ВТОРОЙ ГОД В ВИФЛЕЕМЕ
я:
Предисловие:
Немцы сразу поймут меня, если я скажу: философия испорчена богословской кровью. Протестантский пастор — прадед немецкой философии, сам протестантизм — ее peccatum originale. [13] Вот определение протестантизма — это односторонний паралич христианства — и разума... Достаточно сказать —
«Тюбингенский Штифт», [14] чтобы понять, что такое немецкая философия по своей сути — коварная, скрытная теология... Никто в Германии не лжет лучше швабов — те лгут с невинностью... Откуда это ликование, охватившее ученый мир Германии (на три четверти состоящий из пасторских и учительских сынков), когда выступил Кант? Откуда эта убежденность немцев, еще и теперь находящая отклик, будто с Канта начался поворот к лучшему? Богословский инстинкт немецкого ученого угадал, что отныне вновь возможно... Вновь открылась потайная тропа, ведущая к прежнему идеалу, вновь объявились понятие «истинного мира», понятие морали как самой сути мира (два самых злокачественных заблуждения, какие только есть!): благодаря лукаво-хитроумному скептицизму они если и не доказуемы, то уже и не опровержимы... Разум, права разума так далеко не простираются... Реальность обратили в «кажимость»; от начала до конца ложный мир сущего провозгласили реальностью... Успех Канта — успех богослова, и только: подобно Лютеру, подобно Лейбницу, Кант стал новым тормозом на пути немецкой порядочности с ее и без того не слишком твердой поступью...
Фридрих Ницше. «Антихристианин. Проклятие христианству»
В чем разница между несчастным случаем и несчастьем?
Если Гладстон свалится в Темзу, это будет несчастный
случай, но если его оттуда вытащат, это уже будет несчастье.
Бенжамин Дизраэли
Императорами-соправителями Константином и Лицинием в 313 г. было принято законодательное постановление — Миланский эдикт. Согласно этому документу, христиане могли свободно исповедовать свою религию, формально христианство становилось одним из многочисленных культов империи. И это уже было не просто несчастье для человечества, а катастрофа.
— Мы вкратце коснулись твоего ничем не примечательного детства, ты достаточно внятно рассказал о восемнадцатилетнем скитании по Скифии, Азербайджану, пребывании в Персии и среди тибетских монахов. Рассказал, как познавал учение Заратуштры, а также о первом периоде (около года) жизни в Вифлееме.
И вдруг читаем: «Иисус Назарянин провел первые тридцать лет своей жизни в относительной неизвестности, работая неприметным плотником в маленькой деревушке под названием Галилея. Но в последующие три года его проповеди поразили всех слушающих его, эти проповеди, в конце концов, изменили мир. Кроме того, он совершал деяния, недоступные другим людям, — успокаивал бури, излечивал болезни, возвращал зрение и даже воскрешал людей из мертвых».
И так на каждом шагу: от мнения о том, что тебя не было вообще, — до провозглашения тебя богом. В этой связи вызывает интерес книга Дэна Брауна «Код да Винчи», которая вызвала много кривотолков. А Мари-Франс Этчегуан и Фредерик Ленуар умудрились даже провести «расследование». Но что интересно — все они, и Дэн Браун, и эта парочка, касаются деталей. Дэн Браун утверждает, а Мари-Франс и Фредерик проверяют, существовал ли «Опус Деи» и «Приорат Сиона» и были ли его членами Боттичелли, Леонардо да Винчи, Исаак Ньютон и Виктор Гюго. Всех интересует, действительно ли Меровинги — твои наследники?
Было бы странным, если бы христианская церковь не вмешалась в этот процесс. И она таки вмешалась, но только для приличия, поскольку это не затрагивало ее основ, а наоборот, привлекло новых адептов в лоно церкви. Тут сразу начинаешь задумываться — не по заказу ли работали эти авторы? Учитывая резкое падения доходов Ватикана и необходимость отвлечь внимание паствы от таки разгоревшегося скандала о педофилии католических священников, что вполне объяснимо.
