Искорки памяти

 
(Рассказы о моих удачах и неудачах, наблюдениях и людях, сопутствующих им).

… И меры счастью нет и смысла в обладании.
Всё сквозь тебя, как космос тихо протечёт.
И оправдание жизни лишь только в сострадании,
В желании размышлять. Другое всё не в счёт.

Александр Дольский
 
 
          Обрывки мыслей в одной отдельно взятой голове — это, своего рода, те собранные камни, которые когда-то давным-давно нам завещал собирать мудрый царь Соломон, обретший бессмертие своим Экклезиастом. Правда, в его характеристике того времени было сказано ещё о разбрасывании камней, но это не входит в мои намерения. Помните: “…время разбрасывать камни, и время собирать камни…”? С моей точки зрения, выражаясь метафорично, сбор камней намного созидательней, чем всёразрушающее их разбрасывание. Да и не только с моей, если, конечно, руководствоваться абсолютной величиной прогрессивного развития. В этом заключена основа нашего с вами частного формирования в общем составе окружающего макромира — Вселенной как таковой.               
          Я — коллекционер, собиратель. Идёт ли речь о накоплении и систематизации разнообразных по своей значимости знаний или о том, что созидательно формирует мир вокруг меня, включая улыбки благодарных людей, кажущиеся, кстати, мне чем-то материальным.
          Здесь я попытался вспомнить почти в хронологическом порядке некоторые эпизоды из моей жизни, не только запомнившиеся, но и в какой-то мере повлиявшие так или иначе на моё мировоззрение, обогатившие и наполнившие жизнь коллизиями личного присутствия. И даже, если кое-что кому-то покажется не стоящим внимания, а тем более — описания, знайте: я и не думал никого убеждать в обратном. 
          Переходя непосредственно к своим воспоминаниям, не могу обойтись и не процитировать Фёдора Михайловича Достоевского, высказавшегося по поводу ценности и значения воспоминаний в жизни человека.   
"Ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное ещё из детства, из родительского дома... Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасён человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение..."
Ф. ДОСТОЕВСКИЙ, "Братья Карамазовы"

Мой дом

          С домом, в который меня принесли после рождения и в котором я прожил двадцать первых лет своей жизни, связаны самые разнообразные воспоминания. Дома уже давно нет, и только лишь косой тёмный отпечаток на глухой стене рядом стоящего большого кирпичного здания, к которому вплотную примыкал наш дом, свидетельствует о том, что здесь что-то когда-то было. Нет уже и той роскошной шелковицы, которая плодоносила всё время, пока мы там жили, и по ветвистой кроне которой мы лазали с соседскими ребятами. Ничего не осталось от кирпичной двухэтажной постройки с двумя небольшими флигельками по бокам в самом центре города в проходном дворе между улицами Свердлова и Ленина, ныне Прорезной и Богдана Хмельницкого, с адресом — улица Свердлова, 19, в Киеве. Наверняка, как-то ёкнуло сердце, когда его ломали. По-другому и быть не могло. Но я был далеко и не мог об этом знать. Да это и к лучшему. Неведение иногда спасает и от саморазрушения...
          Не осталось и следа от моего дома на Земле, но он остался в памяти, начиная с неосознанных мгновений жизни ребёнка до ощущений вполне оформившегося молодого человека.
          Там, лёжа спинкой на бабушкином диване, в возрасте — до первых зубов и с ростом "поперёк стола", получал первые уроки моей будущей профессии - теплоэнергетической, постигая основы теплопередачи, касаясь голыми пятками горячей кафельной плитки на печной стенке, отдёргивал их, касался снова и снова, задаваясь немым вопросом причин необъяснимого, не понимая, наверное, что творится на белом свете и зачем меня сюда явили, ведь у мамы под сердцем было намного комфортнее. А один раз даже позволил себе некоторую несдержанность, в буквальном смысле, и проявляющийся уже с первых месяцев зловредный характер. Мне удалось установить мировой рекорд в своей возрастной группе до одного года и в весовой категории ниже чувствительности напольных весов, официально не зафиксированного в Книге рекордов Гинесса из-за её несуществования ещё в то время. Из положения, опять же, — лёжа на спине, я умудрился произвести вертикальный фонтан скопившейся во мне влаги, как позднее выяснилось, непростой, оказавшейся на поверку химической формулы C5H4N4O3, с прицельным попаданием с расстояния вытянутой руки в кастрюлю с дымящимся борщом, только что принесённым из кухни и готовым к употреблению. Не знаю, почему, но это вызвало восторг и прилив радости у окружающих меня родственников, которых я, сам того не подозревая, оставил без борща. 
          При этих воспоминаниях родителей, рассказанных мне намного позже, я невольно переношусь в то время. А мои первые попытки утвердить себя в изобразительном искусстве, используя любые подручные двери, тем более, если они белые и только что  окрашены, а в руках у меня цветные карандаши?! Как я мог пройти мимо этого?! Не помню, что я изобразил. Представить даже не могу. Ведь с творчеством художников-передвижников я ещё не был знаком.
Кстати сказать, мои художества имели некоторые продолжения. В пятилетнем возрасте я сопровождал мою бабушку — Груню Мироновну — в её поездке по работе на сахарный завод в Киевской области. Она меня оставила под чьим-то присмотром, а сама ушла по делам, снабдив предварительно карандашом и бумагой, попросив нарисовать то, что мне больше всего понравится. Меня потряс вид свекломоечной машины: огромного многометрового в диаметре крутящегося барабана с перекатывающейся внутри свеклой и с шумом льющимися потоками воды. Я добросовестно всё это изобразил, а когда бабушка освободилась, представил своё творение. Ей это так понравилось, что позднее она даже с гордостью за любимого внука показала мой рисунок заведующему кафедрой начертательной геометрии профессору Е.И. Годику. Он, в свою очередь, пришёл в восторг и сказал, что даже его студенты первого курса так хорошо не нарисуют (когда позже мне довелось у него учиться, такого восторга по поводу моих попыток определять линии пересечения обьёмных составных фигур он мне не высказывал и был, мягко говоря, более сдержан). А моя любимая бабушка ещё долгие-долгие годы до конца её дней хранила тот мой рисунок в шкафу из карельской берёзы вместе с самыми памятными вещами её жизни: последним письмом пропавшего без вести мужа, её наградными медалями и ещё чем-то другим, что было дорого её сердцу.
          Года тянулись за годами. Тянулись не спеша. А нам хотелось быть старше. А нам хотелось быть сильнее. И вот я уже вспоминаю мои попытки с помощью гантелей и резинового медицинского жгута, начиная с двенадцатилетнего возраста, накачать мускулатуру и быть похожим на непревзойдённого шикарного американского актёра-красавца и атлета Стива Ривза, фильм с которым "Подвиги Геракла" я смотрел неоднократно. Был набор в секцию волейбола — пошёл в волейбол и занимался этим видом спорта несколько лет. А в стенах нашего дома в узком и длинном коридоре нашей квартиры, к неудовольствию наших соседей, я приобщал своего младшего брата к этой игре и отрабатывал на нём удары, стараясь подражать звёздам волейбола того времени Чеснокову и Буробину. Мой брат был мне достойным пертнёром и лихо отражал мои нападки.
          Да, и мало ли чего ещё было в тех стенах, которые я воспринимал неосознанно и как и всё — само собою данное. А ведь без этого наша жизнь была бы намного беднее. И это всё основано, опять же, на воспоминаниях о том, единственном месте на всём Земном шаре, где тебя искренне ждали, где ты был нужен, где ты был самим собой. Это было место, где взрослел и набирался сил, где были первые разочарования и восторги, где жизнь открывалась всей своей разнохарактерностью, и я учился распознавать её палитру.
          Жили мы в небольшой коммунальной квартире на три семьи на втором этаже в двух маленьких комнатках. Потом, после отъезда одного из соседей, мы присоединили ещё одну комнату побольше. В наше кухонное окно заглядывала та самая шелковица, а окно спальни выходило на тыльную сторону редакции центральной киевской газеты "Вечерний Киев". Фасад  почти целиком был покрыт ветвистой зеленью вьюна, и это придавало дому какую-то экзотику.
          Мои одноклассники завидовали мне: наш дом стоял рядом с общеобразовательной школой под номером 57, в которой я учился все десять лет и шёл в школу, когда слышал первый звонок, возвещающий начало занятий. Это было большим преимуществом, так как экономилось время, в течение которого можно было поспать утром лишние минуты.
          Когда мы переезжали в отдалённую новостройку, получив там трёхкомнатную современную квартиру со всеми, как тогда говорили, удобствами, наш дом как будто не хотел нас отпускать. Отложившиеся и закрепившиеся в его стропилах, как в ячейках памяти, наши судьбы не позволяли сроднившемуся с нами дому так просто и добровольно  расстаться с теми, кто столько лет был его частью. Это было понятно. Это чувство было взаимно. Но желание иметь собственную ванную комнату и кухню встало между нами и домом той спорной дилеммой, через которую нам надо было переступить. И дом показал свой нрав, сопротивляясь нашему эгоизму и предательству — накопленная годами мебель не желала протискиваться в узкий деревянный лестничный пролёт. Пришлось прокладывать проход силой, ломая и расчищая себе путь сквозь его цепкие объятия. На следующий день я приехал с инструментами, гвоздями и устранил разрушения, простившись с домом, как оказалось — навсегда. Когда уходил, подъезд неожиданно отозвался, как простонал, еле слышным эхом: — "Помню". И только скрипнули деревянные ступени под моими уходящими шагами…
          Сейчас всё чаще и чаще по какой-то необъяснимой причине я вспоминаю наш дом. Он иногда даже приходит в мои сны неким желанным фантомом из прошлого.  Общеизвестно утверждение, произнесённое  несколько столетий назад английским правоведом Эдуардом Коком : “ Мой дом — моя крепость”. Могу сказать, что мой дом был не холодной крепостью, а был тем местом, где мне было хорошо.
               
“Когда поёт далёкий друг”

          В декабре 1956 года в Советский Союз приехал известный французский актёр и шансонье Ив Монтан. В поездке его сопровождала супруга — киноактриса Симона Синьоре. Москва, Ленинград, Киев предоставили свои лучшие концертные площадки для выступлений певца. Их встречали с необыкновенным гостеприимством, в том числе, на самом высоком уровне. Трудно даже описать, каким неординарным событием явился их приезд, и что это значило для советских людей того времени. 
          По телевизору транслировался концерт француза. Помню, как в вечернее время к нам в комнату набились до отказа все жильцы нашей киевской коммунальной квартиры, чтобы посмотреть это представление. Все впились в малюсенький экран нашего единственного на всю квартиру телевизора КВН-49 с выдвижной линзой и старались ничего не упустить.    Высокий, стройный, гибкий Монтан, одетый в строгую чёрную рубашку, чёрные брюки и туфли вершил на сцене настоящее колдовство. Приятный негромкий певучий мягкий голос в сочетании с изумительной пластикой тела и мимикой лица  производили впечатление органичной и законченной выразительности, создавая у зрителей неподдельный эффект их слияния со словами и музыкой песен. Его свободная раскованная манера поведения на сцене разительно отличалась от всего виденного ранее. Мне особенно запомнилась песня о бродячих циркачах, где Монтан, имитируя их выступления, сам совершал на сцене акробатические трюки. А песня о злободневных в то время стилягах?! Его пластику надо было видеть! Я мало что мог оценить тогда в полной мере, но счастливые лица взрослых и их восторженную реакцию помню отчётливо.               
          К его приезду Б.Мокроусовым и Я.Хелемским по просьбе Марка Бернеса была написана песня об Иве Монтане "Когда поёт далёкий друг", исполняемая М. Бернесом и позднее самим Монтаном.
               
Пианино

          Не знаю, как то пианино попало в наш дом в Киеве ещё до войны. Всю жизнь думал, что оно было привезено из Германии, поскольку на чёрной лицевой его панели бронзовой вязью готического шрифта красовалась загадочная надпись "Мекленбург". Совсем недавно узнал, что, оказывается, изготовлено оно было на местной киевской фабрике, находившейся на улице Фундуклеевской, 34 (ныне Богдана Хмельницкого), под руководством мастера Генриха Иоанна Мекленбурга, работавшей в Киеве вплоть до революции 1917 года…
          Здесь я себе позволю отвлечься и вскользь расскажу историю, из-за которой мой дедушка попал на фронт. Услышал я это от мамы только в конце её жизни.
          В призыве деду отказали из-за плохого слуха. В 1941-ом году втроём: дедушка, бабушка и мама бежали из Киева на восток — немцы были на пороге. По дороге надо было как-то кормиться. Дедушка устроился на временную работу и получил за свою работу вознаграждение… папиросами. Чтобы их обменять на деньги, он пошёл на рынок, пытаясь их там продать. А тут милиция. Что? Откуда? Объяснения не убедили. Деду грозила тюрьма. Избегая позора, всю жизнь честно проработавший человек, сделал ещё одну попытку попасть на фронт. На этот раз — удачную. Так инвалид по слуху пошёл воевать и пропал без вести. Мне довелось читать его последнее письмо откуда-то из-под Сталинграда, сохранённое моей бабушкой.
В эвакуации в Магнитогорске на южном Урале бабушка работала секретарём директора Магнитогорского металлургического комбината, а мама училась в школе и точила снаряды на заводе, из-за маленького роста стоя на ящике, чтобы дотянуться до станка.
        Моя бабушка — Груня Мироновна — была на редкость работоспособной и по-своему талантливой женщиной. Её энергия и умение вести делопроизводство снискали уважение и ценились всеми, с кем доводилось работать на протяжении её долгой трудовой деятельности. Она мне рассказывала, как к ним в секретариат "Магнитки" однажды пришёл Дымшиц В.Э., в то военное время — управляющий трестом "Магнитострой". За выдающиеся организаторские способности этого человека выдвигали на значительные руководящие должности, вершиной которых стала его работа на посту заместителя Председателя Совета Министров СССР в течение двадцати трёх лет, вплоть до 1985-ого года. Так вот, Дымшиц обратил внимание на бабушкину обувь — туфли-деревяшки. Были тогда и такие.
—” Что же, вы, такая интересная женщина и ходите в чём попало?” — спросил он бабушку и распорядился выписать со склада вполне приличные туфельки.
После окончания войны бабушку уговаривали остаться в Магнитогорске, обещали предоставить все мыслимые привилегии, но она была непреклонна в своём желании возвратиться домой.   
          … Вернулись они в Киев,  чудом сохранённые соседями для них их же комнаты в коммунальной квартире. Вернуться-то они вернулись, а … пианино нет.  Нашли его случайно в рядом стоящем доме, где ныне был кинотеатр "Комсомолец Украины", а при немцах был их клуб. Попытки заполучить пианино обратно не увенчались успехом. Директор кинотеатра не захотел его отдавать. Бабушка пожаловалась соседу-фронтовику. Я видел его фотографию — бравый вояка. Он вызвался помочь. Пошёл к директору и потребовал отдать пианино по-хорошему. Тот же эффект. Тогда он вытащил револьвер и сказал, что расстреляет директора, который измывается над семьёй погибшего фронтовика. Уверяю, сделал бы он это не задумываясь: время было нервное, а вид у нашего защитника был грозный и решительный. Короче, пианино было возвращено, а я, начиная с семи лет и до десяти, и позже — мой брат, играли на нём, постигая премудрости и мелодичность музыкальных пьес Глиера и Гедике. А до этого пианино капитально отреставрировал приглашённый мастер, заменив фигурные нижние подпорки клавиатуры на прямые столбики и отремонтировав клавиши. Трещина в нижней деке осталась, но это не сказывалось на звучании инструмента. Видимо, немцы наяривали на нём нещадно, отдыхая в перерывах их "каторжной" службы.

               
В плену страха

          Городок Ямполь Винницкой области в Украине, где жили мои дедушка и бабушка — родители моего папы, стал тем местом, где мне было суждено испытать настоящий страх.
          В самом начале 1960-ых годов, летом, в один из наших туда приездов на отдых, неожиданно, в погожий, не предвещающий ничего плохого обычный денёк, вдруг, как гром среди ясного, неба по громкоговорителю местной радиостанции было объявлено, что над Ямполем кружится американский самолёт с атомной бомбой на борту. Стало быть, он прилетел из далёкой Америки специально для того, чтобы стереть с лица земли то место, где все мы находились. Коварство американской военщины было известно всему свету и вероятность планируемой операции была очевидной. В достоверности и серьёзности вот-вот собирающегося разразиться Армагеддона не приходилось сомневаться — настолько мы привыкли верить и подчиняться всему тому, что вещалось из рупоров. Всем предписывалось срочно прятаться кто куда может во избежание поражения ядерным смерчем. Устрашающее объявление вещалось железным голосом диктора опять и опять, нагнетая страх и панику.
          За нашим домом находился подземный погреб с крытым входом и глубокими ступенями, ведущими в подземелье. К нам сбежались соседи из соседних домов, у которых не было столь надёжного укрытия. Отчётливо запомнил нас, стоящих на выходе из погреба и почему-то с наброшенными на плечи одеялами. Лица у всех были испуганные. Всех сковал и парализовал страх близкого конца. Моя мама, пережившая труднейшую эвакуацию и испытавшая во время войны весь ужас близкой смерти, прижимала меня к груди. Не помню, как долго мы так стояли. В конце концов было объявлено, что это учение по гражданской обороне и теперь все могут заняться своими обычными делами. Американцы, как и следовало ожидать,  были посрамлены, сами того не зная.   

