Когда мы были молодыми

Отрывок из романа "Ветер перемен"
               
                «Как грозы ушли в дебри рудные,
                Дни военные  "беспробудные",               
                Грозы смертные роковые,
                Годы  славные – Сороковые»…       
               

Часть 1

В  годы послевоенных пятилеток…

Настал победный, для нашей страны, сорок пятый год. И лишь только шквал военных событий сдвинулся на запад, как наш город на Днепре  ожил, словно птица «феникс» и начал быстро подниматься из руин и восстанавливаться. В этом ему, конечно, помогали и бывшие наши враги,  пленённые немецкие солдаты – военные германского Вермахта. Это была их расплата за все те злодеяния и разрушения, которые они совершили на нашей многострадальной  земле, придя сюда к нам на Восток.
Теперь уже их самих заставляли работать, трудиться и всё восстанавливать на земле их бывших недругов и на тех же полях сражений, на которых они воевали с нами. Они и «вкалывали» с утра до вечера, искупая свою вину.
Вот почему при таком назначении в использовании военнопленных, в эти голодные и холодные: сорок четвертом и сорок пятом годах,  (при полнейшем  дефиците работоспособного населения и крепких мужских рабочих рук) так быстро и умело стали восстанавливаться разрушенные здания нашего города и корпуса огромных цехов бывшего авиационного завода;  а также механические и сталеплавильные цеха других заводов. Восстановилась и заработала гордость нашего города и всей огромной советской страны Днепровская ГЭС…
  И мы опять вернулись сюда из Прибалтики,  к Ивану Даниловичу и тёте Марусе. Всё в тот же их старенький, ещё довоенный и благоухающий цветами уголок с абрикосовым садом на Зелёном Яру. Но в их маленькой светлой «времянке» теперь нам четверым и им троим, с приемным сыном Анатолием, жить было уже тесновато. Начиналась весна пятьдесят первого года; и надо было что-то делать, решать, предпринимать…
Мне тогда уже исполнилось двенадцать «мальчишеских» лет, а Виктору – среднему брату,  лишь двадцать два года. Он после Прибалтики  уже два года как работал в нашем городе на авиационном заводе.
Но здесь же, на восточной окраине города, на одной из улиц посёлка с наименованием «Первомайский», в съемной квартире жил с женой и наш дядя Лёня, родной брат моей матери (который после демобилизации из армии, в сорок пятом году, вернулся назад на свой завод и в свой родной город).
Мы приехали сюда из Прибалтики с надеждой вылечить нашего отца. Он страдал язвой желудка, открывшейся у него от некачественного ржаного хлеба, которым мы питались там на севере и старых ран, полученных в войну ещё при царе в Первую Мировую. И дядя Лёня, благодаря тому, что его супруга тётя Шура работала медсестрой, договорился с врачами её больницы, и предложил отцу лечь на обследование и операцию в эту самую Железнодорожную больницу, а нам пожить в это время, до осени, у него в доме, чтобы было ближе ходить к отцу в больницу…
Дядя Лёня хоть и любил употреблять спиртное и часто выпивал, но был вообще  добрейшей души человек, он и раньше до войны, когда ещё жил в этом городе на «Жилмассиве», также выручал нас с квартирой. Мы тогда, как и в этом тысяча девятьсот пятьдесят первом году, жили у него на квартире, но после возвращения из Сибири и Алтая.
Такой же гостеприимной была и его жена тётя Шура. В пятером - в две семьи: (их двое и нас трое), мы и разместились в их небольшом двухкомнатном доме на «Первомайском». Спали мы, конечно, все повалом на полу: кроватей у нас тогда не было, да и где их было взять? В то время даже и раскладушек то у нас не было…
Тогда у нашего народа было не слишком широкое поле выбора для культурного отдыха, а также время препровождения, и развлечений,  и как утешение для всех были лишь: кино и вино. Для молодых же ещё и танцы в клубе и на танцплощадках, а для стариков: радиодифузор (ретранслятор) и гармошка - дома. И, конечно, старый «хрипящий, от пластинок патефон, с заводной пружиной и ручкой, а так же и свои народные застольные песни, на праздник, или во время каких-нибудь гуляний. В то время пятидесятых, в обиходе у большинства нашего простого народа, ещё не было ни радиоприемников, ни телевизоров, ни магнитофонов, да что там говорить, даже и электричество не у всех в домах было…
Но у дяди Лёни был хороший патефон и куча новых патефонных пластинок, с советскими песнями военных и послевоенных лет, и он их любил крутить, и слушать, особенно, когда выпивал с моим братом на праздники.
И мы слушали, в исполнении Клавдии Шульженко, и её «Синенький скромный платочек», и «О боях пожарищах, о друзьях товарищах», когда она пела с таким мужественным военным пафасом: «Давай закурим, товарищ, по одной, давай закурим товарищ мой», и другие военные песни. Например, «Под звездами Балканскими», с звучащими словно из самого сердца словами:
«Где ж вы, где ж вы очи карие, где ж ты, мой родимый край, впереди страна Болгария, позади – река Дунай». И дальше: «Вспоминаю очи карие, тихий говор, звонкий смех – хороша страна Болгария, а Россия лучше всех!» Или такую, Победную – фронтовую:
«Ехал я из Берлина по дороге прямой на попутных машинах,  ехал с фронта домой, ехал мимо Варшавы, ехал мимо Орла, там, где русская слава все тропинки прошла». «Эй, встречай, да крепче обнимай, чарочку хмельную полнее наливай!»; затем задорную: «Эх ты, ласточка касатка, быстрокрылая, ты родимая сторонка наша милая! Эх, ты, ласточка касаточка моя – быстрокрылая!», или «Расцвела сирень – черёмуха в саду, на моё несчастье на мою беду? Я в саду хожу, хожу, да на цветы гляжу, гляжу, но никак в цветах, в цветах я милой не найду».
Или: «Раскудрявый - клён зелёный, лист резной.
- Здравствуй, парень, мой хороший, мой родной…» и грустную, солдатскую окопную: «Пусть хлещет дождь, «окопы» заливая, на всей земле сухого места нет, когда  приходит почта полевая – солдат теплом далёким обогрет…» Да и другие великолепные песни военных лет. Такие, например, как: «Соловьи, соловьи не тревожьте солдат, пусть солдаты немножко поспят…»
Он сидел, бывало за праздничным столом и, вспоминая, рассказывал нам, о своих военных днях и делах: как воевал; о своих боевых друзьях-товарищах.
Как они со всеми  своими повозками и пушками, и со всей своей нелёгкой военной амуницией шли - карабкались по узким тропам через «неприступные» горы Карпаты, в Венгрию, в Болгарию, десантировались с парашютами. Как брали  штурмом вражеские цитадели и крепости, например, столицу Венгрии Будапешт и другие европейские большие города, ведь он воевал тогда десантником…
Рассказывал нам, как однажды после боя,  в Венгрии они заскочили, с автоматами наготове, то ли на какой-то  небольшой мадьярский винзавод, то ли на  какое-то особое вино-коньячное хранилище или погреб, и со ступенек, в темноте, сразу плюхнулись прямо по щиколотки, в какую-то темную пахнущую  спиртным - «креплёную», жидкость…
А оказалось, что это была не жидкость, а разлив  высококачественного красного вина, вытекшего из многих больших, пробитых пулями резервуаров и бочек.  Солдатам ведь в темноте трудно было искать и открывать  на бочках краны – вот они и стреляли по ним, чтоб вино само вытекало: и они могли его быстро набрать себе в котелок или кружку и выпить…
- «Когда мы поняли, что стоим и передвигаемся по голенища  в хорошем вине, - (рассказывал он), - а это вино было ещё и на спирту, то начали его сначала пробовать на язык…
Потом брать пригоршнями в рот, ну а когда убедились, что это настоящее вино, то стали пить его как воду, зачерпывая своими пилотками и касками. И все, конечно,  «до чертиков» упились, утоляя свою нестерпимую жажду. Ну, а когда зажгли свет, и осмотрелись…
То увидели, что в том вине – что только ни плавало!? Плавали там и фляжки, и стулья и чьи-то фуражки, и, кажется, даже ещё и дохлые крысы плавали…»
Он рассказывал нам и сам тихо смеялся, видя, на лице у нас всех гримасы и рвотные позывы. А мы ужасались:
 - Как это можно было так «хлебать» и даже пробовать такое  не чистое вино, ведь  вы же могли отравиться, заболеть и умереть, заразившись трупным ядом от этих дохлых крыс?- говорили мы ему.
 - Да нет, что вы? - отвечал он с уверенностью и бесшабашностью бывалого бойца- десантника, - ведь в том вине было много спирта.  И крысы, пропитанные этим спиртовым настоем, были все просто полностью «заспиртованы» т. е. продезинфицированы, и никаких микробов в том вине  просто не было.
-  Правда, в грязных сапогах, бродить по такому шикарному винному «озеру» нам тоже было как-то не очень приятно, - смеялся он.
- Но когда выпьешь после боя, «за то, что ты остался жив» и опьянев, добавишь ещё и «за всех своих погибших и оставшихся в живых товарищей», то все неприятности и тревоги куда-то сразу  улетучиваются…
Вот и мы когда распробовали: после первых глотков  это вино, да ещё и «на голодный желудок» то нам тогда казалось (смеялся он) - «и море по колено, и литр вина как маленькая кружка», тем более, в таком чудесном  винном погребке, со всем его винным «даром» бесплатного разлива!
Потом он рассказывал, как освобождали от фашистов Австрию, и показывал свои медали: за взятие города Будапешта, и за освобождение австрийской столицы – Вены, родины Штрауса…
С ним было интересно разговаривать, слушать его истории  и жить в его доме.  Всё было бы хорошо, если бы не болезнь нашего отца…
Пока мы надеялись  на его выздоровление и ходили в больницу его проведывать, нам у дяди Лёни жить было, конечно, очень хорошо, тем более, что и за квартиру мы тогда  им с тётей Шурой не платили…
Но потом у нас всё изменилось. Врачи, обследовав отца, оперировать его отказались, вернее, не решились, объяснив тем, что «сердце у него слабое, операция сложная, и он может её не выдержать», и выписали его.
И мы, забрав больного отца, вернулись снова на улицу Дизельную к тёте Марусе.  А там, пока стояло тёплое лето, и было ещё  жарко, мы умудрялись жить на летней кухне, а спать: то во времянке, то в абрикосовом саду под открытым небом. Но вскоре все-таки нашли квартиру, на той же улице, на углу с Эпроновской – устроились там и стали снимать квартиру в доме у хозяйки, Ксении Ивановны.  А в сентябре месяце я уже как ученик, оформился в 52-ю школу, города Запорожья, и пошел учиться в 5-й Б класс…
Ну что можно сказать, о моем первом внедрении в эту большую городскую, совсем иную школьную жизнь? Школа, как казалось она мне тогда, была огромная, современная, в несколько этажей со светлыми и просторными классами, и со множеством учеников. Мать привела меня туда и, немного поговорив с учительницей,  ушла, оставив меня с ней одного, одинёшенького. А я, помню, стою там, в коридоре с учительницей, как задержанный перед следствием, а коридоры в школе везде большие, и вокруг бегают, кричат дети – ученики, разных классов и все – незнакомые…
Ведь у нас в Прибалтике, где я раньше жил и учился, была школа маленькая – одноэтажная и учеников там было мало, человек двадцать-двадцать пять, а здесь такие пространства и толпы мальчишек, здоровых и сильно кричащих; и стало мне как-то так тоскливо, грустно и неуютно, что я аж загрустил и пал духом…
И помню этот первый разговор с Верой Николаевной, будущим нашим классным  руководителем, учительницей украинского языка и литературы. Узнав, что наша семья только что приехали из Литвы, где я, проболев несколько месяцев, не посещал школу; и понимая, что мне  в новых условиях теперь очень трудно  будет наверстывать учёбу и привыкать к новым друзьям, товарищам: к новому языку (украинскому) да и к английскому тоже (ведь в Прибалтике я лишь начал его изучать, а здесь они учили его уже 3 года); обняла меня как своего родного сына, погладила по головке и сказала, с этаким материнским сочувствием, которое меня никак не ободрило, а лишь в конец добило:
- «Ой, дытынко, дытынко, як же тоби тут будэ тяжко вчитысь и наздогоняты наших учнив!..»
И тут, от таких её сочувственных слов, я как маленький мальчик, как несчастный «ребёночек» прямо у неё на глазах вдруг взял и «расплакался»!.. (Мне и теперь даже, по прошествии стольких лет, говорить и вспоминать об этом эпизоде как то немного стыдно и неприятно, но что поделаешь?)  Я не хотел. Я сопротивлялся, я закрывал свое лицо руками, но слёзы сами ручьями так и текли у меня из глаз. И я, ничего не мог поделать с собой – только стоял и всхлипывал…
Учительница моя, поняв моё состояние, видимо тоже обеспокоенная моим положением, стояла рядом и, обнимая меня - успокаивала, а я всё «тёр, и размазывал слёзы по своим щекам. Мне было и горько, и стыдно, что я вот такой, уже почти «взрослый» и здоровый одиннадцатилетний парень, стою здесь в школе, и всхлипываю, пуская из себя слезу прилюдно, как слабая «изнеженная девчоночка».
 Но, всё ж таки критикуя себя сейчас, тогдашнего чувствительного мальчишку: мне было жалко, тогда и себя, что «я вот такой несчастный, и одинокий стою здесь, на новом месте, в другой совершенно стране, среди незнакомых мне людей. Стою «покинутый родителями, отлученный от всех своих прежних друзей (ведь здесь никаких друзей у меня тогда ещё не было) - средь толпы незнакомых»…
 Тогда я испытал, такое же чувство, которое испытывает, наверно, маленький и отлученный дикий зверёныш, попавший из джунглей в огромное городское и незнакомое ему ещё человеческое общество. И это было так неожиданно и тяжело для меня, что я, поэтому и «раскис» и расплакался…
Это ж надо, такому случиться? С чего бы это? - задумывался я потом. Ведь раньше я никогда так истошно «не пускал слезу» и не переживал. Был, как мне казалось, и мужественным и стойким «пацаном»…
А мне было и впрямь тогда тяжело здесь, как я уже говорил, в большом городе. Ведь в Прибалтике я рос почти как «дитя» без родителей: среди своих друзей-сверстников и сорванцов, таких же, как и я ребят, по-мальчишески грубых и не обласканных, родительской лаской и любовью, потому что мы днями находились где-то далеко от них. И никто меня все эти четыре года, пока мы там бегали «по лесам и болотам», давно уже не ласкал и не гладил «по плечам и головке», а иногда даже давал «подзатыльника» за какую-нибудь промашку или невыученные уроки.