Анахарсис и Иешуа сидели в райском уголке сада Иосифа Аримафейского. Иешуа предался воспоминаниям: вспомнил, как он дал слово Иосифу больше не вмешиваться в непристойные дела зелотов, чтобы не навлечь вновь гнев синедриона, как крестил его Иоанн, как мало-помалу вокруг него собирались сторонники, внимавшие его проповедям, как приходилось устраивать представления с излечением больных и воскрешениеммертвых, как скитались по Вифлеему и его окрестностям в поисках хлеба насущного, как иногда идущие за ним сомневались в нем и даже уходили.
— Слушай, Иешуа, — прервал его мысли Анахарсис, — многих интересует твоя сексуальная ориентация. Поговаривают, что ты бисексуал. Правда ли, что кроме Магдалины, у тебя был Лазарь?
— Да, Лазарь был моим любовником, — без тени смущения заявил Иешуа. — Мария, ее брат Лазарь и Марфа из Вифании занимались древним промыслом, ну, ты догадываешься — проституцией.
Случалось, что мне с учениками приходилось отлучаться из Вифлеема с проповедями, чтобы заработать на пропитание. А чтобы Лазарь не блудил, я применил к нему внушение и отправил в летаргический сон. Затем велел уложить его в пещере, а вход привалить камнями.
— В твоих способностях я убедился, верю, что смог вызвать гипнотический сон. Я даже читал об этом в одном не канонизированном Евангелии: «Был некто Лазарь из Вифании, из селения, [где жили] Мария и Марфа, сестра ее. Мария же, которой брат Лазарь был болен, была [та], которая помазала Господа мирром и отерла ноги Его волосами своими. Сестры послали сказать Ему: Господи! вот, кого Ты любишь, болен. Иисус, услышав [то], сказал: эта болезнь не к смерти, но к славе Божией, да прославится через нее Сын Божий. Иисус же любил Марфу и сестру ее и Лазаря».
Иисус уже по дороге в Вифанию знал, что Лазарь «умер», но шел с учениками «дабы они уверовали» (Ин. 11:15). На дороге он был встречен Марфой, которая на его вопрос: «Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек. Веришь ли сему?» ответила: «Господи! я верую, что Ты Христос, Сын Божий, грядущий в мир» (Ин. 11:25-27).
По дороге к гробнице Лазаря Иисус заплакал, и иудеи, видевшие это, говорили: «Смотри, как Он любил его». Когда подошли к пещере, в которой был погребен Лазарь, и отвалили от нее камень, Иисус стал молиться:
«...Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал Меня. Я знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал [сие] для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня. Сказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь, иди вон!
После этих слов из пещеры вышел воскресший Лазарь, „обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами“. Иисус повелел развязать его». Как повествует Иоанн Богослов, многие, видевшие это чудо, уверовали в Иисуса, но фарисеи из страха «c этого дня положили убить Его» (Ин. 11:53)
Иешуа слушая, кивал головой: «Все так и было. Я убил, как говорят, сразу двух зайцев: укротил ревность к Лазарю и утвердил свою божественность „воскресив“ его».
— А вот послушай, что пишет официальная церковь: «Лазарь из Вифании, Четверодн;вный (Лазарь — ивр. , , Елеазар — буквально «Бог мне помог»; 3 г., Вифания — †63 г. Китион) — согласно Евангелию от Иоанна житель Вифании, брат Марфы и Марии, которого Иисус Христос воскресил через четыре дня после смерти».
После Воскресения Христа (то есть после того, как ты удрал в Индию) Лазарь был вынужден из-за преследований покинуть Иудею и перебраться на Кипр в 33 году нашей эры (имея тридцать лет возраста), где вскоре апостолы Павел и Варнава в 45 году нашей эры поставили его первым епископом Китиона (старое название города Ларнаки). Он восемнадцать лет служил епископом на Кипре. После воскрешения он прожил еще тридцать лет, а затем во второй раз скончался на Кипре в 63 году н. э.
— Что тебя зациклило на Лазаре?
— Да не зациклило, а поставило в рамки необходимости, поскольку все это не лезет ни в тын ни в ворота. Послушай еще сногсшибательную версию: согласно западной традиции, отраженной в «Золотой легенде»,
Лазарь вместе с Марфой и Марией Магдалиной (которую западная традиция считает его сестрой Марией из Вифании) и прочими спутниками отправились в Марсель и проповедовали христианство среди местных язычников. Лазарь стал первым епископом Марселя.
