Коктебель, 1911…
(Рассказывает капитан дальнего плавания Константин Анненков)
Весна того года в Крыму выдалась не очень теплой. Когда я приехал домой из Петербурга, люди на набережной, пожелавшие позагорать под ярким весенним солнышком, кутались в пледы или уходили с пляжа в ближайшие кофейни, чтобы согреться.
Но по сравнению с северной столицей погода была прекрасной, и я шел к родному дому, наслаждаясь солнечным светом и первой зеленью весны.
Я только что окончил второй курс Морского корпуса Петра Великого, и нас отпустили на краткосрочные каникулы перед долгим учебным плаванием в северных широтах.
Калитка в наш двор была открыта, и я сразу увидел отца, который, стоя на стремянке, подвязывал виноград. Он тоже заметил меня, когда я даже не успел ступить на дорожку, ведущую к старому дому, и, не торопясь, спустился на землю.
- Здравия желаю, господин гардемарин, - сказал он, дожидаясь, когда я подойду поближе, чтобы обнять меня. – А я думал, что ты сегодня не приедешь. Мустафа на своей линейке уже два часа как из Симферополя вернулся с пассажирами твоего поезда, говорит, что тебя не видел.
- А я ехал вместе с однокурсником из Феодосии, и за ним отец прислал чудесный экипаж, который домчал нас до его дома за три часа. Но пришлось заехать к нему, познакомиться с его родителями и, конечно, отобедать. На том же экипаже меня доставили в Коктебель, но, чтобы не привлекать внимания знакомых этим великолепием, я сошел у околицы.
Отец снова обнял меня и грустно улыбнулся:
- Как ты вырос, Костик… И я рад, что именно таким… Скромным и нетерпимым к роскоши, которая тебе не принадлежит. Хотя многие морские офицеры порой любят пофорсить. Например, я, окончив Морской Корпус, в парадной форме прошел весь Невский от Дворцовой площади до Лавры, и мне казалось, что все окружающие смотрят только на меня.
Я подумал, что поступил бы точно так же, но отцу об этом не сказал: он не терпел, когда кто-то старался быть на него похожим.
Он подхватил мой чемоданчик и, легко ступая по ступеням, пошел к дому, но в это время раздался стук в калитку, громкий и настойчивый.
- Открыто, входите! –по-военному зычно крикнул отец.
Когда калитка распахнулась, мы увидели высокого молодого человека в ослепительно белом костюме и широкополой шляпе с тросточкой в руке, которой, видимо, он и стучался к нам.
Он не спеша поднялся по дорожке и, приблизившись, уважительно поклонился каждому из нас:
- Разрешите представиться. Артюшкин Артемий Павлович из Саратова. Я хотел бы снять у вас комнату. Обычно я останавливаюсь у Максимилиана Александровича Волошина, но на этот раз у него всё занято. И он посоветовал обратиться к вам. Я очень надеюсь, что вы не оставите меня ночевать на улице.
Последние слова он произнес с обворожительной улыбкой, которой он хотел показать, что это всего лишь шутка.
Зная характер отца и то, что мы никогда не сдавали комнаты отдыхающим, я ожидал что он ответит этому щёголю, тоже улыбнувшись: «А вот и оставим…». И очень удивился, когда он сказал с необычным для него радушием:
- Мы рады будем принять вас, господин Артюшкин, в нашем доме если вас устроят совсем не шикарные в нём удобства, а, вернее, полное отсутствие таковых.
- О, я согласен на всё! – воскликнул молодой человек. – Лишь была бы кровать и стол, за которым я мог бы работать.
Отец сочувствующе улыбнулся:
- Я сразу понял, что вы – писатель.
- Если сказать точнее, поэт, - покраснев, пояснил пришелец. – А, если еще вернее, будущий…
- Тогда извольте выбирать, - продолжал удивлять меня отец. - Комната, на первом этаже, с окнами, выходящими в сад, или мансарда с видом на море.
- Конечно же, мансарда! - почти закричал будущий поэт. – Ведь я приехал сюда только ради моря!
- Костя, иди в свою комнату и отдохни после дороги, - обратился отец ко мне. – А я провожу нашего гостя в мансарду.