Ветлуга взыграла
         
О Ветлуге — реке в центре Европейской части России, левом притоке Волги, я слыхом не слыхивал, и горя при этом не знал до моих четырнадцати лет, а узнав, — прослезился. А дело было так.
После окончания восьмого класса школы на семейном совете было решено заранее позаботиться о моём дальнейшем жизненном пути. Договорились не искушать судьбу и не ждать до окончания десятого класса, а попробовать себя в овладении конкретной специальностью. Выбор почему-то пал на Киевский политехникум связи. Мне было всё равно — я ещё мало что понимал в этом, но знал: родители плохого не посоветуют.
Забрав документы из своей 57-ой школы, подал заявление в Политехникум связи, что на улице Леонтовича, 11. Надо было сдать несколько вступительных экзаменов, первым из которых был диктант на русском языке. В школе я учился неплохо.  К тому же, она была одной из лучших в Киеве. Недаром дети киевской “верхушки” и я, “примкнувший” к ним, учились здесь, получая знания самого высокого класса по меркам образовательного уровня средних школ. И это были не пустые слова. В общем, экзаменов я особенно не боялся. А если и боялся, то самую малость.
В назначенный день экзаменующиеся заняли места в классе, и нам стали диктовать текст, а мы писали его на листках бумаги, которые у нас потом отобрали для определения уровня наших знаний в части правописания. Сколько жив буду, столько буду помнить текст диктанта из рассказа русского писателя В.Г. Короленко "Река играет". Начинался он так: "Ветлуга, очевидно, взыграла. Несколько дней назад шли сильные дожди; теперь из лесных дебрей выкатился паводок, и вот река вздулась, заливая свои весёлые зелёные берега." И так далее... Текст, надо сказать непростой с точки зрения грамматики и правильной расстановки знаков препинания, учитывая к тому же юный возраст абитуриентов.
После диктанта нам было велено явиться на следующий день для ознакомления со списком тех, кто не справился с заданием и поэтому не допущен к следующему экзамену — математике. В списке я себя не нашёл. Стало быть, допущен до следующего экзамена, и мне давалась возможность поразить экзаменаторов своими твёрдыми знаниями. Математику я действительно знал хорошо. Её нам преподавал светлый человек — Алексей Игнатьевич Черватюк —заслуженный (по праву!) учитель Украины, завуч нашей школы и, кроме всего прочего, — отец моего лучшего друга Володи Черватюка, в семью которого я был вхож многие годы.
Стою, томлюсь в ожидании приглашения на экзамен, а вызова всё нет и нет. Наконец, зашёл последний  абитуриент, и я остался один. Потоптавшись ещё немного перед наглухо закрытой дверью, захожу без приглашения и интересуюсь таким индифферентным отношением к потенциальному “светиле связи". — Нет вас, молодой человек, в списке допущенных на экзамен, — отвечают мне категорично. — Как так нет? Меня ведь не было и в списке проваливших диктант. — Не знаем, не знаем. Идите разбирайтесь в приёмную комиссию.
Пошёл разбираться, а там извиняются, что, мол, вышла ошибочка и меня вовремя не внесли в списки не допущенных до следующего экзамена.
Не помню, как дошёл до дома. Мама, выслушав, взяла меня за руку и мы пошли с ней обратно, на улицу Леонтовича. Дождались приёма у председателя экзаменационной комиссии. Мама потребовала, чтобы ей показали экземпляр моей работы по диктанту. Мол, хочу лично и по праву убедиться в том, что мой сын не сдал экзамен. Председатель был непреклонен: не положено выдавать на руки экзаменационные документы — и точка! А травмировать  абитуриентов положено?! Ветлуга тебе в бок! Нелицеприятный разговор ни к чему не привёл. Так и не состоялась моя карьера в славной армии связистов. Канула в вечность неразгаданной тайна той непростительной "ошибки" приёмной комиссии. Остаётся одно, — выдвигать вполне тривиальные версии, в том числе, утешая себя объяснениями чьей-то небрежности…   
Пришлось снова возвращаться в свой класс, уже 9-ый, для продолжения дальнейшего обучения в школе. Представляете, с каким лицом, пряча глаза от стыда, я, вполне успевающий по всем предметам одноклассник, неожиданно для них появился на первом уроке в школе? Все знали, что  собираюсь поступать в техникум, а тут такое — возвращение блудного сына. Спасибо им, что не задавали лишних вопросов. Мне было тяжело и без этого.
P.S.   Через два года обучения в школе, после 10-ого класса я блестяще поступил в институт с феноменальным результатом: все пять экзаменов сдал на пятёрки. Знай наших!
               
Паспорт

          Когда-то в жизни юноши или девушки наступает момент, когда хочешь-не хочешь, а надо утверждаться во взрослой жизни. Одним из таких моментов по достижении шестнадцати лет является получение паспорта. В моём случае это случилось по-особому.
          В назначенный летний солнечный день я пошёл в наше районное отделение милиции за своим паспортом, предварительно ранее сдав необходимые документы и фотографии. Встретил меня капитан милиции. Убедившись в том, что я — это я, сказал в приказном порядке:
— Ты — последний. Следуй за мной!
          Приказы офицера милиции не обсуждаются, и я безропотно потянулся за ним, боясь задавать вопросы: кто знает, может я что-то натворил и меня арестуют? Я даже не смог себя пересилить, чтобы поинтересоваться: с какого конца я последний, и вообще, что всё это значит? Весь неблизкий путь в неизвестность мы проделали молча. Капитан не проронил ни единого слова. Я, как мог сдерживая своё "арестантское" любопытство, — вторил ему. Успокаивала мысль о том, что в случае чего, полковник Дима Полисский, как звали его мои родители, — начальник милиции центрального района города, наш сосед и приятель нашей семьи, в обиду не даст.
  Вдвоём с капитаном мы спустились по улице Свердлова на Крещатик, свернули налево, дошли до центрального почтамта, пересекли площадь имени Калинина (нынешний Майдан), площадь Ленинского комсомола и вошли в Первомайский парк. Там невдалеке виднелся большой летний театр по типу концертного зала со множеством скамеек сидений и эстрадной сценической крытой площадкой.
—  Иди на сцену! —  приказал капитан.
Ага, — смекнул я, — Там меня и возьмут. Следуя по направлению к сцене, я уже мысленно придумывал свою оправдательную речь...
          На сцене, кроме меня, оказалось ещё человек десять, как выяснилось, таких же как и я, — соискателей на право обладания"серпастым-молоткастым", по выражению В. Маяковского, — "советским паспортом". Оказалось, что все мы невольно стали активными участниками мероприятия торжественного вручения паспортов в Первомайском парке культуры и отдыха при большом скоплении народа. После торжественной вступительной речи каждого из нас вызывали по имени и под аплодисменты зала и музыку духового оркестра вручали документы, удостоверяющие наши личности всерьёз и навсегда. 

Граница на замке

          Пишу эту короткую историю в день своего состоявшегося, несмотря ни на что, семидесятилетия. Возраст почтенный и на удивление спокойный. Есть, что осмыслить и проанализировать. Некоторые сожаления о каких-то жизненных моментах, конечно, присутствуют, но не сильно травмируют. Намного больше приятных воспоминаний. Если подходить с позиций холодной и беспристрастной математической статистики, выражаясь при этом языком спортивных комментаторов, счёт — ХХХ : Х в мою пользу. Это моё мнение. И жизнь, между прочим, тоже моя.
          А ровно пятьдесят лет тому назад, летом, мы — группа студентов в составе одиннадцати человек, обьединённые общими интересами в течение целого месяца путешествовали по южному побережью Крыма. С рюкзаками и палатками; лесами и дорогами; пешком через горные перевалы; реже автобусами или катерами; мы, как заправские туристы, честно прошли наш маршрут, преодолев расстояние от Феодосии до Севастополя. Этот незабываемый переход, без преувеличения, — одно из самых ярких впечатлений в моей жизни.
          После знойной Феодосии, где провели ночь возле дома-музея художника Ивана Константиновича Айвазовского, мы, следуя нашей цели, дошли до посёлка Планерское, более известного по старому названию — Коктебель. Место это, в том числе, известно тем, что там жил и был похоронен знаменитый поэт Максимилиан Волошин…
          В своей книге "Осколки Серебряного века"  В.А. Шенталинский описывает произошедший  случай:
          "Курьезный случай произошел однажды с Волошиным в Москве. Жена, потеряв его из виду в сутолоке вокзальной площади, стала звать:
 — Макс! Макс!
Поблизости стояли красноармейцы. Услышав необычное имя и увидев человека с пышной седой шевелюрой и большой бородой, они встрепенулись:
 — Ребята, глядите, Карл Маркс!
Подошли к поэту, отдали честь и торжественно отрапортовали:
 — Товарищ Карл Маркс! Да здравствует ваш марксизм, который мы изучаем на уроках политграмоты!
Поэт с улыбкой ответил:
 — Учите, учите, ребятки!"
               
          … Погуляв по окрестностям, насладившись красотами зубчатых вершин Кара-Дага, карабкаясь по довольно внушительным холмам с открывающимися видами необъятных пространств моря и суши, мы спустились к морскому побережью. Лучшего места для предстоящей ночёвки выбрать было трудно, поэтому мы разбили палатку и начали приготовления то ли к позднему обеду, то ли к раннему ужину. Основным питательным компонентом в нашем незатейливом рационе была гречневая каша, которую мы с собой прихватили перед нашим путешествием в избытке и до такой степени, что двенадцать килограммов этой каши в твёрдых, как кирпичи, квадратных спрессованных пакетиках я, непродуктивно проносив на себе в рюкзаке в течение месяца, привёз их обратно домой.
         Соорудили опору, разожгли костерок, подвесили казан, кипятя в нём воду для будущей каши. Девушки хлопотали, священнодействуя с ингредиентами предстоящей трапезы, а ребята пособляли им, чем могли: вглядывались в горизонт, сглатывая рефлекторно выделяющуюся слюну. Дежурный — Прометей, а по-нашему — "костральщик", подкладывал в костерок сухие веточки, собранные тут же на берегу. Когда всё поспело и каша была всеми и каждым вычерпана под перестук ложек из казана и разложена по мискам, наступило то время, которое зовётся долгожданным "чревоугодием".
          Но не тут-то было. Когда ложки с первой порцией каши уже были поднесены к нашим нетерпеливым ртам, вдруг перед нами возникли люди в военной форме. При ближайшем рассмотрении уже можно было определить, что перед нами отряд пограничников, состоящий из трёх бойцов с овчаркой. Пограничники приглядывались к нам. В их пытливых изучающих взглядах было больше строгости, чем любопытства, а собака, так та скалилась, ну просто вызывающе, с ненавистью косясь на наш догорающий костерок.
  Несоответствие в мизансцене под названием "Не ждали" своей исключительностью переходило все границы явно прерванного удовольствия в преддверии насыщения изголодавшихся молодых желудков и восполнения пищевых энергетических калорий.  Пытливые вопросы пограничников, ставящих себе задачу прояснения целей и причин нашего пребывания в этом месте, заводили нас в тупик непониманием сути проблемы. Но постепенно нам стала понятна их обеспокоенность. Оказалось, что самим фактом  недопустимого разведения костра на побережье Чёрного моря, входящего в зону государственной границы СССР, мы нарушаем правила пребывания в пограничной зоне.   
 — Костёр разводили?   
 — Разводили.
 — Сигналы в Турцию подавали?
 — Нет.
 — А это уже мы будем выяснять на заставе. Собирайтесь!
          Наши доводы о том, что до Турции километров триста по прямой и даже в ночное время, не говоря уже о светлом времени суток, в котором мы пребывали, луч света от нашего костра вряд ли долетит до турецкого берега, учитывая к тому же сферическую форму земного шара и прямолинейность распространения световых лучей, не влияли на пагубную для нас решительность пограничников. К тому же, на берегу мы были не одни, поэтому проведение нашей шпионской операции было неоправданно с точки зрения нарушения секретности её проведения. Настойчивые утверждения пограничников о том, что луч света мог отклоняться от прямолинейной траектории, приводили нас в смущение своей безапелляционностью и наталкивали на мысль, что они знакомы с общей теорией относительности Альберта Эйнштейна и его вычислениями отклонения луча света в значительном гравитационном поле. В этом случае наш интеллект натыкался на непогрешимость обвинения, и это отнимало наши последние силы. А вдруг, их замполит рассказал им такое, чего нам, к нашему стыду, недодали на лекциях по физике в институте?
          Неожиданным фактором нашего избавления явилась идентификация места нашей прописки и проживания, выяснившимися, когда пограничники стали проверять наши паспорта. Узнав, что мы киевляне, сержант —  командир группы— сразу подобрел, заулыбался и, перейдя на дружеский тон, доверительно нам признался, что мы с ним земляки. "Землячество" в армии, кто не знает, служит валютой доверия, предпочтительности и какого-то родственного братства. Разговор после этого принял форму раскованного диалога случайно встретившихся сверстников. К тому же, наше открывшееся незатейливое познание в географии, по-видимому, также способствовало уважительной перемене в их настроении к отношениям без предвзятости и подозрительности. Только после этого овчарка, почувствовав неактуальность вида костра, переместила своё голодное внимание на миски с остывающей кашей, подчёркивая тем самым приоритет служебных обязанностей даже перед кашей, которая могла сравниться в её собачьем понимании с сахарной косточкой.
          Решительные действия и своевременная бдительность советских пограничников подтвердили наши обнадёживающие знания о том, что граница страны на замке, а съеденная с аппетитом каша внесла в них безусловную  веру.

Снимается кино

          Готовясь к крымскому походу 1970 года и стремясь запечатлеть на плёнку наше ожидаемое путешествие не только обычным фотоаппаратом, я уговорил маму, чтобы она принесла с работы кинокамеру с кинопроекционным аппаратом и дала мне на время ею попользоваться. В обычной продаже приобрести эту технику было невозможно и мама, работающая заведующей лабораторией научного института, помогла в осуществлении моего желания. Маленькая лёгкая портативная кинокамера с ручным пружинным заводом легко умещалась в рюкзак вместе с запасом маленьких коробочек с плёнкой, каждую из которых я должен был в темноте заряжать в киноаппарат. Продолжительность будущего видеоматериала каждой коробочки была рассчитана на несколько, не более пяти минут, просмотра. При современном развитии научной мысли, допотопные любительские киноприспособления того времени вызывают улыбку, но нам это казалось последним словом техники.
          Легко освоив несложную кинокамеру, я с радостью и желанием снимал,что мог, конечно, выбирая самое главное, с точки зрения будущего интереса и важности съёмочных эпизодов. По возвращении домой я проявил отснятые киноплёнки в лаборатории, располагавшейся рядом с Киевским Политехническим институтом, собрал наших "крымчан" у себя дома и под угощения стал крутить кино, напоминавшее о нашем прекрасном времяпровождении.
Чёрно-белый фильм в основном получился более ни менее удачным, учитывая, что это был первый опыт съёмки.  Небольшие огрехи можно было списать на походные условия. Мой рюкзак — "всё своё ношу на себе", был уложен как попало, и тщетно было ожидать там порядка, поэтому на одну из плёнок я по ошибке снял два различных сюжета, и оба они экспонировались одновременно во время просмотра. Это даже вносило элементы какого-то искусственного комбинированного эффекта. Например, идёт наша туристическая группа по горной местности, и тут же в наложенных друг на друга кадрах мелькают плывущие военные корабли, стреляющие из пушек, как будто по нам. Ну, с идущей группой понятно. А вот, о кораблях надо сказать отдельно.
          В каждое последнее воскресенье июля, начиная с 1939 года, в СССР праздновался День Военно-морского флота. В Севастополь — последний пункт нашего крымского маршрута — мы как раз пришли к этой дате. Уж больно хотелось посмотреть чествование Флота. В Севастополе, как известно, испокон веков располагался штаб Черноморской флотилии и парад должен был состояться именно там. Народу ожидалось видимо-невидимо. Поэтому мы с четырёх часов утра заняли места на огромном по площади пологом холме, спускавшемся своим рельефным амфитеатром к главной Севастопольской бухте невдалеке от Памятника затопленным кораблям — архитектурного символа города, давно установленного вблизи Приморского бульвара. Там же ожидалось и расположение всего высшего командования Черноморского флота. Удачно выбранное нами место позволило получить неизгладимые впечатления от созерцания боевых возможностей Флота, продемонстрированных  участниками парада непосредственно прямо перед нами.
          Парад открывался обходом катера главнокомандующего Черноморским флотом с остановками и его приветствиями всем выстроившимся для парада военным кораблям. Затем состоялись показательные действия боевой манёвренности судов и выучки их экипажей. Запомнилась выброска воздушного десанта, заплыв моряков, прохождение боевых судов различного назначения и разноцветные шлейфы парадных салютов. Заключала торжество демонстрация доставки ударных плавучих средств. Из нескольких проходивших десантных кораблей через разом откинутые кормовые проходы стали сбрасываться на воду плавучие танки, движущиеся по морю к берегу прямо на нас и стреляющие холостыми снарядами. Мощь залпов оглушала, а страх надвигающейся смерти был ужасен. Мощь Флота предстала в своём реальном естестве!
          Парад успешно завершился, тысячи зрителей покидали место многочасового созерцания праздника на воде. Как всегда, величественное в нашей жизни соседствует с бытовым, в данном случае —  физиологическим. Единственный общественный рядом стоящий туалет не мог вместить всех желающих даже при нормальном раскладе, если конечно, говорить об отправлении, сами понимаете, естественных надобностей. А тут ещё, как нарочно, женская половина туалетного домика с провоцирующей буквой "Ж" оказалась на ремонте! В минуты высшего накала страстей этот просчёт оборачивается безальтернативной леммой. Мало того, — опасной. В данном случае, бесперспективно прорываться через глухоту позывов, призывая к видимости какого-то благоразумия и этики. В результате, в относительно спокойную многометровую очередь стоящих с перекрещенными ногами мужчин врезалась, как стадо гонимых разъяренных бизоних, — толпа потерявших всякий стыд женщин. И я там был... Одним словом — всё пополам и одновременно, не стесняясь, учитывая внутреннее обустройство помещения практически и в своём большинстве без разделительных перегородок… Облегчившись и вспомнив о своём кинооператорском начале, я застыл невдалеке, направив тихо стрекочущую кинокамеру на туалетный домик, где из дверей с буквой "М" можно было наблюдать выходивших оттуда с улыбками облегчившихся граждан и гражданок. Только после этого можно было утверждать, что День Военно-морского флота удался на славу, а мои запечатлённые кадры кинохроники причислить к редким, если не к единственным в своём роде.
          Последнюю ночь перед отлётом из Крыма мы провели на берегу в палатке. Что за ночь! Всё время  безостановочно хлестал сильнейший ливень с ураганным ветром. Нашу палатку чуть было не смяло ветром и не унесло вместе с нами. Помню, я выскочил из неё с железным топориком, чтобы подправить вырываемые из земли штормом колышки палаточных растяжек. Искры летели из под топора даже под потоком дождевых струй. В палатке стояла вода по щиколотку. Было не до сна. Не было сухого места ни на нас, ни вокруг. От нечего делать, мы сели играть в карты, в незатейливую игру под названием "петушок". В данном случае карточная игра намного усложнялась необходимостью отделения одного от другого мокрых листиков и перекладыванию их с места на место. Представьте себе, как осуществлялась раздача мокрых карт перед игрой, а тем более — их тасовка? Попробуйте осуществить эти манипуляции на досуге, имея в запасе достаточное для этого количество времени, как мы тогда. Тяжелее только, по-моему, выходить сухим из воды в буквальном смысле этого слова. Вот тогда-то и родился в нашем воображении, дополнительно к трём классическим, не сформулированный до этого ещё никем, четвёртый закон термодинамики, с несколько подмоченной азартными играми в непогоду формулировкой и с учётом добавления высказывания англичанина Оливера Кромвеля — „Надейся на бога, но порох держи сухим". Четвёртый закон объединял три предыдущих и дополнял ранее наработанное существенной безальтернативной аксиомой. Кроме пороха, нами предлагалось держать в сухости и игральные карты, а заодно: навигационные, штурманские и географические, чтобы не сбиться с пути к намеченной цели.
          Казалось, это ненастье не кончится никогда. Но наступило утро, всё улеглось и мы, мокрые и невыспавшиеся, засобирались в путь, в Симферополь. Самолёт из Симферополя в Киев не задержался. А на следующий день Крым был полностью закрыт и изолирован от остальной территории страны на холерный карантин. Успели...