После крестовых походов часть его мощей перенесли в Марсель из Константинополя. До этого в Константинополь была передана только часть его мощей, его голова была оставлена на Кипре. Так возникла легенда, что святой Лазарь из Вифании проповедовал во Франции, стал епископом Марселя и был похоронен на месте будущего Кафедрального собора святого Этьена. И тем самым было положено начало роду Меровингов.
— Не вижу связи, что ты хочешь этим сказать?
— Меня интересует, как ты относишься к тому, что о кончине Лазаря пишут, а о твоей — умалчивают, — с ехидцей спросил Анахарсис.
— Ну ты сравнил! Кто я и кто Лазарь! Если бы писать обо мне, как о
Лазаре, никакой веры в Христа не было бы.
Оба немного помолчали, и Анахарсис продолжил:
— Признайся, Иешуа, были ли случаи, как утверждают «очевидцы», что вас побивали камнями как язычники, так и иудеи. И те, и другие между собой не дружили, но всегда объединялись против тебя и жалобу в Синедрион и Понтию Пилату строчили вместе. Почему и с чем это связано?
— Каждое инородное тело в сложившейся структуре взаимоотношений вызывало сопротивление. И мы были таковым, поскольку часть подаяний доставалась нам. А кто согласится отдавать то, что всегда принадлежало ему по праву?
— Хорошо, а ты знаешь, как тебя нарекли при рождении? Не назвали же тебя Йеhош;а, которое является усечением имени , состоящего из корней слов «Йеh;ва» — имя Бога в Ветхом Завете и «ш;а» — спасение. Но и тут маленькая накладочка, Евангелие воздерживается называть тебя этим именем, потому что тогда ты был бы известен как Иешуа II, поскольку в Ветхом Завете уже есть один Иешуа.
При рождении тебя должны были назвать Эммануил, что значит «с нами Бог». Ты сам хоть помнишь, как тебя звали мать и отчим?
— Как звал меня отчим, я воздержусь, а мама не иначе как сыночек.
— Но ты же играл в детстве со сверстниками, ходил в синагогу, общался с окружающими, они-то тебя как звали — Эммануил?
— Нет, так меня никто не называл.
— Ты меня извини Иешуа, но я попытался выяснить твое настоящее имя и пришел к выводу, что теперешнее имя Иисус, которым тебя нарек патриарх Никон, есть не что иное как символ. Что тебя как личности не существовало, ты — собирательный образ.
Вот послушай. Одно из твоих более ранних имен было Иошуа (Лозпиа), На арамейском языке Иисуса звали Иесу (Леей), на языке урду — Йусу (Уизи), на персидском — Йузу (Уиги), на арабском — Исса (Изза).
В Кашмире Иисус был известен под именем Йузу, которое происходит от арамейского Иесу, подобно тому, как на урду твое имя звучало как Йусу. Оно также происходит от первоначального имени Иисуса — Иошуа. Удивительное совпадение заключается в том, что Йузу Асаф — еврейское имя, в котором Йузу соответствует Иесу, а Асаф означает «собиратель, пастырь», или же это имя могло иметь некую связь с Асафом, который сочинил несколько псалмов в Ветхом Завете. О том, каким образом
Иисус стал известен в Кашмире как Йузу Асаф, сообщается в работе муллы
Надри «Тарикх-и-Кашмир». Он пишет:
«В поисках исторического Иисуса я обнаружил в древних индуистских работах, что Исса, Дух Аллаха, принял имя Йузу Асаф в Кашмире. Это очень важная и значимая информация, — продолжает Надри,— я также обнаружил археологическое свидетельство, поддерживающее эту точку зрения. Мне стало известно, что надпись внутри Такхат-и-Сулеймана („Трона Соломона“) сообщает: „В этом году Йузу Асаф провозгласил о своем пастырстве — в году 54 (78 г. н. э.)“. Он был Йусу, пророк сынов Израилевых. К настоящему времени я собрал достаточное количество свидетельств о том, что Йузу Асаф и Иисус — одно и то же лицо. Дальнейшее подкрепление этой точки зрения пришло в результате изучения рукописей Мертвого моря, в которых было раскрыто, что Асаф адн Йа Асаф — мистическое имя Иисуса».