Вспоминая, и говоря сейчас с некой улыбкой, смущением и сожалением: тогда я вдруг с удивлением увидел и ощутил, что Вера Николаевна, все-таки, рассказала кому-то из нашего класса о нашем разговоре и о моих переживаниях и душевном смятении. И ко мне в классе после  всего этого все ребята и девчата стали относиться как-то очень бережно и внимательно,  как к какому-то «прибывшему вдруг из других («высших») кругов общества» существу!!! 
Ну что ж, это меня тогда, как говорится, вполне и полностью  устроило! Потому что парни, в нашем классе, были, я вам скажу, уж совсем не паиньки и совсем не «тихие и культурные» мальчики. С бандитскими замашками и уловками, они перебрасывались при разговоре между собой «словцами»  блатного жаргона, играли в «биту» за деньги «с шалобанами» по лбу и по голове, играли в  «очко» и сражались в «маялки».
И даже клялись по блатному: «сука буду – не забуду!», и говорили: «нистчак» - в случае одобрения. Да ещё и курили!
А при тревоге разбегались, с воплями: Шухер, братва, Атас!!! когда шел ловить их во дворе за углом школы за их «нелегальное курение», наш высокий и строгий директор школы.
Его все, «пацаны» нашей школы, боялись, за это  и «величали» – условно криком: «дерёша идет!» - скорее всего от слова: лупить по шее и драться, чем от слова «директор».
И вот однажды, я вдруг увидел такое зрелище: как за такую массовую раскурку, он, поймав нескольких учеников из разных классов, выстроил их всех в очередь, и начал как говорится: «лупить», (т. е. шлёпать) по шее. И они как солдатики в строю с «повинной головой», по его команде подходили к нему, словно к попу - «батюшке», и он давал им по оплеухе с напутствием: «Люблю, як батько, а бью, як дядько!» За що,  люблю – за то и бью!
И получив такую оплеуху, они убегали, «чухая» свою побитую  шею с затылком, смешно крестясь  и улыбаясь!
И это было так смешно, нелепо и так «дико» для меня. Ведь все они потом, смеясь, боялись и уважали его, как какого - то строгого папашу-надсмотрщика, или как дворового «пахана» - за его власть и силу, при этом измываясь  над собой и другими своими, получившими от него «оплеуху», друзьями. И это выглядело, так комично - как какая-то фантасмагория!
Я был тогда шокирован и удивлён, увидев такие вещи с «экзекуцией» в современной  советской школе.
Что это такое! Рабство с муштрой и - неволя? - думал я, - Ну и методы учёбы!..
 Ведь ничего подобного в прибалтийских школах я до этого не видывал. Да и учителя там, к ученикам,  как и ученики к учителям относились  друг к другу как-то «пристойно  и толерантно»: почтительно и с уважением.
Всегда называли учителей: «пан директор», или «пан учитель»! И чтоб директор там кому-то  и когда-то  давал «по шее» - это просто «нонсенс!» (какой-то) - нигде и никогда такого не было…
Но потом я, всё же, стал привыкать к таким порядкам и условиям новой школьной жизни, здесь в нашем городе, на Украине. А спустя некоторое время, когда мы уже познакомились ближе; и все эти наши ребята (ученики 5-го класса), показавшиеся мне сначала слишком распущенными и жестокими – в первые дни моего обучения в этой школе: такие, например, как Райкин, (по прозвищу - «Райка»); Колесниченко по кличке – («Колесо» или «Колэся»);  Паттирайло –  т. е. «Пат» и другие «парни», при дальнейшем нашем общении и сближении, оказались отзывчивыми и добрыми друзьями. И они, уже в далнейшем, после нескольких лет, учебы вместе, всегда и все были моими хорошими  и добрыми товарищами - до окончания учебы.
Колесниченко был и успешным учеником, и хорошим футболистом… Я помню, как хорошо он играл в футбол, как вёл свой мяч во время игры, не отпуская его от своих ног, и всех обыгрывал, и знаете – это было настоящее зрелище, ну просто загляденье!
Тогда мы все классом «болели» за него и кричали ему: Давай, Колеся, давай – забивай им! «Мочи» их!..». И когда он забивал, весь класс наш вставал, и кричал: «Го-о-л!» – и все радовались и аплодировали ему.
«Райка» же по сравнению с «Колесей» был большим шутником, или «шкодилой». Как тот кот Матросскин, из «Простоквашино». Такой уж был у него взбалмошный и потешный характер. Он, часто любил делать всякие там, такие невероятные и смешные «пакости», при умном выражении лица, просто: «уму - непостижимо»!
Бывало, сидим мы  на уроке в классе и пишем сочинение или что-то ещё: (все увлечены, и в напряжении!), а он быстро и незаметно сплюнет слюну на свои три пальца и как бросит её вверх и назад…
И эта слюна его летит вверх, и падает сверху со звуком - «шлёп!», как оплеуха кому-нибудь на остриженную «лысину» или на тетрадку. И тут, среди полной тишины  на уроке, вдруг раздаётся истошный вскрик «потерпевшего»!  И от этого вскрика  все  вздрагивают, «подскакивают» и замирают в испуге!
Ну, а затем  происходит всеобщий «взрыв» смеха «окружающих его товарищей»… Конечно, после этого начинается и разборка учителя с дознанием: кто всё это сделал?..
Ну, а какие там ещё нужны были дознания и доказательства, если все уже давно знали, кто занимается  всякими такими вот «шкодными» делами.
И происходило… «выдворение» «Райки» из класса, или даже из школы, с приказом: «без родителей не возвращаться!».  А ему это было, «как с гуся вода» всё как – то быстро, прощалось – ведь он был такой смешной и потешный в своих шалостях, и с невинным лицом своим, ну просто как Никулин в цирке, на арене.
А нам тогда тоже, молодым «шалопаям» в ту пору, что еще было нужно: шутки, да веселье, и что-то такое неожиданное и потешное – и урок быстро проходил!
Ну а друг «Пат» - т. е. Паттирайло, тот был, наоборот - серьёзным человеком, углублённо знавшим английский язык. Он хорошо переводил с английского, любил рисовать, но он также играл и в «биту» на мелочь или папиросы и, конечно же, из-за этого и курил – за что ему и доставалось часто «по шее» от нашего директора…
Но он не сердился на него, а воспринимал всё это как должное! Был компанейским, общительным и очень дружелюбным. Жалко его до сих пор! В последстии, я узнал – кончина его была ужасной: по - прошествии многих лет…
Он погиб, задохнувшись от дыма у себя дома в туалете, когда его пьяного, жена оставила одного, уходя в магазин, закрыв при этом «на ключь».
Проснувшись, он стал раскуривать папиросу и нечаянно спичкой поджёг гардину на окне. В квартире вспыхнул огонь - и начался пожар. Испугавшись и плохо соображая в дыму, он пополз к дверям, а до выходных дверей далеко, да ещё они и закрыты.
От безысходности, он заполз в ванную с туалетом, и закрылся там. Думал бедняга, что дверь туалета спасет его от огня, но «судьба, (как - оказалось!) распорядилась иначе»…
 Так и закончил свою бесшабашную жизнь «Пат» - бедняга, «от раскурки по пьяни», задохнувшись дома от дыма, у себя в туалете…
 Я говорю всё и вспоминаю сейчас только, о друзьях своих одноклассниках, школьных мальчишках. Ну а что же девчёнки? - скажете вы…
Были в нашем классе и девочки… Хорошие порядочные и красивые девченки! Но они  были в меньшинстве, и с мальчишками как-то мало дружили и общались. Я думаю, наверно, из-за того, что мальчишки были тогда ещё для них, слишком грубы и отдалённы душевно: «напыжены»  и «приблатненны» – пропитаны «воровской романтикой». Да и время первой любви, и интереса  к «другому полу», видно, в ту пору ещё у них не настало.
Ну, а что такое 11 - 12 лет – ведь это  же ещё раздельное девчоночье и ребячье детство, где есть и свои дела, и свои игры: у одних в войну, в разбойников, и героев,  у других – в куклы и «классики», или верёвочные скакалки.
А вот в 14 и 15 лет дают о себе знать уже земные телесные гормоны роста - и девчонки начинают мечтать и посматривать на мальчишек из-под «тишка»,  а мальчишки – интересоваться  девчонками более серьезно.
Вот и я тогда (через год или два) тоже влюбился, и  думаете – в кого? В свою сверстницу и одноклассницу? Да нет же, друзья – совсем не угадали!..
Влюбился (поверьте мне) – в «англичанку»!.. Но не в какую-то там «гё-о-лз»: девицу из заморской Великобритании, -  а в свою молодую учительницу английского языка, вот в кого!
Ну что – интересно? – Да!?  Так вот - успокойтесь!..
Это было, совсем не то, о чем вы, может быть, сейчас подумали. И это была совсем не та обычная «плотская» любовь, а любовь невинная, и романтическая, т. е. душевная. Наивная, детская и «платоническая» – любовь с духовным содержанием, как любят и обожают любую «неземную» красоту - поняли? Вот так то! 
Учительница эта, Генриета Викторовна, или Грета (еврейка), была такая молодая, деловая и красивая, и относилась ко мне так хорошо, что я с её помощью, своё отставание по предмету английского языка в 3 года прошёл – за один год! Вот что значит эта первая детская, т. е. чисто духовная любовь – она творит чудеса!
 А дома я, тем временем, подружился с Шуриком, внуком Ксении Ивановны.  Но в этом хитросплетении всех наших текущих дел одно нас тогда сильно тревожило и беспокоило – состояние  здоровья нашего отца…
А у него со здоровьем было всё совсем «не в порядке»… Весной и осенью, как обычно, началось обострение его болезни, и мы уже ничем ему не смогли помочь. Если он текущую после нашего переезда  сюда (на юг) весну ещё как-то и перенес нормально, и летом даже немного ожил и поправился, то осенью, через два месяца (в пятьдесят втором) - его уже с нами не стало…
И осиротели мы тогда, и остались тогда мы без него - одни…
И было нам тогда, так тяжко и грустно с ним  расставаться. Ведь в беде и радостях с ним вместе, мы всегда были - как одна семья!
И столько «трудностей» в жизни, до этого прошли совместно и – испытали. Жили и в Сибири, и Средней Азии, в Казахстане и на Алтае, а затем и в Прибалтике. И всюду во всех делах нашей жизни были едины; и вот теперь остались - совсем одни, без нашего отца, семейного «главы» и руководителя: защитника и спасителя, который возил нас, оберегая  от всех невзгод - по всему огромному «Советскому Союзу»…
И теперь уже все заботы, о нашей семье легли на плечи  моего «среднего» брата – Виктора, и ему уже нужно было думать и о финансах, и обеспечении всей семьи, а он ведь был ещё такой молодой, такой простой и тоже такой отзывчивый и наивный…
 Но, что поделаешь, молодость есть молодость – взрыв чувств  и желаний, и охота что-нибудь такое «пройти иль сделать» и где-нибудь, ещё и погулять! Побыть с друзьями, потанцевать с девчатами…
Но я, конечно, тогда ещё об этом совсем и не думал – учился как все и сидел, как сверчок, себе дома!
Мы с Шуриком, внуком Ксении Ивановны (хозяйки «времянки») – снимаемого нами отдельного жилья в пристройке её дома, тогда лишь только рисовали различные детские весёлые картинки, историй встреч с девчонками – карикатуры и всякие там мультики. А Виктор каждую субботу или в выходной день ходил в наш парк, «на жил массиве» на танцы. Там были у него свои друзья: девчата, и товарищи.
На танцплощадках того времени тогда ведь тоже существовали свои негласные законы и порядки, за которыми следили «свои», местные, блатные так называемые, «поселковые» группировки с вожаками разных землячеств, со своими «королями» и заводилами. И все эти местные поселковые молодёжные общества делились на: «зелёнояровских», городских, «колантыровских» и других ребят. И вожаки этих обществ каждого «своего» парня знали в лицо. И они  объединяли и руководили членами своего сообщества.
И когда в наш парк на танцы приходили какие-то «чужые»: например, «колантыровские», городские или солдаты из соседнего «девяносто уральского» полка, расквартированного неподалёку, от нашего посёлка «Пушкина», то бывали и стычки,  и драки с серьёзными побоями.
И вот как-то однажды, Виктор пошел в этот парк на танцы, а туда под вечер пришли ещё двое подвыпивших солдат, из «девяносто – уральского» полка, и начали приставать к их  девчатам и дерзить местным парням, «хозяевам» парка. «Хозяева» же, с которыми был вместе и Виктор, им, конечно, хорошо ответили: подрались и удалили их с танцевальной площадки.
Виктор в их стычке и этой разборке не участвовал, а лишь стоял с местными ребятами и разговаривал. Но эти «солдатики», видимо, его выбрали, и заприметили, увязались и начали следить «вести» - идти за ним. И когда он после танцев шёл один ночью домой, на «Зелёный яр», они его догнали и недалеко от трамвайной остановки у столбов уличного освещения, на пустыре, возле Эпроновской улицы  и трамвайной линии, накинулись и стали бить. И били жестоко и беспощадно: солдатскими ремнями с большими железными пряжками, (а это ведь подобно удару холодным оружием – «нунчаками»)… И так избили его – несчастного и невиновного, что чуть и не убили.
Я помню, как он тогда, «бедный», пришёл - весь в крови, голова разбита, руки в ранах и ссадинах. Весь грязный, избитый, шатаясь и еле «ворочая» языком», почти приполз поздно ночью…  Мы оторопели, от увиденного, и были в шоке!
Мы все тогда (я  и моя мать, и даже хозяйка квартиры и её дочь) сильно испугались, но потом вместе с Ксенией Ивановной и Надей, её дочерью, нагрели в кастрюлях  воды, и начали мыть и обрабатывать спиртом и йодом его искалеченную голову, лицо и руки. Хотя лицо свое он всё-таки спас, как-то защитил во время ударов латунными пряжками руками, и оно у него меньше пострадало. Но целый месяц он потом болел и ходил в свою заводскую поликлинику на перевязки…
А через год наша жизнь ещё более усложнилась – в пятьдесят третьем году из Прибалтики приехал к нам на постоянное место жительство и старший брат Валентин со всей своей совсем уже не малой семьёй из трёх человек: с женой Капитолиной и двумя маленькими дочерьми – Людмилой и Аллой.
И чтобы ему помочь мы слились с ними вместе в одну многолюдную семью. И эта семья теперь у нас уже состояла из семи человек. И тут начались все эти наши бесправные, жилищные «бедствия» с бесконечными скитаниями, по неуютным частным квартирам…
С улицы «Дизельной» мы перекочевали через квартал, на «Эпроновскую», а дальше пошли по окраинам и по другим улицам: ведь семья была большая с детьми, и никто, из хозяев квартир, нас не хотел принимать…
И началась у нас «кочевая» жизнь,  которая продолжалась потом целых два года, пока Виктору, в его цеху на заводе, не дали (в пятьдесят пятом году) отдельную однокомнатную квартиру. И мы, измученные своими долговременными кочевьями радовались и молились тогда Богу за этакое нам, неведомо откуда свалившееся счастье с квартирой…