Концерт

          После второго курса института занесло меня в студенческий строительный отряд в городке Прилуки Черниговской области в Украине. Работали тяжело, но иногда и отдыхали. Смастерили самодельный звукосниматель, приладили его на акустическую гитару ценою 7 рублей 50 копеек производства Черниговской фабрики музыкальных инструментов, и с помощью звукового электронного усилителя бренчали мелодии, подражая битлам, как могли; и пели песни, какие знали.
          В то время в Прилуках под эгидой комсомола проходил, так называемый, слёт многочисленных студенческих строительных отрядов, работавших в обширном регионе. После торжественного парада должен был состояться концерт в большом здании городского Дворца культуры. От каждого отряда должен был выступить кто-то с концертным номером. Сам не знаю, почему, но честь представлять наш, о семидесяти головах, отряд, была оказана мне. Я исполнил две бардовские песни Юрия Кукина: "За туманом" и ещё одну, не помню сейчас какую. Выступая первый раз со сцены такого огромного зала, я всё-таки как-то смог справиться с волнением и дрожью в коленках.
          С нами в концерте были представлены и профессиональные артисты. Запомнились номера с участием народного артиста СССР, солиста Киевского оперного театра Дмитрия Гнатюка и народного артиста Украины, киноактёра и известного исполнителя юмористических произведений Андрея Совы. Кстати, с сыном Совы, моим ровесником Сашей, я учился в 57-ой киевской средней десятилетней школе. Я — в "А"классе, он — в "Б".
          Потом говорили, если верить нашим ребятам, что мне аплодировали сильнее, чем "народным". В зале была молодёжь, и песни Кукина им были ближе по восприятию, чем арии из опер или даже рассказы юмориста. Может быть, не могу ручаться.       

9-ый форт

          В 1969 году во время зимних каникул, будучи в туристической группе студентов киевских высших учебных заведений, довелось побывать в 9-ом форте под Каунасом, в Литве. Один из девяти, построенных в начале ХХ века для обороны Каунаса, форт использовался затем как место заключения. Во время Второй мировой войны немцами в этом форте был образован концлагерь, куда, в основном, свозились евреи из Литвы и Германии для уничтожения. Таким образом, за весь период существования концлагеря во время войны там было уничтожено более пятидесяти тысяч человек. Не зря 9-ый форт назывался "Фортом смерти". В 1960 году в память о жертвах истребления там был организован музей как напоминание о той трагедии.
  Всё это нам — молодым людям было жутко осознавать. Какое-то зловещее чувство беды и ужаса охватывало всех. В самой атмосфере форта и его постройках как бы незримо повисла зловещая трагедия геноцида и смерти, вселившаяся туда и оставшаяся там, напоминая о кошмаре преступного уничтожения.
          Обходя постройки территории, мы подошли к барачному корпусу. Проходя через узкие двери, экскурсанты оказывались в огромном зале, сплошь уставленном нарами в несколько уровней, где провели свои последние дни заключённые концлагеря.
          Я немного вырвался вперёд и одним из первых вошёл в зал. Сразу же на входе я сначала почувствовал, а потом, скосив глаза, каким-то боковым зрением увидел чьё-то присутствие справа от себя. Повернул голову и... о ужас! Прямо рядом со мной стоял человек одного со мною роста, одетый в чёрный мундир то ли охранника, то ли эсэсовца. Лицо его было настолько свирепым, что из зажатого ужасом горла от абсолютной неожиданности увиденного у меня невольно вырвался сдавленный крик. Он смотрел на меня, проникая взглядом своих остекленевших глаз в самое нутро. Невольно моя голова вжалась в плечи, готовая принять удар хлыстом, который он держал в руках. Его застывшая неподвижная поза добавляла ещё больше ужаса. Мои ноги только что не отнялись, и я, полупарализованный от страха, замер, не способный оторвать свой взгляд от его гипнотического.
          Испуг длился недолго. Через несколько секунд моё сознание всё же смогло освободиться от пут первого впечатления. В меня вошло понимание всей искусственности самой фигуры охранника. Как же мастерски была выполнена эта фигура! Охранник из папье-маше! Но как же он меня напугал в стенах концлагерного барака! В тот момент меня можно было понять...
          Придя в себя и быстро восстановив душевное равновесие, я захотел проверить реакцию других экскурсантов на это видение. Стал поодаль, наблюдая за входившими. Испуг других почему-то вызывает как минимум улыбку и даже смех у наблюдающего. Глядя на входящих, до этого  подавленных атмосферой форта и шарахающихся от зловещей фигуры, я развлекался и поддавался эффекту обратной стороны чувства страха у освобождённых от стресса...
          ...По соображениям гуманности не могу до сих пор определиться с правомерностью проведения экскурсий в подобных местах …

Саша

          С моим другом  Сашей Лучко мы в течение пяти лет учились в институте, в одной группе. Есть же симпатичные люди! В полной мере это относилось и к Саше, приятной наружности молодому человеку, среднего роста, худощавому, улыбчивому, мягкому и доброжелательному в общении. Тёмные волнистые волосы оттеняли синевато-голубые глаза. В его присутствии не хотелось скверно выражаться, может быть, потому что он сам никогда этим не злоупотреблял. При нём хотелось быть лучше, чем на самом деле, не хотелось вести себя как-то недостойно. В то же самое время он точно не имел портретного сходства с ангелом во плоти. Ничто человеческое ему было не чуждо. Если надо — выпивал, покуривал, играл в карты, был непременным участником всех студенческих застолий и вечеринок. Однако, по моим наблюдениям, был он, как бы это сказать, — сам по себе, ни на кого не похожим, со своим образом жизни и способом существования, всегда, как бы, — "вне" и "над". Не могу сказать, что мы были друзьями "не разлей вода", но обоюдная здоровая симпатия объединяла нас, а взаимное уважение было залогом наших сдержанных приятельских отношений. Без преувеличения, общение с ним оставило много светлых воспоминаний.
          Родом Саша был из Днепродзержинска, ныне город Каменское, что под Днепропетровском, ныне город Днепр.  Во время учёбы в Киеве жил в общежитии. Я думаю, что место учёбы он выбрал из-за своего дяди-доцента, преподавателя нашего же института. Науки ему давались нелегко, да он, по моим наблюдениям, не очень-то и напрягался. У меня создавалось впечатление, что он себя готовил для чего-то другого, а институт ему был нужен только как место для получения соответствующего диплома. Однако, я могу и ошибаться.
          Несколько эпизодов из жизни Саши, рассказанные им мне в доверительном откровении, запомнились своей исключительностью в нашей тогдашней обыденной жизни. Вот только некоторые из них.
          ... Сашин папа — главный механик огромного Днепродзержинского металлургического комбината— однажды не на шутку заболел. Его знакомство с земляком и другом, тогдашним Генеральным секретарём ЦК КПСС Леонидом Ильичём Брежневым спасло ему жизнь. Узнав о болезни друга, Леонид Ильич устроил папу Саши в Кремлёвскую больницу, где его и вылечили...
          … Однажды летом Саша был в Крыму. Поиграли "команда на команду" в пляжный волейбол через сетку, а потом друг Юрий — один из участников игры— пригласил Сашу покататься на машине. Почему именно Сашу? Я думаю, по той же причине, о которой я обмолвился, описывая этого молодого человека. Сели они, как были — в плавках— в чёрный ЗИМ Юрия. Он достаёт бутылку водки, наливает Саше и предлагает выпить. Саша отказался: было жарко, да и после спортивной игры ему, почти подростку, было не совсем уместно пить водку. Юрий не настаивал, а только налил себе полный стакан и со словами:"А я выпью", — опрокинул в себя сорокаградусный напиток. Сорок — снаружи, сорок — внутри, — полная гармония. "А теперь покатаемся", — сказал взбодрившийся Юрий, включил мотор ЗИМа и пошёл "вышивать" по крымскому горному серпантину. Да кто же его остановит?! Он же Гагарин!..
          Однажды, случайно и ненароком мне удалось обнаружить и оценить потаённую страсть Саши Лучко, скрываемую им от посторонних. Как-то под настроение пригласил он меня куда-то, в подвальное помещение института, где в небольшом закутке располагалась... полуподпольная коротковолновая радиостанция. Оказывается, Саша был фанатиком-радиолюбителем. Каким образом он собрал довольно мощную по тем временам — киловаттную, приёмно-передающую станцию и к тому же действующую, выношу за скобки и оставляю в области невероятных предположений. Для того, чтобы понять, о чём я говорю, надо было жить в то время и мало-мальски понимать все ограничения и запреты, в том числе, и особенно, в этой области. Не хочу выдвигать версии, мне неведомые. Но факт остаётся фактом. В самом начале 1970-ых годов я много времени провёл в Сашином "царстве", слушая его взволнованные и увлекательные рассказы о его радиоконтактах со всем миром, непосредственно наблюдая его работу "на ключе". Среди контактов с многочисленными радиолюбителями планеты мне запомнился его контакт с тогдашним королём Иордании  Хусейном ибн Талалом, как оказалось, заядлым радиолюбителем, имевшим радиолюбительский позывной JY1. Свидетельством контакта у Саши была карточка QSL —  "кюэсэлька", как говорил Саша, письменно подтверждающая контакт радиолюбителей, полученная им по почте  от короля. Ещё один запомнившийся контакт был со станцией на Северном полюсе. У Саши этих карточек, полученных от радиолюбителей со всего света, был целый альбом.
          Кроме всего прочего, меня интересовал механизм самого общения радиолюбителей, говорящих на разных языках и техника их понимания друг друга. Оказывается, у международной коалиции радиолюбителей на базе английского языка существует определённый свод ограниченного словаря общения — набора обязательных необходимых терминов, с помощью которых они находят общий язык. Саша не владел английским, но знал необходимый минимум специальной терминологии, разлетающейся волновыми сигналами точек и тире в эфире с помощью передающего электрического "ключа". Работа на мощном киловаттном передатчике иногда вызывала волновые помехи в функционировании части лабораторного оборудования находившегося рядом Киевского государственного университета. Были какие-то сложности с этим, но, видимо, у моего друга были настолько всесильные покровители, что это не влияло на продолжение его работы… 

Долгая дорога домой

          Эта искорка моей памяти носит грустный характер. И грустен он своей безысходностью, загубленностью жизненных возможностей и самой жизни.
          Работая в то давнее время в Сибири, прогуливаясь по берегу Лены в Якутске, я увидел маленький деревянный плотик на воде. На плотике в неподвижной задумчивости сидел какой-то человек. Возле него стояла початая бутылка с каким-то тёмно-красным вином и пустой стакан. Не знаю, что меня толкнуло. Прыгнул я к нему на плотик и сел рядом, невольно и исподволь рассматривая его. Ещё не старый, но какой-то весь неприбранный, с характерной для пьяниц морщинистой дублёной кожей на обветренном и опалённом солнцем лице, он, казалось, не обратил на меня никакого внимания. Тогда я взял бутылку, налил полстакана вина и выпил. Человек, не моргнув глазом, не проронив ни звука, молча продолжал смотреть вдаль. Не помню, как мы с ним начали нашу беседу. Не помню всех деталей дальнейшего разговора. Помню только в общих чертах его доверительный рассказ.
          Работал он сварщиком. Хорошо зарабатывал. На севере давно. Где-то там, далеко, в средней полосе России живёт его мать. С тех пор, как занесла его в Сибирь нелёгкая, он все эти годы живёт одной мечтой — повидать маму, вернуться к себе домой. Да вот незадача: только заработает деньжат, чтоб хватило на обратный путь, и чтоб не стыдно было на глаза показаться — тут же спускает. Утекают они сквозь пальцы, не задерживаясь в заскорузлых руках. Через горло утекают родимые, кровью и потом заработанные. С вином утекают. И что? Начинай всё сначала. Опять зарабатывает и... снова спускает. И так — из года в год.
—  И сколько тех годков будет? —  задал я вопрос .
—  Почитай, как двадцать, — вздохнул он и закурил.
            