В моей клетушке, где я не был целый год, все было так же, как в детские и юношеские годы, будто я и не уезжал отсюда. Распахнув окно, чтобы ощутить запах моря и сада, я упал на узкую кровать, застланную ворсистым одеялом, и улыбнулся счастью возвратиться в родной дом.
Потом я увидел в окно, как извозчик – татарин тащит по дорожке два огромных кожаных чемодана и чертыхается, тяжело поднимаясь по крутой лестнице, Почему-то мне стало от этого смешно, я улыбнулся и тут же уснул, утомленный долгой дорогой…
Я проснулся только утром. На стенных часах в виде старинного корабельного штурвала было шесть. Их отец заводил даже в моё отсутствие, объясняя это так: «Я слышу их стук у себя в соседней комнате, и он напоминает мне стук твоего сердца, который я услышал, впервые прижав тебя к своей груди, когда ты родился». Говоря это, он смущался и краснел, стесняясь своей старческой сентиментальности.
Выглянув в окно, я увидел в беседке, увитой виноградом, отца, раздувавшего самовар.
- С добрым утром, Константин! – закричал он, сразу заметив меня в окне. – Марш в бассейн, и через двадцать минут я жду тебя за столом. От утренней зарядки я тебя освобождаю, зная, как она надоела тебе в твоем учебном заведении. Кстати, не забудь пригласить к чаю нашего квартиранта. Небось, он спит без задних ног, но пусть привыкает к морской дисциплине.
Я нехотя ныряю в холодную воду небольшого прудика, вырытого еще до моего рождения и называемого отцом «бассейном», растираю себя жестким полотенцем и впервые в этом году одеваюсь, как говорит мой отец, в цивильное платье: в светлый костюм из модной дорогой ткани, название которой я всё время забываю. Его подарила мне моя тётка Павлина Андреевна, которая живет в Париже и пишет своему брату, то есть, моему отцу длинные письма, состоящие, в основном, в упреках о поводу его безалаберной жизни. Она никак не может понять, как может такой умный и талантливый человек, коим она считает моего отца, жить в каком-то занюханном Коктебеле и заниматься лишь домашним хозяйством. И она всегда приводит в пример ему своего мужа, бывшего капитана французского военно-морского флота, который вскоре может стать военным министром.
Читая эти письма, отец всегда от души смеётся и говорит, что, когда именно он познакомил сестру с этим французским офицером с пришедшего в Севастополь корвета, то сказал ей пророческие слова: «Моряк он никудышный, но мужем будет отменным».
Помня наказ отца, поднимаюсь на второй этаж, чтобы пригласить к чаю нашего гостя. Но я почти уверен, что он еще спит после трудной дороги, а будить я его не намерен.
Но, к моему удивлению, я вижу, что дверь в его комнату распахнута, а он сам сидит за столом в халате и что-то лихорадочно пишет на огромном листе бумаги. Через его плечо я вижу крупно написанный заголовок:
«КИММЕРИЯ» (Поэма в четырех частях)
Но всё, что написано ниже, перечеркнуто и замарано.
«Да, - думаю я грустно, - нелегко даются муки творчества молодым поэтам».
Но тут Артемий Павлович, почувствовав моё присутствие за своей спиной, оборачивается и пытается мне улыбнуться, тускло и безнадёжно.
- Я с удовольствием выпью сейчас чашечку чая, - отвечает он на мое приглашение. - Я почти всю ночь работал, проснулся рано, почти в шесть часов, и вновь принялся писать. Я буду за столом через пять минут.
После чая, который наш гость действительно выпил с большим удовольствием, отец спросил его, а, вернее, посоветовал:
- Ну, а теперь на море?
В ответ Артемий Павлович тяжело вздохнул:
- И рад бы, но надо работать. Я должен закончить книгу, которая выйдет в Москве к концу сентября. Я обещал своему батюшке написать ее во что бы то ни стало.
- А кто будет ваш батюшка? - спросил отец.
- Он у меня саратовский купец, между прочим, первой гильдии. Зимой он был в первопрестольной и познакомился там с известным издателем Иваном Дмитриевичем Сытиным. Можно сказать, что даже подружился с ним за обедом в «Славянском базаре». И так как батюшка всегда поощрял моё увлечение поэзией, он уговорил Сытина издать книжечку моих стихов. А как истинный меценат пожертвовал ему немалую сумму денег для его просветительских целей.
