себя наложить, головушка окаянная, о детках вообще не думает. Должен ты её остановить, должен ей всё рассказать. Только на тебя одна и надежда. Передай ей это, слышишь, обязательно передай и скажи: пусть за сына молится, в молитве сила.
- Не смогу я, матушка, твою просьбу передать, тайну исповеди нарушить.
 - А ты нарушь, ведь случай-то особый. Спаси душу её грешную. Только тебя она и послушает, – старуха перекрестилась. – Прости меня, Господи, за грехи, которые не исповедовала по забывчивости или непониманию.
  После этих слов поп встал для завершения исповеди.
 - Я, недостойный иерей, властью, Его мне данной, прощаю и разрешаю тебя от всех грехов твоих во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь, - пропел он по-церковному.
 - Теперь мне легче, – старуха улыбнулась, - спасибо, батюшка, что выслушал. Устала я, посплю. Ты только передай, очень прошу, передай.
 - Спи, матушка, спи. - Перекрестив лежавшую, он дал ей руку для поцелуя и, затушив свечу, ушёл.

                31-е декабря

  В этот раз прощание было грустным. Старики уже привязались ко мне и не хотели отпускать, тем более под Новый год. Они надеялись, что я встречу этот праздник вместе с ними, но обстоятельства позволяли мне уехать именно в этот день.
 - Кто ж едет в дальнюю дорогу 31-го декабря? В поезде Новый год встречать будешь. Непонятно где и с кем, – бурчал Матвеевич.
 - В поезде тоже люди едут, - отвечал я, укладывая вещи, - и каждый надеется на хорошего попутчика, тем более в новогоднюю ночь.
 - Да что ты его уговариваешь, - возразила баба Нюра, - его родители дома ждут. Вот будет им подарок.
 - Ничего я не уговариваю, - махнул рукой старик, - в поезде куда веселее, наверное. Не то что с нами телевизор смотреть.
  Стоит заметить, что телевизор, накрытый бархатным покрывалом, за всё время моего присутствия так ни разу и не включался. Один раз я спросил у Матвеевича, почему не смотрит телевизор, он и ответил: «Так там смотреть нечего. Новости все у магазина расскажут, а фильмы про войну, ну её, эту войну».
  Баба Нюра испекла мне на дорожку целый кулёк пирожков с картошкой и капустой. Матвеевич принёс откуда-то бутылку самогона.
 - Не шампанское, конечно, - сказал с иронией, - но в поезде пригодится.
  Когда мы прощались, я старался улыбаться, но на самом деле мне было жалко с ними расставаться, они уже стали для меня родными.
  Улица была пуста, все были заняты приготовлениями к праздничному вечеру, так что до сельсовета меня сопровождал только лай соседских собак. На крыльце, с папиросой в зубах, уже ждал Андрей Ильич.
 - Всё-таки решил ехать, - покачал он недовольно головой.
 - Мог бы вчера уже быть дома, но еду только сегодня, - возразил я ему.
 - Да ладно тебе, - председатель решил сгладить свою вину, - всё, что ни делается, всё к лучшему. Заходи.
  Он лукаво улыбнулся и пропустил меня вперёд. В кабинете предложил раздеться.
 - Чаю не предлагаю, - сказал деловито, открывая сейф, - Люся только к десяти подойдёт, а впрочем, ты и сам знаешь. – Из сейфа он извлёк грамоту и, взяв меня за руку, начал читать: От имени управления… За многолетний добросовестный труд и отличную дисциплину… Выражаю уверенность, что Вы и впредь…
  Он тряс мою руку при каждом слове, пока не дочитал до конца. После этого вручил мне грамоту, а сам, окончив торжественную часть, сел за стол. Я остался стоять и ещё раз перечитал содержимое.
 - За многолетний добросовестный труд? – спросил я с иронией.
 - Ну нет у меня других грамот, - председатель развёл руками. – Есть только эти. Да у нас люди гордятся, если грамоту получают, это же праздник. Потом три дня отмечают, на стену вешают, а он нос воротит.
 - Да нет, я рад, - сказал я как-то безразлично.
 - Расскажи лучше о своих настоящих успехах. Хоть не зря государство на тебя деньги потратило?
 - Есть много интересного, но самое интересное - это ваша легенда о Марье и её исповеди. Вы эту легенду знаете?
 - А как же. У нас её детям на ночь рассказывают, как сказку, да каждый по-своему.
 - Я уже это понял, мне за неделю три раза её довелось услышать. Всё забываю спросить, если уж Вы её знаете, а что случилось с Алёшкой? Он в город-то уехал?
  Сказанное вызвало у председателя улыбку.
 - Ты что, на самом деле не знаешь? – спросил он хитро. Я отрицательно покачал головой. – Алексей – это Алексей Матвеевич, ну Матвеевич, у которого ты жил, а Анечка – это сестра его, баба Нюра.
  У меня по спине пробежал холодок, в этот момент в дверь постучали. В проёме появилась голова водителя Серёги.
 - Карета подана. Можем ехать, – выпалил он на одной интонации.
 - Да погоди ты, - крикнул в ответ Андрей Ильич, - у тебя что, народ ждёт?
 - Нет никого, вот только он один, - Серёга кивнул на меня.
 - Вот стой и жди, - скомандовал председатель, - скоро выйдет.
  Серёга выдавил искусственную улыбку и исчез за дверью, я внимательно ждал развязки.
 - Кто знает, правда это была или выдумка, - продолжил Андрей Ильич, - но сапоги на самом деле были. Матвеевич говорит, лучшие сапоги, которые он видел когда-либо. А Пелагею судили народным судом, за то, что мужа, героя войны, заживо сожгла, но народ её оправдал, гуляла уже Марьина исповедь по селу. Простила ли Пелагея Марью, чего не знаю, того не знаю, но говорят, у Марьи на могиле, на Пасху, каждый год кулич лежал, и вроде бы это Пелагея клала. Алексей в город не ушёл, не смог мать одну оставить, умом она немного помешалась. Они сначала перебрались в один из пустующих домов, а когда Алексей вырос и женился, то построил себе новый и мать с сестрой к себе забрал. У него сын родился, но умер ещё во младенчестве, больше детей не было. Анна тоже вышла замуж, аккурат перед войной, Алексей с её мужем на фронт уходили, это я уже помню. На мужа Анны похоронка в 42-м пришла, а потом бомба в её дом попала, хорошо хоть дома никого не было. Так что, когда Алексей с фронта вернулся, у него опять в доме были три бабы, - председатель улыбнулся, - не позавидуешь. Пелагея умерла в шестидесятых, год точно не помню, а жену Матвеевича пару лет назад как на погост снесли. Вот и остались они вдвоём: брат и сестра, и никого родных у них на всём белом свете. - Андрей Ильич опустил глаза, видно было, что дальнейшие мысли он не хочет произносить вслух, но, снова оживившись, продолжил: а если ты думаешь, что этим я у тебя жалось вызвать хочу, здесь ты ошибаешься. У нас богатый колхоз, хорошие люди и стариков мы в обиду никому не даём. А знаешь, приезжай-ка ты летом, у нас грибы, ягоды, рыбалка. Такая благодать.
 - Я бы с радостью, но летом стройотряды. Уже списки собирают.
 - Ну, как знаешь, - Андрей Ильич встал, чтоб проводить меня. – А что Люсе-то передать?
 - А передайте ей мой большой привет и поздравление с Новым годом.
 - Понятно, - сказал он и пожал мне на прощание руку.
  У входа уже стоял знакомый ПАЗик, как только я запрыгнул, дверь закрылась, и мы поехали. Всю дорогу Серёга мне что-то рассказывал, я смотрел на него и даже улыбался, но мысли уносили меня обратно, в кабинет Андрея Ильича, я думал о своём.               
               