Айыы

          В якутском Бестяхе уже под конец нашей непростой работы явилась мне, как награда за мои растраченные пот и кровь, в буквальном смысле этих слов, "красивое светлое божество", обозначающее так по-якутски имя девушки — Айыы... Но сначала была другая, имени которой не помню. Хотя и девушкой её назвать было трудно. Однако, всё по-порядку.
          В наш выходной я стоял, вглядываясь в бескрайние дали ровного ландшафта, уходящего за горизонт, у полупересохшей от летнего зноя речной заводи рядом с рабочим вагончиком, где мы проводили наши ночи в забытьи, восстанавливая силы для следующего дня. Вижу, идёт какая-то "не девушка". Это было видно издалека и даже без помощи усилительной оптики. (Сохраню это определение  — "не девушка" и дальше во имя справедливости и наиболее объективного определения означенного образа). Подходит развязно, фамильярничает с незнакомым парнем — со мной, тoесть. Слово за слово — шутки в сторону. А сама — тощая, кособокая, от вершка два горшка (именно так, переиначивая общеизвестный афоризм, тем самым протягиваю  ей руку для придания хоть какого-то человеческого подобия).
Подходит Олег — парень из нашей бригады. Примечательный по-своему молодой человек. У нас с ним было много общего. Одно время нам даже нравилась одна и та же девушка — студентка Киевского института гражданской авиации, где учился и сам Олег. Однажды случился конфуз, и мы с ним оба случайно встретились под её окнами. Но мы эту задачку разрешили полюбовно без конкурентной борьбы. В конце концов, наша тогдашняя неопытность в отношениях с женским полом ни к чему не привела, и девушка не вспыхнула звёздочкой ни на чьём сердечном небосводе. А жаль — хорошая была девушка!
          В любом возрасте, а особенно в молодом, свойственно перенимать друг у друга образ поведения, субъективно близкий собственному и ложащийся приемлемо и комфортно на личные представления о том, каким он должен быть. У Олега я перенял характерный для него сарказм и насмешливость речи и мыслей, но, надеюсь, без осложнений в общении и главное — без оскорбительных столкновений. В этом состоит, между прочим, своего рода защитный механизм личного мироощущения и восприятия внешних раздражителей, как утверждают психоаналитики.
Итак, подходит Олег, и происходит чудо. У "не девушки" пропадает сгорбленность, появляется блеск в глазах, а речь становится какой-то вязкой и обволакивающей очарованием сирены настолько, насколько ей мог позволить её беззубый ротик и горлышко, со временем, по-видимому, принявшее форму и акустику бутылочного из-за продолжительного прикладывания к нему. Опять же, — это было видно без очков. Чем Олег её так пронял с первого взгляда? Не знаю, не эксперт. Но трансформацию я и увидел и прочувствовал. Говорю это в данном случае без ревности. А если объективно, Олег был парень хоть куда! Но и я не был в обиде на своих родителей...
          Дальше—больше. И нас уже приглашают на день рождения "не девушки", который якобы намечен прямо на сейчас, и нас там ждут как дорогих гостей. А нам чего? Парни мы молодые, неженатые. На дни рождения нам ходить завсегда пожалуйста и с превеликим удовольствием. Тем более, в наш законный выходной. Сказано — не отказано, и мы проследовали в недалеко от нас стоящую бревенчатую избу.
Надо сказать, что наше стереотипное представление о дне рождения разбилось сразу на мелкие осколки, как только мы переступили порог. Традиционного хлебосольства и предвкушения шумного застолья с приглашёнными гостями не намечалось в связи с отсутствием и того, и другого. Не было даже никакого намёка на предстоящее торжество. Мало того, изба была похожа на помещение, которое незадолго до нашего прихода покинула бригада судебного пристава, побывавшая здесь с целью описи имущества, всего без остатка, и не забывшая перед уходом тщательно подмести всё, что было можно. Да и то, что было нельзя — тоже. Правда, во всей избе и был, что деревянный грубо сколоченный стол с двумя деревянными лавками по обеим сторонам, да кровать в задней комнате избы.
           Мы с изумлением потоптались у порога и сели за стол после гостеприимного приглашения хозяйки — "не девушки". Нам было объявлено, что с минуты на минуту ожидается приход ещё одной гостьи. Сидим, ждём.
Открывается дверь и ... Я даже зажмурился в первый момент от озарившего своим блеском внезапно представшего видения "красивого светлого божества"  — девушки неописуемой красоты с характерными чертами азиатской внешности, придававшими ей исключительную яркую своеобразность. В моём представлении она находилась где-то на авансцене в свете прожекторов, попирая стандарты типичных красоток. Говорят — ”С лица воду не пить”. Не знаю, как в обыденной жизни, но в тот момент мне хотелось выпить с её лица всё до дна или, по крайней мере, прикоснуться к этому совершенству — брюнетке среднего роста с глазами, в которых читалось “спокойствие наших границ”. А вся её стать с умеренными припухлостями в нужных местах оставляла шанс на безбилетный проезд в “каюте люкс” комфортабельного круиза. Модная, облегающая фигуру одежда усиливала её привлекательность, а лёгкая спортивная сумка, небрежно наброшенная на плечо, придавала нам надежду на что-то вот-вот откроющееся. С этим видением хотелось быть рядом и вместе столь продолжительно, сколь позволят временные рамки круиза, как минимум.
Зашла, потрясла собой, поздоровалась, представилась — Айыы, и села с нами за стол. Мы с Олегом на лавке с одной стороны стола, она с виновницей торжества — с другой. Сидим друг напротив друга, ведём неспешную беседу. Не знаю, как кто, а я лично нахожусь в ожидании момента, когда же начнут заносить закуску и выпивку. Пора, мол, уже. Да и при виде Айыы, надо заметить, предшествующий голод стал ещё более ощутимым. Продолжаем сидеть, а ничего в этом направлении не происходит. И спрашивать как-то неудобно. Ещё чего подумают... Да, и не с руки тревожить их якутские обычаи — боимся оскорбить национальную самобытность. Ведём себя достойно — подаём пример благородства и мужского достоинства. Через какое-то время мы с Олегом начинаем понимать изречение, определяющее состояние желудка, в данном случае, на стадии "не солоно хлебавши".
          Наша интеллектуальная, чтоб не соврать, — часовая — беседа, сопровождавшаяся допотопной карточной игрой настоящими игральными картами, взявшимися здесь невесть откуда и припрятанными, по всей видимости, в последний момент от безжалостных судебных приставов, впервые была прервана насторожившим нас упоминанием "не девушки": скоро, мол, должны возвратиться охотники с ружьями, а они шибко не любят белых людей. Мы сразу догадались: это нас, стало быть, не любят. Не знаю, что подумалось Олегу после этого сообщения. Наверное, что-то не совсем успокаивающее. Мне показалось, что он был тоже не в восторге, как и я, так как вдруг поперхнулся выделяющейся до этого от голода в избытке слюной. Мы с Олегом удивились: как же нас можно не любить, а тем более всех белых людей единым чохом, если мы с с охотниками пока не были ещё даже знакомы. Но наш информатор настаивал на своём. И вообще, дорогие гости, пора и честь знать. Посидели — и будя, время расходиться. День рождения подходит к своему завершению. С этими словами "не девушка", ссылаясь на недомогание, поднимается с лавки, приглашая жестом Олега последовать за собой и направляется в соседнюю комнату избы. А мы с Айыы продолжаем сидеть за столом и делиться всем тем, что мы знаем из нашей недолгой на ту пору жизни.
          Тут я узнал, что она здесь на побывке — навещает своё родовое гнездо, а вместе с ним и своих родителей. А живёт в столице — в Якутске и работает не кем-нибудь, а секретарём у прокурора города. Подумалось мне: губа у прокурора  не дура. Да и она не лыком шита, если в таком молодом возрасте может справляться со столь ответственной работой.  Довольно редкое сочетание в одной женщине красоты и ума.
          Нервозность, повисшая в воздухе в связи с предстоящим пришествием злых охотников, внутренне мешала нашей беседе. Мне показалось неуместным и не совсем рациональным дальнейшее наше пребывание там. Зову Олега и слышу в ответ что-то невнятное. Прошёл туда, где они находились и вижу: "не девушка"лежит на голом кроватном матрасе, вся по виду такая больная, а сердобольный Олег сидит рядом на стуле — ещё одном предмете, утаённом от судебных приставов, — и что-то ей говорит. Тут уж я был строг и категоричен. Раз сам решил уходить, то и друга не оставлю. Нельзя было покидать его неизвестно где и оставлять, к тому же, на расправу охотникам. Поблагодарив за угощение и пожелав хозяйке скорейшего выздоровления, мы все втроём покинули "гостеприимные" чертоги. Олег поплёлся к нашему жилому вагончику, а я, погуляв с Айыы ещё недолго до спустившейся ночной темноты, пошёл её проводить до родительского дома.
          Довёл, как полагается солидному ухажёру, до калитки, а она, прощаясь, ... целует меня и приглашает в дом. —” Спасибо, конечно, но как-то  неудобно “— говорю, а сам кошусь на вырез её блузки. Меня недолго переубеждали в обратном...
Скажу сразу — даже чаем не побаловали, не говоря уже о какой-то видимости бодрящих напитков, лёгкой закуски и негромкого музыкального обрамления нашей первой многообещающей встречи. Это всё в кино. А в жизни — всё более натурально. Nat;rlich, как сказали бы наши немецкие "товарищи по оружию”. Англичане не стали бы возражать, высказываясь в этом же ключе — naturally; и французы, присоединяясь, тоже бы подтвердили, да, naturellement, оно и в Париже — naturellement.
          Она же меня просто, без этих ненужных приготовлений, полушёпотом пригласила пройти в тёмную маленькую комнату, где на полу угадывался матрас. Времени было недостаточно даже для того, чтобы привыкнуть к новой обстановке. Адреналин от предвкушения чего-то заманчивого смешивался с  с фонтанирующим тестостероном, образовывая гремучую самовозгорающуюся и взрывоопасную смесь энергетического коктейля. Один только анализ химической формулы этой субстанции пугает. Представить себе только такое — C19H28O2! Не говоря уже о её действии!..
После всего, к сожалению, спешу разочаровать — рассказ мой недолог. Как только мы вписались в габариты матраса и обозначили горящими мигающими фарами глаз поворот в направлении безмерного блаженства, за закрытой дверью в соседней комнате, совсем рядом, раздался хриплый мужской кашель и кто-то там за дверью заворочался. — Это мой отец, — горячо шепчет мне в ухо Айыы. — Он русских не любит и может застрелить по-охотничьи. Но ты не бойся.
          Упоминание во второй раз за одни сутки угрозы возможного покушения со смертельным исходом было уж чересчур. Дальнейшее испытание судьбы становилось непозволительной роскошью. Играть с огнём не в моих правилах, а тем более — интересах. Сначала в моём сознании возникла виртуальная картина мести разгневанного отца за надругательство над его дочерью. Постепенно, но с большой скоростью это видение стало разрушающим образом сказываться на молекулярных связях обозначенной химической субстанции с дальнейшим переходом в более глубинные слои перераспределения и изменения количества атомных связей, с утерей свойств и действий самой субстанции, превращающейся в нечто нейтральное и слабодейственное. В первый и последний раз в жизни видение гипертрофированной в моём сознании угрозы легко прогнозируемого конца и чувство самосохранения, пусть и в ущерб минутной утехе, толкнули меня в сторону, противоположную той, на которой я был за мгновение до того. Я решительно встал, оделся и, не прощаясь, вышел в ночь, покидая "поле битвы". Кому-то — цацки-пецки, а мне, так — драма...
          Вскоре, закончив и выполнив объём всех намеченных работ, после нашего многомесячного пребывания в Бестяхе мы засобирались домой. Накануне вечером в порыве эйфории, безрассудства и молодого азарта, мы сложили из поленьев пирамиду и зажгли символический прощальный костёр, тем самым облегчённо сводя счёты с нашей якутской одиссеей. Поленьями нам служили не какие-то там чушки дров, а недоиспользованные восьмиметровые телеграфные столбы. Так или иначе, вряд ли их стал бы кто-то оттуда вывозить.Так бы и лежали, покуда бы не сгнили. Представляете, как полыхало?! Столб огня был до небес! Костёр горел всю ночь.
Рано утром водитель военного вездехода ГАЗ-157 Володя был готов отвезти нас в Якутск. Собирались мы недолго и были готовы в срок.
          Прямо перед нашим отъездом, как ни в чём не бывало, появляется у нашего вагончика Айыы и просит подвезти до Якутска. Почему нет? Садись, поехали. В большом открытом кузове вездехода мы — семнадцать парней и одна дама — лежали вповалку, укрывшись с головой одеялами. Было прохладно, плюс пронизывающий ветер от быстрой езды. Айыы приткнулась ко мне своим беспомощным телом, находя тепло и укрытие. А я всё думал о несбывшихся надеждах, особенностях национальных традиций и о том, какие же мы всё-таки разные, хотя и зовёмся одним словом — люди.
Кстати, о нас с вами — о людях. Касаясь этого определения, вспомнилось замечательное сравнение американского психолога Элизабет Кюблер-Росс : “Люди похожи на оконные стёкла. Они сверкают и сияют, когда светит солнце, но когда воцаряется тьма, их истинная красота открывается лишь благодаря свету, идущему изнутри”.
          Между прочим, Айыы мне успела рассказать, что с "не девушкой" её ничто не связывает, так, — шапочное знакомство. Кроме того, мои упоминания и фантазии на тему "судебного пристава", как оказалось, имели под собой реальные основания. Не берусь вспомнить подробности, но то, что правоохранительные и судебные органы дали "не девушке" двадцать четыре часа, чтобы покинуть Бестях за какие-то противоправные действия, помню хорошо.
          Долго ехали по грунтовке, проложенной когда-то сквозь непроходимую бескрайнюю тайгу. В кузове трясло — не асфальт. Ветер выдувал последние остатки тепла из наших натруженных тел. Наконец, появилась бескрайняя гладь великой сибирской реки Лены. Грандиозной по ширине и полноводью. Мы остановились, ожидая парома на переправе через реку — Якутск находился по другую сторону.
          Айыы с облегчением разогнула всю свою тугую прекрасную стать после продолжительной тряски и утомительной поездки и стала приводить себя в порядок. Почистив пёрышки, она, под предлогом набрать воды и умыться, сошла с машины и пропала, растворившись в многочисленной толпе, пообещав не опаздывать к переправе. Больше я её не видел…

Птичка в клетке

          Сидел я как-то на лавочке у берега Днепра рядом с речным вокзалом в Киеве. Стоял жаркий летний солнечный день. Я поджидал свою любимую девушку и от нечего делать смотрел по сторонам. Передо мной находилась телефонная будка. Были такие сооружения с прозрачными стеклянными стенками и дверями, внутри которых были установлены телефонные аппараты с прорезями для опускания двухкопеечных монет. Для тех, кто не помнит, скажу: это место, где когда-то проживал Чебурашка, используя телефонную будку для временного жилья. Вспомнили?
          Итак, сижу я и от нечего делать напеваю песенку Черепахи и Львёнка из другого мультфильма:” Я на солнышке сижу, я на солнышко гляжу. Всё сижу и сижу, и на солнышко гляжу”. Пою, смотрю на величественное и неспешное течение Днепра, а на душе спокойно и легко.
          В будку зашёл какой-то парнишка, наверное, чтобы позвонить. А нет, тогда зачем же? А мне и ни к чему. Позвонить-то он позвонил, а выйти из будки не может. И так, и сяк, а никак! Не может, и всё тут. Смотрю, как он уже не на шутку стал в будке колотиться. На дворе жара, на траве дрова… А в закрытой будке, нагретой солнцем, и вовсе баня. И правда, с него уже пот ручьём, в буквальном смысле. Мне это видно через стекло. А он, бедняга, забился из последних сил. Отдохнёт, и снова заходится в попытках открыть злосчастную дверь преисподни. Меня он видит, но тупая гордость не позволяет позвать на помощь. И даже при этом глаза отводит стыдливо. Истязает себя признанием собственного бессилия и немощи. 
          Здесь уже у меня нервы сдали — человек погибает. Вот-вот окочурится. Никого, кроме меня, и в помине нет в округе. Здесь я в ответе. Это мой шанс обрести бессмертие, спасая чью-то жизнь. Не упустить бы! Кто-то скажет, мол, ну и пафос, ну и высокий слог. Какой тут, к чёрту, пафос, когда человек — былинка божия — в миге от бесчестья или того хуже?!
          Забыв попрощаться с гармонией своего благостного внутреннего состояния, пружинисто распрямляю своё крепкое молодое тело и в два прыжка оказываюсь перед будкой. Сильным рывком на себя со скрежетом распахиваю заржавевшую дверь, а оттуда стремительно, иначе не скажешь, как истомившаяся птичка из клетки, выпархивает дистрофического вида мокрый и красный парнишка и убегает, как улетает. Был — и нет его. Испарился и даже не поблагодарил. А мне и не требуется. Мне надо поскорей вернуться назад, в моё предыдущее состояние. Что я и сделал. А вскоре и девушка моя подошла, но это уже другая история…
               
Спят курганы тёмные...

          Как-то мой друг затащил меня на археологические раскопки...
          А началось всё с того, что он (имя не называю, чтобы не навредить его репутации блюстителя законности и ныне обладателя многих весомых научных академических званий) — знаток всего на свете и ещё более того, спросил:
— Саша, хочешь разбогатеть?
— Да кто ж не хочет?  А что надо делать? — поинтересовался я, нащупывая в кармане последнюю мелочь.
— Понимаешь, — объяснил мне он, — здесь недалеко, совсем близко, говорят, много лет тому назад, ещё в доисторические времена было какое-то богатое древнее стойбище. Поселение вымерло, а могильники после тех, кто его населял, остались. А в могильниках золота, что у того египетского фараона в пирамиде. И стоят они бесхозные так уже многие сотни лет. Не хочешь покопаться в них? Я знаю место.
С уголовным кодексом у меня было более чем шапочное знакомство, а с земельным законодательством, природоохранными законами и законодательством об охране памятников культуры — и того меньше. Но что-то меня толкнуло спросить из осторожности:
— А баки не набьют?
Он пожал плечами и назидательно сказал:
— Баки-шмаки. Заживёт, как на собаке.
И добил меня окончательно своей сакраментальной фразой, которую он употреблял всегда и самое главное, что она всегда была уместной.
— Война всё спишет!
          Этого было достаточно. Этим он меня убедил окончательно. Логика — железная. Неприступная крепость пала. Моральные принципы во взглядах на святость неприкосновенности усыпальниц не осознавались из-за  преступного простодушия и недокомплекта уважительного образа мыслей.
          Для придания солидности нашей экспедиции прихватили с собой ещё одного надёжного друга (и его имя не берусь упоминать по той же причине), с которым, буквально, не один пуд каши съели. С солью тогда были перебои, а то и тот пресловутый пуд тоже бы съели. Уговаривать его не пришлось. Лет нам было по нескольку, и поэтому химеры стивенсоновского острова сокровищ ещё пока мерещились нам.
          Встали засветло. Прихватили лопаты и сумки, чтобы складывать сокровища. Добирались на перекладных, пешком и, наконец, после нескольких часов дороги мы на месте — в чахлом лесу среди множества небольших курганов. Начальник экспедиции оглядел хозяйским глазом окрестности и, указывая на самый высокий из них, со знанием дела провозгласил:
— Чем выше курган, тем богаче добыча. В высоких курганах хоронили наиболее богатых жителей стойбища.
          Он знал, что говорил. А я знал, как копать — только давай. Не один куб земли перелопатил за свою недолгую жизнь. Яма в человеческий рост была выкопана быстро: грунт лесной, рыхлый, хоть и поздняя осень. Мои сообщники только успевали подбирать и отбрасывать землю. И вот лопата натыкается на что-то. Здесь уже пошла ювелирная работа: ручками, ручками...
          Нарыли немного. До того немного, что даже ни разу не перехватило дыхание в предчувствии чего-то значительного. Так: несколько ржавых металлических наконечников от стрел, рыболовный крючок, какие-то черепки от глиняного кувшина, фрагменты черепа и ещё какую-то мелочь. Рыться в других могильниках было бессмысленно. Что же мы найдём там, если в самом высоком холмике такое убожество?! Видно, стойбище нам попалось не богатого десятка. Надо было ехать в Египет, поближе к фараоновым сокровищам на африканский континент. Останавливало одно —  расстояние в "семь вёрст" и тот "кисель", который бы довелось при этом "хлебать", учитывая предостережение, высказанное в известной поговорке  по поводу неоправданной поездки  — "За семь вёрст киселя хлебать".
          Больше других убивался тот, кто зазвал нас на это неправое дело. При этом он предусмотрительно отошел подальше от края ямы во избежание непредвиденных действий с нашей стороны...
               
"Русский с китайцем — братья навек!"

          Это слова из песни "Москва — Пекин", написанной Вано Мурадели и Михаилом Вершининым в 1949 году. Тогда так и было. Было так и позднее. Вплоть до тех пор, пока строптивый Мао Дзедун — глава Китая, не стал постепенно утверждаться в статусе не только "большого брата", но и "старшего брата", что было верно по большому счёту и на самом деле в обоих случаях: и по количеству населения, и по возрасту нации. На время этого эпизода, мелькнувшего в 1974 году перед моими глазами, наши с Китаем отношения уже давно зашли в тупик и былое братство переросло во враждебный антагонизм, вплоть до свёртывания всех торговых и дипломатических отношений между странами. Пограничный конфликт на острове Даманском в 1969 году окончательно поставил крест на каких-либо ещё существующих отношениях. Кстати, мой одноклассник, мой друг —Миша Лавриненко, с которым мы десять лет учились в одном классе и в старших классах сидели за одной партой, проходил именно там и именно тогда срочную службу в армии и был участником того конфликта. Об этом он рассказывал, когда я навещал его после возвращения домой.
          По служебным делам мне довелось побывать на Киевском авиационном заводе, в  ОКБ Генерального конструктора Олега Константиновича Антонова. Стоял я тогда ожидая кого-то рядом с одним из производственных корпусов. Гляжу, подъезжает автобус и останавливается метрах в десяти от меня. Открываются двери, и из автобуса начинают по одному выходить... китайцы. Я протёр глаза, не веря им. Нет, точно, — китайцы. Снимается кино, — мелькнуло в мыслях. Оглянулся: никакой съёмочной группы поблизости нет. Повторяю: на дворе 1974 год, месяц май. Надо было жить в то время, надо было подробно впитывать информацию, льющуюся со страниц газет и с экрана телевизора, как делал это я, чтобы понять состояние психологического шока, который я испытывал. Китайцы?! На секретном оборонном авиационном заводе?! Ущипните меня! Сон ли это?! А тем временем, китайские "товарищи" продолжали покидать автобус и группироваться подле него. Один, два, три... десять, одиннадцать... — автоматически веду я подсчёт. Наконец, показался последний из них. Человек тридцать насчитал я. Прошу прощения, если, можеть быть, ошибся, но только ненамного. Немудрено ошибиться: попробуйте пересчитать людей, похожих друг на друга, как близнецы. В абсолютно однотипной одежде полувоенного покроя: серых френчах, серых брюках, серых кепках и со значками с изображением Великого Кормчего на груди у каждого. К тому же, как по мне, так на одно лицо: с характерным прищуром глаз и желтоватой кожей. Ну, вылитые хунвейбины в моём представлении. По крайней мере, в наших средствах массовой информации создавался такой их образ. И я убедился наяву, что нас не обманывали.
         Долго созерцать столь экзотическую картинку мне не довелось. Кто-то их куда-то увёл и больше я их не видел. Мои взволнованные вопросы в разных инстанциях о причине столь неожиданного явления ни к чему не привели. Никто ничего не знал. Даже отдалённо. У меня на это нет ответа и по сей день. Оказалось, выражаясь фигурально, что чёрно-белое кино, которое нам тогда крутили, на поверку было не совсем чёрно-белым...
          А посему, пока прощаюсь, как та леонардодавинчиевская Мона Лиза: с улыбкой на устах и загадкой во взоре. 