И тут у меня проснулся интерес к этому человеку, так неожиданно оказавшемуся в нашем доме. Я решил обязательно попросить Артемия Павловича вечером дать мне прочесть хотя бы одно его стихотворение.
Но он не вышел из своей комнаты ни к обеду, ни к ужину, а судьба подарила мне в тот день встречу, которая сыграла огромную роль в моей жизни. Она заставила меня глубоко и искренне полюбить поэзию
Причем, поэзию настоящую, плод вдохновения и таланта.
Но случилось это очень нескоро, спустя… сорок пять лет после той встречи на набережной Коктебеля..
Я пошел туда прогуляться перед сном, что обычно делал с самого детства. На набережной было пустынно и тихо. Лишь где-то недалеко, в одном из прибрежных духанов негромко играла мелодичная армянская музыка. Я стоял у каменной балюстрады, заворожено глядя на волнующееся море, к виду которого не мог привыкнуть, даже став моряком.
И вдруг я услышал почти рядом взволнованный девичий голос:
- Вы посмотрите только, Серёжа, на это чудо! Все море – белое, словно на него опустилась тысяча чаек, прыгающих на волнах!
Я взглянул направо, откуда доносился этот голос, и при свете тусклого фонаря разглядел там черноволосую девушку в белом платье и высокого, худощавого юношу, который тоже был одет по-летнему легко, но держал в руках свой пиджак, видимо, намереваясь накинуть его на плечи своей спутницы.
Вероятно, они не заметили меня, стоявшего за кустом сирени, потому что девушка очень громко и эмоционально продолжала выражать свои чувства при виде неспокойного моря:
- А вы знаете, Сережа, что меня назвали Мариной в честь этой стихии? Я возникла из этой морской пены и беснующихся волн! А что означает имя Сергей?
- Я точно не знаю, - ответил юноша, который, как мне показалось, совсем не разделял восторгов девушки. - Я слышал, что оно связано с внешностью человека, - «высокий» или что-то в этом родн…
- Фи, как скучно! – воскликнула девушка. – На свете уйма высоких людей. Так что, они все Сергеи?
- И еще «знатный», - робко добавил молодой человек.
- А вот это уже лучше!... «Могуч и знатен Кочубей, его луга необозримы…». А у вас, Серёжа, как насчет лугов?
- А никак, - поспешно ответил Сергей, и по его голосу я догадался, что он улыбнулся, впервые за весь разговор. – Мой луг это лист чистой бумаги, на котором я хочу написать что-то очень важное для людей.
- А, по-моему, ваши родители ошиблись, дав вам это имя. Вас следовало назвать Петром, что означает «камень». Вы такой же беспристрастный и холодный, как эти коктебельские скалы.
Сказав это, Марина зябко поёжилась, и молодому человеку наконец-то удалось накинуть на её плечи свой пиджак, ответив ей с лёгкой усмешкой:
- Надеюсь, что теперь вы не замёрзнете из-за соседства со мною.
Девушка смутилась:
- Простите, Серёжа… И спасибо. Мне действительно стало теплее в вашем пиджаке.. Поэтому я поменяю своё мнение о вас. Вы созданы из глины. Когда холодно, она неподатливая и крепкая, но стоит её согреть, из неё можно слепить всё, что вам заблагорассудится… По-моему, это нехорошо… Особенно, когда вы попадаете под влияние такой взбалмошной девчонки, как я.
- Попадать под влияние и любить – это разные вещи, - сказал Сергей, стараясь придать своему голосу как можно больше уверенности.
Девушка ответила не сразу и как-то очень грустно:
- Ну вот, вы даже в любви мне признаётесь застенчиво и мягко, будто слеплены из глины.
- Разве? – удивлённо и резко переспросил юноша. – Хорошо, я сделаю это по-другому… Только в другой раз…
- Жду и надеюсь! - смеясь, воскликнула Марина. – А теперь – бегом к Волошину! У него в доме всегда тепло и любвеобильно…
Она скинула пиджак снова на руки оторопевшего Сергея, и они скрылись за деревьями…
С той весенней ночи 1911-го года прошло много лет. Я окончил Морской Корпус, воевал с немцами на Балтике, потом своими руками топил российский флот в Цемесской бухте и снова сражался против немецкого флота, но уже на Северном море.