                Часть 2.

                Уголок  земной  жизни.

Моя тихая обитель,
Моя пристань в час ночной.
Моя комнатка открытий
И мой Храм мечты земной.

Днём над ветвью винограда
Птичка певчая поет.
И ветра несут прохладу
От речных далёких вод.

Вечерком Луна заглянет
В одинокое окно,
И на «штор», его «экране»,
Бродят тени, как в кино.

Куст сирени утром рано
Сбросит росы под забор.
Пропоёт петух гортанно
И разбудит старый двор…

Ах ты, жизнь! Знакомых лица,
Тополь сонный за углом,
Прежних лет моих – страница:
Наш барачный старый дом…

Ночь. Над нами звезд копейки,
А вдали гремит гроза…
Я с любимой на скамейке,
У неё как ночь глаза.

Пахнут свежестью пионы,
Майский жук жужжит в саду:
Час событий отдалённых
Вспоминаю, как в бреду…

Да! Мы жили и любили,
Не стояли «осторонь»,
И девчат на круг водили
Под обычную гармонь.

Наша молодость? В ней что-то
Было свежее, как май.
Было правилом в работе:
Своей чести – не роняй!

Все штрихи теперь те - (извне)
Нынче кажутся грубы.
Это было нашей жизнью,
Нашей линией Судьбы.

Да и нет вокруг тех лиц уж…
Вижу я сквозь зыбкость штор
Жизни прошлую страницу –
Наш барачный старый двор.


Вот и закончились все наши скитания по окраинам поселков старого города! И начался  совсем иной отрезок нашей жизни того времени – оседлый и спокойный…
Мы уже несколько дней жили и «отдыхали» в поселке имени Пушкина, недалеко от «Ботанического сада», на тишайшей и красивейшей улице - «Чаривной» или  «Прекрасной»,  на новом месте в старом барачном доме, и в выделенной нам в нём  от завода, квартире.
Жили, наслаждаясь своей независимостью от всех, этих косых и недобрых взглядов, ворчливых и строгих хозяев – такое уж было у нас ощущение тогда, после долгих лет скитаний по съёмным частным квартирам «собственников»…
Дом, в который мы переселились, был одноэтажный, барачного типа, но с индивидуальными выходами из квартир – без общего коридора. И квартиры в нем были однокомнатные, без всяких удобств: без ванны, туалета и водопровода, с одним окном, но зато светлые, с высоким потолком и с батареями центрального отопления.
 Правда, комнатушка у нас была небольшая, жилой площадью в 18 кв. м на трех человек, но нам и это казалось невиданным счастьем и раздольем, после стольких лет мытарств по чужим, сдаваемым в наем, за 150 – 200 рублей, квартирам. Конечно, свободного пространства в комнате всем нам все же ещё не хватало – оно было занято старой, как мир, обветшавшей мебелью.
У каждой из трех стен, кроме оконной, где располагалась батарея центрального  отопления, стояло по одной железной кровати, а посреди комнаты, в центре её, возвышался большой квадратный железный стол, накрытый сверху белой скатертью с клеенкой. Над столом  висела лампочка в 60 ватт, обрамленная цветным, раскрашенным всеми цветами радуги абажуром, а с левой стены над кроватью торчал черный рупор-диффузор приемника городской радиотрансляционной сети. Дальше у той же стены в левом углу, между кроватями, громоздился вместительный шкаф (шифоньер), для чистой праздничной одежды, а у дверей на входе прямо к стене была прибита многокрючковая вешалка для повседневной одежды.
Для полной картины нашего жилого уголка, можно добавить еще и три стула, с табуретом и цветком фикуса, у окна – вот и весь обычный «антураж» нашей комнаты, если не считать маленького коридорчика-кухоньки с примусами и керосиновыми горелками на скамейке и  на маленьком столике.
Такая картина жилья была не только у нас в комнате, но и у всех соседей и у большинства жителей нашего дома, да и у многих других граждан нашей страны.
Советские «коммунальные квартиры», с общим коридором и общей кухней были «Местом встречи» жителей, где что-то скрыть от других или изменить было нельзя – просто невозможно!». Но наши отдельные барачные квартиры, все ж таки, были хоть и схожи по своему метражу, «муляжу» и устройству на общие коммунальные квартиры, но, имели, все же, свой отдельный вход, и отдельные кухни, а в остальном, что касается барачных неудобств, они были  тоже похожи друг на друга.
 Да  и все вещи в то время были похожи одна на другую как близнецы и братья, рожденные от одних и тех же «пап и мам»: советской власти и единого советского ударного производства. Скажете: почему?..
Да потому, что других по разнообразию вещей в ширпотребе того времени тогда ещё не производилось и не существовало: все делалось для среднестатистического неустроенного и непривередливого советского массового жителя довольного даже и тем, что ему хоть что-то ещё из этого досталось.
Поэтому всё делалось – быстро, массово, однотипно и по стандарту! Если пальто для мужчин, то лишь мышиного цвета, а если брюки, так только в дудочку, а не в какой-то там широкий модный «клеш». Поэтому, все мы в пальто и кепках среднестатистического формата, а также и всё вокруг нас и выглядело так тускло, тоскливо однотипно, и похоже, как всё в то время. Так же  как и дома-хрущёвки: внутри и снаружи.  Вот так одинаково  было и у всех, у нас в квартирах.
Но мы радовались всему нами полученному потому, что долго ждали и много терпели. (Очереди квартирные на заводе по цехам были «сумасшедшие» – иные рабочие, по  цеховому списку на заводе, стояли в очереди для получения квартиры, как мы тогда все шутили, «и до самой пенсии!!!»)
И мы к тому же (как я уже говорил), до получения своей квартиры прокочевали  и побывали ведь почти и на всех окраинах нашего огромного  старого города, живя в разных «хибарках – мазанках», начиная от поселка Первомайского, Зелёного Яра и до Передаточного  и Кирпичного завода - включительно.
Осенью в конце пятидесятого года, когда мы только что прибыли в Запорожье, из Прибалтики, и стали устраиваться на постоянное место жительство в этом городе, мы как-то жили и «перебивались» во времянке,  у тети Маруси Ревы-Ашихминой.  Затем переселились в дом со «времянкой» на углу с Эпроновской.  А  в пятьдесят третьем с семьей старшего брата переехали ещё дальше на квартал на саму  Эпроновскую…
А с пятьдесят третьего года по пятьдесят пятый, мы уже с семьёй старшего брата сделали, как бы, большой «марш бросок» и переехали на другой (северный) конец поселка «Зелёный Яр».  И жили там, на улице Куйбышева на самом краю нашего города, у посадки между «Зеленым яром», и посёлком ДД; я помню - в промерзавшем зимой до инея на стенах, сыром, только что построенном, частном доме.
И нас тогда, всех вместе, в «общей» семье было уже - семь человек. А когда к нам из Литвы приехали ещё и Петр Борунов, брат Капитолины, жены моего старшего брата, с сестрой Дусей, то, в общем, по численности, у нас тогда собралась очень большая бригада - семейка в 9 человек, просто целый «колхоз» или «цыганский табор», какой-то!
 А что поделаешь, как говорится:  «в тесноте да не в обиде!», они ведь тоже были свои и «наши» – и мы помогали  и им устроиться здесь, в нашем городе.
И все хозяева квартир, бывало, интересовались: от какого такого цыганского табора мы «отбились и прикочевали»? И у них даже глаза расширялись, когда они видели всех нас вместе. Вот и скажите теперь: кто пустит на постой такую многочисленную «семейку»? Поэтому мы и кочевали по окраинам всего города …
А всё началось с того, что в марте тысяча девятьсот пятьдесят третьего года умер «Великий вождь и учитель» советской эпохи Иосиф Виссарионович Сталин, и в Прибалтике после этого началась расформировка всех военизированных отрядов самообороны. И все эти оставшиеся без работы военные люди, начали уезжать, искать себе новые места жительства.
Времена были «смутные» переходные, и неопределённые. Прошло всего лишь каких-то 5-6 лет мирной жизни, и еще не сошли, и не зажили раны и рубцы прежней тяжелой и разрушительной войны…
Тогда везде в Союзе были в моде у мужчин, и они носили широкие «по блатному», ещё довоенные (с шириной в 42 см штанин) брюки «клеш». И в городе было много «жулья» и ворья. Но «царствовали» больше всего воры - «карманники», (как в кинофильме «Место встречи изменить нельзя…» с Глебом Жегловым). И они «шарили» в карманах у советских граждан по трамваям, вырезая кошельки с деньгами  из сумочек и «портмоне» зазевавшихся и слишком беспечных дамочек, и других советских граждан.
На «Вознесеновской слободе», в городе, где находился небольшой продуктовый рынок - «Малый» базар,  образовался и вещевой свободно-перекупочный рынок, называемый в народе - «толкучкой». И простой народ города туда  «валом валил»  по воскресеньям,  и там «отоваривался». А каждый, на этом базаре, наш простой советский средне – статистический гражданин, как говорится, «доставал» там или мог приобрести всё, покупая, конечно, втридорога у спекулянтов, всякие там модные заграничные изобретения и принадлежности: пиджаки, плащи, сорочки, туфли  и другие разные дефицитные товары и вещи того времени…
А на танцплощадках, в «Городском саду» и в иных, других парках нашего города тогда играли, и были модными различные советские вальсы, фокстроты и танго. И там по вечерам, в субботу и выходные дни, танцевала и проводила всё свое свободное время наша простая (обычная), советская молодежь.
Но были ещё и частые драки, и налеты поселковых «ватаг» или «банд» молодых ребят 15 - 16-ти лет, «стенка на стенку», и друг на друга на окраинах в посёлках и в неконтролируемых милицией частях города.
Но там  (на далёких окраинах города, среди молодежи), была уже совсем иная: не простая - обычная, а «фартовая». То есть «блатная» атмосфера среды,  не охваченная  ещё положительным духом и влиянием советского комсомола, с его (идейным) марксиско-ленинским учением.
Что поделаешь - простая поселковая молодежь хотела тогда быть похожей на «крутых» парней – «героев» из местного уголовного мира и носила низко надвинутые на брови кепки, брюки клёш, штиблеты со скрипом, а «в кармане», как часто пелось тогда в песнях, и острый (с наборной рукояткой) «финский» нож.
В городских и поселковых кинотеатрах часто шли тогда популярные советские фильмы: «Подвиг разведчика», «Два бойца», «Кубанские казаки», а потом и «Карнавальная ночь», и фильмы о войне, об Октябрьской революции, и советской власти -  строительстве новых колхозов, заводов и фабрик…
А что вы хотите? Тогда было «такое» время, другого  у нас тогда - не было! И оно –то время нашей послевоенной молодости, всем нам нравилось и казалось хорошим: и оно было не хуже и не лучше нынешнего!..
Народ стремился к культурной жизни, подражал героям советского кино и пел песни, взятые из всех этих кинофильмов.
И шедевром среди этих фильмов, по музыкальности и праздничной фееричности, была комедийная кинокартина «Карнавальная ночь», Эльдара Рязанова, показанная нам вечером, за три дня на экранах телевизоров - под Новый год. И это был шедевр и подарок в тысяча девятьсот пятьдесят шестом  для всего нашего народа к Новому году!
В этой великолепной кинокартине, естественно, главной героиней всех наших новых песен, красоты, и культуры поведения была молоденькая и неподражаемая киноактриса Людмила Гурченко. Да и все другие герои фильма были в наших умах и рассуждениях такими какими-то совершенными, словно как - «герои Илиады или как боги с мифического Олимпа»…
Например,  Игорь Ильинский (Огурцов) или, захмелевший и заблудившийся на сцене лектор по распространению - Филиппов, с его пятью звездочками коньяка, увиденными им в изображаемую подзорную трубу, направленную в небо на планету Марс со словами: «есть ли жизнь на Марсе - нет ли жизни на Марсе – это пока науке не известно»…
Мы все смотрели этот фильм потом по нескольку раз: смеялись и удивлялись и обсуждали, и отдыхали, наслаждаясь музыкой и игрой его актеров. А песенка «Пять минут» стала потом негласным гимном многих новогодних праздников нашего времени.
  Фильмы «Кубанские казаки»,  «Карнавальная ночь», «Солдат Иван Бровкин» – это были фильмы нашей молодости и жизни нашего народа, поэтому они и были так дороги нам. А песни из этих фильмов были любимыми песнями всего нашего послевоенного поколения на многие и многие годы.
После долгих военных, а затем и ограничительно суровых и дефицитно восстановительных послевоенных лет сороковых, живя в мирных пятидесятых, всем хотелось расслабиться: «шикануть», «блеснуть чем-то» - пожить хоть немного бесхлопотно, хорошо, шикарно.
Но в поднимающейся из руин стране тогда таких ресурсов на хорошую жизнь для всех жителей нашего государства, конечно же, ещё не хватало. Поэтому, основная масса работающего населения нашей страны, в те годы, жила совсем уж не богато, пусть и не впроголодь, и довольствовалась лишь тем, что встающее из «разрухи» государство через свою торговую сеть выставляло на продажу в своих ещё не очень богатых магазинах…
А там кроме основных и постоянных продуктов питания: хлеба 2-х-3-х сортов, молока, творога, тюльки, рыбъих из «черноморских бычков» консервов, вареной колбасы 2-х-3-х сортов, да ещё тощих мясных косточек, на продажу по утрам, мало кто чего видел. Всё было в застойном и неизменном дефиците!
Поэтому и выстраивались такие многометровые - «километровые»! очереди малоимущих пенсионеров (бабушек и дедушек), у прилавков за молоком и творогом, в каждом открывающемся с утра продуктовом государственном магазине.
А те, кто работали на заводе и жили немного по богаче, покупали и «баловались» кое-какими продуктами с базара - свежей и более питательной пищей, но по существенно большей цене …
После смерти отца, семья наша состоявшая из трёх человек, жила и «держалась» в основном на зарплате Виктора, среднего брата, работавшего  шлифовальщиком  на моторостроительном заводе. И там, за хорошую и качественную работу его фотографии в цехе постоянно висели на доске почета. В то время труд шлифовальщика ценился очень высоко, т. е. по высшему качественному знаку!
Шлифовальщики тогда были как мастера, и как высшая аристократия среди рабочих. Но это и понятно. Ведь если разобраться здраво, не умаляя труда других рабочих: что делает деталь такой чистой и точной,  готовой к долгой и слаженной работе?  Конечно же, точные технологические размеры её параметров, а это достигается только при помощи шлифовки!
И как  высококлассный специалист в цехе мой брат был тогда в большом почете (а  цехом, в то время руководил начальник цеха Конферович). И Виктор получал за свою отличную работу также и приличную зарплату. Но все же, денег одной зарплаты на безбедное существование нашей семьи из трех человек нам, всё-таки, не хватало…
И, когда мне исполнилось шестнадцать лет, и я закончил учебу в 52 средней школе на Зелёном Яру и получил аттестат о семилетнем образовании, брат, поговорив со мной, и договорившись в цеху со своим начальником, устроил меня к себе на работу, учеником на свой  внутри-шлифовальный станок – «Вотан»…
               