               
Цыганка Аза

          Когда слышу это имя, на память мне приходит Аза из моего далёкого 1977 года. Литературный и экранный образ фольклорной Азы не совсем соответствует тому образу, с которым мне довелось познакомиться на самом деле. И вот почему.
          В том году я пребывал в состоянии какой-то неуверенности и душевного неравновесия. Не могу сказать, что оно владело мною целиком и всё время, но иногда  оно меня посещало и угнетало. Связано это было с обстоятельствами личной жизни, а точнее, с неопределённостью в отношениях с любимой девушкой и поисками выхода из довольно сложной для меня обстановки. Оставлю выяснение подробностей моим историкам и расскажу о том, что так или иначе пустяковым эпизодом вплелось в этот непростой пасьянс.
          Во время очередного приезда в мартовскую Москву, где жила моя девушка, я доехал до Киевского вокзала и по подземному переходу направлялся к кассам вокзала, чтобы купить билет на поезд Москва — Киев. В переходе ко мне пристала цыганка и по обыкновению стала клянчить нищенские копейки. Не останавливаясь, я продолжал идти, гоня её от себя: отстань, мол, не до тебя. Она не отставала, продолжала идти со мной рядом и говорила мне обо мне. Переход был длинен и у неё хватило времени рассказать всё, чем полны были мои неспокойные думы. Причём, с такими подробностями и так фотографически верно, что никак не могло быть угадано кем-то посторонним даже с привлечением самой изощрённой фантазии. Всё, что она говорила, семеня и не отрываясь, было чистой правдой и происходило в моей жизни реально. Как она могла это знать? Мой шаг непроизвольно замедлился.
— Хочешь, погадаю тебе? Расскажу, чем всё это закончится, —  заглядывая в глаза, спросила цыганка.
  Кто ж не хочет? Мне не терпелось узнать, что у меня впереди.
Я согласился. Чем рискую?
          Кивнув утвердительно головой в знак согласия, я проследовал за ней. Мы вышли из подземного перехода и прошли за ларёк среди нескольких других ларьков-домиков, стоящих на противоположной стороне площади напротив центрального входа в здание Киевского вокзала.
— Есть деньги? — спросила она.
Я утвердительно кивнул. А в это время к ней сзади пристроилась другая цыганка, но я не придал этому значения. Какая мне разница? Моя судьба на кону! События разворачивались со скоростью моего желания поскорее покончить с этим.
— Покажи мне деньги, — попросила она.
— Это ещё зачем? — спросил я.
— Ты хочешь,чтобы гадание сбылось?
         Мне было уже всё равно — лишь бы узнать, как всё сложится дальше. Я уже ступил на эту тропу и надо было пройти её до конца. Достал кошелёк. Показал ей, не выпуская из рук. Она увидела несколько бумажных купюр и попросила достать их из кошелька. Я это сделал легко.
— А теперь положи деньги мне на ладонь, — попросила она, заговорщицки, глядя прямо в глаза. — Будем гадать на деньгах для верности.
В мыслях пронеслось: куда она от меня денется? Что она может с ними сделать? Да я возьму её, переверну вверх ногами и вытрясу из неё всё, что она у меня взяла! С этой уверенностью я положил деньги в её раскрытую ладонь. Она зажала деньги в кулак, что-то пошептала и попросила плюнуть ей в закрытый кулак. Я плюнул. Слегка так, как позволяла мне моя обходительность. Раскрывает она кулак, а там... Там - там - там… Денег моих нет. Как корова языком. Как это? Ведь я, пребывая в состоянии полной ясности ума, неотрывно и не моргая следил за её рукой с зажатыми деньгами. Фокусник Эмиль  Кио  может отдыхать. Я задёргался: где, мол, мои кровные? А она мне и говорит:
— Завтра, в 16:00 посмотрись в зеркало и произнеси то, что я тебе сейчас скажу, только запомни хорошенько, ничего не упусти. Деньги к тебе вернутся, а с ними и то, что я загадала.
И начинает мне декламировать витиеватую фразу, которую я не запомнил из-за её велеречивости. 
— Ты... Это... Того... Деньги отдай! — заикаюсь я от волнения, мысленно примериваясь к тому, что планировал с ней сотворить в случае обмана.
А то, что это обман, мне уже стало ясно. К тому же, это были все мои наличные, без остатка. В чужом городе. А мне ещё надо ехать в Киев!
 — Ты тут не очень! — заволновалась она — уж больно, видимо, у меня был грозный вид. — Будешь волноваться — не исполнится желание.
Я продолжаю настаивать. Она уже матом объясняет, что настойчивость приведёт к тому, что у меня может отвалиться моё мужское достоинство и всё то, с чем мне не хотелось бы расставаться в тот момент.
А сама, бочком-бочком — и пытается скрыться. Я её под белы рученьки. Выходим так с ней в недружелюбную обнимку из-за киоска и попадаем прямо в объятия милицейского патруля — старшего лейтенанта и с ним ещё двоих дружинников в штатском, привлечённых, видимо, шумом нашей взволнованной беседы. От столь грозного представительства, конечно, скрыться невозможно. Это всё даже более чем серьёзно. И их мне посылает Бог. Кто имеет по этому поводу другое мнение, прошу выслушать меня до конца.
        Милицейский чин был строг и категоричен. Кратко узнав от меня суть происшедшего, он обратился к цыганке со словами:
— Аза, я же тебя предупреждал, чтобы ты не занималась своими грязными делишками на моей территории. Почему же ты продолжаешь это делать?
Та стала оправдываться, ссылаясь на трудную жизнь, приводя ещё множество причин в своё оправдание. Последним и решающим аргументом защиты явилось задирание ею просторной юбки с показом живота, размер которого, по её мнению, мог стать решающим аргументом в деле её освобождения из рук правосудия. Однако, "старшой" был неумолим:
— Вот я расскажу твоему пахану, что ты тут передо мной задираешь подол. Я посмотрю, как он этому обрадуется.
          Когда она резко задрала юбку, то на землю выпала пятирублёвая бумажка. Милиционер спросил меня, не мои ли это деньги. Я ответил уклончиво — не мог с полной уверенностью сказать.
          Разговор между ними продолжался. Я стою чуть поодаль и всё это слушаю. Вдруг, кто-то дёргает меня за рукав сзади. Оборачиваюсь. Это та, вторая цыганка, которая, если помните, пристроилась к Азе. Она, спрятавшись за мной, протягивает тайком мои смятые деньги и шепчет:
— Это твои башли. Только освободи Азу.  Не дай пропасть голубке!
          Каким образом мои деньги из зажатого кулачка Азы перекочевали к её подельнице, надо было спросить у того же фокусника Кио, но ответа бы я не получил по причине его пребывания на тот момент в мире ином.
          Радуясь неожиданному возвращению своей пропажи, обещаю подельнице сделать всё от меня зависящее и показываю "старшому" деньги. На него это не произвело того впечатления, что на меня. Он видал и не такое. Он только хмыкнул и в вежливой, но настоятельной форме пригласил нас с Азой пройти в линейное отделение милиции, находившееся тут же, в здании вокзала. Пока шёл, я подумал: каким же непонятным образом Аза передала подруге мои пятьдесят рублей для "общака", "заныкав" тут же под юбкой пятёрку для себя. Своего рода чаевые, добытые трудом праведным (время от времени я употребляю специфическую терминологию Азы, стараясь не отойти от услышанного языкового набора, а иногда даже затушёвываю её фольклорные обороты, произносимые на уровне визгливого крещендо).
          И ещё подумал, что в милицию сейчас идти мне не с руки. И вот почему. В Москве я находился нелегально. Официально по документам я в настоящее время пребывал в командировке где-то совсем в другой стороне, а в Москву вырвался, как вы догадались, по делам сердечным. Выкроил время и уехал на пару деньков без ущерба для работы. Жил я в интуристовской гостинице "Бухарест" с видом на Кремль  благодаря содействию хороших людей.  Было бы неудобно рассекречиваться. Кто знает, чем всё это могло закончиться? Спешу успокоить: моё инкогнито не было потревожено. До этого не дошло.
          В опорном пункте милиции царила деловая обстановка. Азу сразу посадили за барьер для арестованных, а я как потерпевший сел рядом с дежурным. Сначала проверили мои документы. Пожурили меня, попиняли, но не строго, за то, что поддался на цыганские разводы. Скорее посочувствовали. Моя роскошная ондатровая шапка, весь мой остальной "нехилый прикид”, проживание в центральной интуристовской гостинице столицы, недоступной для рядовых граждан, подсказывали милиционерам, что я не совсем тот субъект, за которого себя выдаю. А посему — их хата с краю. Но, это лишь мои фантазии… Опять речь зашла о той пятёрке, которая вывалилась из-под бесстыже задранной юбки. В конце концов, милиционер посчитал её моей и вернул.
          Аза, фатально не зная, что я уже был настроен не давать против неё обвинительных показаний, потому что получил свои деньги обратно от её ассистентки по иллюзиону под названием "Дураков надо учить!", стреляла  очередями своих обвинений по мне. Мол, якобы, я сам вовлёк её и спровоцировал на неблаговидный поступок. Опять же, стараясь обрисовать происходящее, я упускаю всю выразительность её вдохновенной речи, вылетавшей мелкими пташками из её перекошенного от чувств ротика. Делаю это во благо. Иначе бы мне пришлось нанести кому-то непоправимую черепно-мозговую травму, а кого-то запутать в процессе принудительной расшифровки смеси цыганского диалекта и русского мата в системе координат  — "Не догоню, так хоть согреюсь".   
          А тем временем "Дело Азы" приобретало криминальный характер и судорожно "дышало" статьёй  Уголовного кодекса по статье  "Мошенничество".
          Меня — свидетеля обвинения, её — обвиняемую, посадили в обычную патрульную машину и повезли в районное отделение милиции. Я сел рядом с водителем, а она расположилась на заднем сидении рядом с сопровождающим милиционером. Перегородки между нами не было, и я был в зоне её досягаемости, чем она и воспользовалась, пытаясь меня колотить по голове и по спине сзади, вырываясь из объятий сопровождающего. Поездочка была ещё та!
          Она делала всё, чтобы поколебать моё утвердившееся нежелание усугубить её дело. Её поведение и, как бы это выразиться помягче, — неэтичное обхождение, подталкивало меня к тому, чтобы Фортуна для неё легла не на "орла", где просматривалось её помилование, а "решкой", где читалось её наказание. В конце концов, я получил свои деньги и это было то главное, что двигало мною. И пусть даже её свобода выкупалась моими же деньгами. Какая тут разница? Я не жаждал ничьей крови. Была бы она чуточку менее агрессивна и более понятлива, быть бы ей вольной птахой. А так... Дорога дальняя, казённый дом...
          В отделении я заполнил соответствующий протокол, изложив то, что случилось. Что её ждало? Мне это неведомо. А придумывать не хочу. Тем более гадать. После того, что произошло? Нет. Увольте. Только не гадать! Да, самое главное забыл: вопреки её несправедливым прогнозам, к моему удовлетворению, ничего у меня не отвалилось. Вот и верь им после этого...

Холода, холода...

          Зима в тот год в Москве выдалась очень морозной, а у нас, в доме на улице Малой Тульской, в отсутствие нормального теплоснабжения — и подавно. От долгой эксплуатации система отопительных батарей была полна внутренними отложениями, естественно образовавшимися в течение многих лет и препятствовавших нормальному прохождению горячей воды и её циркуляции. Другое дело, что иногда надо было бы делать периодическую продувку и промывку батарей, да кто же этим будет заниматься?! Жилищно-эксплуатационная контора, или просто — ЖЭК, в связи с ограниченностью штатного персонала, и без того был перегружен текущими работами по поддержанию жилого фонда в относительно приличном состоянии, а планово-предупредительные процедуры такого рода откладывались на потом как второстепенные. И грянули тридцатиградусные морозы...
          Эксплуатационники знают это время: разрывы систем водоснабжения, аварии на трассах, замерзание воды в плохо изолированных трубопроводах и прочее. В общем, — стихийное бедствие. К тому же, расчётные тепловые нагрузки при строительстве в лучшем случае выбирались, исходя из зимней среднестатистической расчётной температуры, поэтому при экстремальных морозах отопительные системы не могли справиться с повышенными нагрузками. Говорю всё это со знанием дела — не понаслышке — связан был с этими вопросами по своей специальности и по работе.
Надо было что-то предпринимать. Кроме взрослых людей, в нашей коммуналке находились новорожденные малые дети, включая моего сына. Температура воздуха в квартире была такой, что хоть жги костры для обогрева.
          На узком собрании соседей по квартире я был делегирован просителем и направил свои стопы по пути к тем, от кого зависела возможность нашего дальнейшего существования, то есть — в ЖЭК. Учитывая напряжённую обстановку в целом и представив себе, с чем сталкиваются там в такие холода, я уже заранее предвидел тщетность моего ходатайства. Но... Если бы великий и ужасный испанский инквизитор средневековья Томас Торквемада пытался добиться того же, думаю, он бы, будучи на моём месте, произнёс, — Попытка не пытка...
  Захожу в ЖЭК и прямо иду в кабинет главного инженера. Открываю дверь, за которой слышатся голоса, и нахожу кабинет полным всякого люда. Идёт планёрка. Понимаю ситуацию с первого взгляда, но это меня не останавливает. Вижу уставленные на меня немые вопрошающие взгляды смолкнувших разом от такого нахальства присутствующих, но не смущаюсь этим, а иду прямо к молодому человеку, восседающему во главе стола. И тут меня как что-то подмывает. Иду по длинному кабинету и чётко, чтобы все слышали, речитативом и твёрдо проговариваю кусочек из лагерной песни о Кольке-Ширмаче: "… А в это время зорькою бубновой идёт весёлый лагерный развод". При этом иду не торопясь, подчёркивая и показывая, кто тут хозяин положения, а сам смотрю, не моргая, в глаза того, к кому направляюсь. Моё "приветствие" было услышано с пониманием, народ улетучивается откуда ни возьмись сдувшим всех ветром, и мы оказываемся с главным инженером наедине.
          Сцена объяснения сути моего визита была менее впечатляющей. Как и предполагалось, главный инженер заученным текстом мне поведал, что старые батареи заменить на новые не представляется возможным в настоящее время за неимением последних. И долго ещё что-то говорил о фондах, о лимитах и прочей дребедени. Не помню слов хоть какого-нибудь сочувствия. Хорошо только помню ответ на мой вопрос: когда же? — Лет через пять, — пообещал, но как-то неуверенно главный инженер, давая понять, что его рабочий день расписан по минутам, и наши пять лет ожидания касаются только нас.
          Вернулся я и, не снимая пальто, которое заменяло пижаму на период холодов, стал писать письмо.
          Только что в центральной газете вышло директивное постановление, спущенное с самого верха, о том, какое важное значение придаётся заботе о населении в части его обогрева. В письме, адресованном в райисполком или даже в горисполком, не ручаюсь за точность адресата, говорилось о нашем бедственном положении и о моём походе в ЖЭК. Ссылался я и на передовицу в центральной газете. Мол, как же так, товарищи? Ведь мы же всё-таки советские люди, а не какие-то там байбаки! Помогите, мол, по-хорошему, а не то дадим дуба . В общем, написал складно: всегда отличался умением излагать мысли и, к тому же, верил в силу сказанного, а тем более, написанного слова, которое, как известно, не вырубить даже топором.
          Прошло буквально пара дней с того момента, когда я дрожащей от холода рукой опустил письмо в почтовый ящик. Стук в дверь, — пришла комиссия из райисполкома. Заходите, гости дорогие, смотрите всё сами, нам нечего скрывать. Ощупали всё, замеряли температуру воздуха в квартире и, уходя, сказали, что завтра будут менять батареи. Пять лет ледникового периода и обещанных "мгновений зимы" спрессовались в "одно мгновение весны", и какое! И правда, на следующий день с утра пораньше привезли батареи, сняли старые, собрали новенькие, подогнав всё сгонами, свинтив со стояками, не жалея сурика, уплотнительных материалов, муфт, тройников, колен и запорных кранов. Установили новые батареи не только в наших комнатах, но и во всей квартире. 
          После этого всамделишная домашняя пижама пришлась кстати и даже в ней было жарковато. Так мы и прожили остаток зимы, встретив весну с уверенностью в завтрашнем дне, с убеждённостью и верой в силу руководящих постановлений, созвучных с призывом Ивана Мичурина -— "Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача".
 