После войны я стал капитаном мирных сухогрузов, меняя их почти каждый год.
Осенью 1956-го года я должен был принять свой последний пароход в порту города Одессы. Мне давно была пора отправиться на пенсию, но капитанов в нашем торговом флоте в ту пору катастрофически не хватало, и в последний рейс я уходил в возрасте шестидесяти пяти лет.
В Одессу я приехал раньше срока и поселился в гостинице для моряков, которые жили здесь, ожидая смены экипажей.
В гостинице было грязно, темно и скучно, и я целыми днями бродил по городу, восторгаясь его неописуемой красотой.
И вот однажды, вернувшись вечером в свой номер, где жил совсем один, я устало прилёг на койку и задумался, чем бы мне заняться перед сном, до которого оставалось еще часа четыре.
И тут мой взгляд упал на тумбочку, где между графином с мутной водой и пепельницей я увидел растрепанную книжечку без обложки с масляными пятнам на первой странице. Я взял ее в руки и, открыв наугад, увидел там стихи, к которым, как я же говорил, был совершенно равнодушен. Но делать мне было нечего, и я прочел:
«Кто создан из камня, кто создан из глины,
А я серебрюсь и сверкаю,
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я –бренная пена морская…»
И дальше я прочесть уже ничего не смог, потому что передо мной, словно наяву, возник тот вечер в Коктебеле, а в ушах даже прозвучал задорный девичий голос: «А вы знаете, Сережа, что меня назвали Мариной в честь этой стихии? Я возникла из этой морской пены и беснующихся волн…».
И меня сразу охватило желание узнать, кто написал эти строки. Но обложка у книги, как я уже сказал, отсутствовала, и даже внизу 17-ой страницы, где обычно указывается фамилия автора, было пусто.
Утром, даже не позавтракав, я побежал в городскую библиотеку , засунув в карман найденную книжицу.
- Вы не знаете, кто автор этого сборника стихов? - спросил я симпатичную девушку за стойкой.
Она прочла лишь несколько строк на первой странице и сразу ответила мне с улыбкой:
- Это Марина Цветаева.
- А у вас есть ее книги? Или её биография?
- К сожалению, её стихи были запрещены у нас вплоть до недавнего времени. Но вам повезло: буквально неделю тому назад мы получили альманах «День поэзии», где есть несколько её стихотворений. На руки мы его не выдаем, но вы можете почитать его в читальном зале.
Стихи прочитанные мною в альманахе мне понравились, опять-таки своим своеобразием и смелостью… Той самой смелостью, которая поразила меня в разговоре незнакомой девушки с застенчивым юношей Серёжей. Но биографическая справка о Марине Цветаевой в альманахе была слишком скупа, чтобы уверить меня в том, что тогда в Коктебеле я видел и слышал именно её.
Когда я уже уходил, симпатичная библиотекарша окликнула меня, чтобы вернуть мне забытую на её столе книжку, и спросила:
- Ну, что, узнали ли что-нибудь новое о Цветаевой из альманаха ?
- К сожалению, очень мало, - грустно ответил я.
Девушка, видимо, оценила мою грусть, потому что неожиданно сказала:
- Вы знаете, я, кажется, могу вам помочь. Дело в том, что у нас в городе живет, я бы сказала, выдающийся библиофил, Наум Семёнович Розенталь. Правда, с некоторых пор он стал очень нелюдимым человеком и редко допускает в свою библиотеку незнакомых ему людей. И на это есть причины. Но, видя, как вы расстроены неудачей в своих поисках, я рискну дать вам его телефон. Объясните ему, почему вас так волнует всё, что связано с Цветаевой, и он, возможно, примет вас.
Голос Наума Семёновича в трубке был глух и печален.
- Цветаева? – переспросил он меня и закашлялся. – Недавно за её стихи в тюрьму сажали, - а теперь из кожи вон лезут, чтобы хоть строчку её прочитать. Подробностями из её жизни, мерзавцы, интересуются: где, с кем и как жила, почему с собой покончила и тому подобное. Если вам нужны только такие сведения из ее биографии, то увольте, я вам не помощник.
