Старик Ломбрэ, имея достаточно свободного пенсионного времени, крепко дружил с вечно полуобнаженными Атлантами и Кариатидами — лепными фигурами с фронтонов верхних этажей домов, со дня своего рождения обиженных на снующих мимо горожан, упорно забывающих остановиться, поднять голову и заметить их.
— Ва-а-а! — напевно говорил старик, встречаясь с ними надолго взглядами.
Они, довольные, молчали.
Всегда приветливо.
И это несмотря на то, что фигуры регулярно тревожились, когда недалеко тяжело проходил свой стальной маршрут гремучий трамвай. Он неумолимо заставлял их заметно дрожать вместе с дряхлыми домами, которые зияли провалами в рассыпающейся кладке кирпичных стен, обрастали струпьями трухи в деревянных перекрытиях и матерели пятнами ржавчины в когда-то старательно выкованном узоре железных дворовых ворот.
Толкни их в калитку, зайди во двор, спроси «любого»: не проживал ли здесь, скрываясь от преследования после земной казни своего лидера, кто-нибудь из библейских?
По глазам поймешь - проживал.
Не выдали.
Кодекс!
Вернувшись домой старик Ломбрэ позвал молодого соседа, гимнаста и неумелого соперника Чезу сыграть в шахматы. Тот охотно, быстро, каждый раз уперто надеясь мстительно разгромно победить маститого соперника, достал с полки складную стертую с золоченным замочком сбоку коробку-доску, в которой в соответствии со своим деревянным весом гремели рвущиеся в бой фигуры: короли, ферзи, их черно-белые офицеры и инфантерия.
Но привычно неслышно первыми, как трусливая стража в померкших доспехах перед превосходящими силами противника, из нее разбежались медные тараканы.
Старик Ломбрэ вежливо - негромко проводил их крепким словцом: пусть, мать их, бегут, все равно правил не знают, играть не умеют.
Когда фигуры на мягком, пахнущем молью полуотклеенном тряпичном основании обустроились на доске в организованном вековыми правилами порядке, старик Ломбрэ, как всегда, сострадательно изрек:
— Вот люди бы также жили. Каждый на своем месте! Геометрия! Но нет, мы – гурьбой.
Он ритуально произносил — «гур-р-рбой».
Наивная ворчня, еще до начала игры она всегда казалась ему значимее и дебюта, и игры. Сосредотачиваясь, старик вслух, вроде бессвязно, продолжал рассказывать о виденном, прожитом, продуманном.
За день.
За жизнь.
И шахматы тут ни при чем.
Вчера, к слову, он делился с соперником мыслями о том, что у женщины с небольшим (габариты важны!) чемоданчиком в руках, едет ли она в командировку или по личным делам, всегда ищущий взгляд. Большой или даже огромный чемодан делает ее взгляд угрюмым…
А до того сомневался в стойкости всерьез не испытанных белой тяжестью плотного снега крыш наших беспечных домов.
Весной удивлялся, что в ночную грозу кажется будто вспышки молнии беззастенчиво обнажают зеленую листву "их" плотного придворового сада...
И все чаще и чаще предостерегал Чезу от воздушных перелётов: страшно! Потому-то самолет на взлете, отчаянно распластав крылья, так похож на знак мольбы...
То ли дело - трамвай! Но...
— На маршруте трамвая от нашего дома до бани, Чеза, шесть остановок и на каждой живет один сумасшедший. Почему? Совпадение? Столько раз?
Старика Ломбрэ увлекла тайна зависимости душевного состояния человека от близости поселения к трамвайным путям. Он искал и не находил скрытый смысл в каверзных фактах, которые лично у него не вызывали никакого сомнения.
Первым он, конечно же, назвал образованного и несчастного Ншана, зрелого мужчину подавленного своей властной мамой настолько, что большую часть времени он проводил в мечтах о побеге, меланхолически пялясь в какую-нибудь трещину в асфальте возле дома:
- Эта точка с другой стороны планеты имеет свой антипод. Скорее всего, в районе южной части Тихого океана! Где-то между Новой Зеландией и Чили . Ну, пробьюсь я через центр Земли, ну, всплыву, а если участок не судоходный, кто меня подберет?
Отчаяние испепеляло в этот миг Ншана…
Вторым Ломбрэ посчитал бывшего боксера Горнели, в имени которого скрывалась необъяснимая тоска его родителей по временам Великого Рима. Мощный как бизон, в трусах побеждающего красного цвета, он находящийся в вечном гневе и за пределами ринга, каждый день интенсивно отрабатывал - оттачивал бой «с зеркалом» и утверждал, что скоро всем покажет, как его отражение уступит ему же за явным преимуществом.
Когда к играющим подошел цеховик Партош, старик Ломбрэ называл имена уже четвертого и пятого, по его мнению, сумасшедших, живших все на том же пути: от их дома до «их» бани.
— Гили, актер, в кино-мино снимается, точно сумасшедший! Говорят, дважды живым в гроб ложился. Режиссер потребовал дубль сделать, в первый раз выражение лица «покойника» не понравилось. Не видно, сокрушался, что тело душу перед смертью напугало или помучило...
— А Аски?! Человек! Мужчина! Собственного сына, как ребенка в джунглях, после бани в "Хинкальной" под нижним ярусом стола потерял и ушел, забыв. Хорошо его люди перед закрытием нашли, домой отвели. Кто бы мальчика воспитывал? Кружки, тарелки? Буфетчик с кулачищами Робинзон?
Партош послушал. Посмеялся.
— Ломбрэ, во всех крупных городах мира есть трамвай. И ничего!
— Не во всех, Партош-джан. Вот в Копенгагене с 1972 года все трамвайные пути разобрали.
— И что местные товариЩи-трудяЩиеся? Отнеслись с пониманием к датской инициативе? — с издевкой спросил Партош.
Чеза делал вид, что улыбается. Молча. От победы он был далек. Как всегда. Даже «шах» ни разу не объявил.
— В Копенгагене больше нет сумасшедших. Но «наши» об этом не пишут — сдержанно улыбаясь нелепости вопроса авторитетно сообщил старик Ломбрэ.
Уходя Партош поинтересовался: «А кто сумасшедший на шестой остановке?»
— Жако, этот смуглый смутьян, что вечно собачится от нечего делать с пассажирами и «витом» (как-будто) французский знает, всем говорит c’est la vie — напомнил ему старик Ломбрэ.
— В субботу поеду в баню. Точно его увижу.
— Если зайдешь в "Хинкальную", скорее всего, застанешь и Аски. Надеюсь, без сына.
Старик Ломбрэ мысленно достраивал конструкцию для объявления мата (hocus-pocus, как он его издевательски называл) черному королю раззявы Чезы и без конца повторял: «Прищур ящура…прищур ящура…»
Чушь. Бессмыслица.
Привязалась.
Сушь во рту.
Человеку, даже если он не раздражён, иногда хочется пошипеть.
Сколько не произноси «Копенгаген» — это не получится.
Старика Ломбрэ, привычно живущего любимым увлечением, в последние годы почему-то все настойчивее тревожил момент окончания игры, когда в нем самом не оставалось ничего, кроме невнятного, робко зарождающегося как новая надежда ожидания следующей партии.