Мало того, что это подтверждение собирательного образа, но оно и подтверждение того, что после бегства из Вифлеема ты оказался в Кашмире. А то, что в склепе — твои останки, свидетельствуешь ты сам как клон останков из Такхат-и-Сулеймана («Трона Соломона»).
— Надо же, — задумался Иешуа. — Я не знал этого. В одном имени так много разных интерпретаций, легко запутаться.
— А главное, запутать других. Но оставим твое имя любителям загадок, ты мне лучше расскажи какой-нибудь эпизод из вашей повседневной жизни. Видишь ли, я пытался, но нигде ни в каких анналах не смог найти, как вы коротали время. Вы ведь не работали, святым не положено, не так ли? Но святым духом сыт не будешь.
Вы, я так думаю, по утрам на базаре, когда народ прибывал, чтобы пополнить запасы, привлекали его, рассказывая об услышанных событиях, призывали не подчиняться властям, рассказывали разные байки. А между призывами к неповиновению для большей убедительности заявляли, что ты посланец бога, твои наставления от самого бога и что ты уполномочен богом представлять его интересы на земле. Народ, конечно, был ошарашен такими заявлениями. Это так, как если бы какой-нибудь чудак в Гайд-Парке в Лондоне стал утверждать, что он инопланетянин. Но в Гайд-Парке небольшая кучка людей послушала бы, посмеялась, не исключено, что в какой-либо газетенке об этом упомянули и все. А тогда это возымело серьезный резонанс, радио-то не было, других источников информации, кроме базара, тоже. А тем более, что апостолы для пущей убедительности, те, что уверовали, что ты бог, подтверждали твою божественность. И вот пошло-поехало. Так все происходило или я ошибаюсь?
Иешуя сидел с равнодушием статуи и никак не реагировал на ухищрения Анахарсиса как-то расшевелить его.
Видя, что Иешуа не поддается на уловки, Анахарсис решил подойти к вопросу с другой стороны.
— Итак, Иешуа, мы установили, что ты не сын Иосифа, а Мария далеко не святая, что жил ты не тридцать три, а семьдесят четыре года, и умер в Кашмире, а не на Голгофе, и что Меровинги твои потомки. И, наконец, был проходимцем, каких тогда толпы ходило, но случай тебя возвысил. Скажи, что это за случай?
— Ну и надоел же ты мне со своими каверзными вопросами! А то, что ты рассказал о наших буднях достойно похвалы. Все приблизительно так и проходило. Ты только не сказал, что мы по ночам переходили из селения в селение, а по утрам несли богоугодную службу на базарах.
Анахарсис, видя, что Иешуа «проснулся», подбросил ему высказывание Ницше, где тот отделяет христианство от Иешуа и заключает: «Уже слово „христианство“ есть недоразумение, — в сущности, был только один христианин и он умер на кресте».
Но уже в «Антихристианине...» уточняет: «Пока жрец, этот отрицатель, клеветник, отравитель жизни по призванию, считается еще человеком высшей породы, — нет ответа на вопрос: что есть истина? Раз сознательный защитник отрицания жизни является заступником „истины“, тем самым истина ставится вверх ногами...»
— Иешуа, ты как считаешь, Фридрих Ницше прав? Помнишь, в Третьяковке есть картина украинского художника Ге «Что есть истина?», где Ты беседуешь с Понтием у него во дворце. Причем Понтий Пилат изображен со спины, а ты в фас, и тем самым художник как бы показывает, что истина за тобой. Вторя Николаю Ге, Анри де Любак противостоит Ницше и утверждает, что ценности, проповедуемые христианством, вечны и единственно подходящие для человека.
— Да, я согласен с Анри, ай да молодец!
— Анри, может, и молодец, но Ты послушай, что говорит о боге Марк Твен!
Поскольку Вы трое представлены в одном лице: бог Отец, бог Сын и дух Святой а твоя значимость в этой тройке подтверждена Апостолом Павлом, следовательно, это касается и тебя лично.
1. Иисус Христос есть точный образ Бога.
2. Иисус Христос есть «перворожденный».
3. Иисус Христос создал все.
4. Иисус Христос есть причина создания.
5. Иисус Христос существовал прежде всего.
6. На Иисусе Христе держится все созданное.