Андрюша

          Андрюша — молодой парень лет двадцати с небольшим. Невысокого роста, крепкого телосложения, с простым лицом и таким же образом мыслей. Короче, обычный парень, каких много. К тому же, Андрюша недавно демобилизовался со срочной службы в армии, вернувшись домой из Афганистана, где в составе "ограниченного контингента советских войск выполнял интернациональный долг по защите завоеваний и свобод афганского народа", как тогда писали в газетах. С ним и его родителями — Катей и Виктором — мы были соседями по одной лестничной площадке нашего дома. Вернуться-то он вернулся, но что-то после этого изменилось в его поведении. Стал он, как бы это сказать, — каким-то крайне раздражительным. Наша соседка Валя со слезами нам рассказала, что когда она, гуляя со своим любимцем — маленькой собачкой Тишкой, столкнулась с Андрюшей, выходящим из дома, то он так поддал ногой с радостным лаем кинувшегося к нему Тишку, что тот летел высоко и далеко. Сам Андрей лично мне рассказывал, доверительно признаваясь, что находясь в общественном транспорте, особенно если там много народа, всеми силами подавляет в себе ярость от присутствия рядом ещё кого-то и при этом полон желанием кого-то убить. С этими чувствами он еле-еле справляется, но они одолевают его опять и опять. Ох, видимо, не просто было ему служить — хорошему парню из простой русской семьи, которого "интернациональный долг" загнал в тупик "долговой ямы" обвалившегося сознания и психически искалеченным выплюнул за ненадобностью на гражданку, оставив без элементарной психологической поддержки. Вот вкратце о том, кто такой Андрюша.
          Как-то вернувшись поздно вечером с работы, вставив ключ в замок моей двери, я был уже готов наскоро перекусить и забыться сном в объятиях Морфея, следуя незатейливой необходимости отдыха. Но этому не суждено было сбыться.
          Вставить-то я ключ вставил, а повернуть не успел. С криком о помощи и вся в слезах из соседней квартиры выскочила Катя и ко мне:
— Саша! — кричит — Спаси Виктора! Андрей его убивает!
          Как был, влетел в их квартиру. Забежал в большую комнату и замер. Посреди комнаты на полу на спине лицом вверх лежит распластанный Виктор, а на нём, зажав отца коленями и навалившись, верхом сидит Андрюша и что есть силы с двух рук поочерёдно со всего маха с остервенением бьёт кулаками отца по голове и по лицу. А Виктор, доложу я вам, не какой-то там хлюпик. Слесарь-механик, работяга, здоровяк сам по себе, сорока с лишним лет. Какой же надо обладать силой, чтоб такое сотворить с ним?! Я уже даже не говорю о самой ситуации: сын избивает отца, нарушая святую заповедь — чти отца своего... Что делать? Ввязаться в драку? Кинуться их разнимать? Звонить в милицию? Пока я буду звонить, Андрей убьёт папашу — хорошего мужика — ни за что ни про что.
          Подошёл я сзади к бушующему Андрею, дотронулся слегка до его плеча и тихо, шёпотом стал повторять, как заклинание его имя: "Андрюша, Андрюша, Андрюша..."
          Произошло чудо. Услышав мой шёпот, Андрей сразу опустил вниз руки и, медленно оглянувшись, как завороженный посмотрел на меня невидящим взглядом. То ли он поддался неожиданности и отрезвел от постороннего и необычно тихого звука моего голоса, то ли был смущён самим моим присутствием, то ли он просто устал хулиганить. Не могу сказать с точностью. Да это и не важно. Не давая ему опомниться, я, так же тихо переместив свою руку ему под локоть, слегка подтягивая его на себя, шепчу: "Пошли со мной. Пошли ко мне". Андрей на удивление послушно встал и виновато поплёлся вслед за мной. Мне надо было во что бы то ни стало увести его из отчего дома. Приступ пройдёт, страсти поутихнут, а там и успокоение придёт.
          Завёл его к себе, прошли на кухню. Я его пригласил сесть за стол, а сам поставил чайник на плиту. — Будем пить чай, а ты, если хочешь, расскажи мне о своей службе в Афгане, — попросил я, желая его отвлечь доверительной беседой.
Его рассказ заслуживает особого разговора. Услышал я такое, чего нигде бы не узнал и не прочёл. Тема эта не афишировалась, война была в разгаре. Самой его большой неудовлетворённостью, а мне это запомнилось, была его служба не там, где ему хотелось — на переднем крае, а в ремонтных мастерских, как-то в стороне от боевых действий. Хотя, и там ему довелось хлебнуть лиха. Особое место занимала их, солдат, зависимость от тамошних наркотиков. Чего только он не поведал об этом?! Я начинал понимать Андрюшино состояние и то, через что ему довелось пройти за два долгих года службы в Афгане. Хоть живой остался, и то дело! Он говорил, а я охал и вздыхал, задавал вопросы, поощрял его откровенность, а он от этого ещё больше распалялся, и его долгий рассказ выворачивал наизнанку мою душу своей неприкрытой и страшной правдой. Казалось, что он хотел выговориться, освободиться от гнетущего груза. Много чая мы с ним выпили в тот вечер. Горького чая... Просидели мы с ним несколько часов допоздна и расстались за полночь. Когда я его отпускал домой, то был уверен в его полном и окончательном спокойствии. Попросил дать слово воина, что то, что случилось, больше не повторится. Он это сделал и данное слово сдержал. В общем-то, был он парень хороший. Нервный немного, но это со временем прошло. Можете представить, как мне была благодарна Катя?! Виктор после этого стал меня называть "братом". Для Андрюши я стал авторитетом, и величал он меня теперь уважительно, не иначе, как "дядя Саша", хотя разница в годах у нас была не очень большая.
          И ещё немного об Андрюше. Привёл он как-то в дом девушку Аллу. Была она родом откуда-то то ли из Казахстана, то ли из Киргизии — азиатской внешности, в общем. Хорошая дивчина: худенькая, лицом пригожая, приветливая, улыбчивая, работящая. Поженились. Родился у них мальчик, но прожил недолго. До месяца дотянул и умер от болезни Боткина. Потом родилась девочка. С ней вроде бы всё образовалось хорошо. Получил Андрюша квартиру и зажили они нормальной жизнью. Вскорости мы уехали оттуда, и я не могу больше ничего добавить к сказанному.

Холодное лето 1991-го

          В августе того года мы отдыхали на побережье Рижского залива в маленьком населённом пункте Кемери, входившем в состав большой Юрмалы. Снимали комнату в маленьком домишке на берегу. Ходили на пляж, на рынок, гуляли по окрестностям. Казалось, что ничего не могло нарушить спокойствие нашего отпуска.
          И тут, как гром среди ясного неба, грянул путч ГКЧП. 19 августа утром по телевизору сначала на пальчиках ног и носочками вниз поплыли по сцене балерины Большого театра, исполняющие танец маленьких лебедей из балета Петра Ильича Чайковского "Лебединое озеро", а потом нас разом и всех с носочков брякнули, как есть, задом об пол. Мы увидели "великолепную шестёрку" малознакомых людей с невыразительными серыми лицами, сидящих за длинным столом во главе с вице-президентом Янаевым, у которого от волнения заметно дрожали руки. Даже через экран телевизора ощущался разивший от него перегар чего-то сильно креплёного. Было объявлено: в стране наступил кризис, президент Горбачёв заболел и в связи с этим вводится чрезвычайное положение. В Москву стягивались войска и бронетехника. Было ощущение ужаса начала гражданской войны, преддверия раскола в обществе и, как следствие, — репрессии среди населения. Исторический опыт всякого рода социальных катаклизмов располагал к прогнозу худшего варианта сценария развития дальнейших событий.
          Мы эту новость восприняли трагически. И не только потому, что всё разом обрушилось, и  политический хаос мог привести к катастрофическим последствиям. Дело в том, что накануне, в мае, наша семья из трёх человек: жена, сын и я, официально легализовались в ОВиРе подачей своих документов для получения разрешения выезда за рубеж на постоянное место жительства. Была большая вероятность того, что в случае успеха осуществления планов ГКЧП — Государственного Комитета Чрезвычайного Положения — как они себя назвали, о которых они поведали расплывчато и в общих чертах, мы, в лучшем случае, окажемся не на западе, как того желали, а на северо-востоке — в местах, очень даже отдалённых. И это становилось реальным. Обстановка сгустилась до состояния вот-вот готового полыхнуть в стране политического пожара,  а в нашем случае — начала конца.
Узнать что-либо конкретное и правдивое по телевизору было невозможно. Обычное сокрытие происходящего и декламация официоза не приносили облегчения в ощущениях правдивости и достоверности реально происходящего. У нас был маленький коротковолновый приёмничек, купленный нами в Риге накануне. Мы уходили в лес, чтобы нас никто не видел, и слушали там "голоса". Информация не обнадёживала. Всё было покрыто мраком.
          Обстановка накалялась. На следующий день мы уже слышали вдали канонаду стрельбы. Судя по звуку, стрельба велась из крупнокалиберного орудия вперемешку со стрельбой из автоматов мелкими очередями. Из разговора с нашей хозяйкой выяснилось, что вооружённые силы ГКЧПистов приехали в городок разоружать местную школу полиции и натолкнулись на вооружённое сопротивление. Не знаю, правда это или нет, но стрельба слышалась отчётливо и громко. Кроме этого, возвращаясь втроём из магазина и пересекая огромное ровное поле, мы видели постоянно кружащий над городом военный вертолёт. Не знаю, чем руководствовалась жена, скорее всего какой-то неразумной бесшабашностью непуганого ребёнка, показывая барражирующему над нами в небе вертолёту вытянутый и грозящий вверх кулачок. Вмиг вертолёт, резко изменив траекторию своего кругового полёта, сделал манёвр в нашем направлении, снизился и завис точно над нашими головами. Я мог даже различить лицо лётчика, смотрящего  через лобовое стекло кабины. Однако самое ужасное было видеть расчехлённые бортовые пушки, направленные прямо на нас. Мы остановились, как вкопанные, под висящим над нами вертолётом. От чего-то зашевелились волосы на голове: то ли от воздушного потока лопастей, то ли от страха. В данной ситуации я не сомневаюсь, что одно наше неосторожное движение могло привести к непоправимому. Пилоту вертолёта в состоянии боевых действий на фоне отдалённого столкновения давался полный карт-бланш применить оружие в любую секунду, неравнозначно отвечая на жест не совсем доброй воли с применением кулака. Быстро собравшись, я приказал жене засунуть руки поглубже в карманы, а сыну велел бежать домой: стрелять по бегущему ребёнку не будут. Папу надо слушать. Так было и на сей раз. Мы же очень медленно на ватных ногах двинулись вслед за сыном, ощущая затылками холод боевых орудий. Не видя в наших действиях никакой угрозы, пилот продолжил свой полёт. Обошлось, но было не комфортно...
          "Кремлёвским смутьянам" хватило задора лишь на три дня. Введённые в Москву войска перешли на сторону законного президента РСФСР Бориса Ельцина. 21-го августа всё было закончено: путч ГКЧП был подавлен. Наш поезд в Москву прибывал на Рижский вокзал столицы в этот же день. Уже в поезде мы узнали о благополучном окончании событий и восстановлении мирной обстановки. Вояж на северо-восток, к счастью, откладывался...
          Позднее, встретившись со своими сотрудниками, я услышал от них много подробностей о защите Белого дома — Дома правительства. Того здания, где находился главный штаб сопротивления путчистам. Ребята, кто как мог, принимали активное участие в отстаивании Белого дома… Запомнилось по их рассказам, как они притащили электросварочный аппарат, чтобы изготавливать на месте противотанковые металлические "ежи". В суматохе не обошлось без конфуза. При подключении сварочного аппарата к электрическому распределителю снаружи здания, они по ошибке отключили свет в большой части Дома. Думали, диверсия, но разобрались и продолжили работу.
          Три ненастных дня... Трое убитых защитников демократических свобод... Кончалось холодное лето 1991-го года...

Первая моя

          Стереотип словосочетания "первая моя" сразу в мыслях соотносится с первой девушкой. Однако это не является определяющим. Так я назвал мой первый автомобиль, а следуя правильному соответствию употребления существительного в женском роде, в данном случае — первую машину.
          Итак, — первая машина. И не то чтобы это была любовь с первого взгляда, отнюдь...
          В самом начале нашей жизни в Америке нам её практически подарили, запросив символическую плату в сто долларов. Выбора тогда не было, и я принял её с благодарностью. Супружеская пара, владевшая машиной марки Mercury Zephyr 1980-ого года выпуска светло-коричневого цвета, отдала нам её за ненадобностью. В течение трёх лет до этого машина простояла на улице практически без движения, перепарковываясь иногда в соответствии с расписанием чистки улиц. На ней даже “висел” недавний штрафной талон за несвоевременное нахождение в запрещённом месте в размере двадцати долларов, который я отсудил в суде городской мэрии. В местах примыкания стёкол к корпусу обильно образовался и пророс зелёный мох. Состояние корпуса оставляло желать лучшего: с правой стороны, на двери с пассажирской стороны была вмятина. О её причине мне поведала предыдущая хозяйка. Когда-то, не в состоянии избежать столкновения с другой машиной и испугавшись аварии, она бросила руль, закрыла самое дорогое для неё — лицо обеими руками, и от волнения вместо педали тормоза давила на педаль газа. При столкновении встречная машина была разбита в щепки, а на её, теперь уже моей, машине образовалась только вмятина. Случилось это из-за того, что корпус "первой моей" был из настоящей прочной стали с такими же, но ещё более прочными бамперами.
Получил права на вождениe, но машина ездить не хотела и простояла в гараже ещё почти год. Обнаружились поломки, скрытые до поры до времени. Постепенно
справились и с ними.
          Стали осваивать живописные места, которыми изобилует Северная Калифорния. Поездили много. Много повидали. И всё благодаря ей —  "первой моей". Со временем я с ней как бы сросся, одушевляя её и относясь к ней, как к чему-то большему, чем к простой бездушной груде железа.
          Вспоминается культовый 1983 года американский фильм "Кристина" по роману Стивена Кинга. Там как бы машина обладала мыслящими свойствами живого организма, умела полностью самовосстанавливаться после катастрофического разрушения, мстила своим ненавистникам и любила своего хозяина, который её в свою очередь боготворил. Эта история настолько меня взволновала, что я сам стал невольно проникаться какими-то аналогичными ассоциативными чувствами по отношению к своей подруге. А как же могло быть по-другому? Ведь она мне служила верой и правдой почти пятнадцать лет. Она была частью меня самого, реагируя на моё бережное отношение таким своим великодушием и взаимностью, на которые была способна только хорошо отлаженная машина — моя надёжная подруга, которая не предаст и не подведёт. Её механическое нутро функционировало согласно моим действиям. Её неудобства в случайных соприкосновениях с неровностями дорог и колдобинами отзывались вполне ощутимой физической болью во мне самом. Всё это компенсировалось в моём сознании спокойствием из-за прочности её конструкции и моей уверенностью в своей и моих пассажиров безопасности в случае какой-нибудь шальной аварии. Где только она со мной не бывала?! Из каких только мест она меня не вывозила в буквальном смысле этого слова?! В резвой упряжке из ста семидесяти лошадей, спрятанных под капотом, в общей сложности я на ней несколько раз обогнул земной шар по экватору, если верить одометру. И где там помещался этот табун, спрессованный в шестицилиндровом двигателе внутреннего сгорания? 
          Пришло время, я получил престижную работу, купил более современную машину, но и не расставался с первой ещё добрых лет восемь. Только вот нашей "старушке" — так мы её про себя называли, чтобы она этого не слышала, уже не нашлось места в гараже, и я её держал на улице. Ездил на ней только на небольшие расстояния.
          К сожалению, всё это ускоряло её старение. Металл на крыше салона и некоторых других местах сначала покрылся язвами ржавчины, а потом крыша и вовсе потекла в дождь. Я, как мог, сражался за продление её жизни до последнего, реанимировал: шпаклевал дырки, делал некоторые другие косметические ремонты.
И вот однажды наступил тот самый день, когда она уже не смогла пройти плановую и обязательную для машин штата Калифорнии периодическую проверку допустимой концентрации вредных выбросов в атмосферу. — Это конец, — подумалось мне с болью. Конечно, можно было ещё побороться, отрегулировав соответственным образом работу двигателя, хотя это и стоило немало.
          Без этого я не мог водить машину, так как не мог получить разрешение-регистрацию на право пользоваться ею.  Моя растерянность пополам с неопределённостью была замечена механиком, проводившим испытание. Он мне сообщил о том, что для поддержания чистоты воздуха в городе существует программа по удалению старых автомобилей с вредными выбросами отработанных газов с улиц города. В обмен на добровольную сдачу машины предлагался чек на сумму в одну тысячу долларов. Услышав о таком количестве денег, я поддался гаденькому предательству. А как бы вы поступили на моём месте?!
          Непременным условием сдачи машины была её доставка своим ходом в  городок Hayward в районе Залива, находящийся в пятидесяти километрах от Сан-Франциско, и исправность всех машинных частей, за исключением, конечно, экологически нечистой работы двигателя.
          Механик приёмного пункта скрупулёзно осмотрел машину и подтвердил её пригодность к сдаче, пригласив последовать за ним в офис для оформления документов. Конечно, я уже смирился с мыслью о расставании, но всё равно это получилось для меня неожиданно. Я попросил механика отойти и дать мне возможность побыть с машиной наедине. Моя просьба нашла должное понимание.
          Прощался я с ней, как с уходящей в никуда подругой. На мой вопрос до этого о том, что они собираются с ней делать дальше, механик, щадя видимо моё к ней отношение и понимая, что она для меня значит, отделался неопределённым ответом, сославшись на своё незнание. Мне только осталось догадываться о худшем: что-то разберут на запчасти, что-то используют, переплавив и утилизируя для создания ещё чего-то.
          Меня не торопили. Дали возможность проститься. Я гладил свою двадцатисемилетнюю "старушку", полушёпотом благодарил за всё, каялся в измене и предательстве. Со стороны это выглядело несколько театрально, но я был при этом с ней искренен. Ничего она мне в ответ не сказала. По крайней мере, я ничего не услышал. 
          Дорога обратно на такси была тягостной. Не хотелось верить, что я больше никогда не сяду на её кожаные светло-коричневые сидения, не вставлю ключ в замок зажигания, и она не отзовётся мне радостно рыком своих шести цилиндров...