                Наша юность,  любовь и танцы; и запах козьего молока…
               
Тогда шёл уже тысяча девятьсот пятьдесят пятый  год. И поступив учеником, и отучившись на заводских производственных курсах (по квалификации), т. е. ОПК около полгода,  я и стал шлифовальщиком 3-го разряда, и рабочим цеха авиационного моторостроительного завода.
Но мы с братом тогда ведь были ещё люди совсем молодые и весёлые и непоседливые! И поселившись в своей маленькой квартирке мы, на первые же полученные деньги  за работу на заводе, купили с Виктором себе не брюки и не белые рубашки с галстуками, а приёмник-радиолу, динамик и кучу пластинок. И по вечерам в субботу и воскресенье выставляли динамик в форточку своей комнаты на улицу, и играли разную музыку: в основном песни советских композиторов. И эта музыка вскоре стала привлекать к нам на танцы многих молодых (знакомых нам) парней и девушек из «соседних бараков» – любителей потанцевать.
И на асфальтированной площадке у нашего окна квартиры вскоре образовалась такая себе маленькая барачная танцплощадка, где нам после работы и в выходные дни можно было уютно и весело провести своё свободное время.
Ведь здесь у нас, на нашей маленькой «барачной» танцплощадке были, все свои – знакомые нам лица. Парни и девушки из нашего и соседнего бараков. И значит, нам не надо было идти куда-то в центр города и далеко – в городской парк, в ДК «Дробязко» или в Дубовую рощу на танцы и подвергаться там нападкам разной стилизованной городской «шпаны» и, других «королей» танцплощадок.
Правда, были и у нас в бараке любители побаловаться своей, этакой иной  блатной, «фартовой» силой – братья Лисовенко. Особенно Витя Лисовенко, который был не то, чтобы «крутой» и «блатной» по настоящему, а просто любил часто щегольнуть этим… Носил в кармане настоящий «финский» нож и часто хвастался им, показывая его нам и девчатам.
Девчата его боялись, а мы-то молодые подростки знали, что он никогда никого не тронет из наших «барачных»: он просто щеголял своей «приблатнённой» показной силой, перед чужими, прохожими парнями. И поэтому те боялись, и не приходили к нам на танцы, и не претендовали на наших девчат, и на верховенство над нами. И у нас в наших барачных дворах и компаниях всегда было всё спокойно, культурно и «всё в порядке».
Мы тогда с братом были ещё парнями хоть и молодыми и свободными, но уже приметными холостяками. Мне, конечно, в то время исполнилось всего-то лишь семнадцать лет, а Виктору «стукнуло» уж все двадцать семь.
Но брат мой был порядочным человеком, он не гулял и не крутил романы с моими сверстницами, молодыми девчатами, которые приходили к нам на танцы. Они для него, как он считал тогда, были ещё «совсем молоденькими» - «малолетками». Он, чаще, захаживал к нашей соседке Марии, тоже тогда ещё молодой и «свободной» как и мы,  живущей со своей старой матерью, тётей Надей. То есть к милой, порядочной  женщине, любимой его «Манечке», (а по нашему, житейскому - Маше Сечиной); строгой,  но симпатичной особе, уже побывавшей один раз замужем и работавшей, там же где и мы, на нашем заводе, «кабинщицей» на заводской проходной.
 Ну  а мы, барачные и совсем ещё юные ребята, обремененные, наверно, только ещё лишь одной своей беспечной молодостью были чисты и наивны. Ведь у нас у всех тогда сквозил один лишь «веселый ветер» в головах. И мы, не имеющие чувственного опыта любить, кучковались тогда группками, как молоденькие воробьи на своих весенних и ребячьих «воробьиных свадьбах»,  и болтали себе, «чирикали»: о фильмах, артистах и песнях, ну и еще кое о чем. И, ни о чем, конечно, более серьезном, связанном с настоящей любовью…
Мы верили все тогда в то, что у нас у всех самые лучшие, большие и «главные» т. е. «серьезные дела» будут происходить где-то ещё дальше, и далеко впереди! А сейчас пока нужно только жить,  дружить и веселиться.
Но в нашей юношеской подростковой группе было больше девчат, чем парней, да и парни эти еще любили немного и «подвыпить».
И часто, во время танцев, они исчезали для «закачки»: например, Витя Лазаренко и Валера Лисовенко. Я же был тогда еще слишком молод и спиртное не употреблял, и поэтому оставался один «как перст» в компании  «возбужденных» музыкой и своими интимными танцами девушек. Вот они меня там часто и  «по-полному»,  во всю и «эксплуатировали»!..
А девчат, конечно, в нашей компании, было слишком много для меня одного. Две Людмилы (Меншикова и Бондаренко), одна Лина и одна Валя Мордухович. И это только лишь мои непосредственные соседки по бараку. Но были еще девушки и с других бараков, и они меня своими танцами тогда, просто истязали и «урабатывали»… (Я ведь был тогда парень совсем неплохой: порядочный, приличного вида и податливый, да ещё и молодой, и симпатичный, к тому же!)
И вот одна из них – Людмила Меншикова, ближайшая моя соседка по дому, и моя подруга, которая жила рядом с нами в нашем бараке, но через одну квартиру; и с которой мы общались почти каждый день, как хорошие знакомые (я стал замечать) начала меня вдруг ревновать. Стала останавливать во время разговора с другими девчатами - упрекать, и это меня тогда как-то очень удивило…
Я не думаю, что она в меня тогда уж очень влюбилась, ведь мы с ней  в то время были ещё совсем молодые – и юные, как неоперившиеся птенчики, и  такие беспечные и наивные.
Наверно это было, скорее всего, связано с влиянием на неё её многоопытного отца, её «папы» (Петра Алексеевича). А он, конечно, тогда часто меня, при встрече, называл Женей - «женишком» и упорно заманивал в свою квартиру, наверно только с одной единственной целью: чтобы мы с Людмилой быстрее сблизились и поженились. (У него ведь в семье кроме Людмилы были и росли еще две малые дочери).
Но я был тогда еще таким застенчивым и скромным пареньком-мальчишкой, в вопросах женских чувствований, и стратегии глав семейств потенциальных невест. И я, наверное, был бы даже и не против нашей женитьбы с Людмилой (она ведь была милой привлекательной девушкой и мне тогда нравилась), если б не одно но. Которое заключалось в том, что я очень не любил запаха козьего молока…
Нет, самих козочек  я любил, а вот запаха их козьего в молоке – просто не выносил! И это было связано с моим сельским прибалийским детством…
А их у Меньшиковых, этих коз в сарае, было довольно много – две или три,  и они этих коз держали не только для молока, но и «для мяса».
Запомнился мне тогда и один такой случай на рыбалке, на старом русле Днепра, с Виктором Николаевичом – бывшим военным: майором в отставке и заядлым рыбаком,  соседом семьи моей подружки - Людмилы.
Однажды мы поехали рыбачить с ним и его сыном (Сашкой) на остров Хортицу, на правую её сторону - русло «Старого Днепра», и расположились там, на высоком скалистом берегу. Виктор Николаевич, как хитрый опытный рыбак, прикормил в своем месте лова рыбу, и стал её тягать (приблизительно, величиной с ладонь) каждую минуту. А у нас (с его сыном) Сашкой ничего не получалось - все «расклеилось». Не стало вообще никакого клёва – рыба, полностью вся ушла к месту «прикормки», Виктора Николаевича.
Я посидел, посидел с удочкой на берегу, понял, что это дело бесперспективное, сидеть и ждать, когда что-нибудь да коснется крючка моей удочки. Лёг на лужайке в траву, и начал, поглядывая в небо, о чем-то думать-мечтать…
И вдруг слышу какой-то шорох сзади, за головой. Я повернул свою голову, глянул назад, а там («О мать моя - женщина!»)…
На меня в упор уставилась, и смотрит пристально, словно гипнотизируя, своими «немигающими» глазами - полутораметровая змея  (гадюка), приподнявшись  и не двигаясь…
Не знаю, была  ли эта гадюка испугана, так же как и я или нет, но я тогда сильно испугался, да и было чему…
А вдруг бы она бросилась на меня, а рядом, ни одной палки и ничего нет такого для обороны от её нападения?
И начал я тогда, от страха и  своей внезапной безысходности, так же – глядеть на неё, как и она на меня, т. е. «глазеть», не мигая и ждать её нападения. И начали мы тогда, как в схватке соревнуясь, «корпеть и потеть в страхе» – кто кого «переглядит»! Не двигаясь с места – «ни туды и не сюды»!..
Так и «проторчали» мы – (несчастные!), с этой злополучной и наверно тоже перепуганной змеей-гадюкой смешно борясь, грозясь, и всему миру на смех не двигаясь, друг перед другом несколько минут.
Но потом когда я повернул голову, чтобы найти хоть какой-нибудь камешек и бросить в неё, и когда уже нашел, и хотел бросить в неё – змеи той уже и след простыл. Она вдруг в один миг исчезла, как ветер в поле, или привидение в таинственном замке.
Видно все - таки здорово испугалась моего странного вида, эта несчастная, глядевшая на меня, «гадюка»! Ведь никто на неё, так «страшно и дико», и так долго  ещё не смотрел!..
Но после этого происшествия хоть я, как мне казалось, и победил её «в душе смеясь и вспоминая», но настроение у меня «на рыбалке» окончательно и бесповоротно испортилось. И этому помог ещё и Виктор Николаевич.
Он на обед, сварил нам с Сашкой суп. (И с чем бы вы подумали?) Ну, конечно же! - с не любимым мной козлиным мясом, купленным (ясно у кого!), у наших соседей, родителей моей подруги и хотел накормить меня этим «блюдом». Но тут уж - нет! Тут, у него, ничего из его затеи, конечно, не вышло…
Я этот запах, тут же и сразу - полностью «учуял»! И не захотел этот суп даже и нюхать. А лег подальше от них и стал с нетерпением ждать скорейшего завершения  рыбалки и возвращения домой…
Виктор Николаевич, конечно же, расстроился, видя моё полное разочарование в этом моём выезде, и отказе от обеда, и дал (в конце концов) мне на утешение в моей «провальной» рыбалки (для показа своим и для любопытства - чужим), три рыбешки из своего богатого улова. Но все равно, моё настроение, относительно «породнения» с семьей Людмилы, после всего случившегося на нашей рыбалке было окончательно испорчено…
 Я  подумал тогда, что женившись на Людмиле, мне потом очень долго придется: есть такой вот козлиный суп или отказываться от него, и пить, зажимая свой нос пальцами это козье, не переносимое мною молоко.
Так и закончилась эта наша любовь, с моей милой соседкой Людмилой из-за этого не любимого мною блюда – не начавшись! А ведь вначале, что-то такое уже и намечалось…
А у моего брата с Марией к тому времени всё шло хорошо. Он часто захаживал в гости к своей «Мане», Машеньке (Марии), сдружился с ней, и вскоре они поженились. Вот что значит в житейский «богатый» опыт – и зрелые, хоть ещё и молодые годы!..
Вообще то, я должен вам сказать, что мой брат Виктор был хорошим, очень добрым, и отзывчивым человеком. Его знали многие из всего тогдашнего высшего руководства завода. Он был хорошим рабочим - высококлассным специалистом: честным, доверчивым, кампанейским и работящим человеком. Поэтому его и любили, и уважали в цеху и в высшем руководстве на заводе. Тогда у нас было ещё такое, хоть и трудное, но вполне весёлое и «пробивное» время…
И когда, в тысяча девятьсот пятьдесят третьем  году (как я уже рассказывал) из Литвы, уволившись из армии, приехал к нам на проживание в город со всей своей семьей ещё и наш старший брат Валентин, который, конечно, тогда фактически не имел никакой гражданской профессии, то не смотря на отсутствие после увольнения из армии у Валентина, хоть какой-нибудь квалификации в гражданской профессии, мой средний брат Виктор поговорив с начальником  смежного с нашим  цеха – договорился с ним, - устроил,  и нашего старшего брата Валентина на работу - слесарем на завод, в соседний с нашим цех…
Прошли годы, и старший наш брат Валентин однажды (так же) не подвел его перед начальством цеха и даже самим генеральным директором завода – своей тоже довольно хорошей работой…
               