Что же означает «точный образ Бога», отмечает Фредерик Брюс, исследователь Нового Завета: «Сказать, что Христос — это образ Бога, значит сказать, что в Нем идеально отражены сущность и природа Бога, что в Нем невидимое стало видимым». Таким образом, Бог, видимый в Христе, соответствует собственным словам Иисуса, сказанным им Филиппу: «Тот, кто видел меня, видел и Отца» (Ин. 14:9).
В пятнадцатом стихе греческое слово «перворожденный» (prototokos) означает «верховный, высший», а не «рожденный после». По Брюсу, апостол Павел ссылается на «существование Христа до сотворения и его космическое участие в сотворении мира, и означает не только главенство Иисуса Христа, но и его первенство». Это становится ясным в шестнадцатом стихе, где говорится, что все во Вселенной было создано Иисусом Христом и создано для него.
В семнадцатом стихе мы видим, что сотворенный мир держится на вечном Иисусе Христе. По апостолу Павлу, каждый атом, каждое звено ДНК и все миллиарды галактик держатся вместе властью Иисуса Христа. Таким образом, Иисус Христос есть начало всего...
— А что же сказал Марк Твен о боге? — задал сам себе вопрос Анахарсис.
Несмотря на то, что это уже прозвучало здесь во второй главе, я для большей убедительности процитирую Марка Твена второй раз:
«Когда читаешь Библию, больше удивляешься неосведомленности бога, чем его всеведению. Библия рисует характер бога с исчерпывающей и безжалостной точностью. Портрет, который она нам предлагает,— это в основном портрет человека, если, конечно, можно вообразить человека, исполненного и переполненного злобой вне всяких человеческих пределов; портрет личности, с которой теперь, когда Нерон и Калигула уже скончались, никто, пожалуй, не захотел бы водить знакомство. Все его деяния, изображенные в Ветхом завете, говорят о его злопамятности, несправедливости, мелочности, безжалостности, мстительности. Он только и делает, что карает — карает за ничтожные проступки с тысячекратной строгостью; карает невинных младенцев за проступки их родителей; карает ни в чем не провинившихся обитателей страны за проступки их правителей; и снисходит даже до того, что обрушивает кровавую месть на смирных телят, ягнят, овец и волов, дабы покарать пустяковые грешки их владельцев. Более гнусного и разоблачающего жизнеописания в печатном виде не существует. Начитавшись его, начинаешь считать Нерона ангелом света и совершенства. Оно открывается рассказом о чудовищном вероломстве; вероломство — это лейтмотив всей книги. Ее начало, наверное, было придумано в детской пирата — настолько оно мерзко и в то же время младенчески наивно. Адаму запрещено вкушать плод некоего дерева, ему без тени улыбки сообщается, что в случае неповиновения он умрет. Как можно было ожидать, что такая угроза произведет на него хотя бы малейшее впечатление? Ведь Адам был взрослым мужчиной лишь по внешности. А знаниями и опытом он не превосходил двухлетнего младенца. Он не мог знать, что означает слово „смерть“. Он ни разу в жизни не видел ни одной мертвой твари. Он ни разу прежде не слышал о смерти. Это слово не имело для него никакого смысла. С тем же успехом ему могли бы пригрозить, что если он съест это яблоко, то немедленно преобразится в меридиан, — Адам одинаково не мог понять ни того, ни другого слова.