- Нет, Наум Семёнович, - закричал я, - мне надо только знать, бывала ли она когда-либо в Коктебеле. В 1911-ом году я, кажется, видел её там…
- В 1911 – ом…? – задумчиво переспросил он и тут же решительно добавил: - Хорошо, я жду вас у себя через два часа. Запишите адрес..
Известный всему городу библиофил жил в маленьком домике на окраине Одессы. Он вышел мне навстречу, маленький и небрежно одетый в какой-то странный лапсердак с плечиками, и повел меня в прохладную комнату, стены которой были сплошь заставлены книгами.
- Это моя библиотека, - с гордостью сказал он, - половину которой составляют книги до недавней поры запрещенные.
- Как же вам удалось их сохранить? – спросил я.
Наум Семенович весело улыбнулся:
- А я вам расскажу смешной случай. Приходит ко мне однажды мой хороший знакомый из НКВД и говорит: «Наум, ты меня послушай и сделай так, как я скажу. Завтра у тебя будет обыск или, как говорят у нас на Молдаванке, шмон. Шмонать будут не только тебя, но других я уже предупредил. Собери у себя всю запрещенную литературу и спусти её в туалет, что у тебя во дворе. Только, ради Бога, ничего не жги, потому как это будет косвенной уликой тому, что ты хранил не то, что не надо. А в туалет они заглядывать не будут, тем более в толчок. И я послушался моего знакомого милиционера. Только я не стал бросать книги в яму, а заставил мешками с ними всю будочку снизу доверху. Благодаря этому теперь у меня есть и Ильф с Петровым, и Булгаков, и ваша любимая Цветаева.
Потом он указал мне стол, где уже лежали приготовленные для меня книги и журналы. Одна из книг была раскрыта, п рядом лежала вырезанная откуда-то фотография. На ней я увидел сидящих за столом с самоваром девушку в белом платье и юношу с тонким лицом. Сделанная от руки подпись гласила: «Марина Цветаева и Сергей Эфрон в Коктебеле. 1911-ый год.»
Это были они, встреченная мной пара счастливых молодых людей на пустынной набережной Коктебеля в тот далёкий вечер! Я узнал их, и словно возвратился в свою юность!
А на раскрытой странице я прочел следующее стихотворение:
Контрабандисты и бандиты
Сереже
Он после книги весь усталый,
Его пугает темнота…
Но это вздор! Его мечта —
Контрабандисты и кинжалы.
На наши ровные места
Глядит в окно глазами серны.
Контрабандисты и таверны
Его любимая мечта.
Он странно-дик, ему из школы
Не ждать похвального листа.
Что бедный лист, когда мечта —
Контрабандисты и пистолы!
Что все мирское суета
Пусть говорит аббат сердитый,-
Контрабандисты и бандиты
Его единая мечта!»
Коктебель, Змеиный грот. 1911
- Змеиный грот! – почти закричал я. – Самое таинственное и самое любимое мной место в Коктебеле!
- Вот видите, - сказал Наум Семёнович, - книги способны вернуть нас в нашу далекую юность и показать нам, насколько она была прекрасной… И какие замечательные люди жили рядом с нами.
Через три дня я ушел в рейс, прочитав всё «цветаевское», что было у Наума Семеновича.
В Марселе, куда мы пришли под разгрузку, я нашел книжный развал и, подойдя к первому же продавцу, сказал всего лишь два слова:
- Russe, Tsvetaeva.
И старый француз со слезящимися глазами вдруг расцвёл улыбкой и протянул мне две тоненьких пожелтевших книжечки. Это были сборники стихов Марины Цветаевой, изданных еще в 20-х годах: «Вёрсты» и «Ремесло». Я прочел их по дороге в порт…
Вот таким случайным и непростым образом я приобщился к поэзии Марины Цветаевой. Вскоре я ушел на пенсию, прочел все её книги и узнал о её жизни всё, что было возможно.
А вот стихов Артемия Павловича Артюшкина, нашего незадачливого квартиранта, я так нигде и не нашёл.
И теперь, приезжая каждый год в Коктебель на могилу отца, я поздним вечером прихожу на набережную, и вглядываясь в неспокойное море, читаю стихи той девушки в белом, что встретил здесь много-много лет тому назад:
«Кто создан из камня, кто создан из глины,
А я серебрюсь и сверкаю,
Мне дело – измена, мне имя – Марина,
Я – бренная пена морская…»