       



«Корчагинская» вахта  или двухсменная работа с директором завода


 Случилось так, что однажды могла остановиться даже вся сборка на нашем большом всесоюзном заводе из-за одной единственной детали: небольшого валика, который шлифовался и затем полировался слесарями цеха вручную. И допуска при полировке были установлены очень уж точные – пятимикронные. Работа была сложная, деталь тонкая – капризная, и ничто у них не ладилось. Всё это было в начале освоения этого нового изделия – деталь, как говорится,  не «шла» - допуска не получались. Вскоре сведения о трудностях в её изготовлении дошли и до самого директора завода…
А тогда заводом руководил всем известный уже в нашем городе человек – Омельченко Василий Иванович, по имени отчеству и по характеру своему крутой и горячий, просто как легендарный «Чапай», из кинофильма Чапаев - отчаянный, но справедливый начальник. Человек, который сам вышел и поднялся до высших чинов из самой глубинки простого народа, из слесарей и работников инструментального цеха, и сам прошел эту рабочую школу не понаслышке, а испытал на своих плечах все её прелести, работая простым рабочим в цеху.
 Узнав про такие дела,  Василий Иванович сам приехал в конце первой и начале второй смен в цех. Пришел в группу к Валентину, поговорил с ним, и, разобравшись в чертежах и сложностях работы, тут же, сняв пиджак и засучив рукава, встал рядом с ним,  и начал пробовать работать: полировать, осваивать эту тонкую почти ювелирную работу…
Так в поте лица они вместе с братом, и отработали, и отстояли, сменяя друг друга всю «вторую смену». И работу эту сделали, «на  отлично!». Но закончили её уж очень поздно, почти в первом часу ночи. И Валентину, голодному и обессиленному за две рабочие смены, добраться ночью домой пешком или на каком-нибудь городском транспорте было уже невозможно – не ходили автобусы и трамваи. А идти поздно в темноте по пустынным и не освещенным улицам города было слишком рискованно и даже опасно – городское жульё-ворьё могло и убить, и ограбить просто так, «ни за понюх табака» - не спрашивая.
И директор завода тогда, поблагодарив его за хорошую работу, и поделившись с ним оставленным ему с обеда бутербродом из своего буфета, вызвал свою личную машину. И, посадив Валентина в машину, велел своему шоферу: «отвезти его прямо к входу его дома, и удостоверившись в полном здравии, проводить затем до самых дверей его квартиры! А если вдруг возникнут какие-нибудь недоразумения в его семье, велел объяснить жене, где он был и чем занимался!»…
Вот так героически и закончилась эта их трудная, почти «корчагинская вахта» -  работа, длиною в две смены. Но дело было сделано, и сборка - «спасена»!..
 Да и вообще, скажу я вам, наш завод, руководимый тогда Василием Ивановичем (таким наверно, как и теперь!) отличным директором из тех лет и той прежней «великой когорты и закалки» руководителей – Вячеславом Александровичем Богуслаевым,  был и есть легендарным заводом нашего города, он ведь «долгожитель и ветеран из прошлого века». И в мире, и других странах, я думаю, не так уж много найдется таких заводов.
Ну, где - скажите-ка вы мне, - ещё есть такие знаменитые и с таким прошлым предприятия – долгожители, которым сейчас уже «стукнуло», или как говорится - исполнилось, более ста десяти с лишним лет - а?..
А наш завод живет, и работает; и он известен своими моторами во всем мире: в России на Среднем Востоке и по всей Восточной Азии. 
 Он славен ещё и первыми моторами «Дэка» (М-100) (Луцкого, Воробьева) для таких наших бывших и легендарных самолётов – грузовых исполинов Первой мировой войны, как  «Илья Муромец», и других летательных аппаратов, а также и самолетов советской эпохи: Чкалова, Белякова и Байдукова, когда совершались ими такие сложные и рекордные по дальности маршрутов, перелеты через Северный полюс в Соединенные штаты Америки, а также по Северному Морскому пути на Камчатку, и на Дальний Восток и Курильские острова. Да и потом на нашем заводе были созданы такие самые мощные в мире двигатели, которые стоят сейчас на всех бывших советских самолётах «Русланах». Разве не говорит это, о самобытности и степени качества всего нашего завода…

Измерь, товарищ, путь страны Советов,
Тех прошлых дней и лет круговорот,
Когда в задорном звоне пятилеток
Вставал и рос, мужая наш завод.

Вглядись, прочувствуй, проскачи галопом,
Ту даль эпохи с нашим днём сравни.
Уж отдымилась  степь под Перекопом,
От банд махновских поле не звенит.

Ещё Европа, «мир вкусив» впервые,
Стоит, застыв, под тихий шёпот месс…
А молодая, новая Россия,
Собрав все силы, строит Днепрогэс.

Кирка и тачка, штурм азов науки.
Нам не хватало труб, гвоздей, станков,
Но был порыв и молодость, и руки
Привычные,  к работе с молотком.

И жили мы страны родной делами,
Высоким духом, смелостью идей,
Росли во всём: умом, трудом, цехами
Для покоренья новых скоростей.

Но вдруг, как сон: вой бомб и крик, и стоны.
Тревожный август. Сорок первый год…
И на  восток  уходят эшелоны,
Под нестерпимый «юнкерсов» налёт.

Тот день встает ветрами битв овеянный,
И вижу я ту даль родимых мест,
Тот пулемёт, строчащий над «литейным»
В растущий под прицелом вражий крест.

И ополченцев вид совсем не ратный,
Тех, кто шёл в бой, кто здесь остался мстить.
Глазницы окон выбитых «квадратные»…
Нам этого вовек не позабыть.

Нам не забыть сибирских зим  морозы,
Рабочих смен неистовый  накал,
И день Победы, радость, счастья слёзы,
И скорбь о близких, тех, кто в битвах пал…

А бой идёт, мы знаем битвам цену,
Шуршат знамёна трудовых побед,
И чья-то молодость спешит уж нам на смену,
Как мы кому-то шли в семнадцать лет.

В полях Отчизны золото колосьев.
Встают заводы, вдаль уходит БАМ,
В цехах станков звенит многоголосье,
На языке компьютерных программ.
 
Я славлю путь труда твой в годы эти:
С времён гражданской и до наших дней.
Твой юбилей уж, сто деся-тилетний,
Завод, частица Родины моей.


И скажу вам: нашему  городу сильно и исторически повезло, что у него есть такой легендарный и замечательный авиамоторный завод. А заводу повезло, что у него были такие талантливые руководили. Да и сейчас руководят такие же,  находчивые  и умные, «великие  рабочие директора»…
Но давайте коснемся не столь масштабных, а внутренних  и личных, т. е. обычных дел завода. И здесь я, конечно, буду говорить о вехах биографии работы и жизни лишь своей или «нашего» цеха…

             

               
                Та заводская проходная, что в люди вывела меня…

  Прошло какое-то время и вот, однажды, (в  тысяча девятьсот пятьдесят шестом  году) в глубине того  объединенного цеха, в котором до этого работали и мы с братом, на базе нескольких групп и группы РЕМПРИ, которую тогда возглавил мастер Косов, начал постепенно формироваться коллектив уже будущего нового нашего цеха.
Стали набирать людей, для нескольких групп и создавать новый цех.  И в этом тогда ещё вновь, создающемся цехе, срочно нужен был квалифицированный шлифовальщик. То есть – специалист, для работы в группе ремонта приспособлений, или сокращенно – (РЕМ. ПРИ.)
Узнав об этом, я подошел к мастеру Косову и попросил его взять меня в свою группу. Хоть тогда у меня ещё и не было стажа и опыта мастерской работы, он всё же рискнул и согласился и взял меня к себе (за что я, вспоминая то время, ему и  до сих пор благодарен).
А что я тогда значил в свои 17 лет, без опыта работы в своей профессии? А ведь для РЕМПРИ нужны были  специалисты высокого класса, если не говорить что высшего! Но он всё-таки взял меня, и сказал в напутствие:
- Ну что ж Евгений, журавль птица ранняя, (весенняя) – выносливая и сообразительная!  И ты, (я вижу, и думаю) парень тоже хороший, не глупый, и сообразительный: поработаешь, и скоро всему научишься!
С годами это так и произошло. А тогда…
  Новый наш цех рос и укрупнялся, а заодно и укреплялся. Начали образовываться и другие группы, а места в цехе было маловато, и группу РЕМПРИ перевели  в другое место, в новый корпус, корпус «испыталовки», через дорогу. Там мы и стали делать валы для сенокосилок на подборщики зерноуборочных комбайнов (поступил срочный  правительственный заказ)…
А что касается нашего семейного положения то, когда мы с Виктором получили от цеха однокомнатную квартиру на улице Чаривной и переехали туда жить, то Валентин со своей семьей: женой Капитолиной и детьми – Людой и Аллой, а также Петр и Дуся Боруновы – родственники Капитолины, остались жить во времянке на улице Куйбышева.
А дядя Лёня – брат нашей матери, который жил раньше на поселке Первомайском, и к которому мы летом тысяча девятьсот пятьдесят первого  года и приехали из Литвы и жили у него на квартире до осени, начал строить себе новый дом на «Зелёном Яру» по улице Кутузова. То есть постепенно наша огромная сборная «семья» расформировалась, и все её родственные группы стали жить по отдельности.
Я помню, как называемый нами когда-то по молодости, в Алунте «Петька» - а теперь уже выросший и возмужавший Петр Борунов - здоровый и сильный мужчина, ростом под метр девяносто, часто приезжал, с квартиры на улице Куйбышева к нам в бараки. И у нас на спор соревновался по армреслингу с амбициозным и «приблатненным» Витей Лисовенко, который при пережатии своими двумя руками не мог справиться с одной огромной и сильной рукой Петра Борунова. Он часто со своей красивой сестрой Дусей бывали у  нас в бараках. И там, на танцах, у нас в компании Петр и познакомился с Людмилой Бондаренко, (подругой моей соседки Людмилы Меншиковай) и женился потом на ней, когда я уже ушёл в армию. Многое изменилось тогда у нас в семье в барачной квартире…
Виктор, женившись на Марии Сечиной, стал жить вместе с нею в нашей квартире.
Старший брат - Валентин, получив от завода двухкомнатную квартиру на улице Брюллова, переселился туда. У них с Капитолиной, там и родился ещё один ребёнок, сын  Игорь. А у Виктора с Марией в тысяча девятьсот пятьдесят седьмом  году, после того как я уже ушел в армию, родилась дочка –  и назвали  они её  именем Женя. А до этого…

                Часть 3.