Можно было не сомневаться, что жиденький интеллект, измысливший эту достопамятную угрозу, сопроводит всякими другими пошлостями, основанными на весьма низкопробных понятиях о справедливости и правосудии; так оно и вышло. Было объявлено, что все потомки Адама до последнего дня творения будут нести кару, раз этот младенец нарушил закон своей детской, навязанный ему еще до того, как он вышел из пеленок. В течение многих тысячелетий все они, один за другим, подвергались неустанной травле и всяческим бедам в наказание за обыкновенную детскую шалость, которую пышно наименовали „грехом Адама“. И на протяжении этого бесконечного времени никогда не было недостатка в раввинах, римских папах, епископах, священниках, пасторах и мирских раболепных душах, которые восторженно прославляли это позорнейшее преступление, провозглашали его неизреченно справедливым и праведным и осыпали сотворившего его такой грубейшей и беспардонной лестью, что кто угодно, кроме бога, услышав что-либо подобное, отвернулся бы со смущением и гадливостью. Хотя долгая привычка к лести и закалила наших восточных монархов, даже они не могли бы снести раздающихся по воскресеньям в церквах бесстыдных восхвалений, которые наш бог выслушивает самодовольно и удовлетворенно. Мы, не краснея, называем нашего бога источником милосердия, хотя отлично знаем, что во всей его истории не найдется ни одного случая, когда он на самом деле проявил бы милосердие. Мы называем его источником нравственности, хотя его история и его повседневное поведение, о котором нам свидетельствуют наши собственные чувства, неопровержимо доказывают, что он абсолютно лишен даже какого-либо подобия нравственности или морали. Мы называем его Отцом, и при этом не в насмешку, хотя мы прониклись бы ненавистью и отвращением к любому земному отцу, если бы он подверг своего ребенка хотя бы тысячной доле тех страданий, горестей и жестоких бед, на которые наш бог обрекает своих детей каждый день, на которые он обрекал их ежедневно в течение всех столетий, прошедших с той минуты, когда свершилось это великое преступление — когда был сотворен Адам.
Наше представление о боге — это нелепое и смехотворное смешение идей. Мы разделяем бога пополам, низводим одну его половину в глухой уголок земли, где он должен принести спасение крохотному поселению евреев — причем только евреям и никому другому. А вторую его половину мы оставляем на небесном престоле, откуда он с тревогой и любопытством посматривает вниз, ожидая результатов. Мы благоговейно изучаем историю земной половины и выводим из этой истории заключение, что земная половина исправилась, обрела высокие моральные качества и всяческие добродетели и утратила какое-либо сходство со своей покинутой злобной половиной, пребывающей на небесном престоле. Мы считаем, что земная половина правосудна, милосердна, добра, кротка, исполнена всепрощения и сострадания к мукам человечества, которые она стремится смягчить и уничтожить. Совершенно очевидно, что представление об этом характере мы создали, не исследуя факты, а старательно уклоняясь от того, чтобы внимательно ознакомиться с ними, оценить их и взвесить. Земная половина призывает нас к милосердию и первая подает нам пример, изобретая озеро из огня и серы, в котором тем из нас, кто не признает ее богом и не поклонится ей, как богу, суждено гореть до скончания вечности. И гореть будем не только мы, осведомленные об этих условиях, — все мириады первых людских поколений обречены на ту же ужасную судьбу, хотя все они жили и умерли, никогда даже не слышав о нем или о поставленных им условиях. Подобный пример милосердия можно назвать блистательным. Где уж тут жалким земным дикарям или кровожадным лесным хищникам! Нам повелено прощать ближнего своего до семижды семидесяти раз —
и радоваться и быть благодарными, если после благочестивой жизни наша душа на смертном одре не успеет вырваться из нашего тела прежде, чем священник доберется до нас, чтобы второпях снабдить ее пропуском с помощью своих бормотаний, свечей и песнопений. Этот пример неисчерпаемой готовности прощать также можно назвать блистательным.
