На первый взгляд столовая как столовая, ничем не лучше и не хуже остальных. Но было в ней что-то зловещее. Может быть, ее название – «Столовая №13»? А нет ли здесь какой-нибудь чертовщины?
А чертовщина была! Когда мы с моим скромным другом Ертаем вошли внутрь, нам сразу бросился в глаза огромный яркий плакат: «Голод в мир гонит».
- К чему констатировать банальные истины? – сказал я опешившему Ертаю. – Да, мы голодны! И мы пришли в мир!
И я без колебаний встал в очередь, которая, к слову, могла быть и покороче.
- Смотри! – вдруг дернул меня за руку Ертай, и я, скосив глаза, увидел еще один плакат: «Хлеб да вода – мужицкая еда».
- Пошли отсюда! – попросил Ертай. – Я не хочу хлеба и воды! Мне не нравится мужицкая еда! Мне этого мало!
Ертай был гурманом, а потому я его прекрасно понял. Но как там пел Высоцкий: «Уж если я чего решил, то выпью обязательно! А к этим шуткам отношусь я очень отрицательно!» Вот так и я: если решил, то лучше не возникать у меня на дороге!
- Спокойно, Ертай! Без паники, товарищ! – успокоил я своего друга. – Это всего лишь шутка, хотя, согласен, не самая удачная. Думаю, кроме хлеба и воды здесь еще что-нибудь есть!
Кроме хлеба и воды здесь действительно кое-что было. Но, впрочем, так – стандартный набор блюд.
Но вот поднос с хлебом мог бы стоять и поближе! Ибо, чтобы дотянуться до него, требовалось выполнить рискованный акробатический трюк. А над подносом, который был не под носом, – язвительное сообщение: «Лакома овца к соли, а мужик к хлебу».
- Ну, это все объясняет! Вот потому они и отодвинули хлеб подальше от грязных студенческих рук! – пояснил я Ертаю.
А затем, проглотив оскорбление этих, с позволения сказать, художников, я потянулся-таки за хлебом. И я ведь достал его, достал, ухватил двумя пальцами, а потом моя нога вдруг поехала по скользкому полу, заскользила, рванулась куда-то помимо моей воли - и… да что!
Нет, я не упал, клянусь вам! Вот чего не было, того не было! Но, пытаясь сохранить равновесие, я неловко взмахнул рукой и… и…
В общем, я опрокинул несколько стаканов с компотом! А один стакан даже плавно заскользил вниз и, достигнув пола, разбился вдребезги.
Мокрый, весь в лапше (тарелку с лапшой тоже опрокинул, каюсь), злой, напуганный, я стал затравленно озираться.
Но странно! Не раздалось ни криков, ни визга, ни воя полицейской сирены. Никто из работников столовой и ухом не повел, как, собственно говоря, и должно быть в цивилизованном обществе. И, приглядевшись, я понял, в чем дело – плакат! «Чтобы рыбку съесть, надо в воду лезть».
Все правильно! К чему скандалы, когда есть философия! Она разъясняет абсолютно все!
Конечно, мне бы хотелось взять еще один кусочек, но больше я не рискнул. Да и увидел еще одну надпись: «Голодный француз и вороне рад».
Но Ертай был недоволен.
- Сами вы французы! – прошипел он, и я его прекрасно понял: он-то остался без хлеба!
Нетрудно представить, какое мы испытали облегчение, когда добрались, наконец, до кассы.
Плакатик здесь висел довольно веселенький и жизнеутверждающий: «Родись, женись, ешь, умирай – за все денежки подай».
- Весьма точно подмечено, - сказал я кассирше. – Хотя слово «умирай» я бы все-таки убрал! Очень много еще у нас впечатлительных людей! Сколько с меня?
Кассирша презрительно глянула на мой поднос, оценила мою незначительную персону, перекинула на счетах пару косточек, а затем объявила:
- Три рубля!
У меня перехватило дыхание. Да за что?! Это столовая или ресторан?!
Но я ничего не сказал, а застыл с открытым ртом. Да, все правильно, вы не ошиблись, я прочитал еще одно глубокомысленное изречение: «Люди ссорятся, а воеводы кормятся».
Зачем слова, для чего тратить нервы, терять (безвозмездно!) здоровье из-за денег, из-за этих жалких бумажек, из-за каких-то трех рублей, которые и разорвать ничего не стоит (вот так вот, вот так вот их!), в то время, как какой-то воевода… Но черт вас возьми! Причем здесь воевода?
- Ничего! Ничего! – испуганно говорил Ертай за моей спиной. – Это все нервы. Это пройдет.
И заплатил за обоих.
Мы сели за столик. Надо было что-нибудь съесть. Но аппетит пропал окончательно. Единственный кусок хлеба давным-давно сделал свой последний шаг по направлению к точильному камню. Может быть, он потому и был перенесен со склада в столовую, что крысам оказался не по зубам. В воздухе витал аромат горелых котлет из рыбного фарша.
Наконец, раскрошив два зуба, я раскусил хлеб пополам (надо же и с Ертаем поделиться!) и с победным видом оторвал взгляд от столика.
И привычно уже выхватил из хаоса пестревших кругом плакатов извещение, написанное крупными траурными буквами: «Мужик! Умирать собирайся, а земельку паши! Аминь».
Я подавился. Я закашлялся. Вот уж нет! Умирать, а тем более пахать земельку я не собирался! И не надейтесь!
- Ты чего не ешь? – шепотом спросил Ертай, словно был в библиотеке.
- А ты?
- Совестно! Я ведь не хлебороб. А тут, наверное, только для хлеборобов.
И глазами указал мне на то, что я еще не читал: «Всякий хлеб ест, да не всякий землю пашет».
Что-то екнуло у меня под сердцем. Я почувствовал укор. Видимо, проснулась совесть. Значит, есть-таки она у меня!
Мы переглянулись – и бросились вон. И последнее, что я увидел в этой столовой №13, был, естественно, плакат: «Соки каждый день, соки круглый год».
Когда же мы оказались на свежем воздухе и немного отдышались, Ертай спросил:
- А может, они хотели просто написать «Хлеб – всему голова»?
И тут вдруг меня осенило! Ведь эти надписи преследуют нас постоянно: на улице, вдоль дорог, на стенах домов, даже в столовой – везде.
«Все дороги ведут в коммунизм», - читаем мы, заходя в общественный туалет.
«Догоним и перегоним Америку» - не очень верим, а потому и не бежим.
«Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» - верим, не проверяя.
«У советских собственная гордость» - гордимся, хотя и не понимаем, чем именно.
«Да здравствует КПСС!» - равнодушно соглашаемся: пусть живет.
И вот теперь я понял, почему наш народ привык писать на стенах и на заборах. Если тебя преследуют различные плакаты и лозунги, то и у тебя появляется стремление к самовыражению.
Но, в отличие от идеологов, наши люди научились выражать свою мысль и свое отношение к окружающему миру очень коротко, но емко – всего одним единственным словом…
Но и это слово из трех или из пяти букв звучало очень убедительно – так сказать, весомо, грубо, зримо! И навсегда осталось общим памятником построенному в боях социализму.