                И служили Родине, не за знак иль орден мы!

Прошел всего лишь один год, и в конце пятьдесят седьмого года, меня призвали на службу в Советскую Армию. И там мы, вместе с Владимиром Крутько, с моим другом (тоже работником РЕМПРИ нашего цеха), служили в одном подразделении на станции Рауховка, Березовского района, в войсках советских «Военно - Воздушных сил», обслуживая полёты самолётов - на одном из военных аэродромов - реактивных истребителей Миг-15, под Одессой.
Вадим был шофером в автороте, а я сначала в подразделении химзащиты и радиовзвода, затем в подразделении автороты, а дальше при штабе батальона – в секретной части…
Ну, а до этого: в армию меня, как я помню, провожали хорошие, и милые моему сердцу, девчата – «неизменная троица»  из 3-х имен на начальную букву – Л. Все  та же группа – из наших двух смежных бараков. Неразлучная по нашим танцевальным вечерам тройка: две Людмилы и Лина, потом два брата Березиных: Иван (гармонист) и Миша (чечёточник – потому, что он постоянно ногами выстукивал ритмы чечетки), а также мои братья и наши соседи по бараку слева: Семен Назаров и другие.
Приехал провожать меня и Петр с Дусей, и был Валентин с семьей, ещё жившей тогда с нами в бараке; Виктор с Марией и дядя Лёня, брат нашей матери.
Провожали так, как было принято всегда провожать  на Руси – с гармошкой, с песнями и танцами  девчат и двух братьев, наших соседей – Михаила и Ивана, по дороге…
Тогда со мною под руки шли, помню, две Людмилы, кто-то играл на гармошке, а впереди выпившие братья – Иван с бубном и Михаил, что-то пели и плясали. И так заплясались, что Иван, стукнув раз в бубен, оступился, упал и покатился  с ним с тротуара прямо в канаву. И мы всю дорогу потом шли, и, вспоминая всё это, смеялись и шутили по этому поводу. И мне, не смотря на слёзы моей матери, не было так тошно и грустно идти, аж до самого сборного пункта (у главной проходной завода), и расставаться там со своей семьей: матерью и братьями,  с подругами и друзьями - со всей этой весёлой барачной компанией  моей юности…
О тех годах службы в советской армии я потом, написал и свое первое стихотворение:

Были мы мальчишками в самом «славном» возрасте
И вручил повестки нам райвоенкомат,
И друзья «горланили», лишь для нашей бодрости,
Провожая в армию: «Будь смелей, солдат»!

Ночью шли дорогами, часто по тревоге мы,
В форме с полной выкладкой: скатка, автомат.
Ползали и «топали» на ученьях во поле,
Замполит подбадривал: «Веселей, солдат»!

Мы постигли выучку – друг придёт на выручку.
Если смел в сражении – черт тебе не брат!
И воскреснув, прадеды, были б встрече рады бы,
Их слова награда нам: «Молодец, солдат»!

Нас учили «здорово». Как полки Суворова,
Как бойцы Чапаева мы в атаку шли,
Пили рек водицу мы, русских войск традиции,
И страны границы мы свято берегли.

Отслужили Родине не за знак иль орден мы.
Долг сыновий отдали, и лихой комбат
Нам на построении каждому с волнением
По-отцовски руку сжал: «Будь здоров, солдат»!

Славные и грозные, и ракетоносные,
Наши краснозвёздные двигались полки.
Шли мы в ротах маршевых – будущие «маршалы».
Вслед шептали матери: «Счастья вам, сынки!»

Но написал его потом, после армии, а тогда в конце пятидесятых: нас смешных и несмышленых, мальчишек отделили от наших «провожающих компаний», построили кое-как, в несколько рядов, и повели на вокзал. И вот тогда лишь накатилась на меня эта грусть расставания с близкими - прощание  со всем моим трудным и, не повторимым, прошлым…
Помню как после отправления с вокзала, мы с сопровождающим нас сержантом (Козубом) ехали, (так же как когда-то в 41 году и наша семья во время эвакуации, в войну) в плохо отапливаемой теплушке, с железной печуркой - «буржуйкой», все двадцать пять молоденьких ребят из нашего города, к месту назначения под Одессой…
Как мы, на вокзалах небольших городков, где останавливался наш поезд, выбегали и скупали большие бутылки с «горючим», т. е. с красным вином, и потом в вагоне грелись, выпивая их содержимое вместе с сопровождающим нас сержантом, и знакомясь друг с другом.
И это была не какая-то там обычная, порочная на гражданке алкогольная «попойка», одна из обычных праздных оргий, а необходимость заглушить тревогу перед неизвестностью или, скорее всего, всеобщий обряд сближения и сплочения нас, ещё молоденьких и не окрепших юнцов, в единое крепкое солдатское общество или военное братство...
Помню первые дни службы, когда нас привезли в часть: остригли, искупали и одели в зелёную солдатскую форму с сапогами, ремнем, пилоткой и погонами. И мы вдруг стали все одинаковыми, несуразными и неузнаваемыми – несхожими с прежними чертами всего нашего гражданского облика.
Как же мы, смеясь тогда, разглядывали друг друга, с трудом узнавая только по глазам, бровям и носу себя, и своих прежних друзей. А затем …
Помню я и наш первый военно-трудовой «подвиг» через несколько дней, когда нас, ещё не окрепших и не обученных солдат, бросили на неожиданный экстро, и совсем неординарный «авральный» «прорыв», откапывать в стужу заваленный снегом (почти до колен) военно-стратегический аэродром. И мы в одних солдатских шинелишках и кирзовых сапогах работали и мерзли, маялись, «торчали» там весь день до вечера на ветру на тридцати градусном морозе, сгребая снег со взлетно-посадочной полосы, и рулёжных дорожек самолётов. И так «задубели» - (замерзли) «несчастные» под вечер, что кожа на наших ногах под портянками сморщилась и стала тонкой как папиросная бумага.  И как потом нам старшина с командиром роты прямо со склада привезли, и, прямо там, на аэродроме,  стали нас переобувать в теплые сибирские валенки, и одевать в тулупы – отогревая наши скорчившиеся «задубевшие» тела, и возвращая нас к нормальной жизненной деятельности.
 Конечно потом, через год, мы уже все привыкли к такому суровому солдатскому положению, а тогда это  было первым нашим «боевым крещением», первым нашим трудным солдатским испытанием…
А вскоре мы уже все освоились «притерлись» и превратились, как говорится, в настоящих военных людей. Но были и невосполнимые потери, несчастия в первые два месяца солдатской службы, когда нас спустя некоторое время, после читки воинского устава, и после принятия присяги, прочитав приказ, послали с оружием в руках, охранять военные объекты…
Помню, вечером было распределение в наряды, и все наши ещё совсем «юные» бравые и совсем беспечные «солдатики», товарищи по оружию, стояли ещё весёлые, здоровые и живые, а утром прибежал  взволнованный замполит, собрал нас всех, и, построив в казарме, сообщил печальную новость: «Этой ночью на посту, возле военторга, погиб один из наших молодых бойцов-товарищей!».
Ночью он стоял на посту, видимо со снятым с предохранителя затвором автомата (ППШа). Устал ходить в тяжёлом овчинном тулупе, в четвертом часу ночи, сел на морозе на ступеньки магазина, и забыв поставить затвор автомата на предохранитель - задремал, опираясь грудью  на ствол ППШа. А было очень холодно, (30 гр. мороза)  ступеньки на входе в здание были обледенелые и очень скользкие, приклад автомата соскользнул со ступеньки и от удара приклада о землю и произошел этот роковой выстрел…
И не стало одного из наших совсем ещё молодых солдат, здорового и весёлого и не успевшего еще и пожить - парня. И какая-то  старая бедная, ждущая его с нетерпением мать, там на его родине, лишилась своего сына – кормильца…
И мы все тогда, «пришибленные» этой «дикой» и печальной новостью - притихли; и молча, стояли, скорбно поникнув головами: поняв, что вот она какая - эта необычная и опасная солдатская служба: сегодня ты жив, а завтра… кто его знает, тебя на этом свете может и не быть?..
А потом у нас начались - эти обычные армейские дни и годы совместной военной службы…
Я тогда, помню, неплохо рисовал плакаты и лозунги, и вел успешно стенную газету батальона, поэтому и был, как говорится, у начальства всегда на «виду» и «на расхват»: и в штабе батальона, и в радиовзводе, и в автороте.
Но Армия – это отдельная история, там было много интересных случаев и приключений…
    Расскажу лишь о некоторых  забавных «историях» из той поры своей службы.
    В подразделении химической защиты батальона, в котором я служил, по штату должно было быть, и было - четыре человека: Я – химик-дозиметрист, Рыбаков – шофер дезактивационной машины, Загребаев (москвич) – химик-дезактиватор и Прикс (эстонец из Тарту) - командир  нашего подразделения.
     Сержант Прикс по вечерам встречался с одной из девушек штаба, вообще он их очень любил. Загребаев же не очень любил девушек и не встречался с ними, он был бесстрастен как художник  и нейтрален как индивидуалист-эстет: он любил карандашом изображать лишь красоту женских тел,  и особенно фигуры изящных, длинноногих теннисисток.
Шофер Рыбаков же - ( любитель и заядлый баянист) не любил ни того, ни другого, он любил играть лишь на баяне и то по слуху, и ещё иногда на нервах нашего начальника химической службы, майора Зарубаева.
Я тогда тоже  играл на баяне: разные песни и вальсы, но по нотам  и у меня это тогда неплохо получалось. Рыбакову же нравилась моя игра на баяне,  и он хотел, так же как и я научиться играть по нотам, и мы с ним как-то тогда на этом поприще близко и сдружились…
Анатолий был довольно «юморной» человек, но юмор у него был какой-то скрытый тихий-внутренний, и прорывался внезапно. Он часто, таким образом, подшучивал  над майором Зарубаевым, и доводил его этим аж до «белого каления», а потом мне обо всём этом и рассказывал.
Майор наш, командир и куратор по химической части, был большим «матерщинником» и грубияном. Поэтому мы все, его,  за это, конечно, недолюбливали, и особого уважения к нему не испытывали.
И вот однажды, во время полковых военно - полевых учений, Рыбаков ехал на ЗИЛе-151 своей дегазационной машине, и тут к нему в кабину на ходу заскочил майор Зарубаев, сел и начал «материться», и как обычно ругать Рыбакова:
  - Куда ты едешь, мать твою, по кочкам? Что ты ослеп что ли, как крот и дороги перед собой не видишь? Кто тебя учил так управлять машиной? Я завтра тебя на гауптвахту «отправлю», за такую паршивую езду и работу!!! – кричал он Рыбакову. А Рыбаков потом нам с Загребаевым рассказывал:
- А я себе еду, и пою в душе, ему не отвечая: Этой тряске нет конца … «Гоп-ца дри-ца, гоп ца-ца!» … 
- Я понял, - рассказывал нам Рыбаков, - что майор решил «сачкануть» на учениях, и бесплатно прокатиться до самого военного городка, на нашей дегазационной машине. И тогда я, нарочно, и назло ему, как «врубил» скорость и направил машину на самые большие кочки на дороге   и еду, мчусь себе по «колдобоинам», в душе припеваючи!..
   Машина «летит и воет» своим мотором, как раненый зверь, по дороге, и прыгает  по кочкам, как сбесившаяся африканская антилопа. В кабине вообще невозможно усидеть! И мы, с майором на своих сидениях, тоже вместе с нею  летим – несёмся, скачем подпрыгивая как всадники на спинах диких мчащихся мустангов …
    Зарубаев - «бедняга»! Прыгал, прыгал - скакал на сидении скакал, ругал меня, и сам ругался, потом, ударившись два раза макушкой головы в крышу кабины и «задницей» о сидение, открыл на ходу дверцу  ЗИЛа, и с криком:
- «О, м… твою, в такого шафёра! Ну и драть же тебя нужно за такую, езду.!» - Шаферюгу несчастного! - И выскочил, как ужаленный из кабины, весь красный от перевозбуждения, в порыве гнева и ярости… - рассказывал Рыбаков:
- Ну-у-у, это (поверишь?)  Для меня было просто - такая награда, такое «заглядение», что я от смеха тогда чуть сам из кабины машины не выпал! – «хохотал» рассказывая мне  Анатолий.
- Я всю дорогу ехал и смеялся, и еле удерживал руль ЗИЛа в своих ослабленных от смеха руках, - продолжал шутить Рыбаков, - вспоминая, как его начальник со всем своим «командирским» матом вылетел пулей из кабины ЗИЛа.
- И даже подъехав к гарнизону, я остановил свою машину, и сидел, ещё несколько минут «хохотал», пока не высмеялся до конца, - закончил  рассказывать мне Анатолий.
Вот так он  и «юморил»!.. И так отомстил своему «ненавистному»  майору!.. Да  и потом было много – таких случаев, и смешных эпизодов в нашей с ним службе…
И вот, наконец, прошли наши солдатские годы, и закончилась наша армейская служба…
И мы уже как «вольные птицы», молодые парни, демобилизованные из армии ребята, ехали счастливые к себе домой, к своим семьям, к своим матерям…
Мерно постукивали колёса поезда по рельсам, и почему-то вспомнились тогда мне, уже демобилизованному из армии, такие комичные случаи из  нашей армейской жизни…
«Служил в нашем полку майор по фамилии Сало, а тут в батальон к нам прислали ещё и капитана по фамилии Колбаса. И вот, как-то во время учений, майор Сало (он был проверяющим)  звонит по телефону в батальон капитану Колбасе, (а они еще друг друга не знали). Дневальный поднял трубку телефона и  позвал к нему капитана. И тут вдруг связь стала «барахлить и частично прерываться». А тот  по телефону спрашивает:
- Алло-о!  …урны. по р-оте …итан  Олбаса слушает. Кто у телефона?
- У телефона …урны. По части .. ор Сало. Ещё раз повторите по телефону и представьтесь внятно - кто вы?
- Я - урны  по  роте …итан Колбаса. А вы кто?
- Я - кто?! Алло, там на проводе! Товарищ итан или Титан, как вас там! Я май –и -ор, йор мор сало! Понимаете – вы это! – взъярился майор по фамилии Сало. Я – г - де ж… урны.  По - части! Поняли!
-Да Вы что, тут, шутки собрались со мной шутить? Передразниваете?..
- Какая там ещё колбаса? С вами говорит где-ж-урны по части  ...йор Сало! Не реальное выросшее на ком-то сало, а фамильное» родовое - Сало, поняли?!
- А я, невзирая на всех «ваших и наших» родных и фамильных производителей, являюсь  тоже, не какая то там, «вяленная», а живая, рожденная Колбаса! – вскричал ротный.
- Сало, сало! Подумаешь - сало! Не хвастайтесь там своим салом. В нашей колбасе сала тоже не менее, а может и по-больше вашего! Лучше займитесь не «кривляние» и «подшучиванием», а  устойчивой телефонной связью товарищ «Ор мор, Сало. Наладьте устойчивую связь и наведите там порядок, ведь ничего неслышно и ничего не понять!..
И так продолжалось почти около 3-5 минут…
Телефонистки всё это слушая, покатывались со смеху, наслаждаясь тем, как ещё добрых пять минут разбирались и переругивались два этих потешных, щепетильных и настойчивых военных служаки. Кто из них кого «дурачит», и что главнее – фамильное «май-оровское» Сало или живая свежая и урожденная Колбаса.
И ещё вспомнил один случай с молодыми солдатами – грузинами (новобранцами), недавно прибывшими в нашу часть. Они, молодые ещё солдаты, не освоившиеся   с воинским уставом и правилами военной службы, все черные, и все из Грузии (с Кавказа): по-русски почти ничего не понимают, но матерятся по-русски, как настоящие извозчики на дорогах – громко и очень «здорово»!
 Спрашиваем их: Почему вы так «неистово» ругаетесь? Они отвечают: В Грузии и на Кавказе таких ядрёных и крепких ругательных слов у нас нет. А у вас - русских ими хоть пруд пруди, бери  на выбор! Вот и ругаемся! (А ведь – это, и правда!).
Вспомните как в войну, наши командиры останавливали отступающих; и поднимали струсивших, и оробевших солдат, в критический момент в решительную атаку? Только матом! В бою обычные слова не действуют – слишком большой уровень страха перед приближающейся личной гибелью…
Страх быть убитым вызывает ступор, и прижимает человека к земле, а мат – выводит струсившего человека из ступора, и даже взбадривая, как бы, подбрасывает! Вот так – то, милые, друзья-товарищи!
Ну ладно – это другая, отвлекающая нас в сторону,  тема разговора. Вернемся в часть к нашим грузинам…
Выпустили их как-то на несколько часов из военного городка в поселок, в первое увольнение, а они там от радости - как напились! И на этой почве временной своей свободы, после «девок» воли и вина - «осоловели»…
И вот: идут эти два пьяных грузина по дороге, (по главной улице нашего военного городка) по самой середине её проезжей части, идут «еле живёхонькие» и один другому говорит:
- Смотри, «кацо», чтоб нас не заподозрили, что мы с тобою пьяные и что б, не остановили идущие  навстречу нам офицеры, надо честь отдавать им вовремя - не спотыкаясь и не шатаясь, понял?
– Понял, - отвечает другой…
Идут себе уже в своей военной части, внутри городка и честь отдают всем, а тут, как раз, два подполковника с ними на тротуарах, по обеим сторонам улицы сравнялись: один с правой, другой с левой стороны. Грузины сначала опешили и «опупели»!? (пьяные же) – но потом как то быстро, и так «гениально» по-пьяни, решили: раз, два офицера идут с двух сторон улицы одновременно, значит, чтобы они заметили их приветствие, то и «честь» нужно отдавать им обоим одновременно и обеими руками. Так они и сделали. Подняли оба, и одновременно свои две руки к вискам, и строевым шагом, подобострастно, как положено и «прошагали» пошатываясь, по самой середине улицы…
Подполковники, конечно, тут же их «заметили», обратив на них своё «особое!» внимание, подумали, что  молодые невоздержанные грузины издеваются над ними! Остановили их и спрашивают:
-Это что за «клоуны» здесь такие ходят, а?..
- Приветствие, по уставу, отдавать не умеете?! Вы кто такие  и откуда идете?!
А грузины «охмелевшие» им в ответ:
- Никак нет, «геноцвали», товарищи наши «коман-дыры», мы не кло-кло… клоуны. Мы совсем молодые, ещё новые и «чуть-чуть заблудившиеся» грузины! Идем, в казарму на вечернюю поверку. И дальше начали рассказывать:
- Идем, с далёких гор Кавказа – но по пути в свою, часть, чуть-чуть устали расслабились, и заблудились. Направьте нас, туда куда надо, товарищи «дважды майоры»!..
 - Да мы видим, видим, как вы расслабились и развлеклись, что еле идете, виляющим шагом  такие, «новые выпившие и чуть-чуть заблудившиеся грузины».
– Идете  прямо, но не по тротуару, а посередине проезжей части улицы, да так точно, что и все машины от вас во все стороны «шарахаются», - засмеялись, подражая им офицеры, и,  конечно, отвели их, туда, куда им и надо…
Так они и попали первый раз в комендатуру. А потом мы их из этого военно-проверяющего патрульного заведения уже в свою часть еле «тёпленьких» на носилках переносили, чтоб они проспались в казарме и окрепли до их первой армейской гауптвахты…
Всё это словно весёлый весенний сон вспомнилось мне в пассажирском вагоне на обратном пути домой,  после возвращения со службы.
Да! Все эти весёлые картинки из былой армейской службы были в действительности и витали у меня в памяти, как в полусне. И всё это происходило, ещё совсем недавно с нами, молодыми солдатами; и теперь это опять вдруг вспомнилось и промелькнуло под стуки вагонных колес… 
Так и заснул я в вагоне-купе по дороге домой с такими воспоминаниями. А утром проснулся вдруг под мерный и тихий стук колес поезда от того, что в вагоне было вокруг всё так тихо, ярко и очень светло. И этот свет шел, пробиваясь лучами снаружи и как будто через все щели и окна нашего вагона!..
Я кинулся к окну, выглянул и обомлел! Наш поезд и все мы в вагоне, тихо и плавно плыли высоко-высоко, словно в сказке по воздуху, над широким пространством водной глади огромной реки…
Внизу, где-то далеко-далёко, виднелись красивые речные берега – на них деревья, дома, а под нами блестела широкая голубовато-серая даль нашего Великого,  сказочного Днепра.  А дальше в дымке виднелись громады массивных  зданий встречающего нас, и как бы переносящего на своих руках, через эту водную даль, родного города.
Конечно же, это был не «сон в лунную, гоголевскую ночь», а всё «наяву» и мы не плыли по воздуху, а тихо, и совершенно беззвучно, въезжали в город на поезде через ажурный арочный мост «Преображенского». Но поезд наш шел так тихо, плавно и так медленно, а мост казался мне таким тонким, лёгким, почти незаметным, что от всего увиденного создавалось впечатление  полной и устойчивой иллюзии полёта, и какого-то высокого неземного парения…
И потом, уже после «прошествия», некоторого времени, это впечатление, и восхищение красотами Днепра вылилось у меня, в такие поэтические строки.