Нас уверяют, что две половины нашего бога разделены только по виду, а на самом деле они остаются единым целым и равно могущественны, несмотря на разделение. И вот земная половина — тот, кто оплакивает страдания человечества и хотел бы их уничтожить, и вполне способен их уничтожить в любой момент, когда это ему заблагорассудится, —удовлетворяется тем, что от случая к случаю возвращает зрение слепому, вместо того чтобы вернуть его всем слепым, от случая к случаю исцеляет калеку, вместо того чтобы исцелить всех калек, разок угощает завтраком пять тысяч человек и предоставляет всем голодным миллионам голодать по-прежнему; и все это время он наставляет бессильного человека избавлять всех своих ближних от зол, которые сам бог навлек на них и которые он — пожелай он того — мог бы уничтожить единым словом, выполнив тем самым прямую свою обязанность, коей он пренебрегал с начала времен и будет пренебрегать до их конца. Он воскресил из мертвых несколько человек. Совершенно очевидно, что он считал это очень хорошим поступком. Но в таком случае было нехорошо ограничиваться только пятью-шестью людьми; ему следовало бы воскресить всех остальных мертвецов. Сам я этого делать не стал бы, так как считаю, что мертвецы — единственные люди, которым можно позавидовать; а упомянул я об этом лишь мимоходом, как об одном из тех странных противоречий, которыми переполнено наше священное писание. Хотя бог Ветхого завета — личность ужасная и отвратительная, он во всяком случае последователен. Он откровенен и прямолинеен. Он не делает вида, будто обладает какой-нибудь моралью или какими-нибудь добродетелями, — разве что на словах. В его поведении невозможно найти и следа чего-либо подобного. На мой взгляд, он несравненно ближе к тому, чтобы быть достойным уважения, чем его исправившееся „я“, столь бесхитростно разоблачаемое в Новом завете. Ничто в истории — даже во всей его истории, взятой в целом, — и отдаленно не может сравниться по зверской жестокости с изобретением ада. Его небесное „я“, ветхозаветное „я“ кажется самой добротой, кротостью и порядочностью по сравнению с его исправившимся земным „я“. На небесах он не претендует ни на единое достоинство и действительно не обладает ни одним — если не считать того, что он приписывает себе на словах. А на земле он претендует на обладание каждым достоинством из всего каталога достоинств, однако делом он доказывал их лишь изредка, весьма скаредно, и кончил тем, что одарил нас адом, который разом уничтожил все его фиктивные достоинства.
Не было еще протестантского мальчика или протестантской девочки, чей ум Библия не загрязнила бы. Ни один протестантский ребенок не остается чистым после знакомства с Библией. А воспрепятствовать этому знакомству нельзя... Во всех протестантских семьях мира ежедневно и ежечасно Библия творит свое черное дело распространения порока и грязных порочных мыслей среди детей. Она совершает этой пагубной работы больше, чем все другие грязные книги христианского мира, вместе взятые, — и не просто больше, а в тысячу раз больше».
Иешуа смотрел на Анахарсиса широко открытыми глазами и плакал: «Будь оно все проклято, — наконец произнес он, — и пусть будет проклят тот день, когда я появился на свет».
Анахарсис не ожидал такой реакции Иешуа и даже почувствовал жалость к тому, кто в этой жалости вроде и не нуждался:
— Не расстраивайся, свято место пусто не бывает, если бы не ты, так другой стал бы Спасителем для людей. Ты их творение на самом деле, а не они твое, как ни странно это звучит.
— Не мое, а моего Отца.
— Ну да, какая разница... Он сотворил, а ты спас людей от него же и от них самих, кстати, тоже. Думаю, тебе самому стоит разобраться, что к чему и как. Но ничего, думай, у тебя же впереди Вечность!
Анахарсис мысленно прошелся по главам об Иешуа и заключил, что Уицрик обвинит его в пустой болтовне с Иешуа, отсутствии каких бы то ни было фактов и чрезмерном увлечении Марком Твеном. Но, присмотревшись к Иешуа, успокоился. Повторение статьи стоило того. Он подошел к Иешуа похлопал его по плечу и стал договариваться о следующей встрече, где предложил разобраться в роли Иуды, Понтия Пилата и Синедриона.
— Вот видишь, Иешуа, — устало произнес Анахарсис. — Наш разговор так же пуст, как и период твоей жизни, о котором шла речь. Не зря о них умолчали христианские ортодоксы, не зря. Было о чем «молчать», ведь сказать-то фактически нечего. На что ты потратил восемнадцать лет скитаний и, забегая вперед, три года проповедей в Вифлееме...
Иешуа сидел как в воду опущенный, с поникшими плечами. Казалось, что ему сейчас все равно, что о нем думали, думают и будут думать.
— Кому какое дело до этих несчастных восемнадцати лет моих страданий, кто вспомнит о них с высоты двух тысячелетий?
Но вот в нем прорвалась искра протеста. Он поднял голову отряхнул плечи и сам себя стал корить за минутную слабость. Обратил взор в сторону Анахарсиса, удивился, как будто бы видит его впервые, и громко, с металлом в голосе, произнес: «Эй ты, ты все еще здесь? Откуда ты взялся на мою голову? Уходи, я устал и не желаю больше отвечать на глупые вопросы. Я всего за три года стал тем, кем стал! Разве этого мало?!»
— Нет, Иешуа, не мало, а слишком много. Пока. До следующей встречи.