Секвойя в шоколаде

          Звонит мне как-то из Лос-Анжелеса Оля Лозовская:
— Саша, выручай!
          Слышу в голосе нескрываемое волнение и даже улавливаю крик о помощи.
— What’s up? — как можно развязнее спрашиваю по-английски, чтобы придать разговору более спокойное и шутливое направление.
— Понимаешь, у меня ЧП! Из Харькова к нам приезжают на экскурсию директор самого крупного и старейшего на Украине Харьковского ботанического сада — профессор, с женой, и они возжелали посетить заповедник секвой, расположенный возле вас, под Сан-Франциско. У вас они пробудут один день и, помимо заповедника, хотят ознакомиться в общих чертах с городом. Мой водитель внезапно заболел, и мне больше не к кому обратиться, кроме тебя...
          С Олей я был знаком давно, ещё по Киеву. Наши родители даже подумывали о том, чтобы нас поженить, но не сложилось.Не заискрились чувства и не переплелись тропинки от одного сердца к другому. После отъезда Олина семья обосновалась в Лос-Анджелесе, а мы — в Сан-Франциско. Деятельная и оборотистая Оля открыла своё туристическое бюро, и в этом преуспела.
... — Какой разговор?! — успокаиваю её. Сделаю всё в лучшем виде.
Её благодарности не было предела. Поболтали ещё немного о том-о сём, и я стал готовиться к встрече профессорской четы.
В назначенный день поехал их встречать в аэропорт. Изготовил специальную табличку на длинном шесте, написал их имена и встал у выхода из терминала в ожидании гостей. Самолёт прибыл в назначенное время, и я увидел на редкость приятную супружескую пару — его и её.
          Мы сразу прониклись друг к другу доверием и симпатией —  интеллигентным людям для этого много времени не требуется. (За свою интеллигентность, в данном случае, не ручаюсь, а они, так вполне подходили под это определение. Но тогда почему и у них проявилось ко мне такое же ответное чувство?).
          В общих чертах мы наметили план нашего времяпровождения. С городом я был знаком относительно неплохо и предложил им вкратце программу поездок. В этом они полагались на меня. Единственным, самым главным и непременным условием наших поездок профессор назвал посещение заповедника секвой, — то, о чём мне уже говорила Оля. Профессор мне это объяснил так:
— Кроме того, что я с этим связан профессионально, хочу последовать совету моего друга, который мне порекомендовал: если я побываю в Америке, непременно съездить в Сан-Франциско, а если буду в Сан-Франциско — обязательно увидеть заповедник красных деревьев.
— Кто же он — ваш просвещённый друг? — полюбопытствовал я.
— Юра Сенкевич. Знаете такого?
          Мне только лишь осталось кивнуть утвердительно. Кто же не знает Юрия Александровича Сенкевича  — учёного-исследователя поведения человека в экстремальных условиях, путешественника, телеведущего суперпопулярной телевизионной передачи "Клуб путешественников"?!
          С Юрием Александровичем было трудно не согласиться, и мы направились в Muir Woods (Мьюирский лес) — заповедник секвой, береговых красных деревьев в дословном переводе, разросшийся на более чем двухстах гектарах земли в глубоком ущельи, который усилиями  натуралиста Джона Мьюира в 1908 году президентом Теодором Рузвельтом был объявлен национальным заповедником. Он расположен севернее Сан-Франциско на 19 км и представляет собой уникальное место с соответствующим климатом,  сочетающим океанскую прохладу и яркое солнце. Это одно из немногих мест на Земле, где возможно произрастание самых высоких деревьев — гигантских секвой высотой до 80 метров и с шириной ствола до 7 метров в диаметре.
Ни одно дерево в мире не способно поднять живительную почвенную влагу на такую высоту. Для наглядности оценки величины создаваемого давления, требуемого при этом, можно привести сравнение с напором воды, развиваемом на уровне земли пожарной помпой при тушении пожара в 30-ти этажном здании, что примерно эквивалентно высоте секвой. Дополнительную помощь в необходимом водоснабжении деревьев оказывает уникальная способность листьев секвой поглощать влагу из окружающего воздуха. Кстати, о пожаротушении. Кроме всех уникальных свойств этих деревьев, следует отметить ещё одно — их огнестойкость. Структура, плотность и влажность коры, как рыцарские доспехи, защищают деревья от огня. Это, в том числе, сказывается и на долголетии исполинов. Срок жизни деревьев неимоверен. Даже трудно себе представить их возраст — 1200 лет! На территории заповедника демонстрируется срез упавшего дерева, на годовых кольцах ствола которого отмечены вехи истории, и где, например, событие открытия Америки Колумбом более пятисотлетней давности приходится на середину возраста дерева. Наглядность впечатляет! Территория заповедника ухожена и постоянно очищается от опавшей листвы, веток и упавших деревьев. Тропинки ведут по кольцевому маршруту, идя по которому нельзя разминуться с широкой обширной поляной — местом, где летом 1945 года зародилась Организация Объединённых Наций. Документ об этом был подписан 26 июня 1945 года на конференции в Сан-Франциско представителями пятидесяти стран мира.
          Надышавшись чистым воздухом, в меру уставшие, но полные неизгладимых впечатлений, мы возвращались в Сан-Франциско. Да, прав был Юрий Александрович, посоветовав своему другу побывать там. Я посещал заповедник и раньше, но каждый раз встреча с таким уникальным природным явлением вновь и вновь приносила восторг и восхищение разнообразием окружающего нас мира. А потом было шоу-показ красивейшего на Земле города — Сан-Франциско. Кто там не бывал, тот не может оценить в полной мере сочетания рукотворной и природной исключительности этого места. Недаром авторы Британской энциклопедии находят в городе элементы трёх таких разных по характеру, и таких непохожих друг на друга столиц: Парижа, Нью-Йорка и Афин. Им в Британии видней. Хотя, если покопаться, то каждый турист может разглядеть в этом замечательном городе что-то своё. Наверное, мои спутники — харьковчане — это тоже отметили и увидели такое, что напомнило им их родной Харьков.
          Не знаю, не успел спросить — мы в этот момент поднимались от Залива по улице Дивизадеро в центр города, вверх по одному из крутых холмов, которыми изобилует городской ландшафт. Чувствую, что, не доезжая нескольких метров до перекрёстка, моя машина, находясь, наверное, под углом 45 градусов с задранным вверх капотом, начинает исчерпывать свой ресурс мощности. Что же явилось причиной тому, кроме крутого подъёма? То ли возраст и изношенность той самой "моей первой" машины, то ли избыточный вес научных степеней моих пассажиров поспособствовал этому — не знаю. Каким-то нечеловеческим усилием из последних лошадиных сил, в положении педали газа "в пол" и с "добрым" словцом, мобилизующим на подвиги даже железяку, всё-таки удалось дотянуть до спасительной горизонтали. Уф-ф! Не ударили мы с автомобилем в грязь лицом перед заезжими натуралистами.
          Под конец мы заглянули "на огонёк" на шоколадную фабрику “Ghirardelli”, известную во всём мире среди сладкоежек. Это стало поистине достойным десертом для нашей обширной поездки в течение длинного летнего дня. Перекусили, поговорили. Они были в восторге от времени, проведённого в путешествии. Честно говоря, не знаю кто из нас преуспел в этом больше. Несмотря на напряжённый день, удовольствие, полученное мною от общения с хорошими и приятными людьми, превзошло всё  остальное. В знак благодарности они подарили мне огромную плиту (не путать с плиткой) шоколада, приготовленную там же, в “Ghirardelli” . Плита своими размерами напоминала толстенный, большого формата фотоальбом, такого же, если не большего, веса.
          Я их отвёз в аэропорт. В целости и сохранности они отбыли по назначению. Передавал привет Юрию Сенкевичу. Наверное, он был услышан.
          P.S.  Ещё долгое время я примеривался к той шоколадной плите, но так и не смог к ней подступиться, её одолеть из-за внушительных размеров и необычайной твёрдости, подвластной только хорошему молотку. В конце концов плита “улетела” вслед моим дарителям, но не в Харьков, а в Москву в качестве подарка, преподнесённого друзьям, более нуждающимся в соответствующем продукте искусных американских кондитеров.

Повязка Фемиды

          К моим извечным устремлениям познания чего-то нового, неизведанного, с недавних времён прибавилось ещё одно — участие в судебном процессе в качестве присяжного заседателя. Живя в Америке, в Сан-Франциско, я практически ежегодно привлекался к разного рода судебным собраниям в качестве потенциального кандидата в состав коллегии присяжных. Поначалу я чурался этого. Причин было несколько: ограниченное знание языка на первых порах; объективность невозможности оставить на время заседания мои служебные обязанности; неуверенность в своих силах справиться с моральной ответственностью за решение чьих-то судеб в новой для меня стране. В связи с этим я делал всё возможное, чтобы этого не случилось. Здесь надо было проявлять известную изобретательность в требуемых судьями объяснениях при отборе двенадцати присяжных заседателей из множества людей, приглашённых для этого в суд. Многие годы мне это как-то удавалось. Не могу сказать, что я был полностью удовлетворён своими противоправными действиями, но обстоятельства  не давали мне возможности искренне исполнить свой гражданский долг.
          Наконец, когда меня в очередной раз пригласили поучаствовать в селективном отборе заседателей, во мне произошёл какой-то перелом, и я внутренне почувствовал в себе силы занять скамью присяжных. При этом, одного моего желания было недостаточно. Ко всему прочему, надо было убедить судью, судебных клерков, прокурора и адвокатов, которые принимали участие в отборе кандидатов на данное конкретное судебное заседание. Утверждение присяжных принималось коллегиально при закрытых дверях и объявлялось поимённо после окончания отбора. Невошедшие в список отпускались до следующего года.
          В тот раз слушалось дело двух грабителей мексиканской наружности, которые, проникнув в дом под видом наёмных работников, якобы ограбили его...
Каждый, кто остался в зале заседания, а их было около ста человек,  явно не подходящих по параметрам для исполнения обязанностей заседателей, держали речь и отвечали на вопросы судьи и всех тех, кто был потенциально задействован в готовящемся судебном процессе. И я там был...  Моя пламенная речь вызвала умиление судьи в той её части, где я рассказывал о своём уважении к полиции города, отвечая на поставленный об этом вопрос. Здесь немного отвлекусь и объясню причину моего уважения…
          В сентябре 2012 года мы с семьёй возвращались из Сан Диего, где проводили отпуск. В аэропорту Сан-Франциско, по дороге домой, перегрузили нашу поклажу в такси и с лёгким сердцем поехали в город. Но ещё в дороге я обнаружил пропажу моего портативного компьютера. Стали вспоминать и пришли к выводу, что забыли его на вещевой тележке, когда загружались в такси. Да ладно бы, только компьютер. Дело в том, что в нём хранилась очень важная информация. Это была для меня настоящая потеря. Уже из дома я стал названивать в бюро потерь и находок аэропорта. Многократные нервные попытки что-то выяснить, наконец, увенчались успехом. Мне сообщили, что компьютер был найден одним из полицейских аэропорта и находится в бюро находок. Я могу приехать и забрать его.
Означенный офицер полиции, задав мне несколько наводящих вопросов и убедившись, что компьютер принадлежит именно мне, с готовностью его вернул. На радостях я попытался его отблагодарить, предложив ему в качестве вознаграждения сто долларов. Несмотря на моё давление в этом направлении, полицейский был непреклонен и от вознаграждения категорически отказался.
— Хорошо, — говорю. — Как иначе я смог бы вас отблагодарить?
— Ну, если ты так уж этого хочешь, можешь написать письмо нашему руководству, — предложил мой спаситель.
Я записал его имя, номер полицейского жетона и по приезде домой, не откладывая в долгий ящик, написал письмо самому шефу городской полиции Gregory P. Suhr, где сообщил, как офицер Michael Regalia помог мне, а также  выразил свою глубочайшую благодарность.
19 сентября 2012 года, то есть буквально через несколько дней получил ответ, лично подписанный четырёхзвёздочным шефом полиции Сан-Франциско. Храню это письмо-ответ до сих пор, поэтому и указываю точную дату. Он, в свою очередь, выразил удовлетворение тем, что мне смогли помочь, а моя благодарность передана начальнику офицера и подшита в его личное дело. К этому прилагалась собственноручная подпись. Вот это — да! Моя полиция меня бережёт! И как мне остаётся после этого относиться к полицейским?!
          … Долгая процедура селекции "усадила" меня в конце концов на место в первом ряду отобранных двенадцати присяжных! Ура! Повторяю, моя речь умилила судью, но... Против персонально моей кандидатуры в уже отобранном жюри неожиданно выступили адвокаты обвиняемых. По их мнению, в процессе слушаний и вынесения приговора, испытывая нескрываемое уважение к полиции, я мог бы предосудительно повлиять на ход обвинения в сторону, противоположную той, которой придерживались адвокаты-защитники обвиняемых преступников. И что вы думаете? Это и стало решающим фактором в моём дальнейшем пребывании, а верней — отсутствии в команде "двенадцати стульев", один  из которых первоначально по праву принадлежал мне.
          Конечно, во главу угла при подборе судебных заседателей должна быть поставлена беспристрастность. Это то главное, чем они должны руководствоваться при судебных разбирательствах. Помните о повязке на глазах Фемиды. Но, ей же богу, как этому не просто следовать с позиций своих убеждений!
          Вот так, моё однажды созревшее желание непосредственно поучаствовать в судебном заседании в качестве активного представителя общественности не нашло своего продолжения. О своём решении судья сообщила публично, открыто объяснив причину отставки. Я был с позором удалён с места, где должен был свершиться мой триумф на ниве торжества всё той же Фемиды. Хотите совет? Будьте откровенны только с самим собой. Во имя их Величеств беспристрастной Фемиды и мудрейшего миротворящего Компромисса, а также для торжества правосудия с вашим участием, пожалуйста, идите на поводу у того, от кого что-то зависит. Но, будете ли вы уважать себя после этого?..

Окурок

          Был я знаком с пожилой женщиной по имени Ия. Жила она в Сан-Франциско. Кто-то когда-то свёл с ней нашу семью, и с тех пор мы помогали ей по хозяйству в доме, где она с сыном снимала квартиру. Подолгу и с интересом мы с ней общались. Судьба её была непростая, и ей было о чём поведать. Здесь не об этом. 
          Однажды настал и её черёд предстать перед Всевышним. Урна с её прахом была захоронена на Сербском кладбище в стене колумбария.
  В один из дней мы с её сыном поехали посетить усопшую. Был прекрасный солнечный день. На кладбище практически никого не было в это время. Мы подошли к  месту её захоронения. Постояли, вспоминая хорошего человека. А надо сказать, что Ия была курильщицей. Причём, — заядлой. В моменты наших прижизненных встреч мы частенько делили с ней "трубку мира". И в этот раз я достал сигарету и положил её рядом с вазочкой для цветов, мол, — покури, Иичка. Пошли дальше: у сына Ии на кладбище были ещё могилы, которые он хотел посетить и попросил меня ему в этом посодействовать.
          Закончив наше недолгое, примерно получасовое, путешествие по кладбищу мы направились к выходу, опять проходя мимо захоронения Ии.
  Подходя к месту, я остановился и замер, как вкопанный. Внизу на узкой цементной дорожке, прямо перед её плитой лежала наполовину выкуренная сигарета. Я поднял окурок и на нём явно прочитал марку оставленной мной сигареты. Сигареты, которую я положил до этого, на месте не оказалось. Курю я сигареты уникальные — покупаю их по специальному заказу и не видел их в обычной продаже. К тому же, надо сказать, что кладбище содержалось в идеальной чистоте: ни до, ни после нашего визита на место захоронения там не наблюдалось ни соринки, не говоря уже об окурках. В том числе и на той дорожке, на которой мы стояли. Предположение о том, что кто-то из прохожих в наше отсутствие взял сигарету, покурил и бросил тут же не представляется возможным: зачем постороннему человеку стоять рядом с чьим-то захоронением и курить? Закурил и пошёл — это более вероятно. Повторяю и то, что на кладбище было пустынно: ни до, ни после нашего посещения нам не случилось никого повстречать. Остаётся одно... Собственно то, ради чего я и оставил сигарету рядом с вазочкой для цветов.
               
Ключ
         
          Работал я тогда инженером по эксплуатации коммерческих зданий в городе Окленд штата Калифорнии. Работа была очень ответственная, связанная с обеспечением производственных и бытовых нужд работников многочисленных компаний, арендующих наши помещения в зданиях высокого класса, и с созданием того уровня обслуживания, какой только мог предполагаться по условиям абсолютных цивилизованных стандартов и правил эксплуатации зданий и сооружений. Работу свою я любил и относился к ней со всей ответственностью, на которую был только способен.
          Как-то ко мне зашёл менеджер компании, к помощи которой мы иногда обращались для проведения некоторых необходимых ремонтных работ по строительству и реконструкции. Он хотел получить ключ от помещения, где предполагался очередной ремонт.
          Я открыл стенной ящик, где у меня хранилось множество маркированных ключей от различных помещений. Взял необходимый, и вместо того, чтобы отдать ключ из рук в руки, по какому-то непонятному наитию подбросил ключ большим пальцем так, как это делают, когда хотят подбросить монетку на "решку" или на "орла", провожая вертящийся в полёте ключ взглядом и не понимая, почему я так сделал. Ключ совершил несколько оборотов и упал на мой стол. Упасть-то он упал, но как?!
          Металлический стандартный ключ от дверного замка длиной 5 сантиметров с толщиной головки 2 миллиметра, сделав полётную дугу, включая несколько сальто-мортале, приземлился на гладкую поверхность моего деревянного письменного стола в полуметре от меня и замер на нём, стоя... на верхней торцевой кромке его квадратной  головки! При этом, нижняя часть ключа — бородка— естественно, была направлена вверх. В этом положении устойчивого равновесия ключ стоял неколебимо. Значение математической  вероятности того, что случилось, должно было находиться в области отрицательных величин из-за этой очевидной невероятности, свершившейся без всякой предварительной подготовки.
          Я посмотрел на менеджера, стоящего рядом и наблюдавшего произошедшее. Он превратился в камень и боялся пошевелиться. Может быть, не хотел хоть как: хоть неосторожным движением, хоть звуковой волной своей речи, хоть каким-то созданным дуновением воздуха нарушить баланс равновесия ключа. Наконец, он пришёл в себя и с выпученными глазами, с читающимся в них восторгом и уважением к моему таланту, спросил, как мне это удалось сделать.
— Представляешь, вот так каждый раз, — рассмеялся я, куражась и поражаясь загадкам природы, окружающим нас. А ещё я крепко задумался обо всём на свете. Но это уже было после того, как менеджер, получив заветный ключ, ушёл, почему-то мотая головой по сторонам и боязливо оглядываясь на меня.
          Я провёл много времени, чтобы в тиши кабинета, сидя за тем же столом, аккуратно поставить ключ "на попа" так же, как мне это случайно удалось ранее, кстати, при свидетеле. Ничего у меня не получалось. Ключ не хотел стоять на верхнем торце головки. Своим броском из-за невозможности его повтора я наверняка посрамил бы даже всемирно знаменитого когда-то циркового клоуна-эквилибриста Олега Попова. Это то, что случается только один раз в жизни и не может забыться никогда. 

Улыбки Мельпомены

          В разные периоды жизни, в поездах и аэропортах, на улицах и в метро разных городов доводилось мне встречаться с известными отечественными и зарубежными артистами. Природная наблюдательность, физиономическая и ассоциативная память  помогали мне увидеть их в толпе или просто различить среди рядовых граждан. Вот только некоторые, запомнившиеся. Здесь только те, которых мне посчастливилось встретить вне сценических театральных подмостков, так как в противном случае мне пришлось бы ещё долго злоупотреблять вниманием читателя: 

          • Анжела Лэнсбери, Армен Джигарханян, Олег Табаков, Николай Ерёменко, Вадим Медведев, Александр Пороховщиков, Богдан Ступка, Ефим Березин (Штепсель), Петр Вескляров (Дед Панас), Виктор Добровольский, Евгений Киндинов, Валентин Никулин, Игорь Старыгин,  Николай Гринько, Евгения Симонова, Готлиб Ронинсон, Владимир Кенигсон, Юрий Волынцев, Николай Расторгуев, Александр Ширвиндт, Александр Калягин, Андрей Болтнев, Максим Дунаевский, Наталия Андрейченко, Вероника Долина, Александр Городницкий, Юрий Кукин, Александр Розенбаум, Юлий Ким, Борис Моисеев, Андрей Мягков, Владимир Ворошилов, Роман Кармен, Георгий Бурков, Алексей Ванин, Майя  Булгакова, Евгений Евтушенко, Марк Прудкин, Махмуд Эсамбаев, Григорий Горин, Раднэр Муратов, Вадим Захарченко, Борис Гитин, Михаил Водяной, Алексей Миронов, Михаил Ножкин, Леонид Серебренников, Марианна Вертинская …

А теперь немного поподробней о некоторых жрецах Мельпомены и не только.