Утро раннее. Воздух прохладой бодрит,
В небо трубы заводов уткнулись…
Тишина над родным Запорожьем стоит,
И проспекты в рассвет окунулись.

Запорожские дали -
Плеск днепровской волны.
Здесь росли и мужали
Мы – все «дети войны».

Запорожские дали –
Ширь бескрайних полей.
Вы мне песнею стали.
Стали жизнью моей.

Днепр, за Хортицей волны раскинул свои,
Над рекою деревья склонились…
Здесь когда-то под «Сичью» гремели бои:
Козаки с вражьей силою бились.

Запорожские дали.
Плеск днепровской волны.
Здесь за счастье сражались
Украины сыны.

Запорожские дали.
Гул весенних полей …
Вы мне песнею стали,
Стали жизнью моей.

Время памятью влито в сердца и гранит.
Вьётся шум городской над дубравой.
И земля запорожская свято хранит
Поступь ратных  бойцов Святослава…

Запорожские дали.
Плеск холодной волны.
Здесь за счастье сражались
Русской славы сыны.

Запорожские дали.
Шум степных тополей.
Вы мне песнею стали,
Стали жизнью моей…

Вновь огни Днепрогэса над степью горят,
В мирном небе сияют зарницы,
У печей сталевары на вахте стоят,
Как бойцы на незримой границе.

Запорожские дали,
Плеск днепровской волны…
Здесь росли и мужали,
Дети славной страны!

Запорожские дали –
Вольный ветер полей…
Вы мне песнею стали,
Стали жизнью моей.

  Но это случилось тогда, когда я уже был знаком и сотрудничал с поэтом -сатириком, членом Союза писателей и корреспондентом нашей заводской газеты «Машиностроитель»,  Владимиром Александровичем Чубенко и публиковал свои стихи в его заводской газете…               
               
                Часть 4

                В группе мастеров и весёлых чудаков.


Ну а летом  тысяча девятьсот шестидесятого  года, когда я прибыл со своими сослуживцами, после демобилизации из армии в свой город, я  вернулся снова на прежнее место работы: на наш завод,  в Ремпри, в коллектив своего цеха.
За это время  цех,  из прошлой нашей маленькой группы, разросся и развернулся во всю свою ширь, стал полномасштабным  и огромным цехом предприятия. И цехом тогда уже руководил Андрей Уколович Череватенко, а в группе РЕМПРИ  был старшим мастером Николай Калюжный: Тучинский же Ефим Исаевич был начальником Техбюро, а Косов, мой бывший начальник стал уже просто мастером нашей группы.
В составе двух групп, РЕМПРИ и механика, я помню тогда, как и сейчас работало, три токаря: Николай Головченко и  молодой ещё токарь Литвяк, а у механика – токарь Перебейнос. На фрезерных станках два фрезеровщика: Борис Мартынов и Николай Овчаренко, ну еще иногда подключался и старенький фрезеровщик механика – Семен Могидсон. А на шлифовке работали мы – два шлифовальщика: я и Коля Пачев, старый и потешный «выпивоха», который без стакана,  кислого недорогого вина, после работы при выходе из цеха, не мог жить и быть спокойным; и четыре слесаря: Вернигора по имени Жора, и «фартовый» слесарь Виктор Пархоменко, по прозвищу «Малый», потому что он всегда ко всем обращался с одним и тем же универсальным словом: «малый!» Он и жил-то где-то возле «Малого рынка».
Третьим по очереди был «дядя Пава» или Павел Руденко, заядлый рассказчик, бывший бравый кавалерист и потешный - «хвастун» и весельчак.
В молодости он служил на Дальнем Востоке в Приамурье, на Советско-Китайской границе, в местах, где находится озеро «Хасан» и сопки Приозерная и Безымянная, и где японцы в тридцать четвертом году, нарушив Советскую Государственную границу, вторглись на территорию СССР.  Он и любил рассказывать  про эти годы, и про свою службу в армии на границе в кавалерийских войсках: про своих лошадей и коварных японцев…
  Потом с его «крылатых» слов я и написал «шутки ради» такую маленькую юмористическую поэмку, про него и про его «кобылу» - про то, как он с японцами сражался на «Хасане».
  В этой маленькой поэме, главным персонажем, (конечно же, после него, самого) была, естественно, его «легендарная награжденная особым орденом кобыла Зорька». Которая, как он рассказывал нам: «эта «славная» кобыла на грудях звезду носила», (выданную ей за особые заслуги, Командованием Красной Армии). По его словам: «дали энту ей Звезду (старый селянский стиль его рассказа) - в восемнадцатом году!», «потому как та кобыла очень умная уж была, и зимой от Енисею - притащила батарею»…
А мы потом, посмеявшись с ребятами в группе, ещё добавили: «а за ней  (разинув рот), шел Колчак и белых взвод»,  шли, конечно, «беляки» вверх поднявши две руки». То есть шли «сдаваться, конкретно и «беспардонно»: в полный революционно - красный плен – и делу конец!» А начиналась эта поэма так:

Расскажу я небылицу
Вам про Зорьку – кобылицу,
И про то, как я, граждане, (с ударением на втором а)
Отличился на Хасане.

Было, значит, дело так,
Я был парень не дурак,
Богатырь, в плечах - «аршин»,
Без склероза и морщин…

В общем, «вымахал» на славу
Под «теперяшнего - «Паву»!..

 И в конце поэмы, как говорится, уже шли - военные действия с японцами и кобылой…

 Командир сказал нам: братцы!
 Будем мы с «японцем» драться.
 Потому как с этой пищи, (с гороховой и тухлой)
 «Каждый с нас - дугою свищет!»
 Они сверху, там на сопке,
 А мы в лужах у высотки.