                Ко;да

  Много воды утекло с тех пор, наша страна пошла тем строем, против которого мы боролись, да я и сам не заметил, как стал другим, а память о тех деревенских каникулах не отпускает. В сердце остался какой-то неоплаченный долг, который деньгами не меряют. Мы бежим вперёд, стараясь взять от жизни лучшее, забывая порой при этом делиться самым важным: душевным теплом. Каждый год 31-го декабря, когда наша большая семья собирается за круглым столом, у меня перед глазами встаёт изба, в синем мерцании телевизора сидят двое и смотрят «Новогодний огонёк». А на стене моего кабинета висит грамота «За многолетний добросовестный труд», документальное эхо той эпохи, доброе напоминание о далёких восьмидесятых. Говорят, если ты хочешь остановить время, нужно уехать далеко-далеко, и там, где ты был, время остановится, по крайней мере для тебя. В село это я больше не возвращался, потому что мне удалось остановить время для тех людей, которые там остались. Дай бог им здоровья.
P.S.: Про сапоги-то я совсем забыл, а что вспоминать, может быть, их и не было никогда? Да и не в сапогах дело, а в людях. Кто знает, были ли они невольными жертвами тех исторических событий или на самом деле целенаправленно подверглись действию страшного проклятия, это уж решать тебе, мой уважаемый Читатель.