          • В конце 1950-ых годов в Киеве на стадионе "Динамо" на футбольном матче, куда меня взял с собой мой папа, довелось мне сидеть в первом ряду вместе с народным артистом СССР Николаем Крючковым. Не помню, какие команды играли, но хорошо запомнил этого выдающегося актёра в кепке.
               
      
• С композитором Микаэлом Таривердиевым и актёром Алексеем Петренко я соседствовал по пляжу Дома творчества композиторов "Лилэ" в Сухуми в 1982 году.
               
         
• Однажды летом в Москве на проспекте Мира я уже готов был переходить широкую проезжую часть улицы на зелёный свет светофора, но тут прямо передо мной, буквально в шаге, остановился автомобиль с опущенным стеклом. В нём сидел за рулём “комиссар  Катанья” — актёр Микеле Плачидо. Он был тогда суперпопулярным из-за прошедшего недавно по телевидению итальянского сериала "Спрут", где играл главную роль. В это время он снимался в советском кинофильме о войне в Афганистане. Играл русского армейского капитана. Конечно, я задержался с переходом улицы.  Стоял и взирал на прямо передо мной сидящую звезду экрана. Мне было небезынтересно взирать на... себя со стороны, из-за приклеенной ко мне моими друзьями клички — “Комиссар Катанья. По видимой, как кому-то казалось, моей внешней схожести с предметом экранного обожания.
 
* Летом 1988 года при весьма неожиданном стечении обстоятельств мне случилось быть в то самое время и в том самом месте на Арбате в Москве, куда решил направиться 40-ой президент США Рональд Рейган и его супруга Нэнси во время их официального визита в СССР с целью краткого общения с простыми советскими людьми. Видимо, до официальной встречи в верхах американский президент хотел убедиться в том, что он желанный гость в столице "Империи зла", по определению самого Рейгана, перед тем, как он встретится с Генеральным секретарём М.С. Горбачёвым.
Я оказался буквально в двух шагах от президентской четы. Могу засвидетельствовать, что общение было крайней степени восторженным. Не часто москвичам доводилось так близко общаться с президентом США...
Эмоции многосотенной толпы орущих дружелюбных горожан зашкаливали проявлениями своих чувств до такой степени, что президент с супругой в интересах безопасности через какое-то короткое время вынужден был покинуть чересчур гостеприимный Арбат и укрыться в рядом стоящем здании американского посольства Спасо-хаус. Рональду и Нэнси Рейганам было не привыкать к выражению восхищения и не только из-за их высокого государственного статуса, а и потому, что до их проживания в Белом доме столицы США они были известными голливудскими киноактёрами. (Более подробное описание встречи приведено в моей предыдущей книге "Мозаичная шкатулка", в рассказе "Это было недавно, это было давно" - PROZA.RU).
               
         
• Уже в Америке, в Сан-Франциско, году в 2007-ом, был я в гостях с "визитом доброй воли" у моей приятельницы Сони на предмет перевода моей книги "Дыхание бездны" на английский…
          … Здесь позволю себе кратко остановиться и сказать, что Соня Мельникова — интересный человек, профессиональный архитектор, фотограф, переводчик и историк. Перед отъездом в Америку в начале 1980-ых была ”в отказе", а другими словами, её добровольное желание иммигрировать из СССР не удовлетворялось властями. У них в  Москве, естественно, сама собой образовалась компания "отказников", куда входил и актёр Савелий Крамаров. В документальном фильме о нём " Савелий Крамаров. Джентльмен удачи", вышедшем после его кончины, Соня  принимала участие, делясь своими воспоминаниями об их встречах. Мне она рассказывала, как они проводили время: ставили домашние спектакли, тесно общались в ожидании разрешения на выезд. В конце концов авторитет американского президента Рональда Рейгана и вмешательство радиостанции "Голос Америки", которая во всеуслышание огласила письмо Крамарова, написанное им до этого Рейгану, подтолкнули советские власти к благоприятному для актёра исходу после трёхлетнего ожидания. Его актёрская карьера в США была достаточно успешной, но значительно более скромной, чем в СССР. То, чего он достиг, позволяло ему ни в чём не нуждаться и самое главное — следовать своим духовным и религиозным убеждениям, чего он был лишён в СССР. Летом 1992 года мне довелось столкнуться с ним, как говорится "нос к носу" в Москве, в кулуарах Малого театра после спектакля "Царь иудейский". Это был его первый приезд в Россию после иммиграции. Кстати, похоронен он на том же кладбище под Сан-Франциско, что и мои родители. Неподалёку от них. Когда я бываю там, то обычно навещаю и могилу Савелия Крамарова. Незадолго до своей кончины Крамаров женился. Мне довелось познакомиться с его последней женой Наташей. Да ладно. Хватит о грустном…
          … Покончив с делами, вышел, сел в машину и приготовился уезжать. Но тут моё внимание привлекли какие-то парни, рассматривающие рядом стоящий дом оригинальной архитектуры. В одном из них я признал Юрия Шевчука — лидера рок-группы ДДТ — очень известной в России и за её пределами.Присмотревшись и убедившись в правильности своего предположения, я остановил машину и подошёл к ним. — Вы Шевчук? —  обратился я к кумиру молодёжи ещё со времён перестройки, не будучи до конца уверенным в своей догадке. К моему удовлетворению, ответ был утвердительным. Разговорились. Он представил своих спутников — музыкантов его группы. Они на гастролях. Вчера был концерт. И ещё о чём-то поговорили незначительном. По всему, они находились в состоянии "после вчерашнего". Очевидно, “посидели” хорошо накануне. Это было видно невооружённым глазом по их некоторой "помятости". Они и сами этого не скрывали. Юрий пересохшим ртом спросил, где можно выпить кофе. У меня было мелькнула шальная мысль затащить их к себе, но я не решился — были причины. Посоветовал им попытать счастья на Haight — улице, находившейся рядом. Так и расстались.
               
         
Ну, и ещё три эпизода, когда мне посчастливилось не только пообщаться с актёрами, но и взять автографы.

          • В 1971 году в самом начале лета наша группа летела самолётом из Киева в Якутск осваивать Сибирь. Наметился довольно продолжительный перерыв между рейсами для пересадки в Москве. У нас было достаточно времени, чтобы съездить из аэропорта в столицу и вернуться обратно. Что мы и сделали. Конечно же, мы пришли на Красную площадь. Здесь, невдалеке от Исторического музея я как-то сразу разглядел двух беседующих мужчин.     При ближайшем рассмотрении один из них оказался Станиславом Чеканом —  исполнителем роли харизматичного Ивана Поддубного в фильме "Борец и клоун" и участником множества других фильмов. Лица его собеседника я не узнал, но оно мне показалось отчасти знакомым. Набрался смелости, подошёл и попросил автограф. Оба были рады своей узнаваемости и с  каким-то ребячеством стали пререкаться по-немецки: кому дать автограф первым. Каждый уступал место другому, как будто-бы от этого что-то зависело. Наконец, первым согласился расписаться немец, как это оказалось позднее, а потом свою закорючку поставил и громадный Станислав  Юлианович. Уже позже, спустя два года, посмотрев "Семнадцать мгновений весны", в том немце с Красной площади я признал исполнителя роли Гельмута — немецкого солдата, который спас русскую радистку и детей, расплатившись за это жизнью. И только через почти пятьдесят лет после нашей встречи тогда, я, наконец, узнал и понял, почему русский Станислав Чекан и немец, по фамилии Отто Меллис, беседовали тогда без переводчика. Оказывается, Станислав Чекан по отцу — поляк, а по матери — немец…
               
 
• Ехал я в тот день из подмосковных Мытищ в Москву на электричке. Время вечернее, электричка забита до отказа. На полпути у станции "Лосиноостровская" подсаживается в вагон некто, кто сразу привлекает моё внимание. Батюшки-светы! Да это же Рогволд Суховерко! Актёр театра "Современник", киноактёр, участник бесчисленного количества радиопостановок и всякого рода озвучивания грамзаписей. Обладатель бесценного дара — непередаваемого по звучанию бархатного баса-профундо — низкого мужского тембра голоса. Да ладно. Не из-за этого в конце концов я так разволновался, увидев его. А из-за возможности взять автограф у самого Суховерко, чем, прежде всего, доставлю несравненное удовольствие своему тогда двенадцатилетнему сыну.
          Дело в том, что в то время мой дорогой сынок страстно любил слушать всякого рода грампластинки. Скажу без преувеличения, — у нас были собраны практически все, или, по крайней мере, многие виниловые грампластинки фирмы "Мелодия" по её детской тематике. Но и это тоже здесь не главное. А главное то, что, начиная лет с пяти, он обладал даром запоминания и пересказывания почти слово в слово всего действия. Вместе с тем он с лёгкостью различал голоса актёров, участвующих в записанных радиоспектаклях, и мог с поразительной точностью сказать: это голос такого-то, а то голос сякого-то. Когда моему сыну было лет восемь, у нас появилась пластинка с рассказом "Алмаз раджи" по роману Роберта Льюиса Стивенсона, где принимал участие Рогволд Суховерко в роли ведущего-рассказчика. Тогда-то сын  и влюбился в актёра окончательно и бесповоротно. "Суховерко, Суховерко… только и слышал от него.
          Я заранее приготовил листок бумаги, авторучку и ждал того момента, поглядывая на актёра, когда он выйдет из вагона. Протиснуться к нему тут же, в вагоне, не представлялось физической возможности. Наконец, подъехали, ”выпотрошились” из вагона и двинулись под навесом платформы к зданию Ярославского вокзала. Не теряю из вида высокую фигуру актёра в коричневой кожаной куртке. Догоняю его и некоторое время иду рядом. Спрашиваю, обращаясь к нему снизу вверх из-за его высокого роста и для порядка : не он ли Рогволд Суховерко? Заранее знаю ответ, — меня моя зрительная память ещё ни разу не подводила. Он утвердительно кивает и замедляет шаг. Делаю это и я. И сразу, не наводя, как говорится, тень на плетень, перехожу к сути: рассказываю о сыне, его увлечении-даре, уважении к актёру и прошу дать для сына автограф. Как сейчас помню:  подложить было нечего, и он, положив мой листок на тыльную сторону своей огромной ладони, написал: "Дорогому мальчику! Расти и будь молодцом. Рогволд Суховерко. 19 октября 1990 года". На этом мы тепло распрощались.
          Мой сын ещё долго не хотел верить в это счастье. Он думал, что это я всё подстроил, чтобы сделать ему приятное. Намного позже мне довелось узнать, что Рогволд Суховерко из-за болезни лишился своего уникального голосового дара, а спустя какое-то время, в 2015 году и самой жизни. Пожелтевший от времени листок в рамочке с крупным, размашистым, но разборчивым почерком актёра мой сын хранит до сих пор как тёплое воспоминание о детстве.
               
         
• Как-то, в 2005 году, я узнал заранее, что очень известный, ну просто суперизвестный американский киноактёр драмо-комедийного амплуа Джин Уайлдер будет подписывать свою книгу мемуаров в кинотеатре “Balboa”  в Сан-Франциско. Предварительно захватив свою только что выпущенную книгу "Дюжина телят", не забыв её подписать актёру, я после работы поспешил в кинотеатр. Купил его книгу и встал в длинную очередь из желающих получить автограф, которая тянулась снаружи вдоль кинотеатра. На подходе к столику, за которым сидел семидесятилетний актёр, подписывающий экземпляры книг, я обратился к девушке-распорядительнице, уведомив её, что собираюсь подарить ему свою книгу, надеясь заранее согласовать задуманное, чтобы не попасть впросак. Девушка как будто этого и ждала всю свою жизнь. Она несказанно обрадовалась и громким голосом, так, чтобы могли все её услышать объявила: "А теперь состоится обмен книгами между мистером Уайлдером и писателем из России!" Вся огромная очередь дружно зааплодировала. Я не ожидал такого публичного оповещения и, честно говоря, струхнул, боясь не оправдать надежд, но мигом собрался, приготовившись стать частью шоу со своим участием. Тут же подошла моя очередь. Я протянул ему его книгу "Кiss me like a stranger" ("Поцелуй меня как незнакомца") для подписи, а затем предложил в качестве подарка свою "Дюжину". Он спросил меня, о чём моя книга. Я объяснил, что попробовал написать продолжение "12-ти стульев" и "Золотого телёнка", и вот, что из этого получилось. Вы себе не представляете, какая с ним произошла мгновенная метаморфоза! До этого усталый, с каким-то безразличием во взоре пожилой мужчина как будто мгновенно пробудился от спячки и помолодел.  Задумавшись на секунду он, выпалил: "Илф энд Петрофф?!" — Да, да, — с радостью закивал я, — Илф энд Петрофф! Его лучезарную ответную улыбку не забуду, пока буду жить! Какие такие ассоциации в его памяти, сам того не желая, я вызвал? Не знаю. Могу только догадываться. Может быть, это связано с его другом — потрясающим Мэлом Бруксом, с которым он начинал свою кинематографическую карьеру и в фильмах которого достиг небывалых высот актёрского исполнительства? А может, он пробовался в фильм Мэла "12 стульев" по роману Ильфа и Петрова, вышедшего в 1970 году? Не знаю, не мог вволю расспросить — очередь за мной сгорала от нетерпения получить вожделенный автограф кинолегенды. Уходя, я оглянулся. За столиком по-прежнему сидел сгорбленный человек с потухшим взглядом... 
               

Нельзя не рассказать о встречах с выдающимися спортсменами, хотя Мельпомена здесь не причём.

           • В Киеве на улице Ленина однажды встретил знаменитого чемпиона 1968 года по вольной борьбе на Олимпиаде в Мексике Бориса Гуревича, который был моделью для всемирно известной скульптурной композиции  Евгения Вучетича "Перекуём мечи на орала", стоящей в Нью- Йорке перед зданием ООН.
               
            
 • При встрече с семикратным чемпионом Олимпийских игр по гимнастике, гордостью советского спорта — Борисом Шахлиным, я в полной мере буквально на себе ощутил его мощь. Как-то мы пришли в гости к нашим родственникам в дом на улице Красноармейской в Киеве. Случилось так, что у них не оказалось ключа от квартиры: то ли потеряли, то ли по неосторожности захлопнули входную дверь. Стоим и гадаем — что делать. А тут мимо идёт Борис Шахлин — он жил в этом же доме. Увидев наше безвыходное положение и вняв нашей просьбе, он решил помочь нам. Отходя для разбега, он случайно, не заметив, задел меня, стоящего на его пути. Со мной ничего травматичного не случилось, но я тем самым буквально... прикоснулся к легенде. Стремительный разбег, удар плечом и дверь пала. Нашей признательности не было границ. Много позднее я его видел ещё раз в спортивном зале нашего института, куда он приходил по делам. Но подойти к нему и напомнить тот эпизод не решился.   
               

И в заключение, помимо "жрецов Мельпомены", могу упомянуть “рядовых” граждан,к Мельпомене имеющих довольно косвенное отношение, случайно увиденных мною соответственно на новом Арбате и на Красной площади. Я бы их скорее отнёс к "жнецам" госбезопасности:

• Экс-преседатель КГБ СССР, генерал армии Виктор Михайлович Чебриков;   
               
• “Невозвращенец”, ныне гражданин США — Олег Данилович Калугин, генерал-майор, бывший начальник внешней разведки СССР.
               
               
               
Постскриптум

          Перечитав эти воспоминания и пережив вновь то, о чём было рассказано, подумал: а что было бы со мной, если бы этого не случилось? Если бы я не коснулся в своей судьбе всего того, о чём поведал? Да и многого другого, что не успел сказать в этот раз?
          Вроде бы, — незначительные случаи из жизни, ничем не примечательные с одной стороны. А с другой? Ведь для меня это и есть Вселенная. Мир моего существования. Это то, что я несу в себе. Это мой капитал, моя собственность, моё богатство, которое никому не дано у меня отнять. Какое-никакое, но моё! Я не в состоянии этим пожертвовать или отдать кому-то. Могу лишь только поделиться. И все ненужные вопросы в сослагательном наклонении: а что было бы, если бы?... — отпадают сами собой. Остаётся только одно — благодарение за данный мне миг бытия.
          Завершая отрывочные воспоминания о горящих ещё в моём внутреннем сознании искорках памяти, с желанием уберечь дорогих моему сердцу читателей от ожогов, позволю себе придать этим нетленным искоркам перед нашим расставанием какую-то, хотя бы внешнюю пожаробезопасность с помощью всегда спасительной поэтичной лирики на музыкальной основе собственной тональности, воспользовавшись определением французского философа-просветителя ХVIII века Вольтера, утверждавшего, что "Поэзия — это музыка души". И пользы ради, обобщая собственную жизнь, не убавляя накала внутреннего горения, сохраняя свечение, предпочитая согреваться этим, скромно предоставить возможность вслушаться в заключительный поэтический аккорд моего душевного откровения тем, кто без сомнений признаёт правоту высказывания великого француза.

Жизнь моя

Прекрасен был жизнестояния сон:
Неспешный, быстрый, сдержанный, привольный.
Без сожаления от растрат адреналина.
Был жребий брошенный и был мой Рубикон.

Значительной её не назовёшь,
Если искать значительность в обычном.
И в мелочах соседствовать с привычным
Пока к событиям ключи не подберёшь.

Отсеивать неспешно проходное
И зёрна сути отделять от плевел.
На совесть чисто выполнять работу.
Рассматривать на сите основное.

А там, уж, как ведётся ненароком:
Вести подсчёт находкам и потерям.
Записывать, чтоб не забыть знамения.
Искать, найти и утонуть в глубоком.

В шкатулке памяти те искорки хранить.
Лелея и ценя своё богатство.
Перебирая и с восторгом вороша,
Чтоб вспомнить всё и снова пережить.
 
Смысл жизни, как искристое вино
Со временем приобретает вкус прекрасный.
Своею выдержкой, букетом, цветом, блеском,
Напоминанием прошедшего давно.