 И ещё сказал мне: Знай,
 Коль  услышишь крик: «Банзай!»
 Из окопа вылезай
 И в японца штык вонзай.

 А за тем, и тут же сразу,
 По армейскому приказу,
 Чтоб не нюхать их заразу,
 Подключись к противогазу…
 …………………………….
 Вышел как-то рано утром
 Я озоном подышать.
 Вижу, кто-то лезет шустро
 Метров так за двадцать пять.

Я скорей надел кафтан,
Вбёг, с подштанниками в хату,
Взял в одну руку наган,
А в другую взял лопату.

Окопался там, у хаты,
Я при помощи лопаты,
И навёл нагана мушку
Очень точно на опушку.

Стал я их атаку ждать
Час иль два, не буду врать.
Жду, пожду, - «нема» атаки!
Вдруг, услышал чьи-то «кряки».

Я подумал: Ах ты, крот!
Самурай пошел в обход!
Крикнул им: - Японска вошь,
Нас так просто не возьмёшь!!!

И пред будущей атакой
Подкрепил всё «трататакой»… (т. е. беспорядочной стрельбой)
Ждал её я два часа,
Весь замерз, как «колбаса»…

Только утром, в воскресенье
Вышел я из окруженья,
А пока я фронт держал,
Мерин Зорьку ублажал…
…………………………
И потом в расцвете лет,
Я кобылу сдал в декрет…

Не поймешь, друзья мои,
Где чужие, где свои?!

Вот такие вот дела, трудные, комичные, порой смешные и не понятные, да ещё и в таких невыносимых полевых условиях – по его рассказу там и происходили? Но как, говорится: юмор, смех и тонкий «брех» - в тех невыносимых условиях - это ведь совсем не грех. На войне – как и в наше «мирное время» юмор тоже (я думаю) был. И был, наверно, тоже очень нужен, и конечно, помогал всем, во всём и каждому - оставаться человеком!.. Он помогал каждому: быть самим собой, не падать духом и выживать…
Ну а у нас в РЕМПРИ и без войны почти все «юморили» и подшучивали друг над другом. Слесари: Змей, дядя Пава, Жора Вернигора, Витя - «Малый», а также и наш «смешливый» фрезеровщик и шахматист Боря Мартынов…
То кирпич подложат в тумбочку  или инструментальный ящик друг другу, то повесят сзади  на спину кому-нибудь плакат с надписью: «Внимание! Не прикасаться – ударит током! Объект под высоким напряжением!»
 И люди, проходя мимо, прочитав сзади эту надпись, «шарахались» от такого рабочего и смеялись. В то время как те, у кого на спине висел такой бумажный плакат, его не видели и не понимали: от чего все над ними смеются, и «шарахаются». Но однажды Жора и Боря по-новому подшутили над Колей Пачевым…
Был час обеда, и как обычно в час обеденного перерыва, Коля, выходил на улицу, за проходную и собирал там пустые бутылки, из под пива и вина, а после смены их выносил за проходную и сдавал.
Так он «зарабатывал» себе на бутылку простого вина – так называемого самого дешёвого крепленого вина  или «чернила», этакого: черного и кислого - вермута - 777.
Бутылки эти он «на тихаря» приносил в цех и складывал в свой железный ящик для одежды.
И как-то, Калюжный, наш старший мастер РЕМПРИ, узнав про этот его тайный склад стеклянной тары, схватил железный лом и, «психанув», расколотил ему все его собранные там, по всей окрестности бутылки. И «бедный» Коля пол - смены стоял и ходил потом возле своего разгромленного ящика с разбитой тарой,  страдал и огорчался…
Но Пачев и после этого не унялся, и не прекратил свои рейды, по «очищению города от пустых бутылок». И вот мы, чтобы сорвать ему такой очередной выход в обеденный перерыв через проходную, на сбор пустых бутылок, решили над ним подшутить…
Написали сбоку на шкафу: Внимание! Фокусы - всеобще известного иллюзиониста Кио – проездом! Последнее выступление в нашем городе! Спешите посмотреть! 
А сами связали из разноцветных лоскутков тонкую, но длинную предлинную  верёвочку (метров 10 – 15) и всунули её в дыру под подкладку его пальто, оставив снаружи лишь один единственный её красный кончик…
Дело было, как раз, в начале обеда, и Коля Пачев, как обычно, спешил на свой «бутылочный промысел». Все участники этого фокуса спрятались за станками и, приготовившись к представлению, стали незаметно за ним наблюдать …
И вот началось: Николай, открыв шкаф, (чтобы взять пальто)  увидел, что из дыры в подкладке его пальто торчит какая-то красная тряпка… конечно он - удивился? Затем, оглянувшись и посмотрев вокруг, начал вытаскивать, нагло «торчащюю» красную тряпку, из под подкладки своего пальто…
Он медленно, чтобы не повредить подкладку, тянул и тянул - эту разноцветную, сплетенную из разных лоскутков длинную веревочку, из дыры в подкладке, как фокусник в цирке, (минуты три) сначала  усмехаясь; потом «психуя» и убыстряясь, а веревка из цветных лоскутков всё не кончается и не кончается…
Вот уже прозвенел и звонок в цехе, и люди, взяв пропуска, ушли на обед за проходную, а Коля Пачев всё – тянул и тянул, свою магическую веревку, сердясь и  чертыхаясь…
Когда он закончил свою «работу» – возле него лежала целая цветная куча связанных лоскутиков ветоши.  Все участники этого «шоу» (нашего РЕМПРИ) стояли за станками, держась за животы и чуть не падали от смеха.
Конечно, такая «злая» шутка надолго Пачева не остановила. Но Коля, в тот раз, в свой обычный «рейд» за бутылками за проходную всё-таки уже не пошел – не успел…
Да и второй наш слесарь «легендарный» дядя Пава, был у нас тоже хорошим «фокусником».
Как то у него стала вдруг побаливать от перенапряжения поясница. И узнав, у кого-то, что пятаки из чистой меди лечат от давления и от всяких болей и болезней тела, он обмотал свою талию медной проволокой и ходил так несколько смен как «кочующий трансформатор»,  «гудя» и хвастая своим изобретением.
А вскоре - после этого - он принес из дома целый литр сладкого компота, сваренного им из фруктов своего собственного сада и стал, перед нами «хвастаться» и хвалить свой компот: «Какой, мол, у него получается замечательный компот из своих фруктов»…
Затем и (конечно – же), чтобы вызвать зависть у всех нас, слушающих и смотрящих на него, он, демонстративно встал возле своего верстака, и стал пить этот свой компот. В открытую перед нами, поглаживая свой живот, и расхваливая  при этом и все его чудесные качества…
И вот когда он выпил уже больше полбутылки компота, вдруг, видимо от передозировки сладкой и прохладной жидкостью, его потянуло в туалет, а нашим «охочим» на шутку парням только это было и нужно…
Пока дядя Пава ходил «по надобностям», они подсыпали в оставшийся в его бутылке компот ложки две соли и размешали. Вернувшись назад, Пава снова захотел заняться перед окружающими своим любимым занятием, но когда он набрал в свой рот очередную порцию компота, выражение лица у него резко изменилось. Ошеломлённый сменой вкуса компота, он выплюнул его на пол и так и простоял несколько минут в удивлении, растерянности и недоумении, не понимая, от чего вдруг сладкий и вкусный до этого компот мог неожиданно превратиться в сильнейший раствор густого, яблочного рассола…
 Но мы тогда, умели не только так «шутить», острить словами, и что-то ещё «проделывать», но хорошо и работать!  В месяц, мы выдавали по плану для цеха по тридцать единиц разнообразной, самой «новейшей техники», т. е. приспособлений. И это, не считая текущей работы, по ежедневному «аварийному» ремонту приспособлений из разных цеховых групп, а это ведь тоже что-то значит!..
Наша группа РЕМПРИ, я знаю, никогда не подводила свой  цех. Она была для всего цеха как (производственная) «скорая помощь», в любую критическую минуту, и в любой ситуации, готовая помочь ему. Где бы что ни случилось и что бы ни произошло - первыми в прорыв, как «в бой»  бросали нас - «бойцов», (т. е. «спецов») РЕМПРИ.

                В труде  как  в  «Полёте»…
 
Но возвращаясь назад, к моей военной службе и нашему призыву, службе и отбытию из армии скажу: моим друзьям и мне тогда ещё немножко и повезло. Время «хрущевской кукурузы и вонючей рыбье-китовой колбасы» закончилось, и нас, как окончивщих уже армейскую службу солдат, после «карибского» кризиса, всех вдруг на полгода раньше - «демобилизовали» - отпустив домой. И это уже были прекрасные времена «брежневского восхода» и начала «подъёма целинных приволжских и казахских степей». А мы, как говорится, трудились уже на подъеме целины местной - цеховой, (производственной) в своем городе и на своем предприятии, и я писал тогда, о наших ребятах, и о заводе…
 
Ты встречаешь меня тишиной
Перед стартом рабочего дня,
Лишь трамваи у стен проходной,
Проезжают, звонками звеня.

Я люблю твой рабочий народ.
Верю в чуткость мозолистых рук.
С новой сменой тебя, наш Завод,
Мой суровый наставник и друг!..

Был ты гордостью наших отцов,
Сыновья продолжают их труд.
И громады твоих корпусов
Им победные песни поют.

В этих песнях и слава, и честь,
Будни трудных и радостных дней.
Я горжусь, что в труде этом есть
Хоть частица работы моей.

Тогда в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом  году, после смены руководства цеха, когда во главе его стал Лапошенко Василий Петрович, а Тучинский Ефим Исаевич стал его заместителем, и была организована наша редакционная коллегия цеховой стенной газеты «Полёт», и началась наша работа, и мои настоящие поэтические дела…
В редколлегии стенной газеты нас было пятеро, а зам. нач. цеха Ефим Исаевич Тучинский нам помогал – давал «материал»  для цеховой газеты.
Старший технолог, Александр Фоминцев - был главным редактором, Людмила Борзенко – художником оформителем, я рисовал карикатуры на провинившихся, нарушителей цеховой дисциплины, токарь, Иван Семенов тоже занимался этим, Людмила Тригидько печатала статьи, а технологи цеха: Людмила Гордиенко и Валентина Красникова помогали по сбору материала и редактированию.
Сначала в газете я был только лишь художником-карикатуристом, потом стал писать и стихи. А когда эти стихи увидел и прочитал известный украинский поэт юморист и корреспондент заводской газеты «Моторостроитель» Владимир Чубенко он и предложил мне «печататься» в заводской газете…
И наша собственная цеховая «стенная» газета вскоре заняла первое место среди стенгазет других цехов завода.
Она была довольно интересной и привлекательной: с дельными рационализатоскими заметками, со смешными карикатурами нарушителей работы цехового производства.
Например: как-то из некоторых станков в цехе, по вине механика цеха, вытекло масло, и образовались большие масленые лужи у станков (слесаря механика не успевали ремонтировать и устранять течь масла в станках)…
Мы в связи с этим, сделали карикатуру на механика цеха и его слесарей, что будто бы в Америке, в штате Техас начал бить удивительно стойкий и высокий фонтан из чистой фильтрованной нефти. И вот «коровьи пастухи» - «ковбои» стоят у этого фонтана, удивляются и спрашивают у своего шерифа: Что это за чудо такое появилось – сама нефть из недр земли американской фонтанирует?
А он им, так весело, и «по деловому» отвечает:
- «Я только что, позвонил  президенту по этому случаю…
- А  президент у своих «парней» из «ЦРУ» узнал, и сообщил мне такую новость, что «будь-то бы там, на Северной стороне Земли, которая сейчас находится сверху (над  нашей Америкой). То есть, на солнечной и светлой Украине, в одном  из советских городков, на большом авиамоторном заводе, в механическом цехе у механика Фельцмана, разлилось много ничейного машинного масла под станками.  Да так много, что оно, просочившись сквозь трещины пола завода, пробив всю кору земного шара, добралось сегодня и до нашей Америки; и теперь под сильным напором, струями фонтанирует сейчас уже и у нас!..»
- «Ол райт!» – воскликнули, громко веселясь американские «ковбои».
 - Пусть этот механик выливает в том городе и  в своём цеху на пол под станки, как можно больше такого неучтённого машинного масла, раз у него его так много; а мы его будем - собирать и снова за доллары продавать им – и сделаем на этом свой бизнес!
Скажу вам: прочитав эту заметку, весь цех, работавщих в первую смену рабочих смеялся, и шутил потом, «подтрунивая» над слесарями  и нашим механиком. А механик с нами - целую неделю после этого не здоровался и не разговаривал!
Но поостыв немного и поняв, что этим дело не исправишь; что он сам виноват в том, что такое допустил, он затем по-хозяйски тщательно и быстро устранил течь масла, и даже сам с нами потом смеялся над этим  потешным опусом, сделавшим его  «историческим героем» событий того рабочего дня.
Таких успешных газетных работ из заметок было много; и наша «стенная» газета имела большой успех сначала в цеху, потом на заводе, а затем и на конкурсных - смотрах с другими предприятиями города.
И всё это благодаря нашему коллективу и творческим усилиям начальника техбюро нашего цеха, Ефима Исаевича Тучинского – главного организатора этого дела. Ефим Исаевич даже некоторое время был и. о. нач. цеха - замещал Лопашенко, который руководил нашим цехом с шестьдесят пятого и по семьдесят третьий год. Но он был интеллигентным, мягким по характеру и не строгим человеком и это, видимо, помешало ему добиться хороших результатов в руководстве цехом и окончательно утвердиться на этом месте…